Владимир Набоков: Брайан Бойд. Владимир Набоков: русские годы. Глава 7. Преддверие изгнания: Крым, 1917

Дорога из Симферополя в Ялту плавно поднимается между рядами тополей к невысоким горам на скошенной юго-восточной стороне крымского ромба. Выйдя к побережью, она поворачивает направо и вьется вдоль крутых южных склонов, превращаясь в белое, как мел, шоссе, окаймленное кипарисами и низкими татарскими саклями из белого известняка. Вверху — поросшие кустарником крутые уступы, внизу амфитеатром поднимаются от моря пышные сады и парки. Утром 18 ноября 1917 года здесь проезжали Владимир и Сергей Набоковы — мимо ярких татарских повозок, через запруженные людьми татарские деревни — в имение Гаспра, расположенное в восьми километрах от Ялты.

В 1901–1902 годах, поправляя здоровье, Лев Толстой, по приглашению графини С. В. Паниной, провел почти год у нее в Гаспре — небольшом, словно из детской книжки, замке с бойницами и двумя башенками по сторонам, похожими на шахматные ладьи. Навещавшие Толстого Чехов и Горький часто беседовали с ним внизу на террасе. С 1915 года здесь жил отчим хозяйки, Иван Ильич Петрункевич, некогда лидер, а ныне — уважаемый ветеран российского либерализма, основатель партии кадетов, выдающийся деятель Первой Думы, казначей «Речи». Графиня С. В. Панина, также видный член кадетской партии, предоставила своему соратнику В. Д. Набокову и его семье убежище в своем владении — более скромный белый домик для гостей, крытый черепицей и жестью, который стоял наверху, у самой дороги напротив фонтана. Фонтан сохранился до сих пор, а на месте домика построено новое здание.

Владимир был раздосадован тем, что в столь пленительное место, как Крым, — пленительное, разумеется, в энтомологическом смысле — он приехал, когда период ловли бабочек уже давно прошел². Подобно большинству людей — в том числе и многим большевикам, — он ожидал, что новая власть продержится не более нескольких недель или, быть может, месяцев. Однако в действительности он так никогда и не вернулся к своей коллекции, оставленной в Выре, и прожил в Крыму от первых до последних бабочек 1918 года, успев застать даже их потомство весной 1919 года, прежде чем сжавшие страну большевистские тиски не вынудили Набоковых покинуть Россию навсегда.

С переезда в Крым началось насильственное отторжение Набокова от столь любимого им мира, в котором прошло его детство. Меньше чем через неделю в его стихах появились первые кипарисы, а еще через несколько дней — отцветающие магнолии, но ничто не могло заменить ему родные ели³. Однако судьба, как и всегда, благосклонная к Набокову, превращала любое препятствие на его пути в некую благоприятную возможность. Несмотря на сокрушительные перемены в его жизни, он продолжал двигаться в том направлении, которое уже было намечено. После окончания школы они с Сергеем должны были поступить в Оксфорд или Кембридж. Большевики выбрали такое время для переворота, что Владимир едва успел сдать в последний момент выпускные экзамены, а когда второе вторжение большевиков в Крым заставило Набоковых эмигрировать, они направились в Англию, где Владимир поступил в Кембридж, а Сергей — в Оксфорд. Владимир давно мечтал после окончания школы и до поступления в университет совершить лепидоптерологическую экспедицию в Среднюю Азию, быть может, вместе со знаменитым натуралистом Григорием Ефимовичем Грум-Гржимайло (который упоминается в «Даре» как один из соратников исследователя и путешественника Константина Кирилловича Годунова-Чердынцева), и, получив от дяди наследство, серьезно подумывал отправиться в путешествие в 1918 году⁴. Судьба забросила его в Крым — в места, напоминающие Малую Азию.

Следующей весной эта новая для Владимира лепидоптерологическая зона открыла ему свои сокровища и снабдила материалом для его первой научной публикации⁶. Полный разрыв Набокова с прошлым, предвестием которого стало бегство в Крым, имел гораздо большее значение для его искусства, определив его главную тему — абсурдность нашей неспособности вернуться в собственное прошлое.

Чуть позже, в том же 1917 году, возможно, на крымской вилле, где он жил вместе с братом, Владимир принялся составлять свои первые шахматные задачи — занятие, ставшее впоследствии второй внелитературной страстью, клапаном для избыточной творческой энергии, площадкой для отработки художественной стратегии⁷. Набоков не был столь блестящим собеседником, или шахматистом, или игроком в русский скрэббл, как того можно было бы ожидать. Чтобы расположить фразу, шахматную фигуру или анаграмму элегантно, изящно, экономно, придав им необходимую двойственность или — тем более — множественность значений, ему требовалось время — или частица вечности. Набоков обнаружил, что составление шахматных задач требует того же напряжения мысли, что и сочинение стихов, — фокусировки душевных лучей, которая способна прожечь само время. Как сам Набоков блестяще объясняет в своей автобиографии, он пришел к мысли, что отношение между романистом и читателем подобно отношению между составителем шахматных задач и воображаемым разгадчиком⁸. Когда он сочинял шахматные задачи или стихи, отсутствие непосредственного партнера скорее раскрепощало, чем сковывало его. Если в беседе или шахматной игре партнеры подвластны времени, то в этом случае они могут преодолеть время усилием своего воображения, подобно прыжку шахматного коня. Разумеется, восемнадцатилетний Набоков не мог еще сочинять стихи и задачи, удовлетворявшие этому критерию. Но не будь у него такого склада ума, для которого шахматные задачи есть приглашение к творчеству, и не пройди он школу шахматной композиции, он никогда бы не написал свои зрелые шедевры, где тщательно обдуманное согласование отдельных частей сбивает замки на дверях времени.

Володя и Сергей недолго оставались в Гаспре одни. В течение 1917 года настоящий поток аристократов и интеллигенции из столиц хлынул на русскую Ривьеру. В начале года в ту же усадьбу, что и Набоковы, приехала певица Анна Ян-Рубан, племянница Петрункевича, с мужем Владимиром Полем — пианистом и композитором. Неподалеку в Ялте поселились другие члены набоковского клана. Старший брат Владимира Дмитриевича Сергей с семьей (Сергеевичи), которых Володя довольно хорошо знал, жили в Крыму с 1915 года. Дети старшего брата В. Д. Набокова Дмитрия (Дмитриевичи) с матерью (Лидией, урожденной Фальцфейн) и ее вторым мужем (Николаем фон Пейкером) сначала показались Владимировичам чужими и, в свою очередь, нашли Владимира высокомерным и чопорным, пока не познакомились с ним ближе весной 1918 года. И всего через несколько дней после приезда Владимира и Сергея в Гаспру к ним присоединилась мать с сестрами, которые из всего семейного состояния привезли с собой лишь некоторые драгоценности, спрятанные в жестянках с туалетным тальком⁹.

В Петрограде В. Д. Набоков, быстро теряя надежды на успех, участвовал в работе различных организаций, оппозиционных большевикам: Центральном комитете партии кадетов, Петроградской городской думе, в недавно организованном Комитете спасения родины и революции, состоявшем в основном из социалистов. Как член Всероссийской комиссии по выборам в Учредительное собрание, 9 (22) ноября он опубликовал воззвание к народу России. В воззвании говорилось, что попытка захвата власти, которая привела к дезорганизации, анархии и террору, приостановила работу Комитета. Необходимо, однако, использовать малейшую возможность для проведения выборов в Учредительное собрание, на которое возлагает надежды вся страна. Срыв выборов, писал В. Д. Набоков, — это преступление против страны¹⁰«Речи». Несмотря на все беспорядки, выборы состоялись в намеченные сроки — 12–14 (25–27) ноября, и, поскольку большевики не смогли фальсифицировать их результаты, значительное большинство мест в Собрании обеспечили себе эсеры¹¹. Против большевиков проголосовало более трех четвертей всех избирателей.

