ГЛАВА 22
В поисках выхода: Франция, 1939–1940
ГОЛОС ДОКТОРА РЭЯ: Теперь у них есть все документы. Можно ехать. Прощай, серый Париж!
ГУМБЕРТ: Прощай, серый Париж. Дорогая, не потеряй паспорт.
«Лолита», киносценарий1
I
В январе 1939 года Набоков, не вполне уверенный в своем английском языке, просит давнюю знакомую, Люси Леон Ноэль, прочитать рукопись романа «Подлинная жизнь Себастьяна Найта» и проверить синтаксис. Она вспоминает:
Володя стал приходить несколько раз в неделю, около трех часов дня. Он был неизменно пунктуален. Больше всего его беспокоило, чтобы первый его английский роман не звучал с «иностранным акцентом» и не читался как перевод на английский язык. Мы усаживались за большой письменный стол красного дерева и работали ежедневно несколько часов кряду.
Именно за этим столом на протяжении двенадцати лет Поль Леон работал с Джойсом над «Поминками по Финнегану» — апостольская преемственность на современный лад!
Обычно я читала вслух предложение и проверяла, как оно звучит. Большинство предложений звучали на удивление гладко. Время от времени приходилось заменять какое-нибудь слово или подыскивать более подходящий синоним. Иногда два слова мы заменяли одним. Мы обсуждали то или иное место, и случалось, я снимала свое возражение, а бывало — капитулировал он. Потом он обычно еще раз читал — своим глубоким баритоном — то же самое предложение, а я слушала. Некоторые пассажи вызывали затруднения, однако автор точно знал, как именно он хочет выразить свою мысль. Чаще всего трудностей не было вовсе.
Сама магия этой книги настолько меня захватила, что мне не терпелось узнать, чем же все кончится. Каждый вечер я пересказывала прочитанное мужу
2.
Однажды в начале февраля, когда эти ежедневные чтения все еще продолжались, чета Леонов пригласила Набоковых отобедать с их друзьями, Джеймсом Джойсом и издателями авангардистского журнала «Transition» Юджином и Марией Джолас. Леоны были разочарованы тем, что Набоков за обедом не смог блеснуть остроумием перед Джойсом, что мадам Леон объяснила робостью. Читая ее мемуары тридцать лет спустя, Набоков с улыбкой заметил, что впервые его упрекают в застенчивости, а не в заносчивости:
…соответствуют ли ее впечатления действительности? Она изображает меня робким молодым художником; на самом же деле мне уже было сорок лет, и я достаточно ясно представлял свой вклад в русскую литературу, чтобы не испытывать страха в присутствии любого писателя. (Если бы госпожа Леон чаще встречала меня на приемах, она бы знала, что я вообще малоинтересный гость, не склонный и не способный блистать в большой компании.)
3
У самого Набокова остался в памяти «длинный вечер, проведенный за дружеской беседой. Я не помню из нее ни одного слова, но моя жена припоминает, что Джойс спросил, какие именно ингредиенты входят в мед („mead“ по-английски), и все ответили по-разному». Джойс подарил Набокову экземпляр «Haveth Childers Everywhere»[156], предварительного варианта (1930) одной из частей «Поминок по Финнегану». Набокову, ничего пока еще не опубликовавшему по-английски, — увы — нечем было ему ответить
Часть второй недели февраля Набоков провел в постели с бронхитом — тогда они еще жили в неудобной квартире на рю де Сайгон, 8, откуда вскоре переехали в район Порт де Сан-Клу, сердце более бедного русского Парижа, поселившись в небольшом, обшарпанном отеле с громким названием «Отель Рояль Версаль», рю ле Маруа, 31, где также снимали комнаты Август Каминка с женой. Куда бы они ни переезжали, Париж неизменно угнетал Набокова и навсегда запечатлелся в его памяти как серый мрачный город на Сене. Сидя за столиком кафе «Дё Маго» с Георгием Гессеном и своим французским переводчиком, Набоков поносил Париж. Он называл его по-русски «Париж», что звучало как французское «Pas riche» — «бедный»
Еще в январе, когда Набоков торопился закончить «Подлинную жизнь Себастьяна Найта», ему неожиданно пришла в голову идея новой книги: «Новый замысел мелькает, как гора в моем вагонном окне, то слева, то справа, — и скоро высажусь и полезу — слышу уже грохот осыпей»
Помимо практических дел Набокова беспокоили и проблемы творческие. В течение всего 1939 года кинетическая энергия «Дара» почти не угасала. Еще прошлой осенью, в октябре, Набокова порадовало известие о том, что Абрам Каган, возглавлявший издательство «Петрополис» в Берлине, пока Гитлер не выпихнул его из Германии, согласился издать «Дар» целиком, включая еще не напечатанную четвертую главу. К декабрю, по его сведениям, роман уже должен был поступить в типографию. До сих пор неясно, почему запланированное издание не увидело свет, но «Дар» по-прежнему тревожил воображение Набокова. Однажды — очевидно, это было в 1939 году — он пообещал Алданову новую книгу — продолжение «Дара», который и без того был самым длинным из всех его русских романов
«Второе добавление к „Дару“»
II
Хотя даже после «Подлинной жизни Себастьяна Найта» Набоков не мог устоять перед своей русской музой, он все больше и больше утверждался в своем решении прорваться в англоязычный мир. Он заручился веским рекомендательным письмом от Михаила Ростовцева, известного археолога и историка Древнего мира из Йельского университета, которое должно было помочь ему в поисках какого-нибудь места в Англии, куда он в очередной раз отправил в апреле с двойной целью: выступить с публичным чтением и попытаться получить работу
Такой-то автор (разукрасьте). Пользуется широкой… но ввиду специфической роли писателя-эмигранта бедствует!!! талантлив!!! Гордость эмиграции!!! Новаторский стиль!!!.. Единовременное пособие или стипендию. Ищет работу, пока (вычеркнуто). Он ищет работу, и есть вероятность, что он ее получит, но для этого ему необходимо остаться в стране на несколько месяцев.
