Брайан Бойд. Владимир Набоков: американские годы
Глава 17. Преследуемый славой: Европа, Америка, Европа, 1959–1961

Часть 2

ЕВРОПА: VN

До сих пор моя жизнь дивным образом превосходила все упования мальчишества и юности… В пятнадцать лет я представлял себя известным на весь мир семидесятилетним писателем с копной волнистых седых волос. Сегодня я практически лыс.

«Твердые убеждения»¹

ГЛАВА 17

Преследуемый славой: Европа, Америка, Европа, 1959–1961

I

«Статуя Свободы голосует, чтобы ее подвезли в Европу», — написал Набоков в дневнике 29 сентября 1959 года, покидая нью-йоркскую гавань. Двадцать лет назад он прибыл в Америку из Европы никому не известным эмигрантом. Теперь же он возвращался в ожидающую его Европу на судне, в библиотеке которого устроили в его честь выставку его книг — «Лолита», «Пнин» и только что изданные «Приглашение на казнь» и «Стихи». Он все еще собирал впечатления для «Ады», все еще удивлялся ветрености славы и несколько лет спустя вспомнил «Либерте», описывая самоубийство Люсетты в Атлантическом океане: в витрине лайнера «полдюжины экземпляров „Сольцмана“ в лоснистых суперобложках внушительной грудой возвышались между портретом красивого, вдумчивого, ныне совсем забытого автора и букетом иммортелей в вазе эпохи Минго-Бинго»².

Капитан — по мнению Веры, хорошо знакомый с Фрейдом, но не с «Лолитой» — приглашал их на коктейли и без конца старался установить, почему ее мужа заинтересовал такой сюжет. Глава фирмы «Боббз-Меррилл», издавшей роман «Смех в темноте», которым Набоков дебютировал в Америке, пытался переманить его из «Путнама». Лайнер так и кишел читателями и почитателями, в основном, как заметила Вера, женского пола³.

Путешествие было приятным — Набоков всегда предпочитал неспешность и нескученность атлантических странствий тому, как он представлял себе авиаперелеты, — и 5 октября «Либерте» причалил в Гавре. Набоковы сели на поезд и поехали в Париж. Они не были там с мая 1940 года — когда в город входили немецкие оккупационные танки. Теперь Париж оккупировали американцы и автомобили. Посетители Автомобильного салона не могли найти места в гостиницах, и бесприютные американские туристы толпились по углам, обсуждая свои напасти⁴. Еще не осознав, что автомобили и туристы совершенно преобразили Европу, Набоковы покинули Париж и отправились прямиком в Женеву.

Там они прожили десять дней в отеле «Бо-риваж» и в каждой витрине книжного магазина видели «Лолиту», по меньшей мере на трех языках. Набоков был на семь лет старше своей сестры Елены, женевского библиотекаря, и на дВНадцать лет старше брата Кирилла, сотрудника туристической фирмы в Брюсселе, поэтому в детстве, в России у них было мало общего, а в эмигрантские годы — еще меньше. Елена была сентиментальней, а Кирилл — балагуристей Владимира, но теперь разница в возрасте не имела большого значения, и встреча в Европе оказалась теплой и приязненной. Втроем они бродили по берегу озера и моря, сидели на траве, общались в отеле, вспоминая прошлое, причем младшие брат и сестра придирчиво обсуждали набоковскую автобиографию, опровергая отдельные детали, называя то или иное событие семейной легендой, сплетней или анахронизмом. Их замечания вскоре пригодились Набокову при подготовке второго издания автобиографии, которого потребовала его новообретенная известность⁵.

II

Набоковы решили остаться в Европе на восемь или девять месяцев, провести зиму в Южной Италии или на Сицилии, весну — на Ривьере или в Северной Италии и лето — в Швейцарии⁶. Но прежде им предстояло пройти сквозь строй софитов и микрофонов.

Через две недели после приезда в Европу они вернулись в Париж, на этот раз заранее забронировав номер в отеле «Континенталь». В результате правительстВНного запрета «Лолита» уже три года была у всех на слуху, и когда в апреле ее наконец издали, она продавалась на удивление бойко. В результате парижские журналисты не давали Набокову прохода⁷.

Французские издатели тоже не давали ему передышки. 23 октября издательство «Галлимар» устроило в своих величестВНных салонах гигантский прием в честь Набокова, не зная о том, что даже много лет спустя действо это будет упоминаться в печати. Гостей собралось две тысячи человек: издатели, возвращавшиеся с Франкфуртской книжной ярмарки, журналисты со всего мира, парижские критики и писатели. Издатель Иван Набоков, сын двоюродного брата Набокова Николая, вспоминает, каким беспомощным и растерянным казался почетный гость среди шума и гама; он попросил Ивана: «Пожалуйста, не бросай меня»⁸. Возможно, именно растерянностью Набокова объясняются странные события того вечера.

Издательство «Галлимар» не собиралось приглашать Мориса Жиродиа, но рассылавшая приглашения сотрудница решила, что выйдет забавно, если он тоже придет. Жиродиа тут же сообразил, что публичный скандал с Набоковым поможет ему продать еще пятьдесят тысяч экземпляров «Лолиты». По словам Жиродиа, когда Дуся Эргаз представила его Набокову, все журналисты тут же защелкали затворами фотоаппаратов, однако автор и издатель всего лишь обменялись то ли несколькими фразами (как вспоминает Жиродиа), то ли вежливыми улыбками (как вспоминает Набоков), после чего Набоков, понятия не имевший, что перед ним за человек, отошел к Вере. Жиродиа чувствовал себя обманутым — столь невпечатляющая встреча после долгой и яростной межконтинентальной вражды^[142]9.

Жиродиа. Эргаз догадалась, что среди шумного приема и восторженной толпы Набоков не расслышал, кого ему представили. Эргаз рассказала об этом Жиродиа; два года спустя он напечатал в «Плэйбое» надуманный и стилизованный рассказ о встрече с Набоковым и о том, как последний отрицал сам факт этой встречи; Набоков в ответ написал, что действительно не знал, что перед ним Жиродиа. А сразу после приема, поразмыслив над вопросом Дуси Эргаз, Набоковы все-таки вспомнили свое первое впечатление от человека, в котором поначалу не признали Жиродиа, и дружно решили, что он «ничуть нам не понравился». Этот эпизод великолепно характеризует долгий и запутанный конфликт Набокова с Жиродиа: они встретились и не встретились, они не могли прийти к согласию даже по поводу того, как именно они не встретились, они публично спорили о том, почему их встреча свелась к одному лишь обмену рукопожатиями¹⁰.

III

Еще позже в печати появился рассказ о другом рукопожатии — относящемся к тому же приему. Зинаида Шаховская, сестра Наталии Набоковой, первой жены двоюродного брата Набокова Николая, в начале тридцатых годов устраивала публичные чтения Набокова в Брюсселе и до войны дружила с ним. Теперь Шаховская жила в Париже. Во время приема она подошла к Набокову, желая обнять его. «Bonjour, madame»^[143], — холодно сказал он ей, словно чужому человеку.

Этому эпизоду было целых три свидетельницы — Вера Набокова, Ирина Комарова и сама Зинаида Шаховская, но никто из них не знает, по какой причине Набоков так поступил. Через некоторое время Наталия Набокова спросила Веру, почему Набоков так обошелся с ее сестрой. Вера ответила, что она не знает и тоже удивлена. На самом же деле в 1939 году Вера осудила антисемитизм Шаховской, о чем та, похоже, не забыла и в недавнем адресованном Набокову письме даже не упомянула Веру. Вере было все равно, но Набоков, всегда болезненно воспринимавший любое неуважение к жене, очень обиделся. Вера сказала Наталии Набоковой об этом, но та перебила ее прежде, чем Вера успела добавить, что, вероятно, больше всего Набокова задел презрительный тон Зинаиды Шаховской в только что написанной статье о его книгах¹¹.

Статья не могла не обидеть Набокова. Шаховская, под псевдонимом Жак Круазе, писала, что в европейской эмиграции Набоков жил в такой эмоциональной пустыне, что в автобиографии «даже забыл упомянуть друзей своих самых черных дней». Скорей всего, Шаховской не понравилось, что Набоков не упомянул ее в «Убедительном доказательстве» — в котором он сознательно не описывает свою личную жизнь, зато очень тепло вспоминает представителей русской эмигрантской литературы: Фондаминского, «святого, героического человека, сделавшего для русской эмигрантской литературы больше, чем кто бы то ни было», Ходасевича, «выкованного из иронии и отзывающего металлом дара… поэзия которого представляет собою чудо не менее сложное, чем поэзия Тютчева и Блока», «мудрого, степенного, обаятельного» Алданова¹².

Принимая высказывания презираемого автором сумасшедшего убийцы Германа в «Отчаянии» за точку зрения самого Набокова, Шаховская писала, что в мире Набокова «добра не существует, все кошмар и обман. Тем, кто ищет утешения для ума, лучше глотать яд, чем читать Набокова». Набоков же со своей стороны утверждал, что верит в «человеческую доброту» как в «твердую и непреходящую истину». Шаховская считала, что обманы в «черных писаниях» Набокова доставляли ему удовольствие, сравнимое с тем, которое получал самый бессердечный его злодей Горн (Аксель Рекс), глядя, как слепой садится на только что покрашенную скамейку. Шаховская не понимала, что для Набокова суть искусства — нежность и доброта и что подобные Горну персонажи вызывают у автора негодование, поскольку преступают важнейшие для него ценности. Чтобы окончательно продемонстрировать свою проницательность, Шаховская назвала «Лолиту» «острой и жестокой сатирой на американскую жизнь», не заметив признания Гумберта, что их с Лолитой «длинное путешествие всего лишь осквернило извилистой полосой слизи прекрасную, доверчивую, мечтательную, огромную страну», или же замечания самого Набокова в послесловии, что обвинение «Лолиты» в антиамериканизме «меня огорчает гораздо больше, чем идиотский упрек в безнравстВНности»¹³.

Наталия Набокова пересказала Шаховской ту половину Вериного объяснения набоковской неучтивости, которую успела услышать, и с тех пор Зинаида Шаховская считала, что во всем виновата Вера Набокова. В 1973 году она опубликовала рассказ о писателе, живущем в тех же условиях, что и Набоков, который после смерти жены убирает подальше ее фотографию и испытывает при этом высвобождение и облегчение. Через десять лет после смерти Набокова Шаховская опубликовала литературоведческие мемуары «В поисках Набокова», главная идея которых заключается в том, что писательский талант Набокова завял под чужеродным еврейским влиянием, — сама Шаховская была православной, а ее брат — православным архиепископом, до тех пор, пока он не забыл русской культуры, не утратил православной веры и не стал одиноким декадентом без корней и духовности. Шаховская призналась мне: «Я написала эту книгу против Веры. Но если вы так скажете, я буду это отрицать»¹⁴.