23 ноября (6 декабря) большевистский прапорщик по приказу, подписанному Лениным, арестовал «кадетскую» комиссию по выборам прямо на ее утреннем заседании. В течение пяти дней В. Д. Набокова вместе с его коллегами (человек 12–15) держали под стражей в узкой, низенькой, тесной комнатке в Смольном. Вечером пятого дня лохматый матрос объявил «именем народной власти», что они свободны. Даже арест и заключение не нарушили присущего Владимиру Дмитриевичу спокойствия, и прямо из-под ареста он поспешил в Мариинский дворец на благотворительный спектакль в пользу Литературного фонда, председателем которого он по-прежнему являлся. На следующий день должно было начать работу Учредительное собрание; явившись утром в Таврический дворец на заседание комиссии по выборам, Владимир Дмитриевич узнал, что лидеры кадетов, графиня С. В. Панина, А. И. Шингарев, Ф. Ф. Кокошкин и князь П. Д. Долгоруков, несколько часов назад арестованы. Хотя комендант приказал комиссии разойтись и в зал были введены вооруженные солдаты, члены комиссии продолжили свою работу, ожидая, что их с минуты на минуту начнут разгонять силой. Однако им позволили закончить заседание, и, «исчерпав все предметы», они разошлись, условившись собраться на другой день¹².

29 ноября в 10 часов утра Владимир Дмитриевич вышел из дому и по дороге прочел декрет об аресте и привлечении к суду всех руководителей кадетов — «партии врагов народа»^[46]. В тот день друзья уговорили его уехать в Крым. Ему повезло: «по невероятной случайности» он получил в конторе спальных вагонов билет 1-го класса и место до Симферополя. Опасаясь нового ареста, он не вернулся домой и по телефону отдал распоряжения слуге, который принес в условленное место заплечный мешок с вещами. Снарядившись таким образом, Владимир Дмитриевич уехал из Петербурга¹³.

«К свободе» (ныне печатающееся вторым в сборнике его избранных стихов):

И, заслоняя взор локтем окровавленным,

обманутая вновь, ты вновь уходишь прочь,

а за тобой, увы, стоит все та же ночь¹⁴.

В конце 1917 года Крым оказался в водовороте трех основных политических течений: социал-революционного, преобладавшего в сельской местности и в земствах; националистического — среди татар, составлявших треть населения и в период безвластия 1917 года образовавших свой собственный парламент, и анархического — среди солдат и матросов в портовых городах, и особенно в Севастополе, где находилась база Черноморского флота. Хотя непокорных матросов Севастополя переполнял революционный дух, они не проявляли склонности к большевизму, пока из Петрограда в конце года не прибыли вооруженные до зубов балтийские матросы. Захватив в декабре севастопольские Советы, большевики получили власть в городе и устроили первую крымскую бойню (было убито более ста офицеров)¹⁵

Спокойствие сохранялось месяц. По воспоминаниям Набокова, через несколько дней после приезда отца в Гаспру они вдвоем помогали последнему старому слуге перенести тяжелую кушетку из усадьбы в домик для гостей: «Вот так, — заметил с улыбкой Владимир Дмитриевич, — ты понесешь мой гроб к могиле»¹⁶. Теперь, когда В. Д. Набокова лишили возможности заниматься политической деятельностью, он смог посвящать семье больше времени, чем когда бы то ни было прежде. Днем или вечерами Набоковы бродили по парку и садам Гаспры, где были собраны деревья из разных климатических зон: гималайские кедры, кипарисы, пальмы и дубы, или совершали большие прогулки под декабрьским солнцем: на восток — в Ялту с ее пыльной набережной; на запад — в Алупку, мимо шишковатой Ай-Петри, самой высокой из здешних гор; вдоль берега — мимо соседних усадеб, более роскошных, чем Гаспра¹⁷. Когда в начале декабря Владимир начал новый альбом стихотворений, он назвал его «Цветные камешки» — быть может, потому, что отшлифованные морем камни и осколки стекла напомнили ему раннее детство и пляж в Биаррице.

8 (21) января Набоковы узнали две зловещие новости: в Петрограде вооруженные матросы-большевики, ворвавшиеся на первое заседание Учредительного собрания, разогнали его; Кокошкин и Шингарев, находившиеся под стражей со дня их ареста в петроградском доме графини Паниной, были убиты. Вероятно, Владимир Дмитриевич в очередной раз мог отметить, что лишь чудом избежал преждевременной смерти.

брату. В эти дни он записывает в своем дневнике: «Тревоги, опасения. Бесконечно тяжелое настроение… Вечером шахматы с Володей». Обстрел и бои продолжались несколько дней, и лишь 15 (28) января Владимир Дмитриевич узнал, что в дом С. Д. Набокова попал снаряд и семье пришлось переселиться к Пейкерам¹⁸. Ялта была разграблена. Десятки арестованных офицеров выводили на мол — одних избивали, других расстреливали и всех сбрасывали в море, привязав к ногам груз.

В. Д. Набокову с его политическим прошлым в любой момент грозил арест. «В этом краю специалистов по легочным заболеваниям», — заметил Владимир, — отец «принял… мимикрическое обличие доктора, не сменив однако же имени». После падения Симферополя было сформировано первое крымское правительство, неимоверно жестокое даже по меркам тех кровавых времен. Зверства в других городах превзошли ялтинские ужасы. Вооруженные солдаты проводили повальные обыски, иногда по шесть раз в день, и каждому, у кого находили оружие, выносился смертный приговор. Целый месяц в Ялте и по всей округе не хватало продовольствия, и к тому же Владимира Дмитриевича начали угнетать серьезные денежные проблемы. Гувернантка его детей Евгения Гофельд еще до революции советовала ему перевести капиталы в иностранные банки. «Во время войны я не могу забирать золото из России», — ответил он тогда. Сейчас он страдал от собственного бессилия и, пытаясь отвлечься, каждый вечер играл с Владимиром в шахматы. «Он стал играть оч. недурно»¹⁹.

Природа, по крайней мере, вроде бы улыбнулась. 28 января расцвели первые желтые крокусы, а 29-го показалось, что пришла весна. В этот день Владимир написал свою первую пьесу «Весной» — лирическое нечто в одном действии. В ней четыре действующих лица — двое молодых любовников, шахматист и незнакомец. Поглощенный игрой с незнакомцем, шахматист, у которого пробуждение весны ничего, кроме досады, не вызывает, ищет способ надежно защитить все свои фигуры, и ему мнится, что он нашел беспроигрышную стратегию. Тем временем молодой человек (на самом деле это шахматист в юности) и девушка в таком согласии воспринимают птиц, цветы и звезды вокруг, что их любовь обещает лучезарное будущее. В этот момент шахматист самоуверенно предлагает своему партнеру сдаться, однако в ответ безымянный противник — не кто иной, как сама судьба, — немедленно объявляет ему мат: когда возлюбленные находят друг друга, это представляется осуществлением планов шахматиста, но на самом деле впереди их ждет боль неизбежного поражения и утраты. Хотя в этой пьеске, написанной гекзаметром, всего 61 строка, она как бы открывает нам будущего Набокова: шахматы, судьба, переход из одной реальности в другую, время как неизбежная утрата. Три дня спустя Владимир прочитал восхищенным родителям свою пьесу, однако еще до этого налетевшая буря успела разоблачить лживость весенних обещаний, щедро засыпав склоны снегом²⁰.

Вероятно, окрыленный успехом пьесы, Владимир перечитал все стихотворения, написанные им с июля 1916 года, и отобрал лучшие для публикации. Отвергнув «после строгой оценки» 100 стихотворений, он оставил 224, которые намеревался включить в книгу под названием «Раскрытые окна»²¹— в 1979 году, — попало лишь одно из 224 стихотворений.

Вечером 13 (26) февраля мать, большая любительница карт, играла с сыновьями в покер, а отец и Евгения Гофельд читали. Неожиданно в дом ворвалась «разбойничьего вида фигура в чем-то кожаном и меховом» — это был Осип Дорженик, поляк, слуга В. Д. Набокова, который привез, во-первых, деньги (вероятно, от Евы Любржинской, действительно посылавшей им в тот год какую-то сумму), во-вторых, добрые вести о вырской усадьбе и доме на Морской и, в-третьих, пачку писем. Одно из них было от Люси Шульгиной, которая жила в это время на украинском хуторе. Ошеломленный Владимир унес письмо с собой в ночь. Поднимаясь по крутой каменистой тропе у татарских частоколов и кремнистого устья ручья, он взглянул на тонкий серебряный месяц и внезапно почувствовал всю боль изгнания²².

