Владимир Набоков: Брайан Бойд. Владимир Набоков: американские годы. Глава 11. "Лолита"

Когда будешь читать «Лолиту», не забывай, пожалуйста, что это высоко моральное произведение.

«Лолита» никогда не перестанет шокировать². Это книга с резкими переходами от одной эмоции к другой; строка за строкой и страница за страницей выбивает у читателя почву из-под ног. Будучи реалистическим рассказом о недопустимом обращении с ребенком, она вопреки всем ожиданиям оказывается также историей страстной и трогательной любви. Гумберт превозносит Лолиту с величайшей нежностью и пылом и с не меньшим хладнокровием пользуется ею, как вещью. Замечание, сделанное тридцать лет назад Лайонелом Триллингом, остается справедливым и ныне: «В литературе последних лет ни один влюбленный не размышлял о своей возлюбленной с большей нежностью, ни одна женщина не описывалась столь чарующе, с таким изяществом и утонченностью, как Лолита»³, — вот только Лолита не женщина, а двенадцатилетняя девочка, оказавшаяся в плену у похоти ее приемного отца. Одной рукой Гумберт нежно ласкает ее, другой выдирает из ее кулачка деньги, на которые купил у нее «определенную услугу», а именно феллатио.

и его безжалостной одержимостью, между его чувством вины и уверенностью, что особый характер его болезни дает ему право игнорировать принятые прочими людьми нормы поведения. Гумберт воплощает в себе человеческий разум в его наилучших, наисвободнейших проявлениях, во всей его ясности и безупречности, и тут же обнаруживает страшную способность этого разума ослеплять и себя самого, и других, логически обосновывая допустимость страданий, которые причиняет людям его обладатель. Он честно рассказывает о своих недвусмысленно подлых поступках, он даже сурово осуждает себя, называя чудовищем, но при этом непонятным образом едва ли не склоняет нас к молчаливому приятию его действий.

Гумберт даже в большей мере, чем другие персонажи Набокова, воплощает ненасытимый голод человеческого воображения, однако — на этом особенном повороте и построен весь роман — это привлекательное для нас стремление выйти за пределы собственного «я» мгновенно уничтожается, обращаясь в не что иное, как скверную пародию на себя самое, в заурядную попытку это самое «я» разрекламировать. Создавая «Лолиту», Гумберт столь блестяще описывает свою тягу к чему-то большему, чем то, что способна предложить ему жизнь, что временами кажется, будто он говорит от имени всех нас — пока мы с отвращением не отшатываемся от самой мысли о соучастии в содеянном им. Мы видим, как он пытается вырваться из расставленной временем западни, и на миг проникаемся надеждой, что ему удастся отыскать путь для всех и каждого, а затем содрогаемся, снова увидев прутья клетки, в которую он заключен, и с облегчением вздыхаем.

Да и в иных отношениях роман бросается из одной крайности в другую. С самых первых его слов («Лолита, свет моей жизни») и до последних («моя Лолита») Гумберт неотрывно вглядывается в дитя своей мечты. И между тем проводит нас по сорока восьми смежным штатам Америки, ироническим взглядом чужака окидывая самодовольную рекламу, помешательство на кино, Америку подростков, Америку домохозяек, опрятный дерн пригородных лужаек и крикливые вывески тысяч тихих Главных улиц. Набоков безжалостно вглядывается в страсть Гумберта, но и сам пишет как раз перед тем, как приступить к роману, что «всегда был готов пожертвовать чистотой формы требованиям фантастического содержания, заставлявшего форму взбухать и взрываться, будто пластиковый пакет, в который попал обозленный бес»⁴«Обстоятельства и причина смерти моей весьма фотогеничной матери были довольно оригинальные (пикник, молния); мне же было тогда всего три года», то оказывается в странных закоулках (бывшая жена Гумберта и ее новый муж в течение года ходят на четвереньках и питаются одними только бананами, участвуя в этнологическом эксперименте), то безумным образом сбивается с пути и заносит его в приполярную Канаду, где он проводит почти два года в экспедиции, среди припасов которой — «комплект „Reader's Digest“, мешалка для мороженого, химические клозеты, колпаки из цветной бумаги, чтобы справлять Рождество», — или в Грейнбол, где он в одно прекрасное утро просыпается рядом с Ритой («С кем?» — спросит не один читатель) и обнаруживает храпящего на другой стороне кровати незнакомца, потного, в грязном фланелевом комбинезоне, в старых походных сапогах со шнуровкой. Ни Рита, ни Гумберт, ни сам этот молодой человек — выясняется, что он совершенно потерял память, — не знают, кто он, откуда и почему вдруг проснулся именно в этой книге.

Не существует другого романа со столь запоминающимся началом: «Лолита, свет моей жизни, огонь моих чресел. Грех мой, душа моя. Ло-ли-та: кончик языка совершает путь в три шажка вниз по небу, чтобы на третьем толкнуться о зубы. Ло. Ли. Та.». Гумберт взывает к Лолите со страстью, уместной скорее в лирическом стихотворении, чем в прозе, — и выдерживает напряженность этой страсти на протяжении всего романа.

Кое-кого из читателей тревожит чрезмерное совершенство языка, которым написан роман, — не обменял ли Набоков смысл на блуд благозвучия? Кристофер Рикс указывает на то, что, вообще-то говоря, при произнесении английского «t» язык толкается не о зубы, а об альвеолярный гребень⁵. Но именно таково и было намерение и Набокова, и Гумберта: имя Лолиты должно произноситься не на американский манер, с густым звуком «d» («Лоу-ли-да»), но на испанский. Лолита была зачата, когда ее родители проводили медовый месяц в Вера Круц: имя Долорес, как и уменьшительное от него, это память о двух неделях в Мексике. Франкоязычный от рождения, ученый знаток романских языков, педант и обожатель Лолиты, умеющий облечь свое обожание в слова, Гумберт хочет, чтобы его читатели наслаждались этим именем так же, как он сам, с тем особым латинским трепетом, который он приберегает для своей Лолиты, своей Карменситы. Язык «Лолиты» может показаться экстравагантным, но выбор слов в нем точен — это элементы логически последовательного воображаемого мира, химические составляющие весьма специфического разума Гумберта.

Разум этот перескакивает из одной тональности в другую, от одного настроения к другому: «Она была Ло, просто Ло, по утрам, ростом в пять футов (без двух вершков и в одном носке). Она была Лола в длинных штанах. Она была Долли в школе. Она была Долорес на пунктире бланков. Но в моих объятьях она была всегда: Лолита». Гумберт видит ее так же ясно и в таком же многообразном освещении, как и Америку, но имя, которым он ее называет, вовсе не то, каким называли ее мать, друзья или учителя. Он обращает ее в свою собственность, причем на своих собственных условиях, точно так же, как обращает в свою собственность всю Америку целиком, чтобы обратить ее в рай для себя и в тюрьму для его девочки.

«Можете всегда положиться на убийцу в отношении затейливости прозы». «Лолита» не позволяет нам застояться на месте: постоянно сохраняя высокую страстность тона, эта книга тоже перескакивает от одного настроения к другому с маниакальностью, не свойственной почти никакому другому роману. Слог Гумберта может быть поочередно экстравагантным и точным, истерическим и стыдливым, восторженным и ядовитым, откровенным и обманчивым, исполненным то тщеславия, то самобичевания. Он губит жизнь одного человека и обрывает жизнь другого и тем не менее заставляет нас хохотать: это трагический герой, трагический негодяй и придворный шут одновременно. Живой ум Гумберта может привольно двигаться по спирали, оставаясь при этом зажатым в узких тисках его одержимости. И в этом состоит одно из высших достижений «Лолиты»: Набоков создает слог, который отвечает каждой складке Гумбертова мозга и в то же самое время поражает нас, переходящих от строки к строке, как свободой человеческого разума, так и его извращенной способностью поймать в ловушку и себя, и других.

Никто не возьмется оправдать поведение Гумберта. В конце концов, он же с самого начала признался в совершении убийства. Правильнее сказать — никто, кроме самого Гумберта: «Уважаемые присяжные женского и мужеского пола! — обращается он к нам. — Экспонат Номер Первый». «Лолита» начинается как показания, которые Гумберт дает суду, и хотя книга быстро превращается в памятник Лолите, в целом она остается и блестящим образчиком защитительной речи.

не должна попасться кому бы то ни было на глаза до тех пор, пока не умрет сама Лолита, Гумберт строит свою речь перед присяжными как пародию, шутку, словно бы высмеивая саму мысль о том, что ему есть в чем оправдываться перед своими читателями. На протяжении всей книги он то и дело поносит себя, называя чудовищем и извращенцем. Но обвинения против себя он выдвигает лишь затем, чтобы, продемонстрировав свою моральную щепетильность, выбить оружие из наших рук, — разумеется, он даже и не мечтает, что его оправдают за сотворенное им с его возлюбленной Лолитой, — и подтолкнуть нас к тому, чтобы мы приняли его собственное представление о себе. И даже кое-кто из весьма проницательных читателей видит его таким, каким он хочет, чтобы его видели.

При всем самобичевании Гумберта, он на самом-то деле изображает себя несчастным, чувствительным человеком, измученным любовью, которая не понимающему его миру может казаться омерзительной, между тем как для него она — неслыханно поэтичное, наивысшее проявление глубоких и сильных романтических чувств. И напротив, Лолита выглядит вульгарной по сути своей, бездушной девчонкой, которой еще повезло, как обиняками внушает нам Гумберт, что ее осенило благородство такой любви, высоко вознесшей ее над миром подростков с их цинизмом и содовой, она же, пользуясь тем, что он опьянен любовью, тянет из него деньги.