В частности, Шаховская писала, что, уехав из Европы в 1940 году, Набоков утратил интерес к России и отвернулся от русских друзей. В действительности же он годами работал над переводами на английский Пушкина, Гоголя и «Слова о полку Игореве», его ностальгией по России пропитаны и автобиография, и «Бледный огонь», и «Ада». И конечно же он не забывал своих родстВНников, старых и новых друзей. Неверным было и утверждение Шаховской о том, что, вернувшись в Европу, Набоков не желал общаться со старыми друзьями. Он холодно сказал ей «Bonjour», но она добавила: «J'espère que vous vous souvenez d'Irène quand même». «Bien sûr»^[144], — ответил Набоков и повернулся к Ирине Комаровой, сестре его друга Самуила Кянджунцева, который в конце тридцатых годов в Париже оказывал Набокову сущестВНную материальную помощь. Набоков взял у Ирины номер телефона и несколько дней спустя пригласил ее на ужин. Вечер прошел в теплых воспоминаниях, и Набоков предложил вернуть деньги, одолженные у Самуила в трудные парижские годы. Он побывал и у Раисы Татариновой (теперь Раисы Тарр), в двадцатых — тридцатых годах организовавшей вокруг него литературный кружок; у двоюродного брата Николая и у Евгении Каннак, посещавшей кружок Татариновой в двадцатых годах, — впоследствии Каннак перевела один из русскоязычных романов Набокова на французский¹⁵.

Набоков побывал во французском Музее естестВНной истории. Он встречался со своим английским издателем Джоржем Вайденфельдом, познакомился с Клодом Галлимаром и со своим будущим ближайшим другом, немецким издателем Генрихом Марией Ледиг-Ровольтом. Кроме того, он беседовал с журналистами из «Жур де Франс», «Нувель литтерэр», «Франс суар», «Экпресс», «Франс-обсерватер», «Летр нувель», «Нувель ревю франсэз», «Иль джиорно» и Канадской радиовещательной корпорацией¹⁶.

«Артс» спросил Набокова, с кем из французских писателей он больше всего хотел бы встретиться. С Франсуазой Саган? Нет, ответил Набоков, его интересовали только Раймон Кено и Ален Роб-Грийе, которых он считал самыми талантливыми французскими писателями. Журнал «Артс» враждовал с Роб-Грийе и считал «новый роман» мертвым жанром, но согласился уважить выбор Набокова. Кено был в отъезде, но «Артс» организовал интервью Роб-Грийе с Набоковым — Роб-Грийе-человек показался Набокову таким же интересным, как его книги. В течение ближайших дней они встретились еще два раза. Набоковым понравилась жена Роб-Грийе, миниатюрная актриса, нарядившаяся Лолитой и игравшая роль нимфетки. Все пришли в восторг, когда официант, приняв у «взрослых» заказы на аперитив, повернулся к ней и спросил: «Et un Coca-Cola pour mademoiselle?»^[145]17

IV

28 октября Набоковы пересекли Ла-Манш и на присланной «Вайденфельдом и Николсоном» машине умчались в Лондон. Там Набоков дал интервью для лучшей литературной программы британского телевидения «Букман» («Человек из мира книг») — перед этим вторым своим появлением на экране он заранее потребовал список вопросов, чтобы тщательно продумать ответы. Устав в Париже, он отказывался от других интервью на телевидении и согласился только на одно из шести предложенных на радио. Писатель Джон Уэйн взял у него интервью для газеты «Обсервер», другие — для «Ивнинг стандарт» и «Спектейтора». Он ужинал с Грэмом Грином, и в разговоре выяснилось, что на основании одного из абзацев «Лолиты» Грин решил, будто Набоков, как и он, обратился в католичество^[146], однако постепенно понял свою ошибку. Несмотря на это, они прекрасно провели время. На следующий день Набоков обедал с писателями В. С. Притчетом и Филипом Тойнби, которые впоследствии неоднократно писали отзывы о его книгах, с Роем Дженкинсом, первым поборником пересмотра закона о преступлениях против нравстВНности, Найджелом Николсоном и другими¹⁸.

В пятницу 6 ноября должна была выйти в свет британская «Лолита», и так как по-прежнему существовала опасность, что закон будет преследовать «Вайденфельда и Николсона», да и самого Набокова, приходилось изо всех сил убеждать публику в респектабельности ее автора. 4 ноября он поехал в Кембридж читать лекцию «Русская классика, цензоры и читатели» в Кингз-колледже. Лекция прошла с невероятным успехом, как и роскошный банкет, устроенный в честь Набокова Ноэлем Аннаном, тогдашним ректором колледжа. Несмотря на горячий прием, Кембридж показался Набокову «в некоторых отношениях любопытно провинциальным по сравнению с его американскими аналогами»¹⁹.

На следующий день, накануне публикации, Набоков вернулся в Лондон. С точки зрения закона судьба «Лолиты» еще не была решена, поэтому презентация в отеле «Риц» началась несколько нервно, тем не менее поддержать книгу явились представители просвещенных британских газет и члены Парламента. Во время презентации Найджелу Николсону позвонил анонимный клерк из бюро общестВНных обвинителей при министерстве внутренних дел: правительство решило не возбуждать дела против «Лолиты». Николсон влез на стол и сообщил об этом ликующей толпе — и «Лолита» вызвала очередной скандал, когда в прессе появились протесты против правительстВНного попустительства²⁰.

«Лолиту» в Англии раскупили в день публикации. Издание «Вайденфельда и Николсона» было какое-то время запрещено в Австралии, Новой Зеландии и ЮАР, другие издания — в Бельгии и Бирме, но проблемы в английских судах на этом закончились.

V

На следующий день после публикации «Лолиты» в Англии Набоковы отправились в Рим. Город им очень понравился — они сидели на своем балконе в «Гранд-отеле», гуляли по Пинчио, стояли в припорошенном пылью веков Колизее, ходили по магазинам на Виа-ВНето, смотрели, как одетые в черное итальянские матроны скармливают рыбьи головы поджарым бродячим кошкам, глазели на бесконечные цепочки автомобильных хвостовых огней, сверкающих в черной ночи… Здесь Набоковы не ожидали такого внимания, как в Лондоне и Париже, но папарацци преследовали их повсюду, и они решили вернуться в Рим весной и инкогнито. Набоковы не знали итальянского языка и современной итальянской литературы, поэтому встречаться с местными литераторами им было неинтересно; все же они поужинали с Альберто Моравиа и нашли его скучным собеседником. Вскоре похолодало и пошли дожди. Устав от интервью, встреч и ужинов с незнакомцами, Набоков мечтал уехать куда-нибудь, где можно писать²¹.

Уже несколько недель он обдумывал новый роман. В середине ноября они с Верой отправились на Сицилию в поисках тепла и солнца. Они остановились в Таормине в отеле «Эксельсиор», но надеялись на зиму снять меблированный дом и обрести в нем нужный Набокову покой²².

Как и материковая Италия, Сицилия кишела автомобилями и даже огромными автобусами, которые с трудом протискивались по узким улочкам между старинными домами. Вместо спокойствия и тепла Набоковых встретил непрекращающийся дождь с грозами и градом. Им не понравилась Таормина, названная в «Аде» «Минотаорой, знаменитым искусстВНным островом». Сицилийские репортеры и фотографы гонялись за Набоковым, местный газетчик вывесил его фотографию и вырезанные из местных газет интервью в обведенной синим карандашом рамке, бесконечные немецкие туристы и немецкая киносъемочная группа, расположившаяся в их отеле, шептались и глазели²³.

Утратив всякое желание задержаться на Сицилии надолго, раздосадованный, что ему негде писать, как-то зеленым дождливым вечером Набоков бродил по таорминским садам и вдруг задумался о киносценарии «Лолиты». В «скудном ночном освещении, возможно, дьявольского происхождения, но необычайно притягательном в своей нездешней силе», он представил себе «Зачарованных Охотников» на цветной пленке и, прислушиваясь к звуковому сопровождению, нашел верное с эстетической точки зрения решение, которое так долго и безрезультатно искал в Беверли-Хиллз и на озере Тахо²⁴.

VI

вторым, поскольку не шел ни в какое сравнение с роскошным первым классом в довоенной Европе. Они рассчитывали провести два или три дня в отеле «Коломбия Эксельсиор», а затем снять дом в пригороде. Несмотря на дождь, они влюбились в Геную с ее красочными фасадами. Они безуспешно пытались снять в Генуе, Нерви или Рапалло маленькую виллу, но никто не хотел сдавать только на зиму, и Набоков недоумевал, как Анне Карениной с Вронским удалось найти их итальянскую виллу²⁵.

В Генуе журналисты наконец-то потеряли след Набокова, и он смог вздохнуть спокойно. 30 ноября (у него еще не было отдельной комнаты, в которой он мог бы работать) Набоков записал в дневнике: «Начал П. на Т.». В дневнике встречаются и другие названия задуманного романа: «Дорогая Терра», «Терра Инкогнита», «Письма с Луны» — но он выбрал «Письма на Терру», впоследствии трансформировавшиеся в один из основных мотивов в «Аде», первую книгу Вана Вина «Письма с Терры». Тереза, героиня Ванова романа в романе, разъездная репортерша американского журнала на Терре, посылает сообщения ученому на Антитерре (мир Вана и его читателей), влюбляется в него, летит к нему, одолевая пространство, и обнаруживает, что огромный влажный глаз ее возлюбленного не в состоянии ее даже разглядеть — она слишком мала. В своих сообщениях она приукрасила великолепие Терры, поскольку «являлась, в сущности говоря, орудием „космической пропаганды“, — признание отважное, поскольку тутошние агенты Терры могли изловить ее и отправить назад, а то и уничтожить в полете»²⁶.

Набокова заинтриговала романтика космических странствий, и с 1959-го до 1966 года он сочинял разные варианты сюжета, сочетающего эту романтику с межпланетным романом и темой секретных служб супердержавы. В конце 1964 года он послал Альфреду Хичкоку такое резюме:

За девушкой, восходящей звездой не совсем первой величины, ухаживает начинающий астронавт. Она им несколько пренебрегает: у нее с ним роман, но, возможно, есть и другие любовники или любовник. И вот он послан в первую экспедицию к далекой звезде; летит туда и возвращается с успехом. Теперь их роли переменились. Он самый известный человек в стране, в то время как ее звезда хоть и взошла, но не слишком высоко. Теперь уже она рада заполучить его, но скоро понимает, что он не такой, каким был до полета. Она не может разобрать, в чем именно он изменился. Время идет, она тревожится, потом пугается, потом впадает в панику. У меня есть несколько интересных развязок для этого сюжета²⁷.

«Акт I. Он вот-вот полетит на некую планету. Она не любит его. Он ее любит. Акт II. Далеко. Новости? Нет новостей? Акт III. Назад. Мы никогда не узнаем, действительно ли он „переменился“ или это звездное помешательство». Наброски к диалогу в конце третьего акта: «Моя маленькая [марка машины] бегает не так шустро, как хотелось бы. Я, наверное, продам ее». — «Вот потеха — ты уже говорил это раньше, теми же словами». — «Правда?» — «Подожди секунду. Ты же давно продал ее!» — «А ведь и верно, продал. У меня, должно быть, иссякает запас слов». Астронавт пробует другую речь, но оказывается, что она уже тоже звучала в первом акте, и вскоре после этой сцены он умирает²⁸.

Через год после этого письма Хичкоку, в сентябре 1965 года, Набоков сказал в интервью Роберту Хьюзу, что хочет написать небольшую книжку под названием «Письма на Терру» — о зоологе, который отправляется на неизвестную планету и пишет письма на землю своей возлюбленной, актрисе, очень любимой, но не очень верной.