Скоро, как только утих ветер, яркая крымская весна скрасила ему далекую ссылку. Через неделю он поймал свою первую крымскую бабочку, а в конце мая стал совершать регулярные вылазки, поднимаясь по горным тропам под ослепительно сверкающим солнцем или в пестрой тени оливковых и тутовых деревьев. На тропинке над морем, среди кустарника с восковыми цветами какой-то колченогий большевистский часовой с серьгой в одном ухе хотел арестовать Владимира за то, что он сигнализировал — вероятно, рампеткой — английским судам. После трудных объяснений с военными властями он наконец убедил их в безобидности своих занятий, и на следующий день солдаты принесли ему большую, хотя и не очень ценную, коллекцию бабочек²³.

Набоковым еще несколько раз пришлось соприкоснуться с большевиками. Однажды, гуляя с сыновьями, Владимир Дмитриевич нарвался на пьяного красногвардейца — возможно, именно этот эпизод лег в основу намного более драматичной сцены в «Подвиге». За месяц до этого в Гаспру явился комиссар, чтобы национализировать ее, как и все окрестные усадьбы; для Набоковых дело ограничилось тем, что их обязали платить за домик в местные Советы. Один раз к ним пришли с обыском, но, хотя в доме хранилось огнестрельное оружие, это осталось без последствий. Осип «знал, как говорить» с чекистами²⁴.

Когда началось наступление немецкой армии, в Ялте три недели не выходили газеты, не работала почта и единственным источником информации стали слухи. С гор доносились выстрелы, въезд в Ялту был закрыт. 9 (22) апреля Владимир Дмитриевич записал в своем дневнике: «Происходило что-то смутное. Очень разные слухи». На следующий день, когда толки о грабежах и расстрелах стали еще упорнее, было решено выставить в усадьбах дозоры. Судя по его стихам, Владимир уже успел испытать восторг от крымских ночей: лунный свет, отражающийся на лопастях магнолий, отбрасывающий тени в аллеях, где, как часовые, стоят кипарисы, или оставляющий дорожку на сиреневых водах бухты. Эта картина особенно сильно отпечаталась в его памяти, когда он караулил дом вместе с отцом, братом или Осипом, напряженно вглядываясь в предрассветные сумерки²⁵.

²⁶. 17 (30) апреля германские отряды без единого выстрела заняли Ялту. Они шли стройными колоннами, их пушки, серо-зеленые каски и высокие ботинки так и сверкали — к удивлению русских, привыкших к армии, где вечно всего не хватало и все было в беспорядке, начиная от обуви пехотинца до самой пехоты. После крайней неразберихи и пакостей, царивших в Крыму при большевиках, немцев приветствовали как освободителей, возлагая надежды на их любовь к порядку.

В. Д. Набоков немедленно начал писать «Временное правительство» — честные воспоминания наблюдательного участника событий, книгу настолько объективную, что ее считали правдивой и черпали из нее информацию такие различные по темпераменту и образу мыслей политические деятели, как Троцкий, Керенский и Милюков. В Ялте он встретился с другими живущими там кадетами и представителями татар, чтобы выработать общую позицию по отношению к немецкой оккупации. Единства достичь не удалось²⁷.

Весь год Набоковы — в разных сочетаниях — исследовали сады и парки, побережье и скалы между Ялтой и Алупкой. В более трудные походы отец и сын часто ходили вместе с соседом Владимиром Полем, маленьким, лысым, хрупким человеком лет сорока, который помешался на здоровье, по словам Набокова, «после жестокой схватки с туберкулезом. В результате самых разных физических упражнений — в том числе и таинственно-восточных — он выработал выносливость гиганта, и мы с отцом едва поспевали за ним на крутых тропинках крымских гор» ²⁸.

По воспоминаниям одной из современниц, Владимир Дмитриевич якобы жаловался Полю, что ничего не может поделать с Володей: «Он способный, пишет хорошие стихи, а занимается лишь тем, что бегает и ловит бабочек. Не могли бы Вы, Владимир Иванович, повлиять на него и заставить хоть на время оторвать от бабочек и написать стихи»²⁹ чем об отношении Владимира Дмитриевича к сыну. Когда-то сам страстный собиратель бабочек, он был весьма разносторонним человеком (государственный деятель, юрист, журналист, ревностный поклонник и покровитель всех искусств) и поощрял самые разные увлечения Владимира — от составления шахматных задач до бокса. К тому же юного поэта никак нельзя было упрекнуть в недостаточной плодовитости — и меньше всего тогда, когда погоня за бабочками вызывала в нем дрожь возбуждения.

В середине мая до Гаспры дошли плохие новости о Выре и о том, что дом на Морской занят красногвардейцами. Через неделю Владимир начал писать свою первую поэму «Светлой осенью». Она предвосхищает многое в набоковском искусстве, ибо Выра и первая любовь видятся в ней через призму изгнания. Набоков пишет о том, как он весной в Крыму мечтает о весне, лете, осени родного севера. Чтобы создать необходимое настроение, он вводит мотив «окрашенных звуков», описывая не только цветовые впечатления от определенных букв, которые он впоследствии уточнит в своей автобиографии, но и то, как при виде определенного цвета или оттенка в его сознании возникают определенные буквы или звуки. Затем автор переходит к главной сцене поэмы: двое возлюбленных раз в году, в первый день осени, встречаются в одном и том же месте, очень похожем на усадьбу дядя Васи. Там они проводят ночь, а утром смотрят на мир через цветные стекла окна, выходящего на балкон. Как с гордостью отметил в то время Набоков, он написал эту поэму из тридцати восьми восьмистиший за два дня — 19 и 21 мая (1 и 3 июня), и это заметно. Он, правда, не сказал, что во второй день он также ловил бабочек на вершине Ай-Петри и на плоской, поросшей травой Яйле, а вечером читал поэму родителям. Отец записал в дневнике: «Оч. растет»³⁰.

Назавтра у Владимира сильно разболелся зуб, который все еще продолжал ныть через две недели после двух визитов к дантисту³¹. Зубная боль станет таким же постоянным мотивом в его жизни, как и цветные стекла.

В Ялте и ее окрестностях начала возрождаться светская жизнь, и Анну Ян-Рубан пригласили выступить в одном из частных домов Симеиза с благотворительным концертом в пользу русских художников, живущих в Крыму. Ей понадобились русские тексты нескольких песен Шуберта и Шумана на стихи Гейне, и она обратилась за помощью к сыну соседа. Хотя Владимир плохо знал немецкий, он так блестяще справился со своей задачей, что после концерта и певица, и переводчик удостоились оваций, а на следующий день в Ялте люди звонили его родственникам с просьбой дать им слова песен³²«Ich grolle nicht»^[47].

8 (21) июня В. Д. Набоков отправился в Киев и Петроград, но дальше Киева не добрался. Там, на съезде кадетов, Павел Милюков, который до сих пор занимал твердую антигерманскую позицию, полностью поддержал немцев, в победе которых в войне даже тогда, в 1918 году, он не сомневался. Такая позиция кадетов стоила партии доверия на Украине после отступления немцев позднее в том же году. Когда 22 июля (4 августа) Владимир Дмитриевич вернулся в Гаспру, крымские кадеты, к счастью, уже избрали другой курс — пассивного сопротивления оккупации.

Большинство жителей Крыма приветствовало немецкую оккупацию как освобождение от ответственности, как отдых от истории, как передышку от длительного российского кризиса³³. На этот раз Владимир был готов разделить общие настроения.

Это не значит, что он отказался от личных интересов. На кладбище у татарской деревни на побережье Владимир обнаружил множество Fabricius. Он предпринял несколько экспедиций в центр полуострова. Во время одной из них 30 июня (13 июля), например, поднимаясь по горной тропе Ай-Петри, он встретился

Все выше в горы поднимался со своей рампеткой Владимир, коллекционируя особей трех видов бабочек (последнюю — на самой вершине), но главную — Hippolyte euxinus — сатира, недавно описанного Кузнецовым, упустил³⁵«Даре» не поймали ее.