Некоторые читатели приняли за чистую монету даже эту картину. Робертсон Дэвис говорит в своей рецензии на «Лолиту», что главной темой книги является «не развращение невинного ребенка коварным взрослым, но эксплуатация безвольного взрослого развращенным ребенком»⁶

Гумберт начинает свою рукопись в тюрьме после убийства Куильти и публичного признания в этом своем деянии. Он думает использовать откровенный рассказ о своей любви к Лолите как убедительную защиту против обвинения в убийстве, но в то же время принимает на себя роль прокурора, предъявляющего обвинение, против него не выдвинутое, — обвинение в жестоком обращении с Лолитой. «Если бы я предстал как подсудимый перед самим собой, — пишет он в конце книги, — я бы приговорил себя к тридцати пяти годам тюрьмы за растление и оправдал бы себя в остальном».

Но мы ведь знаем, что он не растлевал Лолиту в обычном смысле этого слова. Она потеряла невинность в двенадцать лет, находясь в летнем лагере, и, когда Гумберт снова встречается с нею после смерти ее матери, не кто иной, как Лолита предлагает, чтобы они вместе проделали гадкий трюк, которому она только что выучилась в лагере. Предъявляя себе обвинение в растлении, Гумберт вроде бы судит себя строже, чем того требует закон. И эта его поза срабатывает так хорошо, что даже читатель столь проницательный, как Лайонел Триллинг, посвящает совершенному Гумбертом убийству лишь восемь слов из восьми тысяч, написанных им о «Лолите», — явление, довольно распространенное.

Пока мы говорили об общей стратегии Гумберта. Что можно сказать об избранной им тактике? Набоков предоставляет в распоряжении Гумберта все доводы, к которым мог бы прибегнуть растлитель детей, и даже с избытком: психологическая травма, перенесенная в детстве (история с Аннабеллой Ли); произвольность любых запретов в отношении половой жизни с ребенком, благо она допускалась в другие времена и в других культурах; его попытки обуздать себя и до встречи с Лолитой (женитьба на Валерии, в результате которой у него на руках оказалась «большая, дебелая, коротконогая, грудастая и совершенно безмозглая баба»), и до того, как Лолита его совратила; уже утраченная Лолитой невинность; божественная поэтичность любви к нимфетке («нет на земле второго такого блаженства, как блаженство нежить нимфетку. Оно „вне конкурса“, это блаженство, оно принадлежит к другому классу, к другому порядку чувств»), ее художественная сторона («надобно быть художником и сумасшедшим»), метафизический восторг путешествия в тот «невесомый остров завороженного времени, где Лолита играет с ей подобными».

Но более всего Гумберт полагается на блеск и великолепие своей страсти к Лолите. После нескольких мрачных лет, проведенных им в Америке, он внезапно получает подарок судьбы: загорающую Лолиту, поглядывающую на него поверх солнечных очков, словно новое воплощение его Аннабеллы, с которой он много лет назад расстался на пляже Ривьеры, — чудотворный триумф над временем. Аппетит его увеличивается по мере того, как он смакует каждую из ее черт, страсть возрастает, слог становится все более возвышенным, а она ничего не замечает (так он, во всяком случае, говорит), растянувшись поперек него на диване, пока он доводит себя до оргазма, до «горячего зуда, который теперь достиг состояния совершенной надежности, уверенности и безопасности — состояния, не существующего в каких-либо других областях жизни».

— только что покинувшая лагерь и изнывающая от нетерпения познакомить его с особого рода подростковым развлечением — не предложила ему предаться любви. Едва они становятся любовниками в прямом смысле этого слова, Гумберт принимается клеймить себя, называя животным и чудовищем, но в то же время взывает к нашему сочувствию, указывая на мучительный разрыв между его восторженной преданностью Лолите и ее совершенной неспособностью испытать страсть такого же порядка. Теперь она сидит у него на коленях, «как обыкновеннейший ребенок, ковыряя в носу, вся поглощенная легким чтением в приложении к газете, столь же равнодушная к проявлению моего блаженства, как если бы это был случайный предмет, на который она села, — башмак, например, или кукла, или рукоятка ракеты».

Затем на сцену тайком пробирается Клэр Куильти — и уводит Лолиту. Гумберт старательно подчеркивает отвратительные качества Куильти: извращенец, выродок, наркоман, порнограф, чье недолгое увлечение Лолитой во всем отлично от его, Гумберта, утонченной любви. Убийство Куильти Гумбертом есть не более чем доказательство чистоты его страсти.

Даже после того, как Лолита покидает его, любовь Гумберта остается неизменной. Когда он снова находит ее, семнадцатилетнюю, замужнюю, «неимоверно брюхатую», он по-прежнему лелеет ее, как сокровище, хотя нимфеточная пора ее давно миновала: «Я глядел, и не мог наглядеться, и знал — столь же твердо, как то, что умру, — что я люблю ее больше всего, что когда-либо видел или мог вообразить на этом свете, или мечтал увидеть на том». Он просит ее уехать с ним, и хотя она отвечает отказом, отдает ей все свои деньги. Да и сама книга его завершается прозрением: вскоре после ее исчезновения Гумберт, оказавшись над горной долиной, слышит доносящиеся снизу голоса играющих детей: «И тогда-то мне стало ясно, что пронзительно-безнадежный ужас состоит не в том, что Лолиты нет рядом со мной, а в том, что голоса ее нет в этом хоре».

Такова «защита Гумберта». Она представляется на редкость убедительной, во всяком случае некоторых из присяжных женского и мужеского пола она определенно убеждает. Завершив пересказ фабулы «Лолиты», Лайонел Триллинг пишет: «Постепенно мы приходим к тому, что прощаем его проступок… Мне определенно не удалось проникнуться нравственным возмущением… Гумберт более чем готов признать себя чудовищем, но мы обнаруживаем, что соглашаемся с ним все в меньшей и меньшей степени»⁷. Подобно многим читателям, Триллинг принимает лишь ту версию личности Гумберта, которую сам же Гумберт ему и подсунул; он реагирует на красноречие Гумберта, а не на предъявляемые Набоковым доказательства. Позволяя нам увидеть историю Гумберта его собственными глазами, Набоков предупреждает нас: разум обладает силой, позволяющей ему отыскивать рациональные основания для любого вреда, который он причиняет, и чем изощреннее наш разум, тем с большей настороженностью нам следует к нему относиться.

«жестокий и тщеславный негодяй, ухитряющийся выглядеть „трогательным“»⁸. «Лолита» выдает Гумберта с головой. Тщеславие распирает его. Он похваляется своими взглядами, своей редкой восприимчивостью, своим умом, своей любовью.

Превознося высоту своих критериев, он щедро изливает яд презрения на Валерию и Максимовича, на Шарлотту, на Куильти, на Америку и даже на саму Лолиту. Он мерзко безразличен к жизням других людей. Он женится на Валерии лишь для того, чтобы дать выход сексуальному напряжению. Он издевается над ней, но даже при том, что она ему отвратительна, когда Валерия решает уйти к другому, гордыня Гумберта тут же поднимает свою змеиную голову: «Теперь же я спрашивал себя, стоила ли Валечка (как ее называл полковник) того, чтобы быть пристреленной, задушенной или утопленной. У нее были очень чувствительные руки и ноги, и я решил ограничиться тем, что сделаю ей ужасно больно, как только мы останемся наедине». Женившись на Шарлотте только затем, чтобы подобраться поближе к Лолите, Гумберт с самого начала расчетливо обманывает ее. Он даже подумывает о том, не обрюхатить ли ему Шарлотту, прикидывая, что «продолжительные роды, с основательным кесаревым сечением и разными другими осложнениями, в укромном родильном приюте, этак будущей весной, дадут мне возможность побыть наедине с моей Лолитой несколько недель сряду — и закармливать размаянную нимфетку снотворными порошками».

В нравственном отношении Гумберт — монстр, что и демонстрируется романом во всех подробностях. Одно из чудес этой книги состоит в том, что, предъявляя нам столь убийственные факты, она также развязывает Гумберту руки, позволяя ему переманивать на свою сторону невнимательных читателей, — пока Набоков не открывает им глаза на то, что они, поддавшись влиянию Гумберта, обратились в его соучастников.

Гумберт делает вид, будто его переполняет забота о нравственной чистоте Лолиты, но это не мешает ему вдоволь тискать ее — с оглядкой, чтобы ненароком не попасть в рискованное положение. В «Привале Зачарованных Охотников» он обманом заставляет Лолиту принять снотворные пилюли, чтобы на всю ночь получить ее в полное свое распоряжение. С юридической, формальной, нравственной точки зрения он совершил бы изнасилование, но пилюли не подействовали, не дав ему содеять задуманное. На следующее утро Лолита предлагает Гумберту поиграть в сомнительную игру, которой ее научили в лагере, и он хватается за представившуюся возможность, ничуть не задумываясь о последствиях, хотя уж ему-то известно — девочка и не догадывается, что может повлечь за собой эта игра.