(Это вычеркнутое «Ищет работу, пока» выдает Набокова.) Три дня спустя он снова пишет Струве: «Мне даже трудно выразить, как меня волнует надежда на возможность устроиться в Англии. Это для меня вопрос жизненной важности. Умоляю Вас также сделать все возможное в смысле вечера. Я знаю, что Вам приходится не легко, но если бы Вы знали, каково мне сейчас — просто погибаю»
Его мать тем временем погибала в буквальном смысле слова. Набоков выехал в Лондон 1 апреля, до получения известий о том, что ее положили в больницу, в общую палату, ибо на большее у нее не было средств. Что касается самого Набокова, то в Лондоне он неожиданно устроился как нельзя лучше. Он остановился у Саблиных, в доме бывшего российского поверенного в делах, сменившего на этом посту Константина Набокова, и дворецкий, «совершенный Jeeves»[157], искавший способа при случае избавиться от нелепой шляпы гостя, приносил ему завтрак в постель. В обширной лепидоптерологической коллекции Британского музея Набоков проверил, нет ли там других экземпляров той интересной бабочки, которую он поймал в Мулине, но ничего не обнаружил. 5 апреля он выступает с чтением своих новых русских работ в гостиной Саблиных. Неделю спустя он читает главу «Подлинной жизни Себастьяна Найта» на обеде, организованном Струве в доме его приятельницы, Ангелики Харрис (русской по происхождению), и ее мужа Алана (издателя по роду деятельности). Цель этого вечера состояла не только в демонстрации набоковских писаний об ускользающем прошлом, но и в сборе пожертвований и в обсуждении перспектив его туманного будущего. Забрезжила надежда получить работу на русском отделении университета в Лидсе, но тут же испарилась
В последнюю неделю апреля Набоков возвращается в Париж и переезжает с женой и сыном в убогую квартиру на рю Буало, 59, где у них по крайней мере были две комнаты, кухня и ванная. Нашлось место и книгам, и бумагам, доставленным из Германии, где они находились на хранении
2 мая в Праге скончалась Елена Набокова. Набоков вошел в комнату, где его друзья Георгий Гессен и Михаил Каминка весело готовили для него какой-то розыгрыш. «„Сегодня утром у меня умерла мать“, — сказал он буднично, ровным голосом и только быстро потер себе лоб кончиками пальцев»
В апреле Набоков получил письмо от Евгения Винавера — брата одного из соратников В. Д. Набокова по конституционно-демократической партии, а ныне профессора французского языка в Манчестере — с приглашением выступить у него в университете. Винавер заинтересовался французским эссе Набокова о Пушкине и теперь просил его прочитать доклад о каком-либо аспекте франко-русских литературных связей. Университет брался оплатить расходы и лекцию
31 мая Набоков снова приезжает в Лондон и останавливается на этот раз в семье Веры Хэскелл (чей муж приходился родственником Алданову). Ее сын Фрэнсис, тогда еще ребенок, вспоминал впоследствии, как Набоков, знавший о его увлечении бабочками, приходил по вечерам поболтать к нему в детскую
Какое-то время казалось, что надежды Набокова получить место в Америке близки к осуществлению. Михаил Карпович, профессор истории Гарвардского университета, с которым Набоков познакомился и подружился в Праге и Берлине, сообщил ему, что его бывший студент Филип Моузли, ныне преподаватель в Корнеле и большой поклонник Сирина, хотел бы пригласить его к себе в университет по временному контракту (с возможным его возобновлением). Набоков немедленно телеграфировал о своем согласии, однако и этот путь к спасению оказался перекрыт, и Набоков попадет в Корнель уже американским гражданином, когда ему будет под пятьдесят
III
14 июня, в тот самый день, когда Набоков возвратился из Лондона в Париж, умер его друг Владислав Ходасевич, которого он считал «крупнейшим поэтом нашего времени». Последний раз Набоков виделся с Ходасевичем месяц назад. Когда он снова зашел к нему 21 мая, состояние больного раком Ходасевича было настолько тяжелым, что он не смог принять друга. Набоков был на его похоронах и написал великолепный некролог для «Современных записок»
Набоков не надеялся, что сможет летом 1939 года вывезти семью на отдых, но его переводчикам удалось пристроить что-то из его вещей (возможно, рассказ «Картофельный эльф», напечатанный позднее в том же году в журнале «Esquire»), и неожиданно появилась возможность попутешествовать. Оставив за собой парижскую квартиру, Набоковы отправляются в конце июня в Савойские Альпы. Они заранее зарезервировали номера в пансионе «Бриандон» в поселке Сейтене, однако по приезде нашли их неподходящими, и хозяйка пансиона подыскала им приятные тихие комнаты в доме своих знакомых. Дмитрия почти так же, как его отца, радовали иные края, иная фауна — чего нельзя было сказать о еде. После второго приступа расстройства желудка у сына родители решили спуститься с гор. Они купили железнодорожные билеты до Канн, однако никаких определенных планов у них не было. В поезде попутчики-французы предупредили Набоковых, что устроиться в Каннах в разгар сезона невозможно. Почему бы не выйти во Фрежю?