Нет ни слова о том, что он достиг планеты. Все за кулисами, за сценой. Мы ощущаем, что с ним происходит нечто ужасное, но он не имеет права говорить, что именно. Это, в конце концов, государстВНный секрет, пока… полет не завершен. Поэтому он пишет о всякой всячине. В нем пробуждается отчаянная любовь к [земле]. Чем дальше он от нее, тем она ему дороже, не наоборот, видите ли. Время от времени он прибегает к странным иносказаниям, чтобы поведать нечто о своих коллегах, которых не любит — они очень прозаичные люди, — и о своих впечатлениях. Наконец он прилетает на место. Всего будет двадцать писем, и двадцатое письмо — довольно безнадежное письмо. Он знает, что это последнее письмо, но не решается сказать, что это последнее письмо. Они обречены, эти люди, по причинам, которых мы не можем понять²⁹.

Через несколько месяцев после этого интервью Набоков задумал «Аду», и межпланетная тема отразилась во взаимоотношении между Антитеррой и Террой, между Адиными письмами к Вану, оставшимися без ответа, Вановыми «Письмами с Терры» и вовлеченностью в переписку Люсетты, а также ее явными посланиями Аде и Вану из мира умерших.

К тому времени изначальное переплетение романтического мотива со зловещим изменилось до неузнаваемости. Похоже, что в ноябре 1959 года Набокова вдохновляла романтика того, что он живет в эпоху, когда люди уже готовы осваивать космос, и недовольство тем, что Советский Союз может опередить Америку. В 1961 году Юрий Гагарин совершил полет в ионосферу, год спустя американцы запустили в космос Джона Гленна, но Набоков утверждал, что нет никакого что человек уже побывал в космосе, что, может быть, русские просто сумели обмануть радар, что, скорей всего, все это «космическая пропаганда»³⁰.

А тем временем на земле — точнее, в Риме, — накануне отъезда Набокова снимали для документальной кинохроники. Добравшись до Генуи, Набоковы услышали о том, что ролик готов. Стараясь говорить по-итальянски, они на самом деле говорили по-французски; поэтому, спросив про «actualités»^[147], в ответ услышали подробные инструкции о том, как пройти в «tualetta»³¹.

В начале ноября Набоковы попросили издателя Арнольдо Мондадори помочь им найти в Милане преподавателя вокала для Дмитрия. В начале декабря Дмитрий отправился в Европу на судне «Соединенные Штаты», а родители его продолжили путь на север, в Лугано — к озерам, расположенным на границе Италии и Швейцарии. Там они остановились в «Гранд-отеле», впервые в жизни — в соседних номерах, чтобы Набоков мог работать без помех, — и впоследствии делали так всегда. Но на следующий же день произошло событие, отвлекшее его от работы над «Письмами на Терру». Пришла телеграмма от Стенли Кубрика, который отверг сценарий «Лолиты», написанный Колдером Уиллингемом: «Убежден Вы были правы возражая против женитьбы точка книга шедевр и следует ее придерживаться даже если легион и кодекс не одобряют точка все еще верю сценарий должны писать вы точка возьметесь ли если договоримся о финансах». Набоков ответил телеграммой, что подумает, и вслед за тем написал в письме, что теперь идея киносценария интересует его гораздо больше, чем летом³².

VII

«Принчипе-э-Савойя». В Милане, где их по-царски приняли издатели, Арнольдо Мондадори и его сын Альберто, состоялся еще один торжестВНный банкет. Они также встретились с маэстро Кампогаллиани, преподавателем вокала, которого порекомендовал для Дмитрия директор театра «Ла Скала»³³.

Журналисты по-прежнему стояли в очередях за фотографиями и афоризмами, и Набоков предложил давать интервью одновременно трем-четырем репортерам, объяснив, что уже не молод и быстро утомляется. Пока что он не знал, на чем остановиться: сценарий «Лолиты» тормозили затянувшиеся и потенциально бесплодные переговоры между Лазаром и Кубриком, а сосредоточиться на «Письмах на Терру» Набоков пока не мог³⁴.

В Рождество они поехали в Сан-Ремо, куда примчался Дмитрий на своем новом «триумфе» и приехала Елена Сикорская с сыном Владимиром. Вся семья остановилась в отеле «Экчельсиор-бельвю». Дмитрий начал усердно переводить «Дар» и увлек других своим примером. Кирилл захотел перевести «Лолиту» на русский язык, и Набоков попросил его сделать пробный отрывок. Было решено, что Кирилл начнет работать над первой частью, а Елена — над второй. В марте сын Елены уже переводил рассказ «Круг» на французский³⁵.

Через два дня после Рождества Набоков написал стихотворение на русском языке «Какое сделал я дурное дело», пародию на стихотворение Пастернака, написанное раньше в том же году, когда его вынудили отказаться от Нобелевской премии. Набоков знал, что многие эмигранты считают автора «Доктора Живаго» святым, а автора «Лолиты» — грешником. Стихотворение заканчивается окольным предположением, что, несмотря на его непричастность к советской эпохе, в России когда-нибудь воздвигнут ему памятник:

В начале января 1960 года Набоковы перебрались во Францию и наконец-то нашли себе пристанище на зиму — отель «Астория» в Ментоне. Несмотря на громкое название, это был не совсем отель, а скорее меблированные апартаменты. Набоковы поселились в просторном пятом номере с большим балконом и видом на лазурный берег, обеспечив себе наконец полное уединение. Мешал им лишь несмолкающий рев мотоциклов, мчавшихся по аВНю Карно³⁷.

Именно в тот момент, когда они нашли подходящее обиталище, а маэстро Кампогаллиани согласился заниматься с Дмитрием, пришла телеграмма от Лазара, подтверждающая финансовые условия работы над киносценарием «Лолиты»: 40 000 долларов плюс еще 35 000 долларов, если не будет соавторов, плюс оплачиваемый проезд до Лос-Анджелеса и обратно, плюс все расходы там в течение шести месяцев или даже дольше. Набоков согласился и в тот же день телеграфировал об этом Лазару³⁸.

«Лолите». Был заявлен французский фильм «Les Nymphettes», итальянский фильм «Le Ninfette» называли — неверно — снятым по мотивам «Лолиты». В тот год Набоковы слышали, что «Лолита» издается в Греции, Турции, Латинской Америке (в Мексике, ВНесуэле и Уругвае), в Индии (на языках ория, бенгали, ассам, малаялам и гуджарати) и в пяти арабских странах — почти все эти издания были пиратскими. Некоторые европейские газеты писали, что, поскольку Дядя Сэм стал скорее карикатурой, нежели эмблемой Соединенных Штатов, Лолита вполне могла бы заменить его³⁹.

Несмотря на бешеный успех «Лолиты», Набоков написал Моррису Бишопу: «Европа мне не особенно нравится. Мне скучно, я подавлен… Время самовольно изменило места, которые я знал, а те, которые я посетил в первый раз, не обещают никаких воспоминаний, которые стоило бы хранить». В основном Набоков, конечно, был недоволен тем, что четыре месяца ничего не писал и так и не вкусил радостей охоты на европейских бабочек. Он заказал билеты на судно до Нью-Йорка на 19 февраля, но они с Верой решили в конце года вернуться в Европу, где оставался их «большой, но очень неопытный сын»⁴⁰.

В начале февраля Набокова избрали членом американского Национального института искусств и литературы. В ответ на это он послал в Америку письмо следующего содержания:

Мне тягостно писать это. Я вынужден выбирать между дурными манерами и предательством принципа. С грустью, но без колебаний выбираю первое. Поверьте, я глубоко тронут и польщен тем, что Вы решили почтить меня подобным отличием, и Ваша розетка совершенно очаровательна, но, увы, я должен вернуть ее.

Я не могу представить, как можно принадлежать к организации, не будучи ее деятельным участником, — а в моем случае любая организованная деятельность совершенно невозможна. В социальном плане я калека. Следовательно, всю свою сознательную жизнь я отказывался «принадлежать». Я никогда не вступал в члены ни одного союза или клуба (даже факультетского клуба), никогда не служил ни в каких комитетах, не принимал участия в факультетских собраниях и не был членом ни единой организации. Я с признательностью принимал стипендии от организаций, к которым испытывал уважение, — но никогда не принял бы почетной степени ни от одного университета, как бы сильно я его ни почитал. Что бы мне надлежало делать, что бы я мог сделать в качестве члена вашего литературного отделения? Даже произнести речь на общестВНной церемонии для меня столь же невозможно, как для хорошего атеиста — прочитать молитву. Вследствие этого мое имя в вашем почтенном списке было бы совершенно не ко двору⁴¹.

— регулярно платя членские взносы, но не желая, чтобы его имя значилось в списке членов.

VIII

Набоков не хотел лететь самолетом, и дорога из Ментоны в Беверли-Хиллз заняла дВНадцать дней — на поезде, корабле и опять на поезде. 18 февраля они с Верой отправились в Париж в спальном вагоне «среди мимоз и кипарисов в акварельной элегантности ривьерского вечера». На следующий день в Гавре они взошли на борт лайнера «Соединенные Штаты». Они заказали каюту на верхней палубе, но выяснилось, что их, как знаменитостей, перевели в люкс и к тому же принесли в подарок фрукты и виски. Как всегда, Набоков остался очень доволен путешествием через океан⁴².

Он просил Уолтера Минтона забронировать номер в Нью-Йорке с «двумя кроватями и ванной и без сообщающихся дверей с соседними комнатами, где полно кашляющих людей и играет радио». Четыре дня он провел в деловых переговорах и с радостью узнал, что издательство «Боллинджен» рассчитывает опубликовать «Евгения Онегина» уже весной 1961 года. В конце февраля они с Верой поехали на поезде в Чикаго. Между Чикаго и Калифорнией снег шел всю дорогу, и они испытали облегчение, когда спустились с тихоокеанского склона гор Сан-Бернандино навстречу вечной калифорнийской весне, пальмам, мимозам, цветам и солнцу⁴³.

Набоков тут же встретился с Кубриком в «Юниверсал сити студиоз» и «обсудил в дружелюбной битве предложения и контрпредложения о том, как окиношить роман. Он принял все мои основные соображения, я принял некоторые из его менее значительных». Набоков согласился писать киносценарий, и на следующее утро, «сидя на скамейке под ярким желто-зеленым деревом Pyrospodia „Беверли-Хиллз“ (один из коттеджей которого арендовал для нас г-н Лазар), я уже напрягал свой разум, следя за речью и пантомимой в моей голове». Неделю спустя Кубрик познакомил Набоковых с Тьюздэй Уэлд, по мнению сценариста, «грациозная инженю, но не соответствует моим представлениям о Лолите»⁴⁴.

К 10 марта Набоковы переселились в симпатичную наемную виллу по адресу Мандевиль-Каньон-роуд, 2088, рядом с Сансет-бульваром в Брентвуд-Хайтс, где жили многие кинозвезды, — с освещенными теннисными кортами для родителей и конюшнями для дочерних лошадей. Дом Набоковых, небольшой и уютный, был окружен садом из авокадовых и мандариновых деревьев, гибискусами и пальмами, на которые слетались звонкоголосые птицы. ВдохноВНие посещало Набокова в шезлонге на газоне под джакарандой и среди зелено-синих холмов каньона. С одной стороны дома проходила проезжая дорога, с другой вилась тропа, по которой можно было углубиться в лес, ловить бабочек и часами никого не видеть. Набоковы думали о том, чтобы навсегда поселиться в «очаровательной полутропической» Калифорнии, но ведь их сын учился петь в Милане. Обосновавшись здесь лишь на время, они взяли в аренду на полгода «шевроле импала», чтобы ездить по супермаркетам и супермагистралям Лос-Анджелеса⁴⁵.