зависимостью от него. Он старается сделать ее счастливой, но лишь настолько, насколько это необходимо, чтобы она оставалась в его распоряжении. Он ведет себя нечестно в самом примитивном смысле этого слова — обещая что-либо перед тем, как овладеть ею, и отказываясь от своего обещания сразу после того, как получает желаемое. Он отвратительно настойчив в своих любовных притязаниях, он доводит девочку до немого подчинения, причиняя ей боль и запугивая ее разоблачением, он берет в привычку не обращать внимания на ее состояние, «дабы не расстраивать подлого Гумберта». Он мерзко ревнив. Он законченный лицемер: не разрешая Лолите встречаться с мальчиками одних с ней лет, он тем не менее пытается настоять на том, чтобы она приглашала домой школьных подружек — в качестве «целой стайки девочек-пажей, утешительно-призовых нимфеток, вокруг моей Лолиты». Гумберт твердит, защищаясь, о произвольности любого юридического определения возраста невинности, но в определениях обмана, жестокости и лишения свободы ничего произвольного нет. И понимание того, что Лолиту терзают боль и горе, — а он и это понимание ставит себе в заслугу, — ни в малейшей мере не сказывается на его поведении с нею: он лишь прислушивается «к ее всхлипыванию ночью — каждой, каждой ночью, — как только я притворятся, что сплю».

Подобно Яго, Гумберт захватывает наше воображение ярым пылом своей порочности, хотя даже Яго мало что может противопоставить извивам Гумбертова себялюбия. Когда наступает час отбытия школьного автобуса, Гумберт останавливает машину «в стратегическом пункте», чтобы понаблюдать «за тем, как девочки выходят из школы, — картина всегда прелестная. Эти остановки стали вскоре надоедать моей нетерпеливой Лолите, и лишенная, как это случается с детьми, всякого сочувствия к маленьким чужим прихотям, она грубой бранью осыпала меня за требование, чтобы она меня ласкала, пока синеглазые брюнеточки в синих трусиках… проходили мимо в сиянии солнца».

На примере этого лицемера, мошенника, насильника, тюремщика, растлителя и убийцы Набоков создает блестящее исследование психологии преступника. Слишком многое в Гумберте предрасполагает его к совершенным им преступлениям: преувеличенное чувство собственной значимости; невыносимое разочарование, от которого он изнывает, когда что-то препятствует исполнению его желаний; стремление видеть в себе незаслуженно обиженного человека; долгие годы, в которые он манипулировал людьми (пребывающими, в отличие от него, в ладах с законом) и дурачил их. Мы наблюдаем его вороватое продвижение от гипнотического соблазна до осмотрительного использования открывшейся возможности, до мгновения, когда он набрасывается на предмет своих вожделений; и едва лишь запретный плод оказывается сорванным, как мы обнаруживаем, что Гумберта переполняет свирепая решимость защищать свое право лакомиться им.

Гумберт — это триумф воображения. Сколь бы огромное расстояние ни отделяло самого Набокова от его персонажа, он, автор, дает нам прямой доступ к разуму Гумберта. При всей порочности Гумберта, Набоков не захотел превратить его в некоего лишенного человеческих черт людоеда и даже позволил ему рассказать о достойных сторонах его натуры: необычайном богатстве сознания, силе страсти, нежности чувств, многосторонности восприятия каждого из мгновений.

«С ясным сознанием свободы»: ничто лучше этого пассажа не демонстрирует свободу, многогранную отзывчивость, которую Набоков считает высшей наградой сознания. Но в последних строках с их мощным, сияющим турком и молодой, хрупкой рабыней, он говорит совсем о другом, о сознании как тюрьме: Гумберт — пленник своей одержимости, Лолита — пленница его злого умысла. Не случайно Набоков вырывает Лолиту из Гумбертовых лап 4 июля, в День Независимости, — Гумберт может похваляться тем, что испытываемое им блаженство уносит его к другим порядкам бытия, но для Набокова эта похвальба есть лишь пародия на освобождение, которое, как он надеется, сознание способно обрести.

А что же Лолита? В одном месте книги Гумберт замечает: «Да и она вовсе не похожа на хрупкую девочку из дамского романа». Что нет, то нет.

Ни один романист не владеет искусством подготовки лучше Набокова, начавшего описывать Лолиту еще до того, как мы ее увидели. В 10-й главе части I Гумберт осматривает дом Гейзов, хоть на деле и не собирается снимать в нем комнату, и царящий в доме беспорядок лишь укрепляет его привередливое отвращение: старый серый теннисный мячик, коричневая сердцевина яблока, истрепанные журнальчики, белый носок на полу, еще блестящая сливовая косточка. Однако настороженный читатель понимает, что все это, столь раздражающее Гумберта, суть следы Лолиты, становящиеся тем более свежими, чем ближе он к ней подбирается. И вот, свернув за угол страницы, Гумберт чувствует, как его сердце подпрыгивает от восторга: на веранде он видит Лолиту, свою ожившую ривьерскую любовь!

Лолита — живая девочка, разбрасывающая, подобно множеству американских девочек-подростков, свои вещи по дому; Гумберт видит в ней повторение Аннабеллы Ли, но — и это прежде всего — Лолита остается самой собой. Никогда еще Набоков не демонстрировал столь великолепного владения подробностями. Гумберт наблюдает, как Лолита подбирает пальцами ног мелкие камушки, лежащие на земле между ее ступнями, и кидает ими в валяющуюся поблизости жестянку (дзинк!); ногти на ее ногах хранят следы вишневого лака, и поперек одного из них, на большом пальце, идет, согласно английскому тексту, полоска клейкой ленты — куда менее правдоподобная и потому куда более живящая воображение, чем обычный пластырь. Набоков превосходно передает присущую Лолите смесь «нежной мечтательной детскости и какой-то жутковатой вульгарности»: ее жаргон, ее журнальчики, ее одежда, ее мороженое и содовая. Она балансирует между ребенком и взрослой женщиной, какой ей еще предстоит стать. Ее тянет к Гумберту, она чувствует его возбуждение и, подыгрывая ему, копирует повадки экранных актрис, но если Гумберта случайные встречи с нею погружают в парную атмосферу теплицы, которую он ничуть не желает освежить залетевшим снаружи ветерком, то Лолита наслаждается естественной для подростка, ненавязчивой игрой во флирт со статным мужчиной в возрасте киногероя, игрой, которую она обрывает, едва услышав о мертвом зверьке, найденном служанкой в подвале.

собою ничего интересного. И Шарлотта Гейз, похоже, разделяет это его мнение. Юность дочери, все подростковые черты ее натуры раздражают нетерпимую Шарлотту. Гумберт также отмечает их — поначалу с зачарованностью антрополога, описывающего жизнь иноземцев, и страстью влюбленного, готового превозносить то, в чем, как он сознает, кто-то другой может увидеть лишь присущие Ло недостатки. После «Привала Зачарованных Охотников» положение меняется — Гумберт берет на себя роль не только любовника, но и отца. Внезапно он обнаруживает в Лолите ту же способность доводить человека до белого каления, те же капризность и лукавство, какие видела в ней мать. Ее внутренний облик представляется ему «до противного шаблонным». Снисходительности его хватает только на то, чтобы находить некоторую прелесть в Лолите, показывающей другой девочке «одно из немногих своих достижений».

Как это ни удивительно, многие читатели принимают приговор Гумберта за чистую монету; для них Лолита «очаровательная, но плохо воспитанная девочка, вознесенная над обычной жизнью лишь особой разновидности любовью»⁸, под сень коей она попала. Такие читатели неверно истолковывают личность Лолиты лишь потому, что привыкли к книгам, чрезмерно упрощающим жизнь. Набоков этого делать не желает: созданная им Лолита не плоский образ, она куда более объемна и глубока — и Набоков позволяет даже Гумберту осознать в последней трети книги, что созданный им портрет несправедлив.

Для Набокова повадки Лолиты — лишь преходящие причуды юности, но никак не указания на то, чем она может стать, повзрослев. В те самые годы, когда он писал «Лолиту», Набоков говорил своим корнельским студентам:

редко предпринимает попытку проникнуть в ее разум, а когда все же предпринимает, сама фальшивость их отношений не позволяет ему разговаривать с ней «о чем-нибудь, об искусстве, о поэзии, о точечках на форели Хопкинса или бритой голове Бодлера, о Боге и Шекспире, о любом настоящем предмете». Но и то немногое, что мы слышим от самой Лолиты, свидетельствует о проницательности и остром уме. В «Привале Зачарованных Охотников», еще мечтающий о том, как он овладеет ею, сохранив, однако ж, ее невинность под покровом тьмы и дурманящих средств, Гумберт разглагольствует: «Когда двое живут в одной комнате, неизбежно получается — как бы это назвать — получается некоторое…» — и Лолита тут же с озорным удовольствием подхватывает: «Кровосмешение». Она посмеивается над его речами («Ты что-то очень книжно выражаешься, милый папаша»), передразнивает его («Подтверждение приемлемо?»). Бросив взгляд на состарившийся автомобиль матери, Лолита замечает, что он «кое-где как-то полиловел от старости».

Уже в четырнадцать Лолита обнаруживает дарование и актрисы, и теннисистки. Гумберта изумляет, что на теннисном корте Лолита, «столь жестокая и коварная в обыденной жизни… проявляла такую невинность, такую откровенность, такое доброжелательство в смысле пласировки…». По сути дела, этот ребенок — трудный ребенок, как считает Гумберт, — выказывает в условиях его тирании, в условиях лишения свободы, редкостное терпение, лишь изредка проявляя природную живость. Даже Гумберт понимает, что он что-то сломал в Лолите: врожденная грация теннисистки уже не способна возместить полное отсутствие воли к победе.