Так они и сделали. Набоков повел Дмитрия на пляж, а Вера тем временем отправилась на поиски жилья в Сан-Айгюльф. Пока ее не было, сам Набоков успел найти приятный русский пансион под названием «Родной». Они сняли две комнаты, которые были свободны до начала августа, а затем энергичная хозяйка пансиона — наполовину полька, наполовину русская — устроила их в частный дом неподалеку, где они заняли весь первый этаж. И здесь, и там они жили рядом с широким песчаным пляжем, на котором все лето проводили почти каждый день
В Сейтене Набоков переработал «Изобретение Вальса» специально для Русского театра, который к концу года планировал поставить пьесу
На протяжении тридцатых годов и Ходасевич, и Набоков, защищая друг друга от нападок парижских критиков, пришли к убеждению, что их противниками — и особенно Адамовичем, наиболее влиятельным из них, — двигало не что иное, как зависть. За последние пять лет Набоков написал несколько прекрасных стихотворений, но ни одно из них не увидело свет. Казалось, публиковать их не имеет смысла: хотя даже Адамович вынужден был признать, что Набоков пишет блестящую прозу, он по-прежнему безоговорочно отвергал его поэзию, и другие критики ему вторили. После смерти Ходасевича Набоков написал еще одно стихотворение — «Поэты». Чтобы поймать Адамовича в ловушку, он использовал необычный для своих зрелых стихов размер, подписался псевдонимом «Василий Шишков» и отправил стихотворение в «Современные записки»
Его розыгрыш удался лучше даже, чем мистификация Ходасевича, придумавшего в 1936 году Василия Травникова. Адамович не разглядел подсказки, зашифрованной в самом имени «Василий Шишков», которое перекликается с «Василием Травниковым», напоминая о нем не только своим звучанием, но и значением, вернее, даже двумя значениями[158]. 17 августа «Последние новости» опубликовали рецензию Адамовича на последний номер «Современных записок», в которой автор задает вопрос: «Кто такой Василий Шишков? …талантлива каждая строчка, каждое слово… Не могу, к сожалению, привести всего прекрасного этого стихотворения — по недостатку места, но еще раз спрошу — кто это, Василий Шишков? Откуда он? Вполне возможно, что через год-два его имя будут знать все, кому дорога русская поэзия»
В этом небольшом, любопытном произведении молодой поэт Василий Шишков, поймав Сирина на каком-то литературном вечере, обращается к нему с просьбой прочитать его стихи. Чтобы проверить искренность Сирина, Шишков дает ему бездарные вирши, наскоро состряпанные в тот же день. Удовлетворенный откровенным неодобрением известного писателя, он вручает ему тонкую, потрепанную тетрадь со своими подлинными стихами, которые приводят Сирина в восторг. Шишков приглашает Сирина участвовать в затеваемом им необычном эмигрантском журнале. Когда его затея проваливается, он просит Сирина позаботиться о его стихах в случае его исчезновения. С тех пор о нем больше ничего не слышно: он исчезает, растворившись без следа.
Рассказ таинственным образом отражает и настроение шишковского стихотворения (мы, поэты, не в силах больше выносить жизнь, «переходим с порога мирского в ту область… как хочешь ее назови: пустыня ли, смерть, отрешенье от слова»), и уход — сначала в поэтическое молчание, а потом в смерть — Ходасевича. Прелесть рассказу придает не только дерзость набоковской затеи, но и искусно созданный характер отчасти наивного, отчасти хитрого Шишкова — своего рода эмигрантского Рембо, а также ответ Набокова критику его собственной литературной деятельности: «На так называемом читательском суде я чувствую себя не обвиняемым, а разве лишь дальним родственником одного из наименее важных свидетелей».
Когда рассказ был напечатан, Адамовичу ничего не оставалось, как признать, что его провели. Он попытался оправдать свои похвалы: «В пародиях и подделках вдохновение иногда разгуливается вовсю и даже забывает об игре». Добродушно-великодушный победитель, Набоков ответил много лет спустя, уже после того, как Адамович с запозданием воздал ему по заслугам: «Я от души желаю, чтобы все критики были столь же благородны, как он»
IV
Набоковы вернулись в Париж на рю Буало в начале сентября
Опасаясь немецких бомбежек, Набоковы, подобно многим другим родителям, отправили сына из Парижа в Довиль, к Анне Фейгиной. Свои впечатления от города, который переменился на глазах, Набоков описал на английском языке в коротком, не дошедшем до нас очерке о военном Париже. Он отослал его в крупнейшие британские и американские журналы, такие, например, как «Spectator» и «Atlantic». «Esquire» охарактеризовал очерк как «достойную, местами выдающуюся работу, однако — скорее стихотворение в прозе», но, так же как и другие журналы, напечатать отказался
Ничего не зная об этом очерке, Марк Алданов, работавший в «Последних новостях», отозвался на рассказ «Василий Шишков», который Набоков прислал в газету: «Идет война! Война! Как можно тратить время на такие пустяки?» Как позднее заметил Набоков, «литература для Алданова — своего рода огромный ПЕН-клуб или масонская ложа, куда входят как талантливые, так и бесталанные писатели, объединенные удобнейшим соглашением о взаимном благорасположении, предупредительности, содействии и хвалебных отзывах»
Если литературная дипломатия Алданова была Набокову чужда, его личная помощь оказалась подарком провидения. В конце лета профессор Стэнфордского университета Генри Ланц предложил Алданову прочесть курс русской литературы в летней школе при Стэнфордском университете в 1940 или 1941 году. Поскольку в это время Алданов не планировал переезд в Соединенные Штаты, он порекомендовал Ланцу Набокова
«Подлинной жизнью Себастьяна Найта» не заинтересовалось ни одно американское или английское издательство, и Набоков, которому нечего было больше предложить, остался без копейки. Из всех русских писателей в Париже только он и Алданов пытались зарабатывать на жизнь исключительно литературой. Но Алданов хотя бы вел литературный отдел в «Последних новостях». Что же касается Набокова, то у него не было такого постоянного подспорья, и после возвращения из Фрежю он вынужден был принимать вспомоществование — до тысячи франков в месяц — от своего друга Самуила Кянджунцева, владельца кинотеатра
Арфистки Мария, Инна и Елизавета Маринел организовали трио, имевшее успех у публики (Маринел — сценическая фамилия сестер Гутман, образованная из начальных букв их имен). Поскольку Мария отличалась слабым здоровьем, Елизавета провожала ее через затемненный Париж на урок и целый час ждала ее внизу. После второго или третьего урока об этом узнал Набоков: «Как вы могли такое допустить? Немедленно зовите ее в дом!» С тех пор Елизавета всегда сидела во время урока в квартире у Набоковых. Однажды, когда сестра в «классе» говорила по-английски, Елизавета заметила, что Набоков обернулся, взглянул на часы и неожиданно перешел на русский язык. Час подошел к концу: как и Федор, Набоков никогда не занимался с учениками ни минутой дольше условленного срока
В конце сентября Набоков заболел гриппом, который осложнился межреберной невралгией, и целую неделю пролежал в постели. Во время болезни он задумал новый рассказ:
набросала углем первый рисунок, когда-либо исполненный животным: набросок изображал решетку клетки, в которой бедный зверь был заключен
33.