Когда Набоков обосновался в новом жилище, Кубрик прислал ему список сцен из первой части «Лолиты», на которых они остановились. К тому времени поведение Кубрика убедило Набокова, «что он склонен потакать моим капризам, а не капризам цензора». Набоков работал над киносценарием с удовольствием, стараясь закончить его досрочно, хотя с финансовой точки зрения это было бы менее выгодно. «Все сомнения растворились в удовольствии от работы», — писал он впоследствии и вспоминал в послесловии к опубликованному сценарию:

Я работал с пылом, сочиняя в уме каждое утро с восьми до полудня, пока охотился за бабочками в жарких холмах, которые, если не считать некоторых замечательно норовистых особей малоизвестной Лесной Нимфы, не одарили меня ничем примечательным, но per contra^[148] достался нам вместе с домом, я проводил еще один четырехчасовой промежуток времени в шезлонге на газоне среди роз и пересмешников, используя разлинованные карточки и карандаш фирмы «Блэкуинг» для вымарывания и перемарывания, стирания и очередного перемарывания сцен, которые я вообразил утром.

В другом месте Набоков заметил, что новые сцены и диалоги «теперь возникали столь естестВНно, словно ядро романа обрело новую, собстВНную жизнь». Еще до конца марта он отдал Кубрику первый из трех актов. Одновременно с этим он читал корректуры «Евгения Онегина» и «Слова о полку Игореве». Нужно было проверить и сделанный Дмитрием перевод первой части «Дара». Перевод Набокову понравился, но Дмитрий работал так медленно, что Набоков боялся не уложиться в срок, и поэтому порекомендовал Уолтеру Минтону привлечь второго переводчика⁴⁶.

В конце апреля Набоков послал Кубрику второй акт. От счастливого сочинительства под калифорнийским солнцем отвлекали его лишь юридические треволнения. Ему понадобился целый год, чтобы вместе с агентом Ирвином Лазаром отвоевать право на публикацию киносценария, пока адвокат Кубрика старался затормозить этот процесс: Кубрик хотел избежать сравнений между набоковским замыслом и готовым фильмом. Джеймс Харрис судился с продюсерами французского фильма «Les Nymphettes», который, впрочем, оказался откроВНной халтурой и не стал достойным соперником. Нелицензированные куклы-Лолиты, появившиеся в Италии, тоже какое-то время беспокоили Набокова, но скоро были забыты. И в который раз — все еще безуспешно — он пытался порвать с Жиродиа⁴⁷.

У жизни в Беверли-Хиллз были и куда более приятные стороны. Ирвин Лазар подыскал Набоковым теннисные корты. Он и его жена Мэри стали близкими друзьями Набоковых и впоследствии почти каждый год навещали их в Швейцарии. Лазар познакомил Набокова с Джоном Хустоном, с Ирой и Ли Гершвинами и со всеми прочими представителями голливудской элиты. Во время первого их коктейля, в доме продюсера Дэвида Зельцника, Набоков встретил стройного, мускулистого, очень загорелого человека. «А чем вы занимаетесь?» — спросил он. «Я киношник», — скромно ответил Джон Уэйн. Во время другого приема Набоков разговаривал по-французски с хорошенькой брюнеткой и похвалил ее прелестный парижский выговор. «Какой, к чертям, парижский, — отозвалась Джина Лоллобриджида. — Это римский французский язык». Набоков не всегда так вляпывался и даже понравился Мэрилин Монро, но, понимая, что это не совсем его среда, он вскоре перестал ходить на коктейли⁴⁸.

В начале июня он послал Кубрику четыре новые сцены к первому и второму актам и начал работать над прологом. Вначале они встречались два раза в месяц, но «он перестал вводить меня в курс дела, критика и советы становились все отрывистее, и к середине лета я уже не понимал, то ли Кубрик безмятежно соглашается со всем, что бы я ни делал, то ли молчаливо все отвергает». 17 июня Набоков послал Кубрику пролог: сцена из будущего, убийство Куильти, затем из прошлого, воспоминания об Аннабелле Ли и о Валерии. После этого Набоков взялся за третий акт, набросал общий план, но четыре месяца интенсивной работы давали о себе знать, и в конце июня он вместе с Верой на десять дней отправился в Хай-Сьеррас, где остановился в Биг-Пайн, округ Иньо: холодные, суровые горы, в которых чудесно отдыхалось — и к тому же он поймал голубянку Иньо⁴⁹.

«поскольку иначе он так и остался бы призрачной, неохарактеризованной и неправдоподобной фигурой». Набоков не ожидал, что ему так понравится работать в Голливуде; результатами своего труда он тоже остался доволен: «Киносценарий стал поэзией, что и было моей первоначальной задачей». Кубрик не разделял его чувств и дал понять, что киносценарий «слишком громоздок, содержит слишком много ненужных эпизодов, и фильм по нему выйдет часов в семь». Он внес множество предложений по поводу альтернативных сцен в третьем акте, поэтому для Набокова работа растянулась до 11 августа. Потом он начал сокращать текст, что стало «труднейшей, но и самой захватывающей частью полугодовой работы». 8 сентября Набоков послал Кубрику исправленный сценарий, практически новый вариант, по поводу которого он испытывал двойстВНное чувство: «Я все еще ощущаю болезненные спазмы в разорванных связках (устранение дивно-трепетного диалога в мотеле во втором акте далось мне болезненнее всего), но все же считаю, что в результате пьеса выиграла в смысле законченности и опрятности». Джеймс Харрис и Стенли Кубрик провозгласили «Лолиту» лучшим сценарием, когда-либо написанным в Голливуде⁵⁰.

IX «Лолита»: Киносценарий

Совместное творчество и компромиссы, неотделимые от постановки любого фильма, всегда были ненавистны Набокову. Будь он режиссером фильма, заявлял он, он бы

отстаивал и практиковал систему абсолютной тирании, правил бы пьесой или картиной сам, выбирал декорации и костюмы, терроризировал актеров, смешиваясь с их толпой, в крошечной роли пришельца или призрака суфлируя им, — одним словом, пропитывал все представление волей, искусством отдельной личности, ибо в мире нет ничего, что я ненавидел бы сильнее артельной активности, общестВНной бани, в которой смешиваются, умножая посредстВНность, волосатые люди с гладкими.

Именно поэтому для него с самого начала было важно, чтобы он, — сколько бы продюсеров, режиссеров, актеров, монтажеров, вообще кинематографистов ни вносило изменения в написанное им, — имел возможность опубликовать сценарий, сохранив в неприкосноВНности и представив читателю фильм таким, каким он его видел. Когда в семидесятых годах Набокову все же позволили напечатать его сценарий, он учтиво указал, что делает это «не ради того, чтобы потешиться, отвергая умело поставленный фильм, но единстВНно из желания представить полный сил вариант состарившегося романа»⁵¹.

учтивости. И все-таки сокращенный сценарий, — опубликованный Набоковым вариант — на деле значительно превосходит все еще не изданную первую версию. Эта ранняя версия расплывчата и местами до странного скучна. Набоков не только пытался перенести на экран слишком многое из того, что составляло роман, он также норовил разъяснить, порой слишком тяжеловесно, то, что ему удалось так быстро и легко передать в романе.

И при всем том даже первый вариант сценария способен изумить того, кто хорошо знает «Лолиту». Нерешительная, структурно не оформленная, первая эта попытка содержит альтернативные варианты развития для многих частей повествования, и сама окраска их показывает, как далеко может заходить воображение Набокова в поисках новых разрешений конкретных художестВНных проблем. В самом начале опубликованного сценария Гумберт убивает Куильти в краткой, бессловесной версии пространной и многословной сцены из конца романа. Первый вариант сценария также начинается с убийства, однако в нем сохранен не только почти весь эксцентричный диалог романа, — Куильти еще и надевает маску, которую вручил ему Гумберт («Наденьте. Я хочу, прежде чем вы умрете, сказать несколько слов, но мне не сдержать моего огня, если я буду видеть настоящее ваше лицо»)⁵². Видимо, Набоков пытался подыскать эквивалент столь долгому утаиванию личности Куильти в романе.

В романе Гумберт приезжает с якобы занемогшей Лолитой в Эльфинстон, из которого драматург Куильти и замышляет ее похитить. В этом месте черновой набросок сценария отклоняется от романа, забредая в набоковский павильон потешных кривых зеркал. Горный городок Эльфинстон пребывает в полной готовности для гала-представления Габриэля Гоффа: «Гофф, чернобородый грабитель поездов, остановил свой последний поезд в 1888-м — не для того, чтобы ограбить его, но ради похищения театральной артели, дабы она развлекала его и его банду. В лавках Эльфинстона полным-полно портретов Гоффа, бородатых розовых масок, а все мужчины городка отрастили более или менее роскошные бакенбарды». Управляющий отеля предлагает обратиться к доктору Фоггу, лучшему врачу, способному оказать помощь больной Лолите. Когда Гумберт ненадолго выходит, появляется Куильти — он в маске Гоффа, но изображает доктора Фогга. Прямо на глазах у Гумберта он осматривает Лолиту.

КУИЛЬТИ. …М-да. (Ощупывает Лолиту, которая теперь сидит, наклонясь вперед.) М-да.

Звуки, которыми он сопровождает свои манипуляции, напоминают урчание дегустатора, уютное покряхтывание, ликующие стоны. Он извлекает из ситуации все возможное, и артистическое наслаждение, которое доставляет ему этот фарс, почти пересиливает одолевающее его нетерпеливое желание умыкнуть нимфетку.

ГУМБЕРТ. Это что, какой-нибудь вирус?

Эм-м. Угум. Горячая спинка, холодный животик. (Лолита ерзает, пытаясь скрыть неуправляемое веселье.) Да. Увы, да. (Окидывает Ло вожделеющим взглядом.) (Гумберту.) Принесите мне стакан воды, капитан⁵³.

Эта сцена с ее двойниками, масками, с ее очевидной, сложной театральностью, ее затейливостью и изобретательностью, выгладит едва ли не пародией на кукольный театр Набокова. Возможно, она слишком длинна, возможно, она слишком резко противоречит относительной цельности мира Гумберта и Лолиты, чтобы ее можно было сохранить в окончательной версии сценария. И все же явстВНно ощущаемое в ней неудержимое воображение, которому мало просто перенести роман на экран, но которое готово переиначить и сам источник, преобладает и в опубликованном варианте сценария. И хоть интрига и персонажи остаются в нем прежними, почти каждый его эпизод отличается новизной и подачи, и содержания.