В первом своем романе «Машенька», а затем в автобиографии Набоков сравнивает письма, которыми они с Люсей обменивались среди хаоса Гражданской войны, с бабочками, перелетающими через линию фронта. Он написал ей сразу же, но ответ пришел лишь в июле, и тогда он послал ей «Светлой осенью» — «стихи о Выре, которые Вы одна можете понять». Через несколько недель она все еще не получила это письмо. Когда в переписке наступал такой перерыв, Люся обычно корила его за то, что он ее забыл, «словно доставка почты равнялась для нее обычному природному явлению», как будто почту не затрагивали бури Гражданской войны, — «я только и делал во все эти месяцы, что писал к ней и думал о ней…»³⁶. Почти десять лет спустя он включил пять из ее прелестных и таких живых писем в свой первый роман «Машенька»^[49].

В то лето Ялта ожила с появлением белых офицеров (среди них был и прибывший сюда в начале мая кузен Юрий), которые были рады на время забыть о неизбежном возвращении на войну. Вновь открылись театры и рестораны, где веселье играло и пенилось ночи напролет. Набоков участвовал в этих шумных пирушках и даже собирался записаться добровольцем в армию — разумеется, не раньше, чем закончится сезон бабочек, и не во славу правого дела, а чтобы добраться до того украинского хутора, где жила его Люся³⁷.

Говоря, что он в то лето был занят лишь мыслями о ней и письмами к ней, Набоков добавляет: «несмотря на множество совершавшихся мною измен». Что касается секса, это была для него весьма горячая пора. Вместе с Сергеем они часто пользовались беззаботным гостеприимством семьи Токмаковых, которые жили в соседней усадьбе Олеиз на побережье. «Их большая нелепая дача со многими лесенками, переходами, галереями» отзывалась хихиканьем и хохотом бесчисленных гостей³⁸«юные красавицы с браслетами на загорелых руках, известный живописец по фамилии Сорин^[50], актеры, балетный танцовщик, веселые белогвардейские офицеры… пикники на пляжах и полянах, потешные огни и изрядное количество крымского мускат-люнеля способствовали развитию большого числа шутливых романов»³⁹. Или же, как пишет Набоков в раннем варианте своей автобиографии, «в этих пикниках с вином на берегу искрящегося моря, под звездами жарких летних ночей, с девушками — юными, томными, едва одетыми, с горячими руками и ногами — было — увы — нечто добсонианское»^[51]⁴⁰.

Одной из подруг Набокова была Лидия Токмакова, его ровесница. Он придумал особую игриво-издевательскую манеру общения с нею. Ощущая, что «легкомысленная декадентская и какая-то нереальная обстановка» того лета оживляет атмосферу пушкинского Крыма столетней давности, Набоков развлекал и раздражал свою подругу,

Хотя Пушкин никогда не покидал пределов России, он несколько раз побывал в ссылке, причем впервые — на юге страны. Набоков назвал поэта «блестящим примером вечного изгнанника». И, подобно Пушкину, сравнивавшему себя с Овидием, который жил изгнанником в тех же местах, Набоков, оказавшись в Крыму, тотчас «окунулся в пушкинские ориентации»⁴².

Как поэт, повеса и изгнанник, Набоков чувствовал свою близость Пушкину. Несомненно, ему нравилось воображать себя страдающим поэтом, но в том, как он переживал собственное изгнание — уже тогда, по его словам, с неменьшей силой, чем в последующие годы, — не было ни позы, ни просто литературной рефлексии: всю тяжесть изгнанничества он впервые ощутил, когда получил письмо от Люси⁴³. Фактически сама жизнь впервые подыграла Набокову, когда она внезапно отлучила его от прошлого. Даже до отъезда с родного севера он предавался изгнаннической тоске; даже до расставания с Люсей смаковал горечь утраты. Для Набокова время всегда захлопывает перед нами наше прошлое, и игра, в которую он играл с Токмаковой, не была лишь подражанием пушкинским биографам, но, побуждаемая его собственным, на этот раз подлинным чувством изгнания из прошлого, выявляла возникающую гармонию — скорее набоковскую, чем пушкинскую, — между узорами его искусства и неожиданными потрясениями его жизни: непредсказуемое будущее революции, недостижимое прошлое Выры, поэтическая гармония жизни человека во времени.

— древнюю резиденцию татарских ханов в Центральном Крыму, где увидел фонтан, давший название двум поэтическим произведениям Пушкина. В зале ханского садового дворца было прохладно, под потолком стремительно проносились ласточки, и Набоков, глядя, как из проржавевшей трубы фонтана капает в мраморные впадины вода, подумал, что точно таким видел все это Пушкин сто лет назад. Так возник замысел стихотворения «Фонтан Бахчисарая (В память Пушкина)», напечатанного в сентябрьском номере кадетской газеты «Ялтинский голос». Неделей раньше там же был опубликован «Ялтинский мол» — первое из нескольких сотен стихотворений, которые он поместил в различных газетах в течение последующих шестнадцати лет. Набоков написал его в начале июля под впечатлением ужасных сообщений немецких водолазов, поднимавших со дна бухты тела убитых. Спустившись под воду, они увидели полуразложившихся мертвецов, которые стояли навытяжку на дне и слегка покачивались от волн, словно переговариваясь друг с другом. В стихотворении «Ялтинский мол» Набоков воображает самого себя под водой, где его хватает один из мертвецов и говорит ему, что они судят своих убийц, которым нет оправдания⁴⁴.

Возможно, именно для того, чтобы вытеснить из памяти подобные картины, Набоков, окунувшись в карнавальное веселье, принял участие в постановке трехактной пьесы Артура Шницлера «Liebelei», переведенной на русский язык как «Забава». Он играл Фрица Лобхаймера, драгуна и студента, у которого была связь с замужней женщиной. Ее муж, обнаружив любовные письма Фрица к своей жене, бросает их в лицо молодому человеку. Но прежде чем наш герой погибнет на дуэли, у него остается немного времени еще для одного — закулисного — похождения и еще одного ободряющего флирта. Хотя спектакль играли на сцене маленького загородного театра, Набоков вспоминал, правда, без особой уверенности: «Мне, кажется, заплатили. Мне определенно заплатили»⁴⁵.

В. Д. Набоков вернулся из Киева 22 июля (4 августа)^[52]. Еще по Литературному фонду он знал Максимилиана Волошина (1877–1932), наиболее значительного из писателей, живших в Крыму. Космополит, блестящий эрудит, критик, искусствовед и художник, Волошин превратил свой дом в Коктебеле в пристанище и место отдыха поэтов и художников. Однако с Владимиром Набоковым он встретился в Ялте. Набоков позднее вспоминал, как однажды холодным ветреным вечером (наверное, это был не по сезону прохладный конец июля) они сидели с Волошиным в татарской кофейне: волны, разбиваясь о парапет, рассыпались пеной, и взлохмаченный Волошин декламировал под их шум стихотворение «Родина», демонстрируя строку четырехстопного ямба с пропуском ударения в первой, второй и четвертой стопах («И неосуществленная»)⁴⁶.

Набоков считал Волошина прекрасным поэтом, и критики единодушно признают, что именно в это время написаны его лучшие стихи, в которых он возвещал — часто высоким библейским языком — о том, что страдания, принесенные революцией, даны России во искупление ее грехов. Набоков навсегда остался благодарен Волошину за то, что тот уделял ему внимание и так доброжелательно наставлял его в поэтическом искусстве⁴⁷«Ангелы», явно обнаруживает переклички с волошинской поэзией и в религиозной образности, и в циклической структуре, — подлинное влияние мэтра на молодого поэта состояло в другом: именно от Волошина Набоков впервые узнал о новейшей системе метрического анализа, разработанной Андреем Белым.

Андрей Белый — поэт, прозаик, критик — был человеком блестящим и неуравновешенным. Позднее Набоков назвал шедевр Белого роман «Петербург» одним из четырех величайших достижений прозы двадцатого века — вместе с «Улиссом», «Превращением» Кафки и «В поисках утраченного времени». Волошин привлек внимание Набокова к статьям из опубликованного в 1910 году сборника «Символизм», в которых Андрей Белый, анализируя отношение между ритмом и метром в русском стихе, обнаруживает пульсацию контрапункта, скрытого под покровом ямбической нормы. Набокова загипнотизировало это исследование, и через двадцать пять лет он продолжал считать его лучшим трудом по стиховедению в мире. А сорок лет спустя он положил его в основу сравнительного анализа русской и английской просодии в комментарии к «Евгению Онегину»⁴⁸.