Здесь, кажется, память изменила Набокову: в тот год газеты напечатали фотографию шимпанзе из Лондонского зоопарка с кистью в лапе
В течение октября и ноября Набоков работает над «Волшебником» — самым длинным из его рассказов, или самым коротким из романов
V «Волшебник»
Сорокалетний мужчина с неудовлетворенной страстью к девочкам женится на больной вдове ради ее двенадцатилетней дочери. Когда мать девочки умирает, он везет падчерицу на отдых, надеясь, что постепенно хитростью заставит ее принять его сексуальные домогательства как некую волшебную игру. Однако в первую же ночь он, не удержавшись, начинает ласкать спящую девочку. Растворяясь в наслаждении, он вдруг видит, что она смотрит на него широко открытыми от ужаса глазами. Девочка поднимает крик. Он выскакивает на улицу, убегая от нее, от глазеющих постояльцев гостиницы, от самой жизни, — и погибает под колесами грохочущего грузовика.
Имеет ли этот рассказ самостоятельное значение, или же к нему следует относиться как к предтече «Лолиты»? Подобно Гумберту, протагонист этого рассказа считает, что его потаенные фантазии намного тоньше, изысканнее и замечательнее чувств обычных людей и что фантазии эти относятся к разряду неосуществимых, пока знакомство с девочкой, а затем — через ее мать — и перспектива близости с ней не заводят его дальше, чем он предполагал. Однако здесь в отношениях героя с матерью девочки и в ее смерти нет того особого сочетания провинциальной благопристойности и мечты о сказочном принце, благодаря которому желание Шарлотты Гейз выйти замуж за Гумберта воспринимается как нечто вполне нормальное, а ее неожиданная трагическая гибель — как событие художественно оправданное.
«Волшебник» страдает и другими недостатками. Здесь, разумеется, нет Куильти, но нет и Аннабеллы Ли, нет детской предыстории, нет острова остановившегося времени — нет ничего, что могло бы подсветить эту историю метафизическим сиянием. В то же время рассказ остается слишком абстрактным, Париж и Ривьера — лишь бледные декорации, а не площадка для игры зрения и воображения, какой станет Америка Гумберта Гумберта; безымянное трио в центре рассказа — лишь бесцветные силуэты по сравнению с ярко написанными и мягко нюансированными Лолитой, Шарлоттой и Гумбертом.
Поскольку Гумберт Гумберт сам рассказывает свою историю, каждая страница «Лолиты» потрескивает от напряжения — напряжения между его свободным самосознанием и его непреклонной одержимостью, между его виной и его уверенностью в том, что его случай не подлежит суду обыденной морали. В «Волшебнике» повествование от третьего лица не оживляет рассказ и не околдовывает читателя. Пытаясь как-то компенсировать абстрактность истории и отсутствие живого рассказчика, Набоков просто-напросто перегружает стиль. Желая раскрыть сознание персонажа и при этом не замкнуться в нем и его наклонностях, Набоков с несвойственной ему неубедительной тяжеловесностью начинает рассказ с размышлений героя, который, кажется, старается оправдать самого себя:
то, что иначе ему не дается…
Даже если бы «Лолита» никогда не была написана, «Волшебника» пришлось бы отнести к разряду неудач. Каким бы продуманным ни был стиль рассказа, он не может сам по себе оживить его непредставимый мир. Тем не менее мы должны быть благодарны Набокову за этот неудачный эксперимент. Он служит нам напоминанием, что для успеха «Лолиты» было недостаточно одного смелого выбора темы, — требовалось еще найти соответствующих этой теме персонажей, психологию, сюжет, место действия, голос повествователя и тональность произведения. «Волшебник» свидетельствует о том, насколько сложная задача стояла перед автором «Лолиты», каким бы легким, каким гармоничным и совершенным ни показалось нам ее решение со второй попытки.