Некоторые эпизоды сценария представляют собой драматизированные эквиваленты действия, которое невозможно просто перенести с печатной страницы на экран. Сразу после того, как Гумберт впервые увидел в романе Лолиту и решил остановиться в доме Гейзов, он переходит от ретроспективного повествования к дневнику, в котором дотошно описывается, как близость Лолиты раззуживала в последующие несколько недель его сексуальное возбуждение. В сценарии Набоков взамен этого растягивает эпизод, в котором Лолита загорает на веранде. Пока Шарлотта занимается багажом Гумберта, он усаживается радом с Лолитой. Окосневший от желания, неспособный нормально разговаривать с девочкой, но неспособный и уйти от нее, Гумберт со зловещей, неуклюжей, двусмысленной настойчивостью расспрашивает Лолиту о ее жизни. Мы видим то, чего Лолита видеть не может, — тень, готовую пасть на ее жизнь, и в то же время Набоков насыщает эту сцену комедийными оттенками, комедийными вследствие несходства преследователя и его жертвы (« Это что, экзамен? Гумберт: Я лишь хочу побольше узнать о тебе. Я уже знаю, что тебе нравится подставлять солнцу солнечное сплетение. Но что еще?»), комедийными вследствие их незавершенности (когда Шарлотта возвращается, Гумберт сменяет тон: «Вот уж не думал, что в Рамздэле бывает так жарко»).

В романе нет аналога этой сцены, и все же она неприметно драматизирует то, что представляется естестВНной составляющей мира романа. С другой стороны, многое в сценарии способно изумить знакомого с «Лолитой» читателя. На второй странице романа Гумберт сообщает нам: «Обстоятельства и причина смерти моей весьма фотогеничной матери были довольно оригинальные (пикник, молния); мне же было тогда всего три года» — лучшие, по мнению Тома Стоппарда, скобки во всей литературе. ЕдинстВНное помимо этого упоминание Гумберта о матери отделено от первого почти тремястами страницами: «Когда моя мать в промокшем платье, освещаемом грозой среди стремительно наплывающего тумана (так я воображал ее смерть), побежала, с трудом дыша, вверх по гребню горы над Молинетто, где ее сразила молния, я был младенцем». Однако в сценарии Набоков, паясничая, разворачивает этот эпизод в целую сцену:

…ее убил удар молнии во время пикника по случаю моего четырехлетия, высоко в Приморских Альпах.

МОНТАЖНЫЙ ПЕРЕХОД:

Горный луг. — Над острыми скалами сгущаются грозовые тучи.

Несколько человек торопливо карабкаются к укрытию, первая крупная капля дождя ударяет в цинковую коробку для пикника. Несчастная дама в белом бежит к смотровой беседке, однако удар синеватого света настигает ее. Ее грациозный призрак всплывает над черными скалами, держа парасоль и посылая воздушные поцелуи мужу и сыну, стоящим, рука в руке, внизу и глядящим вверх.

психиатр, благодаря которому рукописная исповедь Гумберта увидела свет, странным образом вмешивается в диалог по ходу сцены, в которой Валерия сообщает Гумберту, пока они едут в парижском таксомоторе, что оставляет его навсегда — ради водителя, как выясняется вскоре, этого самого таксомотора. Доктор Рэй комментирует:

Она никогда не была так многословна.

ГУМБЕРТ. Ты никогда не была так многословна. Хорошо, давай говорить прямо…

ГОЛОС ДОКТОРА РЭЯ. «Горе тому, кто влипает, будто озлобленная муха, в свой собстВНный комплекс вины». Мистер Гумберт не способен реагировать рационально, он брызжет слюной. Мы проезжаем знаменитую «Place de l'Etoile», площадь Звезды. Тут нужны хорошие тормоза. Опа. Понятно, что я имел в виду?

Шофер необъяснимо рассеян.

ВАЛЕРИЯ. Все кончено. Мне нужна свобода. В моей жизни есть другой человек, я оставляю тебя.

ГУМБЕРТ.

ГОЛОС ДОКТОРА РЭЯ. Действительно, как? Ситуация весьма любопытна. Гумберт привык сам принимать решения. И вот, судьба его брака больше уже не в его руках. По-моему, водителю таксомотора следует повернуть здесь налево. А, ладно, можно и на следующем перекрестке.

Одна из чарующих особенностей сценария «Лолиты» состоит в том, что, несмотря на совсем иные, чем в романе, события и иную среду, персонажи и интрига остаются неизменными. Сделанные Набоковым изменения лишь утверждают, как ни странно, эту неизменность. То, что мы видим в романе, мы видим глазами Гумберта. При всем его самоосуждении, Гумберт изображает себя обходительнейшим из чудовищ. Лолиту же он показывает как существо, разум которого вряд ли способен выдержать сравнение с его, Гумберта, могучим романтическим воображением, воплощающим в ней утраченную Аннабеллу Ли. Проницательный читатель способен, впрочем, понять, что Гумберт много грубее, а Лолита много тоньше и добрее, чем мы, как надеется Гумберт, способны заметить. В отличие от романа, сценарий предъявляет нам летопись событий куда более объективную. В нем раз за разом отмечается ум Лолиты, ее доброта (к собаке, кролику, раздавленной белке) и жестокость и грубость Гумберта.

Однако если сценарий сообщает книге новую жизнь, он также и упрощает ее. «Лолита» была задумана как роман, причем роман, во многом обязанный своей яркостью трем взаимосвязанным темам. В отличие от всех персонажей романа и даже от самой Лолиты, мы, читатели, способны воспринять гипнотическую силу, с которой проявляет себя сознание Гумберта. С другой стороны, поскольку мы смотрим на все его глазами, нам не удается установить личность преследователя и мучителя Гумберта и совратителя Лолиты до тех пор, пока ее не устанавливает сам Гумберт, и потому Куильти остается призраком, зловещим и исполинским в его невидимой власти над участью Гумберта. И опять-таки, поскольку ко времени, когда Гумберт начинает свое повествование, он уже знает все, что произошло под конец его рассказа, он имеет возможность играть на нашем неведенье относительно ироничности разворачивающегося времени.

нервный срыв, как раз когда тот выступает в женском клубе. Внезапно лица, которые он видит, подергиваются рябью и искажаются, и Гумберт уклоняется в сторону от поэзии По (темы его лекции) и принимается излагать оцепеневшей от ужаса аудитории свои потаенные представления о нимфетках. И все же, как экранный персонаж, Гумберт остается неспособным продемонстрировать ту мощь, которую его интеллект выказывал на печатных страницах. Да и Куильти, спроецированный на плоскость экрана, утрачивает присущее ему призрачное мерцание. В романе он выглядит вездесущим, но неуловимым; в сценарии становится вульгарно назойливым. И даже то, что убийство перенесено в самое начало рассказа, не разрешает проблемы, связанной с утратой в сценарии иронии, которой наделено в романе время. В романе мы на первых страницах узнаем, что Гумберт кого-то убил, но не узнаем — кого. Череда подложных кандидаток — Валерия, Шарлотта, сама Лолита, — и совершающееся в последнюю минуту открытие личности Куильти говорят нам о полной непредсказуемости времени, той силы, которую Гумберт пытается подчинить своим чарам, привязав Лолиту к «острову завороженного времени». От всей присущей Гумберту, Куильти и Мак-Фатуму жутковатой власти на экране остаются лишь поблекшие следы.

В предисловии к изданному сценарию Набоков признается: «По природе своей я не драматург». И это верно: он романист, поэт, мастер скрытых резонансов и отсроченных умозаключений, которые может выдержать печатная страница, но не могут — сцена или экран. В основе дара Набокова-романиста лежит способность видеть мир фактов во всех его совершенных подробностях, одновременно позволяющая воображению разыгрываться в полную силу. Однако уважение Набокова к фактам означает, что в драме он твердо придерживается ограничений, накладываемых ведомыми в реальности разговорами: Набоков не может позволить персонажам говорить, демонстрируя красноречие, которого сам он добивается при помощи карандаша, ластика и обхождения со временем. Одна из наиболее пикантных особенностей романа — это разрыв между поэзией Гумбертовой страсти и малостью того, что он может сказать Лолите, или тем, еще более малым, что она позволяет ему сказать. В сценарии эта малость — практически все, что нам предлагается.

«Лолита» исповедальное воображение Гумберта создает такой же жутковатый светофильтр, однако в сценарии, несмотря на несколько отмеченных живой фантазией эпизодов, краски выглядят простоватыми. Зачастую лучшим, что есть в сценарии, представляются не переносимые на экран ремарки, в которых воображение Набокова окрашивает отбираемые им подробности. На первой странице камера, показывая нам «замок ужаса» и спящего Куильти, «обнаруживает также на стуле при кровати орудия наркомана и с содроганием отшатывается». Когда Шарлотта предлагает научить Гумберта модному танцу, он поднимается из кресла «не потому, что хочет научиться, но потому, что, останься он сидеть, эта зрелая дама может скатиться ему на лоно». Гумберт с Лолитой вступают в лифт «Привала Зачарованных Охотников» вместе с «тремя разводящими розы дамами, каждая из которых выглядит как украшенный каменными горками сад». В супермаркете Гумберт «бродит средь фруктов, подгнивший Приап, прислушиваясь к дыне, расспрашивая персик, подталкивая проволочную тележку к лакированной клубнике». В одном месте сценария некто приближается к Шарлотте, видной в водительском окне ее автомобиля: старый, слегка свихнувшийся сосед, мистер Юнг, «он немного глуховат и выглядит так, словно слушает ртом». При блестящей игре актеров и режиссуре этот разинутый рот, помогающий старательно вслушивающемуся уху, мог бы и сработать на экране, однако ему никогда не удалось бы достичь яркости, присущей последним пяти словам этой изумительной, безукоризненно точной фразы.

X

В начале сентября 1960 года Вера допечатала окончательный вариант киносценария, и они решили остаться на Мандевиль-Каньон до октября, чтобы Набоков мог спокойно работать над недавно начатым романом. Как называлась новая книга — «Письма с Терры», «Ткань времени»? Набоков рассчитывал собирать материал для нее в местной библиотеке. «Лолиту» должны были начать снимать в ноябре, возможно в Риме, и Набоков собирался приехать на съемки, как того просили Харрис и Кубрик. Работа в кинематографе для него на этом не заканчивалась: один голливудский продюсер предложил написать сценарий «В поисках утраченного времени», и Набоков с готовностью согласился⁵⁴.

Уже семь месяцев они не видели Дмитрия, их сильно тревожили его быстрые автомобили и быстро сменяющиеся женщины: «Нам нездоро́во так тревожиться (наш возраст — 120 лет)», — писал Набоков Дмитрию. Затем последовали хорошие новости: Дмитрий занял первое место среди басов в международном оперном конкурсе, проходившем в Реджо-Эмилия, и получил право дебютировать в Реджо следующей весной. Родители его тем временем три раза в неделю играли в теннис на частном голливудском корте с «великолепным» профессионалом, и Набоков чувствовал, что владеет ракеткой гораздо лучше, чем раньше. Он писал своему другу Георгию Гессену, тоже заядлому спортсмену: «Если бы меня спросили, что самое приятное из всего, что подарила мне Лолита, я ответил бы: мелодии в Милане и звон ракет здесь»⁵⁵.

В конце сентября Харрис и Кубрик утвердили Джеймса Мэйсона на роль Гумберта, выбрали Питера Селлерса на роль Куильти и приняли решение снимать фильм в «Элстри студиоз» недалеко от Лондона. Кубрик пригласил Набокова в свой дом в Беверли-Хиллз и показал ему фотографии некоторых из восьмисот потенциальных Лолит. Набоков указал на Сью Лайон и сказал: «Она, и никто другой». К счастью, Кубрик разделял его мнение: он уже выбрал ее после окончательной кинопробы. Впоследствии Набоков говорил, что идеальной Лолитой была бы Катрин Демонжо, сыгравшая в 1960 году главную роль в фильме Луи Малля по мотивам навеянной «Лолитой» «Зази в метро» Раймона Кено⁵⁶.