Владимир мог изучать Андрея Белого самостоятельно, но Сергею, Ольге и Елене пора было снова идти в школу. Поэтому в конце сентября семья переехала ближе к Ялте — в Ливадию, бывшую царскую резиденцию, расположенную в трех километрах от городской черты. Набоковы поселились в Доме певческой капеллы (ныне неврологическое отделение городской больницы) в пяти минутах ходьбы от великолепных садов дворца, на холме, к северу от них. Это был скромный двухэтажный дом с семью спальнями во втором этаже, ничем не напоминавший сам дворец — ослепительно белый, элегантно-строгий и легкий, несмотря на все арочные колоннады и пилястры. Поскольку спальни Набоковых были расположены по обеим сторонам коридора, их новый дом очень походил на отель — хорошая подготовка к ожидавшему их будущему⁴⁹.

У Владимира не было поблизости друзей, и многие из тех, с кем он так весело провел лето, покинули Крым. Когда стало прохладнее, он принялся за учебу, прежде всего разработав собственную программу первого курса университета, чтобы «сразу поступить на второй (это будет возможно)», — как он признался одной из своих подруг, к тому времени уже покинувшей Крым. У какого-то учителя в Ялте он стал брать уроки латыни и составил для себя весьма своеобразный список книг из ялтинской библиотеки: энтомология, дуэли, путешественники-естествоиспытатели, Ницше. Впрочем, он мог не только утолять любознательность, но и углубленно заниматься благодаря «императорской библиотеке в нашем ливадийском доме, в котором (стараниями маленького библиотекаря с лысиной святого) были собраны полные комплекты старых исторических и литературных журналов, а также тысячи сборников современных поэтов, таких как Брюсов и Белый. Именно в Ливадии я завершил в 1918 году освоение русской поэзии и прозы»⁵⁰. Его суждения становились более строгими: например, перечитав «Преступление и наказание», он нашел роман «многоречивым, ужасно сентиментальным и плохо написанным». (Год спустя он сочинит дерзкие, но остроумные стихи о Достоевском:

подумал Бог: ужель возможно,

что все дарованное мной

так страшно было бы и сложно?)

Он читал запоем и, подчинив себя жесткому распорядку, проанализировал по системе Андрея Белого тысячи стихотворных строк русской классики. Сохранились две тонкие тетради, одну из которых Набоков отвел под ямбические гекзаметры Василия Жуковского, а вторую — под гекзаметры Евгения Баратынского, но потом внес в них также стихи Михайлы Ломоносова и Владимира Бенедиктова⁵¹— результат анализа сотен стихотворных строк: кружки, означающие стопы с пропущенным ударением, соединены линиями, которые образуют треугольники или трапеции. В некоторых схемах кружки закрашены цветными карандашами в зависимости от места стопы в строке: в желтый — первая, в зеленый — вторая и т. д.

Владимир объяснил эту систему своей восторженной почитательнице — двенадцатилетней сестре Елене, которая помогала ему чертить и раскрашивать схемы. В Ливадии он проводил с ней гораздо больше времени, чем раньше, — обучал ее рисованию, проверял ее знания о бабочках, которыми она живо интересовалась, читал ей свои стихи⁵². Елену он всегда любил больше других братьев и сестер.

Перечитав все свои стихи, Владимир с ужасом заметил, что вместо замысловатых, запутанных схем, которые обнаружил Андрей Белый при анализе ритмических структур у классиков, его собственные стихотворные строчки составляют простой рисунок с частыми пробелами, в котором преобладала прямая линия и отсутствовали модуляции — «и с той поры, в продолжение почти года, — скверного, грешного года, — я старался писать так, чтобы получилась как можно более сложная и богатая схема:

Задумчиво и безнадежно

и неосуществимо нежно

уж полуувядает сад, —

и так далее, в том же духе: язык спотыкался, но честь была спасена»⁵³.

Набоковская пародия преувеличивает нелепость и совсем не передает странного очарования, которое присуще некоторым его поэтическим опытам. Так, например, в конце сентября — меньше чем через месяц после открытия Набоковым метода Белого — он пишет стихотворение «Большая Медведица», метрическая схема которого повторяет положение звезд в созвездии. Несмотря на этот серьезный недостаток, стихи получились совсем неплохие⁵⁴.

и свободы, как у тех, кто уже занял место в пантеоне поэтической славы России. Набоков с таким же пылом анализировал гекзаметры Жуковского, с каким позднее он станет считать под микроскопом пятнышки и штришки на чешуйках бабочек (за столь тонкую работу до него никто не брался)⁵⁵. Он полагал, что реальный мир прячет свои секреты, что скрытые детали могут образовать узоры, полные таинственного смысла. Естественно, с этой точки зрения метод Белого был близок Набокову, который видел в нем возможность включить в собственные произведения некий узор, действующий на подсознание. Эти методы сами по себе были небезошибочными, но в своей зрелой прозе Набоков станет искать и найдет способы сочетания незаметных деталей в гармонические единства, полные скрытых значений.

Быть может, основы этих более поздних набоковских приемов были уже заложены к тому времени, когда он открыл для себя «Петербург» Белого и четыре раза с упоением перечитал его⁵⁶. Неясно, когда именно это произошло: первая редакция романа вышла отдельным изданием в 1916 году, вторая, сокращенная, — в 1922-м. Эксперименты Андрея Белого — бомба, взрывающая закономерности и язык литературы, — отличались по своему характеру от исканий Набокова. Белый стремился проникнуть в область иррационального, имитируя распад логических связей; Набоков же пытался выйти за пределы рационального, создавая некую зеркальную поверхность, на безукоризненной глади которой так хорошо отражается все окружающее, что за ней не виден город, погрузившийся на дно. Тем не менее звуковые и смысловые переклички, которые пронизывают весь «Петербург», — например, скрытые ассоциации, связанные с формой, или ритмом, или звуком, — предвосхищают и набоковскую звукопись и тайнопись. Но там, где приемы Белого вьются вокруг встревоженным роем, приемы Набокова так ладно пригнаны друг к другу, как кружки на схеме «Большой Медведицы» или фигуры в отлаженном механизме шахматной задачи.

Что касается шахматных задач, то интерес к ним Набокова стремительно возрастал. Единственная уцелевшая рабочая тетрадь, которую он вел в сентябре — октябре 1918 года, имеет название «Стихи и схемы», удивительным образом предвосхищающее его «Стихи и задачи» 1970 года. «Схемы» здесь — это не только стиховедческие записи по Белому, но и диаграммы нескольких шахматных задач. Фрагменты прозы и черновики писем (одно — Люсе Шульгиной, одно — подруге, уезжающей из Ялты в Харьков, еще одно — некоей Наталье Дмитриевне) заставляют лишь пожалеть о том, что он оставил так мало черновых материалов этого рода. Небольшая деталь, вероятно попавшаяся ему на глаза в их новом доме в Ливадии, — «К двери приклеены два лоскутка бумаги. На каждом — по крупному нулю. Остроумное применение календарных праздников» — через восемь лет проглянет в его первом романе. Есть в тетради заметка о цветном слухе, где он так же приписывает разным фонемам определенные цвета, как несколько десятилетий спустя в своих автобиографических книгах: например, буква «Л» в 1917 году «грязно-белая», в «Других берегах» — это «вермишель» из «белесой группы», а в «Память, говори» она белая и «вялая, как лапша». В другой записи Набоков изображает себя во время вечерней прогулки: глядя на первую, самую любимую свою звезду, он подыскивает для нее сравнения, но все, что он видит вокруг, — фонтаны, красные розы, черные от лунного света, горы вдали — все уступает ей в красоте. И вдруг он слышит ее голос:

Эта мысль оформилась в стихотворение и утратила свою силу, чтобы через пятьдесят лет снова возродиться в Антитерре романа «Ада»⁵⁷.