Мельком увиденные нами эпизоды ее игры в теннис показывают, что в душе Лолиты нечто надломлено. Тем не менее кое-кого из наиболее проницательных рецензентов 1958 года смутило то обстоятельство, что Набоков не показал Лолиту доведенной Гумбертом до последней крайности — проституткой, психически больной¹¹. Набоков понимал, какое будущее может ожидать девочку, совращенную в двенадцать лет, прошедшую у Гумберта платный курс половой любви и ставшей объектом содомской страсти Клэра Куильти, но он также хотел показать Лолиту как девочку исключительную, восторжествовавшую над судьбой даже на том единственном пути, какой ей был оставлен^[88]¹².

Показывая Лолиту через три года после ее бегства от Гумберта, Набоков обходится и без поверхностных сентиментальных утешений, и без мрачного пафоса «неизбежной» трагедии — перед нами юная женщина, уже не ждущая от жизни приятных сюрпризов, но научившаяся бороться, проявляя отвагу и непоколебимую моральную выдержку. Три года назад она отказалась участвовать в групповых порнографических оргиях Клэра Куильти; теперь она не хочет даже рассказать Гумберту, от чего она отказалась: «Ах, гадости… Ах я, нет, право же, я… (Она произнесла это „я“ как сдавленный крик, прислушиваясь к источнику тягучей боли, и за неимением слов растопырила все пять пальцев угловато разрезающей воздух руки. Нет — не могла, отказывалась подробнее объяснить в присутствии ребенка, которого несла)». Выйдя за необразованного, бедного, глухого, застенчивого Дика Скиллера, она знает, что никогда не будет восторгаться его умом, как восторгалась некогда умом Куильти, и все-таки Дик «чудный», она горда своей беременностью и полна решимости дать будущему ребенку достойную жизнь, она улыбается, на прощание отказывая Гумберту, который просит ее уехать и жить с ним. Три месяца спустя она умирает от родов.

¹³. Возможно, это единственная формула, которую удается применить к роману столь нестандартному, как «Лолита».

Прежде всего, невозвратность прошлого. Рассказ о своей жизни Гумберт начинает с любви к Аннабелле Ли на зачарованной Ривьере его детского королевства за морем: «Но эта мимозовая заросль, туман звезд, озноб, огонь, медовая роса и моя мука остались со мной, и эта девочка с наглаженными морем ногами и пламенным языком с той поры преследовала меня неотвязно — покуда наконец двадцать четыре года спустя я не рассеял наваждения, воскресив ее в другой». Между тем, хотя ощущение Гумбертом величия его любви к Лолите отчасти основано на том, что эта девочка — воплощение Аннабеллы, он сознает также, что полностью заменить собой его первую любовь Лолите не дано. С Аннабеллой он мог разделять страсть и делиться мыслями, Лолита же отдает ему лишь свое тело.

Да и сама любовь Гумберта к Лолите отзывается темой невозвратного прошлого. В первый год, проведенный им с Лолитой, он наслаждается, объезжая мотели одного штата за другим и понимая, впрочем, что вечно это продолжаться не может. Он оседает в Бердслее, однако стремление Лолиты к свободе, ее желание проводить время со сверстниками, а не с пульсирующим от желания Гумбертом, приводит к тому, что жизнь в их доме на улице Тэера становится все более невыносимой. Когда Лолита предлагает просто-напросто уложить вещи и двинуться на запад, Гумберта охватывает несказанная радость: он надеется воскресить то, что было для него раем первого года страстной любви к нимфетке. Он, разумеется, не знает, и открытие это приходит к нему слишком поздно, что во втором путешествии, в этом предположительном воспроизведении прошлого, все будет по-иному, что Лолита сговорилась с Клэром Куильти и что на всем пути к западу машина Куильти будет следовать за ними подобно мерцанию страха, миражу воздаяния, призраку вины. Попытка повторить прошлое лишь показывает, насколько невозможно его воскрешение.

«Ненасытность настоящего» есть резюме сексуальных стремлений Гумберта: болезненного, давнего, возникшего еще на тринадцатом году его жизни желания овладеть Аннабеллой, желания, не исполнившегося из-за вмешательства ее родителей; безнадежного томления одиноких лет в Париже; нового, мучительной силы вожделения к Лолите. В дневнике, который Гумберт ведет в первые дни пребывания в доме Гейзов, он подробно описывает неожиданные восторги повседневной близости к Лолите, но все эти случайные соприкосновения одной плоти с другой выливаются лишь в танталовы муки ожидания куда больших наград.

— ненасытности его любовных требований: «я… отеческим жестом глубоко запустив пальцы под кудри Лолиточки… нежно, но крепко обхватив ее за шею, вел мою артачившуюся детку в наш укромный домик для быстрого сопряжения перед обедом». Даже блаженство обладания Лолитой не насыщает его: «Упрекаю природу только в одном — в том, что я не мог, как хотелось бы, вывернуть мою Лолиту наизнанку и приложить жадные губы к молодой маточке, неизвестному сердцу, перламутровой печени, морскому винограду легких, чете миловидных почек!»

Но когда он убивает Куильти, фривольность, с которой тот глядит в лицо смерти, его нежелание принять ее как торжественное разряжение страсти соперника, лишает Гумберта удовлетворения, которого он столь жаждал.

Утраченная любовь и неутолимое желание могли бы превратить «Лолиту» в трагическую историю, если бы не фантастически остроумное построение этой книги. И не в малой мере остроумие это обязано своим происхождением третьей из насмешек времени: непредсказуемости будущего.

Кажется, будто рок принимается играть Гумбертом прямо с того дня, когда он решает провести лето в Рамздэле, в доме, принадлежащем семье, у которой «две дочки, одна совсем маленькая, а другая двенадцати лет, и прекрасный сад невдалеке от прекрасного озера». В самый день его приезда дом Мак-Ку сгорает дотла, и хотя причина оставаться в Рамздэле таким образом уничтожается (позже выяснилось к тому же, что Джинни Мак-Ку кто угодно, но только не нимфетка), Гумберту не удается отвертеться от осмотра дома Гейзов. Все увиденное там заставляет его ежиться от отвращения — пока он не натыкается на Лолиту и не обмирает от наслаждения.

С этого мгновения сорванные планы, похоже, начинают чередоваться с волшебными воздаяниями. Вскоре после того, как Гумберт поселяется у Гейзов, и Шарлотта и Лолита, в нетерпеливом предвкушении дня, который они проведут с их неотразимым постояльцем на озере, покупают себе новые купальные костюмы. Первый многообещающий знак. Однако начинается дождь. Первая неудача. Дождь идет и на следующий день. Вторая неудача. В день, следующий за тем, Лолита заставляет сердце Гумберта учащенно забиться, произнося страстным шепотом: «Заставьте-ка маму повести нас (нас!) на Очковое Озеро завтра». Второе взволнованное предвкушение. Но к этому времени Шарлотта с Лолитой уже обратились в ярых соперниц, и когда Шарлотта, чтобы остаться наедине с Гумбертом, отправляет Лолиту в постель, девочка взрывается («А я считаю, что вы свинюги»), и мать в отместку отменяет пикник. Третья неудача. Гумберту, естественно, приходится скрывать, кто — не докучает ли склонному к уединению ученому внимание, которое проявляет к нему ее дочь. Два дня спустя она неуверенно спрашивает: «Вам было бы не слишком скучно… завтра поехать с нами на озеро купаться, если Ло извинится за свою выходку?» Третий положительный знак. Но Лолита извиняться не желает — и поездка на озеро отпадает снова. Четвертая неудача. Еще один дождливый день, Гумберт и себе покупает купальные трусики. Четвертое предвкушение.

Озеро вновь заволакивают тучи, Гумберт гадает: «Или это кознедействует Рок?» Пятая неудача. Буря и град, но метеорологическое бюро обещает ясный конец недели, и Гумберт, в пятый раз взволнованный ярким предвкушением, предается мечтам об озере. В этот вечер он вспоминает последний день, проведенный им с Аннабеллой, их «последнюю попытку обмануть судьбу» на пустом пляже с оброненными кем-то темными очками, единственным свидетелем их ласк. А ночью, во сне, он оказывается на Очковом Озере, говорит Шарлотте, что оставил часики или темные очки «вон там в перелеске», и углубляется в чащу со своей нимфеткой: «поход за очками на Очковом Озере превратился в тихую маленькую оргию со странно опытной, веселенькой и покладистой Лолитой, ведущей себя так, как мой разум знал, что она отнюдь не могла бы себя вести в действительности». Это самое экстатическое из всех его предвкушений. Во сне Гумберта будущее — завтрашний день — рисуется как воскрешение времени, проведенного им с Аннабеллой на берегу Ривьеры: он переворачивает песочные часы, заставляя время бежать вспять. Дневник обрывается, и Гумберт замечает напоследок: «Читатель также заметил и другое: занятный мираж озера. Было бы логично со стороны мистера Мак-Фатума (как хочу наречь моего дьявола) приготовить мне небольшой гостинец на обетованном бережку, в предусмотренном сосняке». На деле же Шарлотта, чтобы занять дочь и получить Гумберта в свое распоряжение, приглашает на пикник одну из школьных подружек Лолиты (шестая неудача), однако у Розочки Гамильтон поднялась температура — и пикник снова пришлось отложить. Седьмая неудача, впрочем, на сей раз разочарование Гумберта более чем искупается пламенным наслаждением, испытанным им в сцене на диване: шестая крупная удача.