Успех в Реджо вскружил голову двадцатишестилетнему Дмитрию, и самозваный рекламный агент без труда уговорил его разыграть конкурс на роль Лолиты с «показом по общенациональному телевидению, жюри из певцов „Скалы“ и других знакомых, и с предрешенной победительницей». Два дня его квартира в Милане была полна «решительно достигших половой зрелости нимфеток, зачастую сопровождаемых провинциальными мамашами». Набоков увидел в журнале фотографию «финалисток», сидящих вокруг Дмитрия на его огромной, застланной атласным покрывалом кровати, после чего послал сыну телеграмму с требованием немедленно прекратить «рекламу „Лолиты“». В письме он объяснил Дмитрию, что этот инфантильный трюк только повредит ему в глазах тех, кто любит серьезную музыку⁵⁷.

— путь их лежал в Европу. Харрис и Кубрик уже были в Англии; перед этим они заперлись в кабинете и за тридцать изнурительных дней полностью переделали расхваленный ими сценарий Набокова⁵⁸. Этот эпизод отчасти отразился в истории мадемуазель Ларивьер, гувернантки из «Ады», которая, неожиданно прославившись, и не подозревает, до какой степени киносценаристы изуродовали ее роман «Les enfants maudits»^[149].

В Нью-Йорке Набоков встретился с Шелли Уинтерс, выбранной на роль Шарлотты Гейз. Он советовался с адвокатами относительно своих взаимоотношений с Кубриком, Жиродиа и налоговой службой, следил за публикацией «Евгения Онегина». Набоков посоветовал Уолтеру Минтону взяться за издание книг бельгийского писателя Франца Хелленса, с которым встречался в тридцатых годах и книги которого очень любил. Из этого ничего не вышло, но Хелленс поблагодарил Набокова и сказал, что виноват он сам, потому что пытается пробиться к людям, которые живут на Луне⁵⁹.

Набоков хотел добраться до Ривьеры и, покончив все дела с корректурами и переводами, спокойно работать над новым романом. Как бы роман ни назывался, «Ткань времени» или «Письма с Терры», его пришлось отложить в сторону, ибо более давний набоковский замысел внезапно приобретал новые очертания. Набоковы прибыли в Нью-Йорк 15 октября и поселились в номере 503 отеля «Хэмпшир-хаус»: «Тут дивный вид из окна на Central Park^[150] — гобеленовые купы деревьев, а с боков, оттененные сиреневой гуашью, таинстВНные небоскребы под Пуссеновым небом». В том же письме Набоков сообщил сестре о том, что «задумал большую штуку». Шесть дней спустя, сидя в гостиничной ванне, он вдруг увидел план романа с такой ясностью, что записал в дневнике: «Тема: некий роман, жизнь, любовь — которая является лишь искусно составленным комментарием к постепенно разворачивающейся короткой поэме». «Бледный огонь» вновь возгорелся от «Евгения Онегина» и готовился запылать вовсю⁶⁰.

XI

«Королева Елизавета». Иван Набоков посоветовал им столоваться не в обычном ресторане, а в ресторане гриль. В «Аде» Люсетта съедает свой последний ужин в ресторане гриль лайнера «Адмирал Тобакофф» — они с Ваном объедаются креветками гругру (желтыми личинками пальмового долгоносика) и жареным медвежонком. Все это было Набокову по карману, но не по вкусу: он терпеть не мог плохо прожаренное мясо, требуху — почки, мозги, печень, язык, «сладкое мясо» — и любые морепродукты кроме рыбы. Дабы избавиться от морской болезни, он включил в свой рацион бонамин. У Люсеттиных таблеток было более многозначительное и зловещее название «Вечный покой»⁶¹.

7 ноября Набоковы прибыли в Шербур и провели день с парижскими издателями и агентами, после чего отправились поездом в Милан и опять остановились в отеле «Принчипе-э-Савойя». Им хотелось провести побольше времени с Дмитрием, но в «Мондадори» устроили прием в их честь, и журналисты опять окружили их плотным кольцом⁶².

Однако на этот раз Набоков не дал славе оторвать себя от дела. Он приехал в Европу, чтобы писать, и 26 ноября они с Верой сбежали на Ривьеру. Они хотели снять квартиру в Ницце и временно остановились в отеле «Негреско» на Английской набережной. Когда Набоков вошел в большой круглый вестибюль под розовым куполом, он тут же вспомнил, как в детстве бегал по нему, — однако выяснилось, что тогда этого отеля еще не было. Тем временем начались съемки «Лолиты», но у Набокова были свои дела: 29 ноября он взял карточку и написал дВНадцать великолепных строк — начало «Бледного огня». На первой карточке он назвал это стихотворение «Край», потом зачеркнул это название и написал «Бледный огонь»; он считал его «труднейшей вещью, какую мне когда-либо приходилось сочинять». В свое время Набоков начал писать «Дар» с биографии Чернышевского, так и теперь ему хотелось сперва закончить самую сложную часть⁶³.

В начале декабря Набоковы въехали в квартиру 3 дома 57 по Английской набережной, совсем рядом с «Негреско». Погожую Ниццу осаждали американцы, набережную застроили современными домами с тесными квартирками, и найти подходящее жилье было нелегко. Все же они отыскали просторный, хотя и ветхий дом, «безобразную, желтую, похожую на торт викторианскую виллу», высокие потолки и большие окна которой обещали холодную зиму, зато вид из окна на пальмы и дорогу к морю радовал душу⁶⁴.

Как только перевезли багаж, Набоков вновь засел за поэму. Несмотря на воскресные дорожные пробки и ревущие внизу «Веспы», ему работалось хорошо. Поэма полностью поглотила Набокова, и он никого не принимал. Всю жизнь он много работал, но за последние пять лет, после завершения «Пнина» в 1955 году, не написал ни одного нового романа. До 1958 года он посвящал все свое время «Евгению Онегину», и первые мерцания «Бледного огня» в 1956 и 1957 годах быстро угасли, обделенные вниманием автора. Когда успех «Лолиты» позволил Набокову уйти из Корнеля, он стал спешно заканчивать свой последний академический труд, «Слово о полку Игореве», кроме того, его отвлекали интервью, переговоры с издателями, проверка переводов и киносценарий «Лолиты». Он с удовольствием работал над сценарием, но «Бледный огонь» был новым творением, уникальным, странным и прекрасным, и Набоков принялся писать его страстно, «упиваясь [вдохноВНием], которое могло длиться часами»⁶⁵.

настойчиво призывает его к себе. Бродя по набережной, он продолжал сочинять поэму, что передалось и Джону Шейду:

Набоков писал о гениальности Александра Попа, умевшего найти вернейшие слова и расставить их в вернейшем порядке. Рукописи Попа свидетельствуют о том, что достичь этого ему удавалось при многократной переработке текста. Набоков перечитал строки Шейда, написанные в духе Александра Попа, и зачеркнул слово «прилетает» (comes), написав вместо него «припархивает» (streaks), затем вновь заменил его на подсказанное загадочным озарением: «Нужное слово зВНит (flutes) и садится мне на руку»⁶⁶.

— в середине января они посыпались одно за другим: издательство «Галлимар» опубликовало его автобиографию на французском языке, и на него набросились французские, швейцарские, немецкие, израильские, ирландские и английские журналисты⁶⁷.

В то же время слава приняла тягостный и даже трагический оборот: одна молодая шведка, горячая поклонница Набокова, прислала ему вырезки из шведских газет конца пятидесятых годов, в которых упоминалось его имя. В благодарность Вера Набокова написала, что если она будет на Ривьере, то может заехать к ним в гости. Неожиданно шведка прилетела в Ниццу на две недели, специально чтобы познакомиться с Набоковыми, и им пришлось принимать ее. Вскоре Набоковы выяснили, что она наделена необыкноВНным литературным талантом, прекрасно пишет по-английски, потрясающе умна и эрудированна. При этом девушка была лесбиянкой с темпераментом героини Достоевского: восторженность сменялась в ней отчаянием, преклонение перед Набоковыми — припадками ненависти.

Она поведала им, как трудно ей живется в Швеции, и вскоре пришла к выводу, что ей нужно переехать в Соединенные Штаты. Весь следующий год Набоковы советовали ей, как попасть в Гарвард, и даже помогли получить рекомендательное письмо. Дама эта поселилась в Кембридже, и вскоре Набоковы узнали от друзей, что она страдает шизофренией. Позднее она превосходно перевела «Дар» на шведский язык, но, переводя «Бледный огонь», начала добавлять в текст всякую отсебятину. В результате ее перевод так и не был опубликован. В конце шестидесятых она стала посылать Набоковым бесконечные письма с эротическими и оскорбительными фантазиями на тему своих взаимоотношений с ними, они долго умоляли ее оставить их в покое и в конце концов вынуждены были пригрозить, что обратятся к адвокатам⁶⁸.

Несмотря на этот визит, Набоков провел весь январь 1961 года в работе над «Бледным огнем». Уже в начале месяца он закончил Песнь Вторую, в которой дочь Шейда, в очередной раз осознав свою исключительную непривлекательность, совершает самоубийство. Две недели спустя Набоков написал письмо Дмитрию с предупреждением о возможных последствиях его исключительной привлекательности и с коротким стихотворением:

Я прервал свои литературные труды, чтобы сочинить эти поучительные строчки:

A wolf must wear a Riding Hood.

[В Италии, для своего же блага,

Волку следует носить красную шапочку.]

Пожалуйста, прими это к сведению.

Всего за десять недель Набоков написал все девятьсот девяносто девять великолепных строк поэмы Шейда; она была завершена 11 февраля⁶⁹.

Неделю спустя он сообщил Уолтеру Минтону, что пишет роман и надеется за несколько месяцев закончить его: «Это фантастически красивая вещь». Для пополнения комментария он начал извлекать на свет различные собранные на карточках записи — в основном зоологические, географические и культурологические детали, которые в совокупности помогали создать целостный образ Зембли Кинбота⁷⁰.

Набоковы не получали большого дохода от приобретенных ими акций и начали подумывать о том, чтобы купить землю в Швейцарии. Но они еще не были уверены, что останутся в Европе, и не стали даже обзаводиться автомобилем, предпочитая взять напрокат простенький «пежо». В конце марта они поехали на машине в Женеву, чтобы Набоков мог провести Пасху с сестрой и собрать материал для «Бледного огня» (по дороге в Америку Градус заезжает в Женеву и Ниццу). В начале месяца он побывал на встрече энтомологического отделения общества натуралистов в Ницце, затем ловил бабочек возле Грасса и Ванса. В Женеве он посетил Институт энтомологии в Музее естестВНной истории. Вера упала на женевской улице и порвала связку на ноге, и только 5 апреля шофер отвез их назад в Ниццу, где Набоков начал править сделанный Дмитрием перевод «Дара» на английский язык. В течение последующих двух недель он четыре раза побывал на холме возле Вильнев-Лубэ, дВНадцать часов подряд ловил бабочек среди земляничных деревьев и поймал трех представительниц редкого вида хвостаток Чапмана. На следующий день он давал интервью корреспондентам «Нис-матэн» и восторженно сиял, гордясь своей добычей⁷¹.