Главным достижением набоковской поэзии этого периода стал написанный по просьбе Владимира Поля и посвященный ему цикл «Ангелы» — девять стихотворений, по числу ангельских чинов в небесной иерархии. В обращении к образам ангелов иногда видят доказательство религиозных чувств Набокова, но он сам позднее отрицал какое-либо влияние христианства, несмотря на то что в его говорливой поэзии следующего десятилетия изредка встречаются библейские сцены и метафоры. Это отрицание было совершенно искренним и не объяснялось — как предполагают некоторые — тем, что он стыдился молодого пыла, который с возрастом остыл. Об этом свидетельствуют уже первые два стихотворения цикла. В «Серафимах» несколько слезинок ангелов превращаются в звезды, а другие падают на землю:

живые отблески небесной красоты,

хвала, предчувствие сияющего Бога,

и вдохновенья жар, и юности мечты.

В «Ангеле-хранителе» ангел смотрит на спящего поэта, которому утром жизнь кажется ненавистной, пока он не видит первую тень, а за ней — первые лучи солнца: золотые перья крыльев незримого ангела. Как замечает сам Набоков, его интересовала не религия, но разработка византийской системы образов⁵⁸.

Страстный поклонник оккультных наук, Поль попытался заинтересовать своего юного соседа мистицизмом. Набоков попросил у него книги по этому предмету, которые Поль принес из большой библиотеки Гаспры⁵⁹. Однако ни мистицизмом, ни христианством нельзя объяснить те особенности философии более позднего Набокова, которые уже заметны в цикле «Ангелы» и в других его ранних стихотворениях. Цикл в целом создает очень набоковское ощущение многоуровневости сущего, и здесь его любовь к игре — кажется, что все это он делает лишь из удовольствия соорудить воображаемый ковчег и бороздить небесную твердь, — свидетельствует о нежелании однозначно судить о том, что лежит по ту сторону человеческого бытия. Он намекает на то, что за пределами видимого и осязаемого мира как будто бы есть нечто иное, но вопрос остается открытым, и как художник он имеет это в виду, показывая бесконечное многообразие конкретного. Такой взгляд не имеет ничего общего с формальными религиозными условностями, которые соблюдал его отец, когда водил своих малолетних детей в церковь или, по русскому обычаю, читал вслух на Пасху Евангелие⁶⁰«Подвиг», говоря о матери Мартына:

Представления Набокова уже распространились на его научные занятия, обусловив интерес к тайным замыслам эволюции, к загадкам превращений жизни. В записи, сделанной в сентябре 1918 года, он размышляет:

К концу сентября стало ясно, что немцы скоро уйдут из Крыма. Белая армия, которая вела бои на юге России, хотела, чтобы Крымом управляли из штаба Добровольческой армии генерала Деникина в Екатеринодаре, и рассматривала его лишь как место высадки союзников. Но крымские кадеты во главе с М. М. Винавером считали, что введение централизованного военного правления, слишком озабоченного объединением сил для вооруженной борьбы с большевиками, чтобы думать о насущных нуждах местного населения, неизбежно привело бы к росту революционных настроений. Со своей стороны, крымские кадеты были готовы создать образцовое краевое правительство, выбранное при поддержке представителей земства, объединяющее лидеров как социалистических, так и несоциалистических партий и хорошо знакомое с местными условиями. С. С. Крым, крымский кадет и давний борец за интересы края, пользовавшийся здесь широкой популярностью, был готов возглавить новое правительство. 2 (15) ноября — на следующий день после того, как германские войска перестали оказывать поддержку своей марионетке — непопулярному «татарину» Сулейману Сулькевичу, началось формирование Крымского краевого правительства. Владимир Дмитриевич вошел в него министром юстиции; среди других членов кабинета были М. М. Винавер, еще два кадета, меньшевик П. С. Бобровский, один эсер и один беспартийный.

Вначале Крымское правительство работало успешно, но, прежде чем большевики в апреле 1919 года вновь захватили полуостров, режим уже начал разваливаться изнутри. Его слабым местом стали отношения с Белой армией. Правительство оказалось не в состоянии сформировать свои вооруженные силы: антибольшевистски настроенные офицеры уже ушли к белым, а еще одна мобилизация среди измученного войной населения могла бы привести к катастрофе. Но в обстановке Гражданской войны, когда красный террор стал официальной политикой большевиков, нужна была какая-то защита, а предоставить ее могла только Белая армия. Однако Деникин и его генералы нисколько не доверяли Крымскому правительству. Выступая за единую Россию, они сохраняли непоколебимую уверенность, что симферопольское правительство покровительствует татарскому сепаратизму. Белые генералы, которым трудно было уяснить, что не все социалисты — большевики, косо смотрели на партийный состав Крымского правительства, и — того хуже — из-за присущего им антисемитизма они подозревали и еврея М. Винавера, и караима С. Крыма в измене России. Они полагали, что власти Симферополя отвергают военную диктатуру, проявляя снисходительность к внутренней большевистской агитации, которая на самом деле тогда не существовала или, во всяком случае, оставалась неэффективной до тех пор, пока жестокость белых офицеров по отношению к подозреваемым в большевистских симпатиях не подорвала поддержки Краевого правительства среди населения. Владимир Набоков вспоминал, что между его отцом — «„министром права — минимального права“, как он с горечью говорил, и деникинскими офицерами — большими любителями пострелять, были постоянные трения». У. Розенберг отмечает, что благодаря личному вмешательству В. Д. Набокова белые передали многих своих пленников гражданским судам⁶⁴.

Гнев, который вызывали у В. Д. Набокова варварские деяния некоторых белых офицеров, может объяснить любопытный нюанс в его книге «Временное правительство» и подобные же оттенки в позиции его сына. В своей истории революции Троцкий обращает внимание на то, что В. Д. Набоков с равным отвращением отнесся и к вооруженным солдатам, бесчинствовавшим в июльские дни 1917 года в Петрограде, — «те же безумные, тупые, зверские лица, какие мы все помним в февральские дни», — и к тем солдатам «с обычными бессмысленными, тупыми, злобными физиономиями», которые разогнали Совет республики. Троцкий расценивал подобные высказывания как очевидное доказательство классового высокомерия, точно так же как Набокову-младшему будут приписывать аристократическую заносчивость. (На самом деле даже Горький боялся бездумной жестокости и разрушительных инстинктов крестьян, которые составляли огромную массу русских солдат.) Но Д. С. Пасманик, кадет, знавший В. Д. Набокова по Крыму, понимал его совершенно иначе. Он считал, что Набоков не только производит впечатление человека высокой культуры, но фактически вступил в партию кадетов по культурным, а не политическим соображениям — чтобы создать Россию, где все могли бы существовать на более высоком культурном уровне. Он презирал не социальное происхождение революционных солдат, но бездумную жестокость их поведения, означавшую в его глазах абсолютно то же самое, что и «бескультурная» тактика царского министра юстиции, который в 1913 году травил Бейлиса, или тупоумие тех реакционно настроенных белых офицеров, которые «причиняли ему физическую боль своей грубой некультурностью». Быть может, этим отчасти объясняется, почему ненависть Владимира Набокова к пошлости занимает в его сознании такое важное место, что ее объектом может стать все — от банальной рекламы до жестокостей, совершаемых именем Ленина или Гитлера, или почему для пошлости, по его мнению, нет никаких географических и социальных различий: «Любой пролетарий из Чикаго может быть так же буржуазен (во флоберовском смысле), как любой английский лорд»⁶⁵.

Кажется, Набоков решил в новом году повысить свою поэтическую продуктивность. В его тетради этого времени три стихотворения датированы 1 января; одно занесено в 10–11 часов утра, другое — в 4–5 дня и третье — в 9.30–11 вечера. Примерно тогда же Владимир Поль положил на музыку стихотворение «Дождь пролетел», а композитор Николай Набоков, двоюродный брат Владимира, проделал то же самое со стихами о Тайной Вечери⁶⁶— поэма «Двое» в 430 строк, отклик на знаменитую поэму Блока «Двенадцать».