«В одну из тех военного времени ночей, когда парижане затемняли свет ламп синей бумагой», Набоков прочел «Волшебника» небольшой группе друзей, среди которых были Алданов, Фондаминский, Зензинов и его врач, госпожа Коган-Бернштейн. «Современные записки» не приняли «Волшебника», и Набоков предложил его — назвав новеллой в духе Боккаччо и Аретино — Абраму Кагану в издательство «Петрополис», но с началом войны оно прервало свою деятельность, а потом и сам Набоков разочаровался в собственной работе. «Волшебник» увидел свет лишь спустя почти десять лет после смерти автора
VI
К концу октября 1939 года Набоков окончательно договорился с Ланцем о месте в Стэнфорде. Теперь, когда можно было подавать документы на получение визы, он обращается с просьбой написать для него поручительство к нескольким видным русским американцам — к художнику Мстиславу Добужинскому, социологу Питириму Сорокину и своему другу, историку Михаилу Карповичу, который, вероятно, порекомендовал его Александре Толстой, дочери Льва Толстого. Александра Толстая, глава недавно образованного Толстовского фонда, защищавшего интересы русских эмигрантов в Америке, получила для Набокова поручительство Сергея Кусевицкого, в течение многих лет главного дирижера Бостонского симфонического оркестра
В те месяцы, которые Набоков провел в борьбе с бюрократической волокитой, он продолжал сражаться и на другом, куда более привычном ему фронте, пытаясь составить шахматную задачу «совершенно нового типа»: задача эта должна быть построена таким образом, чтобы ее без труда мог бы решить обычный разгадчик, в то время как искушенному специалисту, заподозрившему более сложное решение, пришлось бы в погоне за миражем преодолеть «замысловатые мучения»:
послан туда через Канзас, Калифорнию, Азию, Северную Америку и Азорские острова. Интересные дорожные впечатления, веллингтонии, тигры, гонги, всякие красочные местные обычаи (например, свадьба где-нибудь в Индии, когда жених и невеста трижды обходят священный огонь в земляной жаровне, — особенно если человек этнограф) с лихвой возмещают постаревшему путешественнику досаду, и, после всех приключений, простой ключ доставляет мудрецу художественное удовольствие.
В «Других берегах» Набоков, приравняв идею этой шахматной задачи к простому решению проблемы изгнания (Америка!), ошибочно датировал ее серединой мая 1940 года, то есть последними днями перед отъездом в Америку. На самом же деле он нашел способ осуществления этой необычной шахматной идеи 19 ноября 1939 года и, понимая ее новизну, сразу же составил комментарий к своей задаче
Въездную визу в Америку не выдавали без разрешения на выезд из Франции. Поскольку Дмитрий все еще оставался в Довиле, у Веры было достаточно времени, чтобы ходить из кабинета в кабинет, от одного конторского окошка к другому. В префектуре ей сказали, что их паспорта потеряны. Тогда, единственный раз в жизни, она прибегла к взятке. Вера твердо сказала чиновнику, что паспорта им просто необходимы, после чего тот отвел ее в небольшую комнату, где их никто не мог услышать. Когда чиновник удалился на поиск документов, она положила на стол 200 франков. «Что это?» — спросил он, вернувшись. «Это вам, — ответила она, — мне необходимы паспорта». Он снова исчез, оставив Веру гадать, не пошел ли он за полицейским, чтобы ее арестовать. Но он вернулся с сообщением, что их паспорта находятся в Министерстве внутренних дел. Поскольку по случаю войны большинство станций метро были закрыты, Вере пришлось долго идти до министерства пешком. Хотя и там их паспортов не оказалось, на этот раз чиновники были более любезны и, позвонив в несколько мест, выяснили, что документы переданы в Министерство иностранных дел. Через два месяца после начала бюрократической волокиты Набокова вызвали получать паспорта и выездную визу — а жена в страхе ждала его возвращения, опасаясь, что ему устроили ловушку, чтобы арестовать за взятку
В середине декабря, задолго до того, как необходимые печати появились на необходимых документах, Дмитрия привезли из Довиля в Париж: убаюканный спокойствием «странной войны», город забыл об опасности
Нина Берберова вспоминает другой случай. Когда она однажды зашла к Набоковым, то, к своему удивлению, увидела полупустую квартиру, почти без всякой мебели. Бледный, худой Набоков, больной гриппом, лежал в кровати. Неожиданно он прервал беседу, встал с постели и пригласил гостью в комнату пятилетнего Дмитрия:
На полу лежали игрушки, и ребенок необыкновенной красоты и изящества ползал среди них. Набоков взял огромную боксерскую перчатку и дал ее мальчику, сказав, чтобы он мне показал свое искусство, и мальчик, надев перчатку, начал изо всей своей детской силы бить Набокова по лицу. Я видела, что Набокову было больно, но он улыбался и терпел. Это была тренировка — его и мальчика. С чувством облегчения я вышла из комнаты, когда это кончилось
42.
отобрать у них ребенка, и эти страхи настолько глубоко укоренились в его воображении, что тема утраты ребенка продолжала звучать в его творчестве на протяжении двадцати лет: открыто — в романе «Под знаком незаконнорожденных», в рассказах «Знаки и символы» и «Ланс»; причудливо-инвертированно — в «Лолите»; в зеркально-отраженном виде — в образе Хэйзель Шейд из «Бледного огня».