XII

Приближался туристический сезон, и все более шумная, запруженная туристами Ницца грозила убить ею же навеянное вдохноВНие. Набоковы думали провести лето где-нибудь в Италии или в Швейцарии, а на зиму вернуться в Нью-Йорк. 26 апреля Набоков почувствовал, что можно на время отложить в сторону «Бледный огонь», и Вера повезла его в Реджо-Эмилия слушать дебют Дмитрия в «Богеме». Журналисты собрались послушать сына известного писателя, что поспособствовало карьере другого певца, прошедшего тот же конкурс, что и Дмитрий, и дебютировавшего в той же опере: молодого тенора Лучано Паваротти. Набоковы провели в Реджо одиннадцать дней — за это время Дмитрий трижды пел в «Богеме» и дважды — в «Лючии де Ламмемур»⁷².

— два месяца в Швейцарии на Шампе-Лак. Но где бы ни останавливались они в то лето, «Бледный огонь» тут же возгорался, и отвлекать Набокова было бесполезно. В Стрезе было мокро и дул ветер, так что узкое Лаго-Маджоре походило на бушующий океан, но Набоковым так понравились сине-зеленые пейзажи и напоминающие былые времена черепичные крыши, спускающиеся к берегу, что они решили остаться⁷³.

Беспокойные небеса держали Набокова за письменным столом и вдали от бабочек. Он проверял сделанный Дмитрием перевод первой главы «Дара» и затратил на это тридцать пять дней, закончив 23 мая: три часа в день, полтора часа на страницу, — большая часть времени уходила на то, чтобы самому перевести на английский язык ранние стихи Федора, которые он попросил Дмитрия не трогать. После этого Набоков начал вычитывать гранки своих комментариев к «Евгению Онегину» в редакции Барта Уайнера, спорадически поступавшие к нему с сентября 1960 года⁷⁴.

Редко случается целой семье работать вместе — как это было у Набоковых. Пока сам Набоков исправлял английский перевод Дмитрия, Вера осваивала итальянскую грамматику, чтобы с помощью словаря проверить переводы на итальянский язык русских и английских стихов Набокова, сделанные для «Мондадори»⁷⁵.

Поскольку оперный дебют Дмитрия в Реджо прошел успешно, его пригласили выступить в концерте в Милане, и в начале июня Набоковы поехали послушать две арии и дуэт из оперы «Демон» Антона Рубинштейна в исполнении сына. Неделю спустя они отправились в Мартиньи в долине Верхней Роны и на следующий день преодолели пятнадцать километров опасного пути по петлистой горной дороге к крохотной деревушке Шампе — красота внизу (озеро, зеленые холмы) и потрясающая красота сверху (белые, даже среди лета покрытые снегом вершины). Они сняли комнаты до 15 августа в «Гранд-отель Альп э лак», надеясь, что к этому времени будет закончен «Бледный огонь». Вера надеялась также на солнечную погоду, чтобы Набоков мог ловить бабочек и хоть ненадолго отходить от письменного стола. Он охотился за бабочками в разных местах Вале — в Вербье, Крансе и Саас-Фе. Любые редкие бабочки приводили его в восторг, но голубянки навсегда остались предметом особого интереса. Он рассчитывал поймать в Шампе одну конкретную голубянку, и, охотясь за ней, они с Верой дважды ездили на перевал Симплон. Увы, за пять недель ему удалось взять лишь три экземпляра вожделенного вида⁷⁶.

Дождь шел почти все время. Первый месяц в Шампе Набоков вычитывал отредактированный комментарий к «Евгению Онегину» и писал комментарий Кинбота к «Бледному огню». 13 июля он взялся за предисловие Кинбота и четыре дня спустя записал в дневнике: «Закончил по крайней мере половину „Бледного огня“». В середине лета начали приезжать гости: Дмитрий прогостил десять дней, затем — Елена; двоюродный брат Николай и его друг композитор Игорь Маркевич; Георгий Гессен. Окрыленный очередным концертным успехом Дмитрий отправился в сложное двухдневное восхождение на Гран-Комбен, и Набоков признался сестре, что «рука тянется креститься», когда Дмитрий возвращается из этих опасных походов⁷⁷.

«Бельвю» в Симплоне. Набоков по-прежнему мечтал поймать вожделенную бабочку, не забывал и остальных, и готов был остаться здесь на две недели. Вера надеялась, что он быстро найдет то, что ищет, и они уедут из этого несчастного, захудалого, но все равно кишащего туристами места⁷⁸.

XIII

Похоже, что Набоков неплохо преуспел за эти четыре погожих дня, ибо 7 августа они перебрались с перевала Симплон в Монтрё, где летом было полно туристов и пришлось остановиться в отеле «Бельмонт», на некотором расстоянии от озера. Вероятно, они планировали жить половину времени в Соединенных Штатах, а половину — в Швейцарии и потому решили снять или даже купить дом в Монтрё, Лозанне или в Женеве — хотя в Швейцарии только что поднялись цены на недвижимость и были введены определенные ограничения для иностранцев. Набоковы хотели съездить в Италию, а затем поселиться где-нибудь на Женевском озере⁷⁹. Почему они выбрали Швейцарию? На это было две основные причины: Дмитрий жил неподалеку, в Милане, а среди бабочек были и старые, и новые знакомые. На американском западе Набоков ловил альпийских бабочек, у которых было немало общего со знакомыми ему с детства санкт-петербургскими, и в Швейцарии у него появилась возможность изучить еще один тип фауны, адаптировавшийся к холодной зиме и короткому лету. Была еще одна причина, куда более насущная, по которой Набоков выбрал Женевское озеро: Швейцария нужна была ему для описания путешествия Градуса в «Бледном огне», так же как и уже ассимилированная в романе Ницца, а Зембля создавалась «из выбракованных деталей других стран» Европы. Датированная 1 сентября карточка свидетельствует о том, как вечерний свет над Монтрё просочился в «Бледный огонь»:

Насколько счастливее внимательные ленивцы, цари среди людей, с чудовищно богатым мозгом, испытывающие интенсивное наслаждение и трепет восторга от вида террасной балюстрады в сумерки, огней и озера внизу, очертаний далеких гор, тающих в темно-абрикосовом послезакатном свете, черной хвои деревьев, вычерченных на бледно-чернильном зените, и гранатовых и зеленых воланов воды вдоль безмолвного, грустного, запретного берега. О, мой сладостный Боскобель!⁸⁰

В Монтрё Набокову работалось так же хорошо, как и в Шампе: его вдохновляли чарующая красота и яркое солнце в конце лета. В середине августа он ужинал у Маркевичей в соседнем Вильяр-сюр-Оллоне и познакомился с Питером Устиновым. Устинов с семьей жил в отеле «Монтрё палас» и порекомендовал этот отель Набоковым — и в конце августа они забронировали апартаменты с 1 октября, надеясь, что к весне, к моменту их отъезда из Монтрё, «Бледный огонь» будет написан⁸¹.

«Севильском цирюльнике», и 20 сентября они с Верой отправились в Милан. Дмитрий загримировался под Шаляпина и очень понравился зрителям и критикам. Но, даже будучи любящим отцом, Набоков не мог остаться на второй спектакль, а поспешил вернуться в Монтрё к «Бледному огню». Они с Верой уже полюбили Швейцарию настолько, что думали остаться в Европе до осени 1962 года⁸².

Общение с Америкой сводилось к чтению книг, которые присылали знаменитому живущему за границей писателю оптимистически настроенные издатели. Когда им доставили экземпляр «Уловки-22», Вера написала издателю, что Набоков обычно не высказывает своей точки зрения, «поскольку он суровый судья. Но он согласился сделать исключение в этом случае… „Эта книга — поток мусора, диалогического поноса, механистический продукт многословной пишущей машинки“. Пожалуйста, не повторяйте этого ни автору, ни его издателю»⁸³.

В начале октября Набоковы переехали в «Монтрё палас». Когда в отеле было мало народу, его старое крыло, «Ле синь», превращалось в меблированные апартаменты, и как долгосрочным жильцам Набоковым сдали два люкса 35–38 по цене одного. Номера оказались гораздо лучше защищены от сквозняка, чем их квартира в Ницце, и, несмотря на альпийскую прохладу, Монтрё с его отражающимся в озере солнцем и крутыми горами, ставящими заслон северному ветру, был самым теплым курортом швейцарской Ривьеры. Горные вершины покрывал глубокий снег, но Набоковы играли в теннис до конца октября. С балкона или с набережной они восхищались игрой красок на озерной глади, а когда разъехались туристы, Набоков-натуралист начал любоваться водоплавающими птицами — лысухами, хохлатыми чернокрылыми поганками, чайками и утками с хохолками, которые прилетели на зиму составить компанию лебедям. На лотках пестрели газеты из десяти разных стран на десяти языках, и Набокова восхищало то, что он не отрезан от мира и при этом наслаждается недоступной ему в Ницце тишиной⁸⁴.

Нарушали эту тишину лишь шаги проживавшего над ним Питера Устинова. Набокова беспокоило, что он еще не видел «Лолиту» на экране, хотя Кубрик уже давным-давно обещал устроить ему частный просмотр. Устинов какое-то время работал в «Элстри» в соседней с Кубриком студии, видел отдельные сцены из фильма и сказал Набокову, что все считают его великолепным⁸⁵.

Четыре месяца спустя после приезда в Монтрё Набоков закончил «Бледный огонь» — по его расчетам, в любом другом месте ему бы понадобилось в два раза больше времени. В начале ноября он нанял Жаклин Калье, которая печатала англоязычную корреспонденцию в отеле «Монтрё палас», отпечатать с исписанных карандашом карточек комментарий к «Бледному огню»⁸⁶.

«О социалистическом реализме» Абрама Терца^[151]. Он нашел книгу толковой и блестяще написанной, однако заметил, что сам в течение двадцати лет повторял те же идеи своим студентам⁸⁷.

До конца ноября Набоков вносил окончательные исправления в рукопись и 4 декабря записал в дневнике: «Закончил „Бледный огонь“, начатый год назад, 29 ноября (в его настоящей форме)». Два дня спустя он послал Уолтеру Минтону в «Путнам» два экземпляра рукописи: «Я надеюсь, что Вы нырнете в книгу, как в голубоватую прорубь, задохнетесь, нырнете обратно и затем (примерно на с. 126) всплывете и покатитесь на санках домой, метафорически, ощущая, как по пути Вас достигают трепет и восхитительное тепло моих стратегически размещенных костров»⁸⁸.

Примечания

[142] Вот как вспоминает эту сцену Вера Набокова: «Кто-то привел Жиродиа и его брата, переводчика [ „Лолиты“ на французский, Эрика] Кахана, чтобы представить их мне. Набокова то ли не было поблизости, то ли он отошел, когда они приблизились. Я обменялась несколькими словами с Каханом (не с Жиродиа) и затем оставила их. Жиродиа не »

[143] Здравствуйте, сударыня (фр.).

[144] «Надеюсь, вы тем не менее помните Ирину». — «Разумеется» (фр.).

(Фр.)

[146] Часть 2, глава 31: «Года два тому назад, в минуту метафизического любопытства, я обратился к умному, говорящему по-французски духовнику, в руки которого я передал серое безверие протестанта для старомодного папистского курса лечения, надеясь вывести из чувства греха существование Высшего Судии. В те морозные утра, в кружевном от инея Квебеке, добрый аббат работал надо мной с утонченнейшей нежностью и пониманием».

[147] Зд.: кинохронику (фр.).

[148] Напротив

[149] «Проклятые дети» (фр.).