Пятьдесят лет спустя Набоков охарактеризовал поэму, которую часто называют шедевром Блока, как «отвратительную, вымученную, написанную в псевдонародном тоне, с розовым картонным Христом, приклеенным в конце»⁶⁷. Мнение Набокова о «Двенадцати» сложилось у него меньше чем через год после выхода поэмы. Несмотря на подзаголовок «Современная поэма» и эпиграф из «Двенадцати», Набоков начинает свой ответ Блоку исподволь — с изображения молодой четы, которая коротает зимний вечер в тиши своей старой усадьбы. Эту сцену легко можно было бы отнести к девятнадцатому веку, тем более что Набоков подражает стилю пушкинского «Евгения Онегина» — с пушкинским быстрым движением мысли, с той изысканной смесью учтивого сочувствия и дразнящей игривости, которой отличается отношение автора к герою «Евгения Онегина». Набоков описывает своего Андрея Карсавина:

Самосознанье гражданина

самосознаньем бытия

и в дни позора не сказалось.

Грешно — нет спора; но ни я,

ни вы, читатели, не смеем

его за это осуждать

в себе самих должны признать.

По-пушкински неожиданно он меняет интонацию, обращаясь к тихому счастью супружеской любви, от которой исходит ровное тепло, как от печи, пылающей в комнате, где сидят Ирина и Андрей. Андрей проводит вечер за рисованием и описанием по-латыни пойманной им бабочки. Нежная, даже страстная любовная сцена и сон Ирины, который она, проснувшись, рассказывает, заставляют совершенно забыть о Блоке, как вдруг в дом неожиданно врываются двенадцать вооруженных крестьян и нападают на его хозяев. Безоружный Андрей храбро сопротивляется им, но вскоре понимает, что нужно срочно спасать жену, ибо эти люди не остановятся ни перед чем. Схватив Ирину на руки, он выбегает из дома, провожаемый пальбой, и оказывается в холодной, бесприютной зимней ночи. Муж и жена бредут по лесу, с трудом переставляя ноги, пока наконец не падают в снег. Легко одетые, промерзшие до костей, они принимают смерть со страхом и мужеством. Вскоре преследователи настигают их. Один из мужиков склоняется над Ириной, снимает с окоченевшего пальца кольцо, смотрит на нее со звериной ухмылкой и — в последней строке поэмы, которая производит не менее сильное впечатление, чем блоковская, — «плюнул в мертвое лицо»⁶⁸.

По мысли Набокова, ненависть толпы не может возвещать второе пришествие. Если Блок и большевики апеллируют к слепому желанию снести все до основания, к разрушительной ярости, которая, очевидно, представляет собой антитезу культуре в широком смысле, то Набоков отвечает им, заявляя о своей готовности встать рядом с Пушкиным, лучшим сыном России культурной, творческой, светлой. Набокову блестяще удалась поэма — с ее вызывающим симпатию героем, который, никому не делая зла, занимается только наукой, и с ее по-пушкински быстрой и легкой сменой настроения. Однако важнее всего то, что в ней проявилось набоковское воображение рассказчика, его дар сочетать пародию и страсть.

Разумеется, поэма политически наивна, но наивен и ее девятнадцатилетний автор. Когда в начале 1919 года Юрий Рауш после нескольких недель отпуска, проведенных в Ялте, уходил на фронт, Владимир вновь ощутил всю силу своего давнего желания быть равным ему в храбрости.

— я с отроческих дней

влюблен в веселую опасность… —

начинает он стихотворение, посвященное Юрию, и — после нескольких месяцев колебаний — твердо решает вступить в Белую армию. Перед тем как отправиться в полк, Юрий дал Владимиру примерить свои сапоги и пообещал ему сделать все, что в его силах, чтобы двоюродный брат попал в ту же дивизию, что и он⁶⁹.

23 февраля (8 марта), через неделю после возвращения Юрия на фронт, в Ялту пришло известие о том, что два дня назад он погиб в бою у деревни Благоданное. Пришпорив коня, он вырвался вперед и в одиночку бесстрашно поскакал на пулемет противника. Одна пулеметная очередь — и у Юрия «весь перед черепа был сдвинут назад». «Так, — пишет Набоков, — он утолил мучившую его всю жизнь жажду героизма в бою — последней великолепной скачки с пистолетом или саблей наголо». Тело Юрия привезли в Ялту, где 1 (14) марта он был похоронен. Владимир нес гроб. Позднее он написал своей старой французской гувернантке: «C'était mon meilleur ami»^[53].

Последнюю эпитафию двоюродному брату он сформулировал в книге «Память, говори»:

Однако Гражданская война, как Владимир позднее понял, не сводилась лишь к восторгам перед героическими белыми и ненависти к диким красным. В Ялте были зверски убиты два еврея, и улики говорили против белых офицеров, но, когда В. Д. Набоков как министр юстиции попытался организовать расследование, подозреваемых перевели на фронт или на Кавказ — куда не распространялась юрисдикция Крымского правительства. Когда ситуация на фронте стала еще более безнадежной, белые офицеры еще больше распустились, и подобные сценарии стали разыгрываться слишком часто⁷¹.

У правительства не было выбора: ему приходилось преследовать отдельных офицеров за беспорядки, но при этом все же полагаться на защиту Белой армии. Однако именно из-за своей связи с белыми Симферопольское правительство лишилось той широкой поддержки населения, которой оно пользовалось четыре месяца назад. С усилением большевистской агитации белые стали еще более подозрительными. Поскольку в Белой армии оставалось мало свободных войск, не занятых в боевых действиях, и поскольку она не могла принять либеральные принципы Краевого правительства, ее помощь краю была скудной и весьма ограниченной. В отчаянии С. С. Крым и В. Д. Набоков обратились к французам, чьи военные корабли контролировали Севастопольский порт с тех пор, как оттуда ушли немцы⁷². Войска, обещанные французами, так и не материализовались.

16 (29) марта, когда красные теснили белых на Перекопе, Деникин телеграфировал ультиматум: если Крымское правительство не объявит военного положения и не передаст власть армии, войска будут выведены. Правительству ничего не оставалось, как принять эти условия. Но меньше чем через неделю — 21 марта (3 апреля) войска красных прорвали оборону противника и начали быстро продвигаться в глубь полуострова.

ехали, петляла по склонам Крымских гор; Елену тошнило у одной дверцы, Сергея — у другой. Севастополь, через который лежал единственный путь к спасению, был запружен багажом и людьми. Многим приходилось ночевать прямо на улице. Для министра Набокова и его семьи были забронированы номера в гостинице «Метрополь». Владимиру предназначался седьмой номер:

Не то кровать, не то скамья.

Угрюмо-желтые обои.

Два стула. Зеркало кривое.

Мы входим — я и тень моя.

марта (10 апреля) министры Крымского временного правительства и члены их семей сели на греческое судно «Трапезонд», которое уходило в Константинополь. Эта почерневшая, отслужившая свой срок посудина все же сулила спасение⁷³.

Но путь к спасению оказался перекрыт. На следующий день около пяти часов французское командование пожелало узнать, почему в севастопольском банке не осталось фондов правительства, и потребовало передать ему все деньги в 11 часов следующего дня. В назначенный срок Крымское краевое правительство предоставило полный отчет о том, на что ушел севастопольский фонд (расходы на эвакуацию, уплата жалованья чиновникам — все «во исполнение закона, которого Правительство не могло не исполнить»). И тем не менее французы стояли на своем: «Дайте деньги — иначе не уедете». Вечером того же дня, 30 марта (12 апреля), министрам и их семьям приказано было покинуть «Трапезонд», который должен был уйти в Константинополь, — через день-другой судно действительно вышло в море с Сергеевичами и Дмитриевичами на борту⁷⁴.

Министров с семьями тем временем перевели на «Надежду» — еще меньшее и «неимоверно грязное» греческое судно с грузом сухих фруктов, стоявшее на рейде. 31 марта (13 апреля) французскому командованию была передана вся информация, которую оно требовало, но ни в этот день, ни на следующий, ни еще через день оно не дало разрешения на выход «Надежды» в море. Семь министров и их близкие — всего 35 человек — вынуждены были спать на деревянных скамьях в одной, лишенной удобств каюте. К концу третьего дня красные захватили высоты, окружающие Севастополь, и начался пушечный и пулеметный обстрел. Пять часов отстреливались французские и греческие войска, пока наконец «Надежде» не был отдан приказ уйти в море. С берега доносились пулеметные очереди, а судно зигзагами выходило из бухты и скользило по зеркальной глади залива. Владимир сидел с отцом на палубе, стараясь сосредоточиться на шахматной партии, и думал о том, что Люсины письма будут по-прежнему приходить в Ялту. 2 (15) апреля 1919 года, около 11 часов вечера, он простился с Россией⁷⁵.