Тем не менее Шарлотту, вознамерившуюся получить Гумберта в полное свое распоряжение, уже не остановить. Она сбывает Ло в летний лагерь (седьмое чудовищное разочарование); вынуждает Гумберта сделать ей предложение, и тот, в предвидении отеческих ласк, которые он станет расточать вернувшейся домой Лолите, немедля соглашается: седьмой шаг к цели. На Очковое Озеро они в конце концов попадают — супружеской, вопреки всем ожиданиям Гумберта, четой, — и тут, на берегу, Шарлотта ошарашивает его новостью: как только Ло вернется из лагеря, ее отправят в пансионат. Девятая неудача, на сей раз и впрямь катастрофическая. Потрясенному услышанным Гумберту необходимо все обдумать, он говорит Шарлотте, что забыл в машине темные очки. Тем и разрешаются его грезы об упоительных утехах на Очковом Озере.

Гумберт понимает, что попал в западню. Из беспечной идеи завладеть волей Шарлотты через ее любовь ничего не вышло: стоит ему запротестовать, стоит попытаться удержать Лолиту около себя, и он выдаст свою тайну. Решение у этой задачи только одно: уничтожить Шарлотту. Они входят в воду, и тут Гумберт осознает, что добрая судьба уже подготовила декорации для более чем совершенного убийства. Вокруг никого, не считая двух человек, занятых постройкой пристани на другом берегу, они слишком далеко, чтобы увидеть, как Гумберт удерживает Шарлотту под водой, и достаточно близко, чтобы услышать, как он кричит, взывая о помощи, пока ее легкие наполняются водой.

Но Гумберт этого не сделал: пока Шарлотта доверчиво и неуклюже плывет с ним рядом, он понимает, что не сможет заставить себя убить ее. Они возвращаются на пляж. Шарлотта расстегивает лифчик, чтобы подставить солнцу спину, слышит за собой какой-то шорох и выпаливает: «Мерзкие, подглядывающие дети». На самом деле это их приятельница, любительски занимающаяся живописью Джоана Фарло, которая пришла на озеро пораньше в погоне за редкостными световыми эффектами, и теперь, проведя утро за работой, переносит мольберт на берег, куда обещал подъехать на машине ее муж, Джон. Глава, посвященная Очковому Озеру, завершается так:

Дальнозоркая Джоана, конечно, разглядела бы все подробности «совершенного убийства» и упрятала бы Гумберта в тюрьму. Фюить! — мог бы подумать Гумберт. Каким-то чудом ему удалось увернуться от десятой катастрофической неудачи, он просидел бы вдали от Лолиты долгое время даже и после того, как нимфеточная пора ее миновала бы.

Задержимся на миг на этом последнем отблеске Очкового Озера: перед нами незатейливый, без прихотливых фраз наподобие «Лолита, свет моей жизни» диалог. На самом деле эти строки куда сложнее пассажа, которым открывается роман, — там Набоков вручает перо снисходительному к себе самому Гумберту Мурлыке, — они дают исчерпывающий ответ тем, кто считает, будто Набоков пишет из желания покрасоваться, будто он жертвует структурой романа ради поверхностного блеска. Как это часто случается, Набоков кое-что открывает нам сразу — иронию, кроющуюся в «совершенном убийстве», — но еще больше скрывает. Ибо, помимо этой иронии, у времени есть и другие причины для улыбки.

Гумберт упивался мыслью о поездке на Очковое Озеро, видя в ней возможность воскресить лето, проведенное на морском песке с Аннабеллой, но теперь прошлое воспроизводится перед ним в виде пародии. Тогда он почти овладел Аннабеллой, но двое вылезших из моря свидетелей сорвали разрешение их упоительной страсти; ныне Джоана Фарло вспоминает о двух совокуплявшихся здесь вечером детях — и она сама, в качестве свидетеля, сорвала бы убийство, задуманное Гумбертом после того, как он обнаружил, что ни Очковое Озеро, ни жизнь в доме Гейзов не обещают воскрешения давних радостей Ривьеры.

Есть и еще кое-что, способное порадовать читателя, но наполовину скрытое от него. В начале этой главы Шарлотта говорит Гумберту, что Джоана, как-то утром придя на озеро, видела здесь, как негр-слуга из дома напротив

«Конечно, среди наших торговцев многовато итальянцев…». Остроглазая Джоана, подозревающая, что смуглый Гумберт может оказаться евреем, прерывает мужа, не позволяя ему до конца обнаружить свой чопорный антисемитизм: «Как было бы хорошо, если бы наши девочки проводили это лето вместе!» Теперь, на Очковом Озере, Джоана упоминает о купании Лесли Томсона на заре, не повторяя ни на чем не основанного предположения Шарлотты, что он будто бы слабоумный, и выворачивает наизнанку каламбур мужа «в чем ночь родила» (отвечающий инсинуации Шарлотты: Набоков видел, как распространяется расизм), рассказывая о толстом, старом рамздэльском дантисте Айворе Куильти, купавшемся здесь «без ничего»^[89]. Именно в этот миг появление мужа прерывает либеральные речи Джоаны, как она прервала когда-то его расистские: исполненный совершенства структурный повтор.

согласии с самыми безудержными его желаниями. Словно бы искупая злоключения, постигшие Гумберта на Очковом Озере, рок отправляет Шарлотту под колеса машины: совершенное убийство, единственно возможное совершенное убийство — ты желаешь ей смерти, вот, она мертва. Восторженно приняв подношения Мак-Фатума, Гумберт готовится к тому, чтобы забрать Лолиту из лагеря. Он вооружается снотворными средствами для своей добычи, но этот его новый замысел идет прахом — пилюли на Лолиту не действуют, планы не претворяются в жизнь. Затем следует величайшая из всех насмешек: после того как Гумберт мучительно медленно подбирается к Лолите, она-то его и «совращает». Он слышит, как она просыпается бок о бок с ним и предлагает ему предаться любви: пока он мирно полеживал с Шарлоттой на песочке Очкового Озера, отосланная в летний лагерь Лолита рассталась с невинностью на берегу другого озера.

Ироничность времени приводит в первой части романа к сюрпризу, ожидавшему Гумберта в «Привале Зачарованных Охотников». Во второй части эта ироничность порождается тем обстоятельством, что Гумберт почти до самого конца книги не понимает — человек, отнявший у него Лолиту, это Клэр Куильти, автор той самой пьесы «Зачарованные Охотники», которую ставят в школе Лолиты. В первой части мы с самого начала знаем — из «свет моей жизни, огонь моих чресел. Грех мой, душа моя», — Гумберт и Лолита стали любовниками, и хотя нам неизвестно, как это случилось, мы сопоставляем каждый дюйм медленного приближения Гумберта к девочке с нашим знанием того, что со временем он насладится ею как любовник. Еще до начала второй части мы узнаём и то, что Гумберт — убийца, но не знаем, кого он убил.

Привычное построение детективной истории поставлено «Лолитой» с ног на голову: мы начинаем с того, что убийца назван на первой странице романа, и должны догадаться о личности жертвы — загадка состоит не в том, «кто это сделал», а в том, «с кем это сделано». Нам предъявляются и затем отвергаются подставные подозреваемые. Пышущий гневом на Валерию и ее любовника, Максимовича, Гумберт думает — не убить ли обоих? Пойманный Шарлоттой в западню супружества, в котором нет места Ло, он рисует себе живую картину — как он держит жену, пока та не захлебнется, под водой, — но затем решает, что ему не хватит на это духу.

«испанском» происхождении, Гумберт называет ее своей Кармен; он передразнивает нравящиеся ей популярные песни («О Кармен, Карменситочка, вспомни-ка там… И твои все измены, гитана!.. И ту пулю, которой тебя я убил, Кольт, который — траторы — держу я…») и замечает, переходя на жаргон детектива: «Выхватил, верно, небольшой кольт и всадил пулю крале в лоб». Затем образ Кармен на долгое время отсылается за кулисы, но потом вдруг, в эльфинстоновской главе, перед самым бегством Лолиты, проносится по сцене и вновь выходит на нее три года спустя, когда Гумберт наконец находит беглянку. С кольтом в кармане, Гумберт умоляет ее уйти с ним («Carmen, voulez-vous venir avec moi?»). Она отвечает отказом, и тогда эта тема звучит в последний раз: «Затем он вытащил пистолет… то есть читатель ждет, может быть, от меня дурацкого книжного поступка. Мне же и в голову не могло это прийти».

На самом деле Гумберт надеялся, конечно, выследить и убить не ее, а соблазнителя, хотя и не мог его установить. Он сидит в засаде, поджидая бердслейского преподавателя. Не тот. Он заряжает свой кольт, чтобы прикончить мужа Лолиты. Опять не тот. Он спрашивает у Лолиты имя мужчины, который отнял ее у него:

«„Покой“, надо же!» — фыркает Альфред Аппель в его «Аннотированной „Лолите“»¹⁴ Гумберт не открывает этого имени на протяжении еще двадцати страниц. Даже если мы отлистаем вспять две сотни страниц, туда, где Шарлотта сказала «Уотерпруф», мы не найдем там имени соблазнителя.

Пожав плечами, мы возвращаемся к последним тридцати с лишком страницам романа. Наконец Гумберт, отправляясь на поиски своей жертвы, сообщает нам ее имя: «До сих пор, придерживаясь той методичности, которой недаром горжусь, я не снимал маски с лица Клэра Куильти; он сидел у меня в подземелье, ожидая моего прихода со служителем культа и брадобреем». С этого мгновения и до конца романа Куильти, продолжающий кривляться и в эпизоде собственной смерти, самодовольно прохаживается туда-сюда в самой середине сцены. Образ его разрастается, он все больше и больше овладевает мыслями Гумберта, мы же впадаем во все большее недоумение оттого, что Гумберт предполагает, будто мы могли узнать имя жертвы и без его, Гумберта, подсказки¹⁵.