Случалось, когда Набоков просиживал ночь за работой, Вера на следующий день просила кого-нибудь из знакомых забрать Дмитрия к себе, чтобы дать ему немного отоспаться
VII От «Дара» — к «Solus Rex»
На этот раз рукопись предоставляет нам редкую возможность заглянуть в творческую лабораторию Набокова, где развивается, прерывается, меняет направление и обогащается его творческая мысль, — увидеть то, что обычно скрыто за герметичностью и кажущейся безвариантностью его законченных произведений. В тетради, имеющей помету «Дар. Часть II», Набоков набросал план некоторых глав второго тома романа
Из наброска «последней главы» мы узнаем о гибели Зины в нелепом уличном происшествии. Кажется, Набоков задумал встречу (воображаемую?) овдовевшего Федора с каким-то человеком по имени Фальтер (который появится снова в «Solus Rex», где герой незаконченного романа, художник, тоже теряет жену). Потрясенный смертью Зины, Федор едет на Ривьеру, потом возвращается в Париж, где встречается с Кончеевым. В конце романа Федор читает Кончееву написанное им продолжение незавершенной пушкинской драмы «Русалка». Как и собственно «Дар», второй том книги, по замыслу Набокова, должен был закончиться Пушкиным, но на гораздо менее оптимистической ноте.
«Дара» заканчивали его изысканным росчерком, одновременно намекая на некую незавершенность, которой отмечен и сам сюжет (Федор и Зина вскоре должны оказаться перед запертой дверью), и на неожиданный, открытый финал «Евгения Онегина». Для второго тома «Дара» Набоков хотел дописать незаконченную пушкинскую драму, чтобы создать и второй финал, лишенный финальности. Поскольку весь роман должен был строиться вокруг Зининой смерти, не случайно, что в заключительной сцене к пушкинской «Русалке» у Набокова русалочка увлекает князя в пучину вод, где его ждет бессмертный дух женщины, погибшей из-за своей любви к нему. Несколько лет спустя, в Америке, окончательно оставив всякую надежду закончить роман, Набоков опубликовал слегка переработанный вариант окончания «Русалки» как отдельный текст под своим именем, без указания на то, что он был написан с другой целью
И еще одна заданная здесь тема получит дальнейшее развитие в его творчестве. После Зининой смерти Федор способен получать удовольствие лишь от своей внутренней жизни, не имеющей почти ничего общего с внешним миром, который потерял для него всякий смысл. Когда Набоков отправляет своего героя к проститутке, тот с мрачным удовлетворением смакует контраст между банальностью их свидания и тайным внутренним восторгом, которым он это свидание окружает. Эти сцены заставляют вздрогнуть знатока набоковского творчества: в них он обнаружит не только буквально те же подробности, которые через десять лет Набоков использует в сцене свидания Гумберта с молоденькой проституткой (например, ее фразу «Je vais m'acheter des bas» или замечание о том, как она аппетитно произносит звук «b»), но и фамилию Боткин, которую двадцать лет спустя Набоков повторит в «Бледном огне».
Некоторые из линий второго тома «Дара» Набоков мог обдумывать во время творческого затишья весной и летом 1939 года, однако упоминание о Фрежю и о начале войны свидетельствует о том, что сами наброски он сделал не раньше сентября 1939 года. Вероятно, Набоков тут же прервал эту работу, вдохновившись замыслом «Волшебника», а к концу ноября обнаружил, что идея изобразить «душекружение» мужа, который не может примириться с бессмысленностью смерти своей жены, уже зажила своей собственной жизнью, не умещающейся в рамках «Дара»[160]. Теперь эта идея начинает переходить в замысел совершенно нового романа — «Solus Rex».
Фрагмент романа, который должен был впоследствии стать его второй главой, появился в последнем номере «Современных записок» в апреле 1940 года и, следовательно, был написан не позднее начала февраля. Поскольку Набоков никогда не отдавал в печать какую-либо часть нового произведения, если оно не было обдумано во всех деталях, можно предположить, что уже к началу 1940 года — не более чем через месяц после завершения «Волшебника» — у него окончательно сложился замысел романа, в котором он возвращается к теме утраты близкого человека, придумав для нее новую оправу.
«Ultima Thule», написанная, вероятно, в марте и апреле 1940 года, должна была стать первой главой романа «Solus Rex»
В своем письме Синеусов рассказывает об Адаме Фальтере, который когда-то был его репетитором в Петербурге и которого они с женой не так давно встретили на Ривьере. Фальтер, как кажется, сошел с ума оттого, что он случайно разгадал загадку мира (когда он неосмотрительно поделился своим знанием с психиатром, тот немедленно умер от разрыва сердца). Синеусов, которого всегда привлекала метафизика и который сейчас отчаянно ждет хоть какого-нибудь намека на то, что его жена продолжает где-то существовать, пытается выведать у Фальтера его секрет. Однако Фальтер — отчасти сверх-, а отчасти недочеловек[161] — легко уходит от прямого ответа, а в конце беседы заявляет, что «среди всякого вранья я нечаянно проговорился, — всего два-три слова, но в них промелькнул краешек истины, — да вы, по счастью, не обратили внимания». В этом превосходном рассказе, одном из лучших у Набокова, есть немало удач: отчаяние и скорбь, проглядывающие сквозь натужную, самозащитную игривость, с которой Синеусов говорит о смерти; блеск умозрений, порожденных его сознанием; изображение Фальтера до того, как «удар истины грянул в него», и его образ после этого события, который заставляет нас, пока мы читаем рассказ, поверить в героя, утратившего обычные связи с внешним миром (он не способен даже сам зажечь свет) и одновременно овладевшего разгадкой сущности всех вещей; игра Фальтера и Синеусова в метафизические догонялы.