[46] Намек на официальное название кадетской партии — Партия Народной Свободы.

[48] Эмигрировав, Иван Мозжухин снимался в 20-30-е годы во Франции и Германии.

[49] В английском варианте своей автобиографии Набоков рассказывает об этих письмах: «Счастлив писатель, которому удалось вставить в труд свой подлинное любовное письмо, полученное им в юности, облечь его податливой плотью, словно чистую пулю, и в безопасности сохранить между созданных им характеров. Жаль, что не сберег я всю нашу переписку тех дней». Начало этого высказывания вызывает подозрение, что Набоков не сохранил Люсиных писем, но из второго предложения внимательный читатель может понять, что он все-таки сберег некоторые из них. В первоначальном варианте второе предложение звучало намного откровеннее: «Двадцать пять лет назад я сохранил таким образом Тамарины письма и теперь могу перечитывать их на досуге». (рук., Архив Владимира Набокова).

[50] Савелий Сорин — впоследствии известный эмигрантский художник-портретист.

[52] Возможно, именно во время этой поездки в Киев В. Д. Набоков, участвовавший в нелегальной конференции представителей различных партий, «которую пришлось спешно распустить, поскольку стало известно, что ЧК напало на ее след, — задержался в зале, рискуя жизнью, чтобы предупредить некоего меньшевика (он едва знал его, а позицию его партии не одобрял), поскольку тот опаздывал и мог явиться позже и попасть в засаду» (из письма Набокова Эдмунду Уилсону. NWL, 33). Набоков привел этот случай Э. Уилсону как пример самоотверженности русской интеллигенции, не называя имени отца.

9. Интервью ББ с ССН, 1982, сентябрь; Nabokov N. Bagazh, 110, 111; ДБ, 213–214; ПГ, 526. Подробнее о доме, где жили Набоковы, и о Гаспре см.: Галиченко А. «Гаспра» // Дворянские гнезда России. М.: Жираф, 2000, 299–309.

10. Tyrkova-Williams A. From Liberty to Brest-Litovsk. Lnd.: Macmillan, 1919,334–335.

12. ВДН, Вр. прав., 124–125; Гессен И. В. В двух веках, 381–382.

14. ВДН, Вр. прав., 125; ВН, стихотворный альбом «Цветные камешки» (декабрь 1917-июнь 1918), АВН, опубл. РР, 21; Стихи, 8.

15. Rozenberg L. Liberals, 358–359; Кришевский Н. В Крыму (1916–1918) // Архив Русской революции, 1924, 13, 107.

17. Дневник, запись ВДН в его альбоме Memorabilia, ABH.

19. ДБ, 214–215; ПГ, 527; интервью ББ с ЕС, 1986, декабрь; дневник ВДН.

20. Дневник ВДН; ВН, альбом «Цветные камешки».

22. ДБ, 213, 216; ПГ, 527, 530; дневник ВДН; интервью ББ с ВеН, 1984, декабрь; Машенька, 109–110. По воспоминаниям ВН и ЕС, неожиданным гостем был Цыганов, бывший шофер Набоковых. Однако ВДН сделал в своем дневнике запись в день приезда Осипа, а дочь Осипа вспоминала, что ее отец уехал к ВДН через несколько месяцев после революции (письмо Екатерины Щетининой к ЕС от 2 апреля 1989, частное собр.).

23. A Few Notes on Crimean Lepidoptera, 30–31; ДБ, 121; ПГ, 426–427; Vladimir Nabokov — a Profile // The Last Word (Wellesley College), 1943, April 19.

25. Дневник ВДН; Оболенский В. А. Крым в 1917–1920 гг. // На чужой стороне, 1924, 5, 23.

27. Пасманик Д. С. Революционные годы в Крыму. Париж, частное изд., 1926, 94; дневник ВДН.

29. Шаховская З. В. И. Поль и «Ангельские стихи» Вл. Набокова // Русский альманах, Париж, 1981, 233.

30. ВН, альбом «Цветные камешки»; A Few Notes on Crimean Lepidoptera, 30, 32; дневник ВДН.

32. ЗЭФ-1; интервью ББ с ССН, 1982, сентябрь (эти телефонные звонки раздавались в доме С. Д. Набокова в Ялте); Шаховская 3. В. И. Поль… 233.

37. Письма ССН к ББ от 18 декабря 1985 и от 27 января 1986; ДБ, 217; ПГ, 532.

38. Письмо ВН к Уолтеру Минтону (Walter Minton) от 9 сентября 1966, АВН; ПГ, 529; Подвиг, 159. ВН однажды пригласил Э. Филда поискать биографические детали о крымском периоде в «Подвиге», однако позднее отменил это приглашение (Life, 129).

—, без даты (примерно октябрь 1918), LCNA; СЕ неопубл. глава, LCNA.

44. Крым // Жар-Птица, 1921, № 1 (август), 36, перепеч. Горний путь, 109; ЕО, 3: 286–287; СРП1, 523; Ялтинский голос, 1918, 15 и 18 сентября; Пасманик, 77; ДБ, 214; Оболенский, 21.

«и неосуществимая» (NWL, 73), а в 1950 г. — «и непреодолимая» (ЕО, 3: 534).

47. ЕО, 3: 534; ЗЭФ-1; письмо ВН к ЕИН от 10 сентября 1932.

49. Поэтическая тетрадь ВН «Стихи 1918» (сентябрь 1918 —январь 1919), 17, АВН; интервью ББ с ЕС, декабрь 1981, июнь 1982.

50. Интервью ББ с ЕС, декабрь 1981; черновик письма ВН к В. Шульгиной, LCNA; черновик письма ВН к Наталье Дмитриевне —, без даты (примерно октябрь 1918), LCNA; запись в рабочей тетради «Стихи и схемы», LCNA; ЗЭФ-1.

52. Письмо ЕС к ВН от 26 мая 1950, АВН; переписка, 62; интервью ББс ЕС, декабрь 1981 и июнь 1982.

55. Field, Life, 270; интервью ББ с Чарльзом Ремингтоном (Charles Remington), 1987, февраль.

57. Стихи и схемы, LCNA; ДБ, 26–27; «Звезда» в альбоме «Стихи 1918», 26.

58. Маковский С. На Парнасе Серебряного века. Мюнхен: Центральное объединение политических эмигрантов из СССР, 1962,356, прим.; «Ангелы», машинопись, АВН; Горний путь, 98-106; СРП1, 516. О религиозных взглядах Набокова см. Шаховская З. В. И. Поль… 88–89. Об отрицании ВН влияния христианства: РР, 13–14; ЗЭФ-1.

63. Rosenberg W. Liberals, 372. Вопреки этим свидетельствам, Э. Филд заявил, что пост В. Д. Набокова «был в некоторых отношениях номинальным» (Life, 130).

64. Пасманик. Революционные годы, 128; ПГ, 467; Rosenberg, Liberals, 372.

65. History ofthe Russian Revolution, 2: 30, 3: 232; ВДН, Вр. прав., 100, 112; Пасманик. Революционные годы, 93; Лолита, 383.

69. Горний путь, 52; СРП 1, 489; письмо ВН к Сесиль Миотон, июнь 1919, ABH; Field, Life, 134.

70. Метрическая Книга Александро-Невского Собора, Ялта, за 1916–1919 гг. С. 145. Ялтинский государственный объединенный историко-литературный музей, ВН, стихотворный альбом, январь — июнь 1919,26,34; письмо ВН к Сесиль Миотон, июнь 1919, АВН; ПГ, 487.

72. Rosenberg, Liberals, 375; Богданов, Крымское краевое правительство, 19.

73. Переписка, 65; РР, 25; Журнал заседаний Совета министров Крымского краевого правительства, Архив русской революции, 1921, 167–172; Nabokov N. Bagazh, 96.

75. Письмо ВН к Сесиль Миотон, июнь 1919; ПГ, 251; Журнал… 175.

Брайан Бойд. Владимир Набоков: русские годы Глава 7. Преддверие изгнания: Крым, 1917–1919

Брайан Бойд. Владимир Набоков: русские годы
Глава 7. Преддверие изгнания: Крым, 1917–1919