Набоков снова ставит формулу детектива с ног на голову. Жертва наконец прояснена, но вместо того, чтобы перечислить все улики в миг, когда он открывает нам имя Куильти, Набоков извещает нас, что они уже перечислены — давным-давно. Приходится возвратиться к началу и самостоятельно заняться выслеживанием этого человека. И, перечитывая книгу, — а Набоков, как раз для того, чтобы заставить нас перечитать ее, напичкал роман отсроченными сюрпризами, отложенными открытиями, скрытыми шутками и неприметными, разбросанными вокруг Очкового Озера украшениями созданного его воображением мира, — перечитывая ее, мы с изумлением обнаруживаем, сколь многое мы пропустили в спешке нашей погони за жертвой — больше двух десятков упоминаний Куильти отыскивается в книге еще до того, как Лолита называет его имя.

К примеру, теперь, когда мы ясно видим убитого Куильти, нам становится понятно, почему в сознании Гумберта, в тот миг, когда Лолита сообщает ему имя, мелькает слово «уотерпруф». На Очковом Озере Джоана Фарло почти уже назвала Куильти (племянника Айвора) и даже чуть не сообщила, что пристрастие к маленьким девочкам едва не довело его до тюрьмы, но тут появился муж и помешал ей договорить, и Гумберт закончил этим главу. Тогда Рок почти уж предупредил Гумберта, да передумал; теперь же сам Гумберт собрался было объяснить читателю что к чему, но удержался и спрятал улику в ладонь.

Куильти, как мы узнаем, преуспевающий драматург, претенциозный писака с пристрастием к пьянству, наркотикам и не достигшим совершеннолетия девочкам. За два года до появления Гумберта в Рамздэле он выступал в клубе Шарлотты и даже покачал на колене маленькую Долли Гейз. Он уже был постояльцем «Привала Зачарованных Охотников», когда там появился Гумберт, и, зная, что Лолита никакая Гумберту не дочь, не без зависти проник в замысел собрата-извращенца. Он пишет пьесу, вдохновленную названием этого отеля, а когда ее ставят в школе Лолиты, приезжает, чтобы поприсутствовать на репетициях. Он узнает хорошенькую исполнительницу главной роли и выясняет, что ей известно о его склонности к миловидным, едва созревшим девчушкам. Они становятся любовниками. Вдвоем они задумывают побег Лолиты от Гумберта. Гумберт привозит Лолиту в Эльфинстон, а Куильти меж тем, играя с ними в кошки-мышки, едет следом, сначала в своей машине, затем в череде арендованных, заставляя Гумберта теряться в догадках о том, кто это неизменно отражается в его боковом зеркальце — сыщик, соперник или порождение его собственной паранойи.

«не издеваться надо мной и над помутнением моего разума. И ему и мне очень легко задним числом расшифровать сбывшуюся судьбу; но пока она складывается, никакая судьба, поверьте мне, не схожа с теми честными детективными романчиками, при чтении коих требуется всего лишь не пропустить тот или иной путеводный намек. В юности мне даже попался французский рассказ этого рода, в котором наводящие мелочи были напечатаны курсивом; но не так действует Мак-Фатум — даже если и распознаешь с испугом некоторые темные намеки и знаки». Гумберт составляет список таинственных проявлений Куильти, но личность его утаивает. Он чувствует — чтобы разобраться в его истории, нам тоже следует ощутить полную беспомощность, отмечавшую его старания проникнуть в намерения Культи, какими бы очевидными они ни представлялись ему теперь. Пока будущее остается неведомым, мы не имеем ни малейшего понятия о том, к каким знакам нам надлежит приглядываться; когда же оно осуществляется, мы оглядываемся на прошлое, и все в нем кажется нам сигналами, посылаемыми близящимся событием.

Три года спустя все еще страдающий Гумберт узнает адрес Куильти и настигает его. Он не колеблется ни минуты: его неослабевшие чувства требуют смерти Куильти. И тут звучит последняя из насмешек непредсказуемости будущего: замышляя убийство, Гумберт пишет стихотворение, которое Куильти должен прочитать перед смертью, чтобы наверняка понять, почему он умирает; но само поведение Куильти, вся эта сцена, обращающая убийство в фарс, выглядят Куильти же и написанными: «хитроумным спектаклем, поставленным для меня Клэром Куильти», как удрученно говорит об этом Гумберт.

В номере «Привала Зачарованных Охотников» Гумберт пытался загнать Лолиту в западню, но она сама принялась за него и сама предложила ему себя в добычу. Ныне, в «замке ужаса», он пытается поставить для автора «Зачарованных Охотников» финальную сцену, и снова его жертва переписывает будущее, с таким тщанием им сочиненное.

«Лолита», быть может, написана и не в привычной гладко реалистической манере, но действие ее разворачивается в очень точно увиденной Америке. И все же, по мере того как мы все более увлекаемся поисками следов Куильти, нечто жутковатое, колдовское и довольно тревожное начинает, похоже, истекать из «Привала Зачарованных Охотников».

Ведь нельзя же счесть простой случайностью то, что у знаменитого драматурга, который посещает книжный клуб Шарлотты Гейз и усаживает Лолиту себе на колено, имеется дядя, дантист Айвор Куильти, живущий прямо за домом Гейзов. Еще более странно, что сам Куильти оказывается в «Привале Зачарованных Охотников» — в городке, до которого от его дома несколько часов езды, — в ту самую ночь, когда Гумберт и Лолита становятся любовниками; что он догадывается о намерениях Гумберта и завистливо поддразнивает его из темноты; что он и живет-то в соседней комнате.

— это Гумберт. После устроенной им потаенной облавы на Лолиту он наконец настигает ее в отеле, но лишь для того, чтобы пойманная дичь сама изловила охотника — к несказанной его радости.

И совсем уж удивительно, что вслед за этим, пока Гумберт с Лолитой объезжают мотели Америки, Куильти пишет пьесу, названную им «Зачарованные Охотники», пьесу, кульминационная сцена которой похожа на отзвук того, что случилось в отеле. В пьесе Куильти дочка фермера — ее роль получает в школьной постановке Лолита — спорит с Поэтом, доказывающим, будто и она, и все прочие персонажи суть его вымыслы. Она отводит Поэта на свою ферму, дабы уверить его, «что она-то сама — вовсе не его вымысел, а деревенская, твердостоящая на черноземе девушка», — точно так же Лолита в отеле, уводящая Гумберта в свое тайное тайных, становится неожиданно реальной. Гумберт и сам — поэт, он не раз описывает Лолиту в стихах, а в диванной сцене пишет: «То существо, которым я столь неистово насладился, было не ею, а моим созданием, другой, воображаемой Лолитой — быть может, более действительной, чем настоящая… лишенной воли и самосознания — и даже всякой собственной жизни». В «Привале Зачарованных Охотников» он хочет овладеть ею во сне, оставив ее частью собственной зачарованной мечты. Но Лолита, когда она поворачивается к нему и шепчет ему на ухо предложение предаться с нею любви, оказывается непредвиденно реальной, не зависящей от его воображения. При всей живописности его фантазий, она оборачивается «твердостоящей на черноземе девушкой».

Куильти не мог точно знать, пока сам не стал два года спустя любовником Лолиты, — иными словами, уже после того, как он написал свою пьесу, — что в ту ночь произошло между Гумбертом и Лолитой в «Привале Зачарованных Охотников». Создается впечатление, что пьеса его становится для Лолиты едва ли не зачарованной западней: она получает в ней главную роль, он, автор пьесы, посещает школу Лолиты, и она убегает с ним, как бы доказывая, что она не просто выдуманный им персонаж. Но Куильти, когда он писал пьесу, никак уж не мог предвидеть, что Гумберт с Лолитой обоснуются в провинциальном Бердслее, или что в школе Лолиты возьмутся ставить именно эту пьесу, совсем недавно впервые показанную в Нью-Йорке, или что Лолита получит главную роль, или что у него найдется время на то, чтобы проехать сотни миль ради присутствия на репетициях школьной постановки. Создается впечатление, что пьеса обладает некой странной властью над будущим Куильти, при том, что сама же она логически вопиет о невозможности такой власти.

Проходит несколько дней, и Лолита с Куильти становятся любовниками. Они сговариваются вынудить Гумберта отвезти Лолиту на запад, в Эльфинстон. Во всю поездку Гумберт чувствует себя попавшим под заклятие некоего зачарованного охотника, который, кажется, наперед знает всякий его ход и постоянно напоминает, что его, Гумберта, преследуют. После того как Лолита сбегает от него в Эльфинстоне, единственный след, который Гумберту удается найти, это череда загадочных имен, оставленных Куильти в регистрационных книгах попутных отелей, причудливых, иносказательных вымыслов, подстроенных под склад ума и повадки Гумберта неизвестным ему извергом. Теперь, когда Гумберт сам обратился в жаждущего мести охотника, он обнаруживает, что его рысканье в поисках улик это лишь новое заклятие, наложенное на него искомой добычей, обнаруживает, что его заставили идти по следу, который Куильти, издеваясь, заранее проложил для него.