«Ultima Thule» содержит лишь несколько неявных намеков, связывающих рассказ с «фулианскими» линиями «Solus Rex». Какой-то северный поэт заказывает Синеусову серию иллюстраций к своей поэме под названием «Ultima Thule». Хотя после этого поэт исчезает без следа и едва ли появится вновь, Синеусов продолжает работу, которая помогает ему совладать со смертью жены. Как он пишет ей, «Ultima Thule» — «остров, родившийся в пустынном и тусклом море моей тоски по тебе, меня теперь привлекал, как некое отечество моих наименее выразимых мыслей». В примечании к рассказу Набоков пояснил:
она начинает порождать собственную реальность. В первой главе Синеусов упоминает, между прочим, о своем намерении переехать с Ривьеры в Париж на свою старую парижскую квартиру; на самом деле он переезжает в угрюмый дворец на бледном северном острове[162]. С помощью искусства он пытается воскресить жену в облике королевы Белинды — жалкая уловка, которая не позволяет ему победить смерть даже в мире вольного вымысла. В третьей главе ей предстояло снова умереть — она погибала от взрыва бомбы, предназначавшейся ее мужу, на новом мосту через Эгель, через несколько минут после возвращения с Ривьеры
47.
Во второй главе романа «Solus Rex», которая была напечатана как отдельный рассказ, изображен тот самый день, когда король должен потерять свою жену
Многое в «Ultima Thule», как и в полном тексте «Solus Rex», предвосхищает Земблю и «Бледный огонь»: непосредственное метафизическое исследование смерти; воображаемая северная страна со своим воображаемым северным языком; дворцовые интриги, королева, живущая на Ривьере, покушение, в котором по ошибке погибает не тот человек, сам шахматный термин «solus rex» и сопутствующий ему образ одинокого короля; опьяняющая атмосфера гомосексуальности и зеркальная перевернутость обычной морали. Тем не менее Зембля и Туле совершенно не похожи друг на друга. В Зембле все прозрачно, все освещено безмятежным светом кинботовской самовлюбленности и той блистательной гармонии, которую, как ему кажется, являет собой его страна с ее перевернутыми обычаями. По контрасту с Земблей, символом Туле выступает вездесущая паутина, или вереск, который «опутал измене стремена и ноги и не пускает далее». Все здесь паутинно и опасно, запутанное переплетение политики, истории, социологии и психологии, где наивный, неловкий, самокритичный король то и дело теряется в непроходимых терниях.
его мир, — и его шумливым кузеном, принцем Адульфом, декадентом и гомосексуалистом, который интуитивно приспосабливается к правилам любой среды и готов их выполнять или нарушать по своему усмотрению. И непринужденность, с которой Адульф ведет себя в рамках правил, и готовность, с которой он их нарушает, кажется, связывают его каким-то таинственным образом с Фальтером (до и после его метаморфозы).
Как же все-таки связаны между собой два опубликованных фрагмента романа «Solus Rex»? Несомненно, необычные переклички между двумя его тревожаще-различными мирами в конечном итоге оказались бы столь же многочисленными, как между поэмой Шейда и комментарием Кинбота в «Бледном огне», но уже один только масштаб этих различий разжигает наше любопытство, напоминая нам, что мы не в состоянии угадать целое по тем великолепным фрагментам, которые до нас дошли. Свою заметку о романе Набоков заканчивает таким признанием: «Мне по-настоящему жаль, что роман остался недописанным, ибо он обещал стать совершенно непохожим — качеством своей окраски, амплитудой стиля и еще каким-то неопределимым свойством его мощного подспудного течения — на все прочие мои русские работы»
Нужно отметить то уникальное положение, которое «Дар» занимает среди всех произведений Набокова. За пять лет, ему предшествующих, Набоков написал шесть самостоятельных романов. Работа над «Даром» заняла у него пять лет и вызвала в его творческом сознании такие мощные отзвуки, что они не затихали несколько десятилетий: рассказ «Круг», написанный в январе 1934 года и остающийся в орбите Федора; неопубликованное лепидоптерологическое «Второе приложение к „Дару“» 1939 года; протест против смертной казни в «Приглашении на казнь», перекликающийся с протестами Николая Гавриловича Чернышевского, но ставящий его метод социально-критического реализма с ног на голову; реальная набоковская автобиография, напоминающая выдуманную автобиографию Федора; «Событие», которое, отталкиваясь от образа Федора как художника-героя, изображает художника-труса; пародийная биография писателя в «Подлинной жизни Себастьяна Найта»; «Волшебник», реализовавший щеголевскую идею книги о мужчине, который женится на вдове, чтобы овладеть своей будущей падчерицей; наконец, задуманный второй том «Дара», который превратился в «Solus Rex», еще один роман большого масштаба. «Волшебник» и «Solus Rex», в свою очередь, становятся прототипами «Лолиты», с одной стороны, и романов «Под знаком незаконнорожденных» и «Бледный огонь» — с другой. В «Даре» можно увидеть истоки почти всех основных художественных замыслов Набокова за тридцать лет. Еще один любопытный факт. Два крупных русских произведения, задуманных Набоковым после «Подлинной жизни Себастьяна Найта», — «Волшебник» и «Solus Rex» — потерпели бедствие и были спасены, только когда Набоков превратил их в гораздо более пригодные к плаванию английские галеры — «Лолиту» и «Бледный огонь». Создается впечатление, что первый англоязычный роман Набокова высвободил что-то в его судьбе или что-то сместил в его художественном сознании, из-за чего он смог полностью осуществить свои последующие русские замыслы только после их алхимической перегонки на английский язык.