[150] Центральный парк (англ.).

1. Эпиграф к части II: SO, 177–178.

2. Дневник, 1959, АВН; письмо ВеН к Джейсону Эпстайну, 15 октября 1959, АВН.

3. SL, 300.

–301.

5. Письмо ВеН к Уолтеру Минтону, 15 октября 1959, АВН; ПГ, 536.

6. Письмо ВеН к Филиппе Рольф, 15 октября 1959, АВН.

7. Письма ВеН к Ледигу Ровольту, 19 октября, и к Джейсону Эпстайну, 27 октября 1959, АВН.

8. Интервью ББ с Иваном и Клер Набоковыми, январь 1985.

–212; интервью ББ с Ледигом Ровольтом, январь 1982; письмо ВеН к ББ, 28 февраля 1989.

10. Письмо Дуси Эргаз к ВН, 19 апреля 1961, АВН; Girodias, Pornologist on Olympus; BH, Olympic Game, 211–212; письмо ВеН к Минтону, 9 ноября 1959, АВН.

11. Шаховская, В поисках Набокова, 49–50; интервью ББ с ВеН, июнь 1982, и с Ириной Комаровой и Зинаидой Шаховской, март 1983.

12. Schakhovskoy, Le cas Nabokov, 668; CE, 214, 216.

13. Schakhovskoy, Le cas Nabokov; Lects, 373; Лолита, 216, 382–383.

пробелов домыслами, Эндрю Филд называет жалкую компиляцию Шаховской «одной из важнейших книг, написанных о Набокове» (Field, VN, 384).

15. В поисках Набокова, 57; интервью ББ с Ириной Комаровой, март 1983; письмо Комаровой к ВН, 26 октября 1959, АВН; дневник ВН; интервью ББ с Евгенией Каннак, март 1983.

16. Дневник; интервью ББ с Ледигом Ровольтом, январь 1982.

17. Письмо Дж. Ф. Берджери к ВН [прибл. 21 октября 1959], АВН; SL, 303; интервью ББ с Аленом Роб-Грийе, март 1987; Field, VN, 350; SO, 174.

18. Письмо ВН к Алану Прайс-Джонсу [прибл. 10 октября 1959], письмо ВеН к Минтону, 9 ноября 1959, записи ВН для Эндрю Филда, 12 июня 1970, письмо ВеН к Сильвии Беркман, 4 декабря 1959, и письмо Найд-жела Николсона к ВН, 30 октября 1959, АВН.

20. Письмо Найджела Николсона к Эндрю Филду, 23 октября 1970, цит. по: Field, VN, 310; интервью ББ с Джорджем Вайденфельдом, март 1983; письмо ВеН к Лизбет Томпсон, 1 декабря 1959, АВН.

21. Дневник; письма ВеН к Минтону, 9 ноября, к Лизбет Томпсон, 1 декабря, к Сильвии Беркман, 4 декабря, и к Элен Массальски, 4 декабря 1959, АВН; к Уильяму Макгвайру, 16 ноября 1959, архив «Боллинджен», LC.

22. Письма ВеН к Джорджу Вайденфельду, 23 ноября 1959, к Джону Сутро, 16 ноября 1959, АВН, и к Уильяму Макгвайру, 16 ноября 1959.

23. Письма ВеН к Элен Массальски, 4 декабря, к Джоан де Петер-сон, 25 ноября, и к Кириллу Набокову, 26 ноября 1959, АВН; Ада, 459.

«Familial Matters», АВН.

25. Письма ВН к Уильяму Макгвайру, архив «Боллинджена», LC, и к Георгию Гессену, 28 января 1960, АВН; письма ВеН к Лизбет Томпсон, 1 декабря, и к Сильвии Беркман, 4 декабря 1959, АВН.

26. Ада, 328.

27. SL, 365–666.

28. АВН.

30. Le nouveau candide, 23–30 ноября, 1961; интервью ББ с Питером Устиновым, декабрь 1986; SL, 359.

31. SL, 303.

32. SL, 510; письмо Кубрика к ВН, 8 декабря, телеграмма ВН и письмо ВеН к Кубрику, 10 декабря 1950, АВН.

33. Письмо Арнольдо Мондадори к ВеН, 27 ноября 1959, АВН; письмо ДН к ББ, 28 февраля 1989; письмо ВеН к Мариаглории Сирс, 24 декабря 1959, АВН.

35. Письмо ВеН к Минтону, 1 января 1960, письмо Елены Сикорской к ВН, 24 октября, письмо Кирилла Набокова к ВН, 10 ноября, и письмо ВеН к Кириллу Набокову, 26 ноября 1959, АВН; письмо ДН к ББ, 28 февраля 1989.

36. Записи к текущей работе, АВН; Szeftel, Lolita at Cornell.

38. SL, 307–308.

39. Письмо Стенли Кубрика к ВеН, 7 января 1960, письма ВеН к Джоан де Петерсон, 31 марта 1960, и к Лазару, 1 декабря 1959, АВН; переписка с Мондадори, январь — февраль 1960, и переписка с «Клеруан», 1960–1962, АВН; Le phare (Брюссель), 7 февраля 1960.

40. SL, 309; письмо ВеН к Мариаглории Сире, 7 февраля 1960, АВН.

41. SL, 310–311.

43. Письмо ВН к Минтону, 1 февраля, письма ВН к Минтону, 8 марта, и к Джейсону Эпстайну, 15 марта 1960.

44. LS, ix.

45. Письмо ВеН к Моррису и Элисон Бишопам, 14 марта 1960, АВН; LS, xiii; письмо ВН к EW, 10 октября 1960, Yale; письмо ВН к Самуилу Розову, 10 октября 1960, и письмо ВеН к Джоан де Петерсон, 30 сентября 1960, АВН.

46. LS, ix, письмо ВеН к Георгию Гессену, 15 марта 1960, АВН; папка «Familial Matters», ABH; NWL, 330; письмо ВеН к Минтону, 5 апреля 1960, АВН.

— август 1960, письмо Кубрика к ВН, 17 января 1966, переписка с Робертом Бадинтером, 1960–1962, переписка с «Мондадори» и с «Галлимаром», апрель — май 1960, АВН.

48. Интервью ББ с Лазаром, август 1989; Gordon Ackerman, Nabokov and the Innocent European // Weekly Tribune, 28 января 1966; Appel, NDC, 58; письмо ВеН к Моррису и Элисон Бишопам, 21 июля 1960.

49. LS, ix; письмо ВеН к Джейсону Эпстайну, 9 июля 1960, и письмо ВН к Джону Франклемонту, 3 октября 1960, АВН.

50. SL, 316; Time, 10 октября 1960, 22; LS, x-xi; записи ВеН, 12 июля, письмо Кубрика к ВН, 13 июля 1960, АВН; SL, 317–318, 322; письмо ВеН к Лазару, 15 декабря 1960, АВН.

51. LS, х, xiii; сценарий опубликован New York: McGraw-Hill, 1974.

53. Там же.

54. Письмо ВН к Самуилу Розову, 10 октября, письмо ВеН к Джозефу Айсману, 3 сентября, письмо ВН к Роберту Макгрегору, 4 сентября, письмо ВеН к Эми Келли, 24 июля 1960, и письмо ВН к Ирвину Лазару, 7 сентября 1961, АВН.

55. SL, 322; письмо ВН к Гессену, 15 сентября 1960, АВН.

56. Los Angeles Times, 29 сентября 1960; Переписка, 104; LS, xi; дневник; интервью Джанин Коломбо с ВН // L'information d'Israel, 3 февраля 1961.

–334.

58. Newsweek, 3 января 1972.

59. Дневник; письмо ВН к Хелленсу, 30 октября 1960, письмо Хелленса к ВН, 11 февраля 1961, АВН.

60. Письмо ВН к Самуилу Розову, 10 октября 1960; Переписка, 104; LS, xi.

61. Дневник; записи к текущей работе, АВН; письмо ВеН к Жаклин Стивене, 15 сентября 1961, АВН.

63. Интервью ББ с ВеН, март 1982; Pale Fire, рук., LCNA; SO, 55.

64. Письма ВеН к Минтону, 2 декабря 1960, и к Филиппе Рольф, 2 ноября 1961, АВН; Daily Express, 8 апреля 1961.

65. Письмо ВеН к Майклу Скэммелу, 30 января, и письмо ВН к EW, 27 февраля 1961, АВН.

66. Письмо ВеН к Джоан де Петерсон, 23 февраля 1961, ABH; Daily Express, 8 апреля 1961; дневник, 8 января 1961, АВН.

68. Письма ВеН к Филиппе Рольф, 29 июля 1969, и 17 февраля 1965, письмо ВН к Джоан Дэйли, 7 июня 1969, АВН.

69. Письмо ВеН к Мишелю Морту, январь 1961, АВН; письмо ВН к Уильяму Макгвайру, 30 января 1961, архив «Боллинджена», LC; SL, 324; письмо ВН к Уильяму Максвеллу, февраль 1961, АВН.

70. Письмо ВН к Минтону, 18 февраля 1961, АВН; интервью ВН, вырезанное из неизвестной газеты [прибл. июнь 1962].

71. Письма ВеН к Джоан де Петерсон, 23 апреля, и к Лизбет Томпсон, 7 апреля 1961, АВН; LS, xii; дневник, 8 апреля 1961; Nice-Matin, 13 апреля 1961.

–61; письмо ВеН к Елене Левин, 10 июня 1961, АВН.

73. Письма ВеН к Ледигу Ровольту, 4 мая, к Минтону и к Филиппе Рольф, 12 мая 1961, АВН; SL, 331–332.

74. Дневник.

75. Письмо ВН к Лизбет Томпсон, 12 июля 1961, АВН.

76. Письма ВеН к Елене Левин, 10 июня, к Джоан де Петерсон, 22 июля, к Стенли Кубрику, 4 мая, и к Лизбет Томпсон, 14 июня 1961, АВН; Musée zoologique, Lausanne.

78. Письма ВеН к Филиппе Рольф, 6 августа, и к Майклу Скэммелу, 3 августа 1961, АВН.

79. Дневник; письма ВеН к Кубрику, 15 августа, и к Лизбет Томпсон, 21 августа 1961, АВН.

80. Интервью ВН, вырезанное из неизвестной газеты [прибл. июнь 1962]; Pale Fire, рук., LCNA; ср.: БО, 220.

81. Дневник; письмо ВеН к Джоан де Петерсон, 28 августа 1961, АВН.

83. Письмо ВеН к Карин Хартнелл, 1 октября 1961, АВН.

84. Письма ВеН к Джоан де Петерсон, 28 августа, к Анне Фейгиной, 18 сентября, и к Джозефу Айсману, 9 декабря 1961, АВН; SL, 331; Journal de Montreux, 23 января 1964; Journal de Geneve, 13 марта 1965.

85. Письма ВеН к Кубрику, 4 мая, и к Лизбет Томпсон, 12 июня, письмо ВН к Лазару, 12 декабря, письма ВеН к Джорджу Вайденфельду, 19 октября и 4 ноября 1961, АВН.

86. Письмо ВеН к Джозефу Айсману, 9 декабря 1961, АВН; интервью ББ с Жаклин Кайе, декабрь 1982.

«Пантеон букс», 10 ноября 1961, АВН.

88. Письмо ВН к Минтону, 6 декабря 1961, АВН.