Происходит нечто странное и зловещее: Куильти словно бы полностью овладевает волей Гумберта, как если б тот был не более чем персонажем одной из пьес Куильти, плодом его воображения. Такая идея всякому показалась бы отвратительной — Гумберту она представляется отвратительной вдвойне. Гумберт гордится тем, что преобразовал, вылепил Лолиту согласно велениям своей фантазии: ныне он обнаруживает, что кто-то отнял у него эту роль и обратил его

Как только Лолита открывает ему имя Куильти, Гумберт приступает к постановке сцены убийства, в которой Куильти сыграет ту роль, которую он, Гумберт, предпишет ему. В «замок ужаса» приезжает «в ясном помешательстве, безумно-спокойный, зачарованный и вдрызг пьяный охотник». Когда полуодурманенный Куильти решается высказать догадку — неверную — о том, кто к нему заявился, Гумберт насмехается над ним, предвкушая кукольный спектакль, который он подготовил: «Ну-ка, гадай дальше, шут». Гумберт заставляет Куильти под дулом пистолета зачитать стихотворение, которое является его смертным приговором:

За то, что ты взял грешника врасплох,

…………………………

У покровителя ее,

…………………………

Наскучившую куклу взял

И, на кусочки растащив ее,

За все, что сделал ты,

За все, чего не сделал я,

— Ты должен умереть!

«Термин „поэтическое возмездие“, — самодовольно отмечает Гумберт, — особенно удачен в данном контексте». Куильти зачитывает, как ему велено, стихотворение, но прежде, чем сложить листок бумаги и вернуть его автору, делает игривое критическое замечание: «Ну что ж, сэр, скажу без обиняков, дивное стихотворение! Ваше лучшее произведение, насколько могу судить». Он отказывается воспринимать и Гумберта, и Лолиту с возвышенной серьезностью, какой требует Гумберт, и его экстравагантное поведение задает тон всему этому мрачному фарсу, даже когда Гумберт начинает стрелять. Сцена становится все более фантасмагорической и остается таковой до самого мгновения смерти Куильти, так что Гумберт покидает его дом в самом что ни на есть удрученном состоянии: «Вот это (подумал я) — конец хитроумного спектакля, поставленного для меня Клэром Куильти. С тяжелым сердцем я покинул этот деревянный замок». Даже убивая Куильти, Гумберт не смог вырвать у него власть над собой. Даже умирая, Куильти дописывает пьесу.

«Лолиты». Он заканчивает книгу так: «И не жалей К. К. Пришлось выбрать между ним и Г. Г., и хотелось дать Г. Г. продержаться месяца на два дольше, чтобы он мог заставить тебя жить в сознании будущих поколений. Говорю я о турах и ангелах, о тайне прочных пигментов, о предсказании в сонете, о спасении в искусстве. И это — единственное бессмертие, которое мы можем с тобой разделить, моя Лолита».

Гумберт пишет «Лолиту», имея в виду две задачи: обессмертить Лолиту — его — и получить над мертвым Куильти власть, какой он никогда не имел над живым. Куильти мертв, и Гумберт добивается отмщения, более сладкого, чем само убийство, обращая своего соперника в марионетку, которая пляшет во времени под его дудку, пока он подчеркнуто выстраивает рисунок появлений и исчезновений Куильти в своем прошлом.

«Зачарованные Охотники» Куильти, похоже, наложили заклятие на будущее Гумберта: ныне же, пересказывая всю историю, Гумберт распоряжается временем Куильти по собственному усмотрению. Куильти, возможно, и сорвал постановку сочиненной Гумбертом сцены убийства, но мастерство, с которым Гумберт организует его появления и исчезновения, делает саму «Лолиту» совершенной местью, совершенным преступлением.

«Лолиту» также и в совершенную защитительную речь. Именно в тот миг, когда облик Куильти начинает приобретать отчетливые очертания, самозащита Гумберта, слушающего «миссис Ричард Ф. Скиллер», обретает новый поворот. Он смотрит на рассказывающую о себе Лолиту: «И вот она была передо мной, уже потрепанная, с уже не детскими вспухшими жилами на узких руках… безнадежно увядшая в семнадцать лет… Вы можете глумиться надо мной и грозить очистить зал суда, но, пока мне не вставят кляпа и не придушат меня, я буду вопить о своей бедной правде. Неистово хочу, чтобы весь свет узнал, как я люблю свою Лолиту, эту Лолиту, бледную и оскверненную, с чужим ребенком под сердцем». Она уже не нимфетка, не воплощение его мечты, но реальная женщина, которую он любит такой, какая она есть. По мере того как разрастается тема любви, то же самое происходит и с темой вины. По пути в Рамздель, где он надеется узнать адрес Куильти, Гумберт еще раз обдумывает свое положение: «Увы, мне не удалось вознестись над тем простым человеческим фактом, что, какое бы духовное утешение я ни снискал, какая бы литофаническая вечность ни была мне уготована, ничто не могло бы заставить мою Лолиту забыть все то дикое, грязное, к чему мое вожделение принудило ее… поведение маньяка, лишившего детства североамериканскую малолетнюю девочку, Долорес Гейз, не имеет ни цены ни веса в разрезе вечности». Затем, ожидая, после убийства, когда его схватит полиция, Гумберт вспоминает главное свое прозрение, далекие звуки играющих детей, пронзительно-безнадежный ужас того, что голоса Лолиты нет в этом хоре.

Когда Гумберт приходит к Куильти, с намерением убить его, будущая жертва не проявляет никакого интереса к Долорес Гейз, ни к прежней, ни к нынешней, и отказывается принимать на себя какую-либо ответственность за ее судьбу. Напротив, Гумберт с двух сторон обставляет сцену, в которой он убивает Куильти, благороднейшим из проявлений своей любви и пронзительнейшим из признаний вины. Во имя любви к Лолите, во имя муки, испытанной при ее утрате, он обязан уничтожить выродка, который не желает принимать ее всерьез.

Но хотя Гумберту и удается сообщить своему рассказу нужную ему форму и обратить саму «Лолиту» в идеальный способ мести и самозащиты, управлять временем он не способен. Он заканчивает свою книгу, питая надежду, что Лолита еще поживет и в двадцать первом веке, однако всего через пять недель после его кончины она, семнадцатилетняя, умирает при родах. Книга Гумберта, быть может, и обессмертила Лолиту, но содеянное им определенно ускорило ее смерть. Девочка, которую он понарошку убивал, как свою Кармен, была и вправду убита им хотя бы тем, что он слишком рано вытолкнул ее в мир взрослых.

Как бы желая отомстить Куильти, игравшему его судьбой, — даром, что и сам он проделал то же с Лолитой, — Гумберт отыскивает Куильти, пытается написать их общую финальную сцену, терпит неудачу и затем вновь совершает попытку возобладать над Куильти хотя бы самим строем своего повествования. Но неподвластный ему рок в который раз вплетает в сеть времени иной узор, выставляющий Гумберта не в лучшем свете.

собственные планы. В Европе он решает жениться на Валерии и тем самым удержать себя от насилия над какой-нибудь нимфеткой. Он выбирает Валерию, поскольку на первых порах находит ее имперсонацию маленькой девочки если не приемлемой заменой таковой, то по крайности не лишенной обаяния. Разочарование наступает мгновенно, и Гумберт принимается издеваться над ней, оскорблять ее, отводя ей роль персонажа «с установленным характером… которого ей полагалось у меня играть», персонажа, не имеющего права на собственную жизнь и уж конечно — права в один прекрасный день объявить ему:

Содрогаясь от гнева, Гумберт обсуждает сам с собой, кого именно ему следует убить — Валерию, или ее возлюбленного, или их обоих, но решает ограничиться тем, что сделает ей ужасно больно, как только они останутся наедине. По счастью, наедине они так и не остаются.

Гумберт не замечает безмолвной связи между Валерией и ее возлюбленным, между Лолитой и Куильти. Валерия с Максимовичем договорились, что, когда она выйдет с Гумбертом из префектуры и скажет мужу о существовании в ее жизни другого человека, Максимович будет ехать прямо за ними за рулем такси. Этот разработанный за его спиной план смутно раздражает Гумберта: его вписали в сцену, поставленную не им, а кем-то еще. Десять лет спустя Куильти преследует Гумберта в другом автомобиле, приводя в исполнение другой загодя составленный план и изводя соперника страхом, навеянным мыслью, что кто-то распоряжается его судьбой. Гумберт квитается с Куильти, убивая его и пытаясь заставить труп Куильти дергаться при каждом взмахе его, Гумберта, пера. Он изображает убийство Куильти романтическим поступком верного влюбленного, но ведь он готов был убить Максимовича и Валерию — или, по крайней мере, жестоко избить ее, — не потому, что когда-либо любил ее, а потому, что у него отняли власть, оскорбив тем самым его гордыню.

постояльцем, боясь отпугнуть ученого Гумберта тем, что ей представляется надоедливыми приставаниями Ло, она отсылает дочь в летний лагерь. А на Очковом Озере объявляет мужу, что прямиком из лагеря Ло отправится в пансионат Св. Алгебры. И вновь Гумберт обнаруживает — наличие у другого человека собственных планов внезапно обращает в западню ситуацию, столь хитроумно созданную им для собственной выгоды. Первый его порыв состоит в том, чтобы убить жену, — на счастье обоих, он этого не делает. И вновь Набоков соотносит инстинктивный порыв к убийству, овладевающий Гумбертом, когда он теряет власть над обстоятельствами, с его поздней реакцией на Куильти. Лагерь, в который Шарлотта отсылает Лолиту, называется ни больше ни меньше как «Ку» (Лолита говорит Гумберту, что все называли Куильти «Ку», и Гумберт думает: «Так назывался, сокращенно, ее летний лагерь (Кувшинка). Забавное совпадение»). Лагерем руководит Шерли Хольмс, почти Шерлок Холмс, и это имя словно бы предвещает появление сыщика, за которого Гумберт поначалу принимал своего преследователя («сыщик Трапп», так окрестил его Гумберт, и Куильти возвращает комплимент, однажды ночью появляясь перед Гумбертом в маске Дика Трейси). А стрелять из «дружка», пистолета, из которого он убил Куильти, Гумберт учится в лесу близ Очкового Озера.

Такого рода рисунок возникает еще раз, но уже в ироническом ключе, перед тем как окончательно раскрыться читателю. В «Привале Зачарованных Охотников» Гумберт пытается овладеть Лолитой с помощью снотворных пилюль, но у девочки имеются собственные замыслы, она уже готова защелкнуть капкан, в который он попался: Лолита сама предлагает себя Гумберту. Обрадованный, он вступает в западню — и, как только они становятся любовниками, это обстоятельство в свой черед оказывается западней для беззащитного ребенка.

Когда пьеса Куильти «Зачарованные Охотники» становится приманкой для Лолиты, Гумберт снова понимает, что теряет контроль над ситуацией, что у его девочки имеются собственные планы, что нимфолепсия привела его в новую западню. На сей раз он просто притворяется, что хочет убить свою Лолиту, свою Кармен, однако с самого начала книги он доказывает убийственную серьезность своего намерения лишить жизни человека, посмевшего отнять у него власть.

Четыре раза Гумберт, увлекаясь фантазиями, разрабатывает планы, в которых другие люди играют предустановленные им роли. Четыре раза он обнаруживает, что эти люди обладают собственной волей, отчего планы его рушатся. И всякий раз, если не считать приятного сюрприза, поджидавшего его в «Привале Зачарованных Охотников», Гумберт яростно озирается в поисках человека, которого стоило бы за это убить. И всякий раз Мак-Фатум, обитающий вне Гумбертова мира, напечатляет на жизни Гумберта свой собственный узор.

Под конец «Лолиты» Гумберт осыпает себя упреками за все, что он сделал с Лолитой с того рокового дня в «Привале Зачарованных Охотников». Он противопоставляет свое горе и раскаяние бесчеловечному равнодушию Куильти к утрате Лолиты и к утрате ею

Набоков с ним не согласен: сколь бы Куильти ни был нехорош, убийство его остается преступлением, жестоко отражающимся и на человеке, оное совершившем. Чтобы сделать свой приговор более явным, одновременно противопоставив его той ловкости, с какой защищает себя Гумберт, Набоков откровенно сопоставляет две большие сцены, которыми заканчиваются первая и, соответственно, вторая части романа, два роковых утра — «совращения» в «Привале Зачарованных Охотников» и убийства в «замке ужаса» — тем самым подчеркивая, что в обоих случаях Гумберт проявляет одну и ту же ярую, преднамеренную, расчетливую эгоистичность, все то же пренебрежение к жизни другого человека.

Уже приближаясь к Куильти в его доме, Гумберт называет себя «зачарованным и вдрызг пьяным охотником». Факт, который ему так и не удается осознать, состоит в том, что рок или Набоков выстроили целую систему параллелей между эпизодом в «Привале» и эпизодом убийства. В обоих случаях Гумберт проводит предыдущую ночь в Паркингтоне — хотя в романе больше нет ни одной сцены, которая разыгрывалась бы здесь, как нет и географической необходимости в том, чтобы и отель и дом Куильти вообще оказались неподалеку один от другого в истории, действие которой не единожды охватывает между двумя этими эпизодами всю Америку. В обе паркингтоновские ночи Гумберту не удается заснуть. Перед первой он звонит в лагерь «Ку»; перед второй — в дом «Ку». Обе последующие встречи предваряются тем, что Гумберт приготавливает либо пилюли, либо пули, которые явственно сравниваются между собой и которые оказываются комически бессмысленными: его «коробочка с волшебной амуницией», его аметистовые капсюли не способны усыпить Лолиту, а пули, кажется, лишь подкрепляют пребывающего в маниакальном состоянии Куильти: «И я вдруг понял, с чувством безнадежной растерянности, что не только мне не удалось прикончить его, но что я заряжал беднягу новой энергией, точно эти пули были капсюлями, в которых играл эликсир молодости». В обоих случаях Гумберт, прежде чем накинуться на свою добычу, кладет в карман ключи, что, впрочем, оправдывается логикой ситуации. Чего она, однако, никак не оправдывает, так это того, что в обеих сценах присутствуют намеки на антисемитизм. В рекламе «Привала Зачарованных Охотников» подчеркивается расположение церквей «на удобном расстоянии для верующих» — тактичный код Америки середины столетия, указывающий на то, что евреи в отель не допускаются. Когда Гумберт впервые появляется там, портье сообщает ему, что у них нет свободных комнат: в посланной загодя телеграмме его имя обозначено как «Гумберг». А в «замке ужаса» Куильти пытается выставить вооруженного Гумберта, говоря: «Это дом — арийский, имейте в виду. Вы бы лучше уходили».

Какой вывод нам следует сделать из этой явной переклички двух вроде бы не связанных между собой сцен?

«Стоя на высоком скате, я не мог наслушаться этой музыкальной вибрации, этих вспышек отдельных возгласов на фоне ровного рокотания, и тогда-то мне стало ясно, что пронзительно-безнадежный ужас состоит не в том, что Лолиты нет рядом со мной, а в том, что голоса ее нет в этом хоре». Гумберт делает этот эпизод последним в романе. Даже проницательный читатель, подобный Альфреду Аппелю, может воспринять этот миг прозрения Гумберта как его «нравственный апофеоз»¹⁶ запозданием, но это лишь часть куда более сложного целого. В этой сцене он отчетливо противопоставляет себя только что убитому Куильти, хотя то, о чем он рассказывает, произошло не в тот миг, но тремя годами раньше, когда Куильти отнял у него Лолиту. Какая разница, скажете вы? Подумайте. Два года Гумберт совершенно ясно сознавал, что лишает Лолиту свободы, губит ее детство и душу, и все же продолжал держать ее в своей власти. Пока удавалось получать от нее эротическое наслаждение, он оставался глухим к нравственному значению такового. И лишь после ее исчезновения, после того, как он лишился возможности трижды в день использовать ее в качестве отдушины для своей похоти, он, глядя в долину, дозволяет нравственному чувству овладеть им.

Весьма избирательное прозрение. Гумберт помещает этот эпизод в конец романа, желая показать, что и он способен на бескорыстие, и его риторическая стратегия представляется убедительной немалому числу хороших читателей. Набоков относится к ней иначе и, предоставляя Гумберту полную свободу в обращении с пером и бумагой, находит способ вписать собственное суждение в то, что написано Гумбертом. Выстраивая скрытые параллели между кульминационными сценами двух частей романа, он показывает, что в обеих присутствует одно и то же романтическое чувство деспотической власти желания, одна и та же главенствующая надо всем погоня за удовлетворением собственных стремлений, пусть даже ценою чужой жизни.

Глядя на мирную долину, Гумберт уже ощущает позыв к мести, столь же неодолимый, как прежняя его тяга к Лолите. До, во время и после своего «нравственного апофеоза» на склоне горы он целых три года остается полностью поглощенным желанием вкусить «нестерпимую отраду», убив человека, который отнял у него Лолиту. Попав под воздействие этого маячащего вдали сладостного удовлетворения, он обращается в такого же впавшего в намеренную слепоту маньяка, каким был прежде. В погоне за Лолитой, приведшей их в «Привал Зачарованных Охотников», Гумберт так же забывает о том, что она существует и вне его «нужд», как забывает об этом в отношении Куильти, исступленно преследуя его до самого «замка ужаса». Гумберт показывает, как легко позволить нравственному прозрению обратиться в искреннее раскаяние после того, что человек уже совершил, и как трудно обуздать себя еще до того, как ты растоптал другого человека. Через всю «Лолиту» проходит мысль о том, что различие между видимым нами в лежащем впереди времени и тем, что мы видим, оборачиваясь назад, является в конечном итоге различием нравственным.

[88] Среди тысяч персонажей его книг, сказал однажды Набоков, Лолита стоит второй в списке людей, человеческими качествами которых он восхищается. Первую строку занимает в этом списке Пнин, еще одна отважная жертва.

«Лолиты», который здесь цитируется, последний каламбур не воспроизводится. В английском тексте «в чем ночь родила» соответствует «in the ebony» («в костюме из черного дерева»), а «без ничего» — «in the ivory» («в костюме из слоновой кости»), причем последнее перекликается также с именем дантиста — Ivor. (Прим. перев.)

2. Писалась в 1950–1953; издана в Париже, Olympia Press, 1955.

5. Cristoffer Ricks Profferings // TLS, 10 октября 1968, 1154. Julian Barns повторяет доводы Рикса в «Flaubert's Parrot» (London: Jonathan Cape, 1984).

11. См. редакционную статью в: New Republic, 27 октября 1958 г.

12. Ср. пометку Веры в ежедневнике, 17 сентября 1958 г., АВН.

13. Подобная же формулировка присутствует в «Даре», но ни вспомнить ее в точности, ни отыскать мне не удалось.

«Ключах к „Лолите“» и Аппель в AnL отмечают следы, оставленные в романе Кармен и Куильти. Особенно проницательно и остроумно прослеживает их форму и содержание, как и большинство аллюзий книги, Аппель.

Брайан Бойд. Владимир Набоков: американские годы Глава 11. "Лолита"

Брайан Бойд. Владимир Набоков: американские годы
Глава 11. "Лолита"