VIII
В апреле 1940 года, после нападения Германии на Норвегию, заголовки французских газет пестрели вопросительными знаками: «Кто следующий? Швеция? Голландия? Румыния? Югославия?» Никто, однако, не подумал назвать Бельгию и Францию. Но, не дожидаясь нового наступления немцев, нацелившихся на Париж, Набоковы готовились к отъезду. К 20 апреля Набоков получил все паспорта и надеялся в течение недели заручиться американской визой
После того как Франция отказалась предоставить ему разрешение на работу и тем самым обрекла его семью на полунищенское существование, после того как французские чиновники сделали все, чтобы затруднить его отъезд в Америку, Набоков не питал большой любви к этой стране, куда он попал не по своей воле. У него не было ни малейшего желания идти во французскую армию, оставив на произвол судьбы жену и сына, которые, как иностранцы и как евреи, подвергались смертельной опасности в любом государстве, бессильном перед немецкой военной мощью. После Перл-Харбора Набоков, уже ощущавший себя лояльным гражданином Америки, повел себя по-другому и, хотя США вторжение едва ли грозило, хотел пойти добровольцем в армию. Однако в настоящий момент он видел свой долг в том, чтобы вывезти из Франции жену и сына
— организация, занимающаяся спасением евреев, зафрахтовала судно для перевозки беженцев. Во главе организации стоял старый друг набоковского отца Яков Фрумкин, который сохранил, как и многие другие евреи из России, благодарную память о покойном Владимире Дмитриевиче, смело выступавшем против кишиневских погромов и дела Бейлиса, и с радостью вызвался помочь его сыну, предложив ему билет за половину стоимости
Теперь, когда Америка, казалось, уже маячила за горизонтом, Набоков начал записывать в тонких ученических тетрадях наброски будущих лекций, из которых сохранились лишь отрывочные фрагменты о Тургеневе и «Анне Карениной». Он сообщил Карповичу, что уже приготовил годичный курс лекций по русской литературе и теперь читает их стенам своей комнаты. Позднее он вспоминал, что его заметки к лекциям заняли около двух тысяч страниц
Приближался отъезд, и, по словам Дмитрия Набокова, вся семья волновалась, как перенесет непростое путешествие порыв вдохновения, необходимый для «Solus Rex»
Весной 1940 года все это невозможно было предвидеть. Во-первых, Набоковым недоставало 560 долларов, чтобы заплатить за билеты, — суммы, которую они сами никогда не сумели бы собрать. Одна меценатка, некая госпожа Маршак, организовала благотворительный вечер, на котором Набоков читал — среди прочего — подходящий случаю рассказ «Облако, озеро, башня». Алданов и Фрумкин представили его нескольким состоятельным евреям, которые смогли помочь ему деньгами. Многие из старых друзей Набоковых тоже внесли свою долю, и наконец билеты были куплены
в нескольких местах французскую границу, и главнокомандующий французской армией предупредил свое правительство, что он не может гарантировать безопасность Парижа дольше одного дня. Пришла пора прощаться. Набоков зашел к Керенскому, у которого застал Бунина и Мережковских. К этому времени он уже более или менее помирился с женой Мережковского Зинаидой Гиппиус, которая даже готова была признать его талант. Однако она вызвала у него раздражение вопросами: «Вы уезжаете в Америку? Почему вы уезжаете? Почему вы уезжаете?» Гиппиус стала убеждать Набоковых ехать в Кале на автобусе, ибо, по слухам, все поезда были реквизированы французской армией для переброски войск. Набоков тепло попрощался с Керенским, учтиво — с Буниным и спустился по лестнице вместе с похожим на пророка чернобородым Мережковским и накрашенной Гиппиус
Часть своих книг и бумаг вместе с коллекцией европейских бабочек Набоков уложил в плетеный сундук и оставил у Фондаминского, в большом сухом подвале его дома. В июне, когда немцы вошли в Париж, вещи Фондаминского были разграблены, коллекция бабочек уничтожена, а бумаги выброшены на улицу. Племяннице Фондаминского удалось подобрать большую часть бумаг, и долгие годы они пролежали в угольном погребе, пока в 1950 году не попали к Набоковым в Америку
В 1919 году судно, на котором Набоковы покидали Россию, из-за поломки задержалось с выходом в море и отчалило, уже когда большевики принялись обстреливать бухту из пулеметов. Теперь, накануне отъезда Набоковых из Франции, 19 мая, у Дмитрия поднялась температура. Врач Коган-Бернштейн сказала, что, если бы они могли поменять билеты, она бы посоветовала им не беспокоить больного, но, поскольку такой возможности не было, им ничего не оставалось, как ехать. Набоков боялся, что кто-нибудь обратит внимание на признаки лихорадки у Дмитрия и их не пустят на корабль
Немцы наступали с такой быстротой, что пароход «Шамплен» уходил не из Гавра, как планировалось вначале, и не из Шербура, как было потом объявлено, а из Сен-Назера, порта, расположенного прямо под носом Бретонского полуострова. Набоковы с больным сыном ехали в спальном вагоне и всю ночь каждые четыре часа давали ему таблетки сульфамида. Утром они вышли из здания вокзала и направились к пристани: между родителями, держа их за руки, шагал совершенно здоровый мальчик60
Волнения остались позади.
Примечания
[156] Хейвет Чилдерс повсюду
[157] Дживз — камердинер героя юмористических произведений английского писателя П. Г. Вудхауса.
[158] В самом безобидном смысле фамилия «Шишков» восходит к слову «шишка», что перекликается с ботаническим корнем фамилии «Травников». Однако, выбирая придуманному им поэту имя, Ходасевич, скорее всего, обыгрывал и глагол «травить», и Набоков, вслед за ним, тоже зашифровывает в фамилии Шишков некий вызов, намек на известный жест презрения. Заметим также, что фамилию Шишкова носила в девичестве прабабка Набокова, в замужестве Нина фон Корф.
[159] Долой кайзера (фр.)
[161] «Falter» — по-немецки бабочка: подобно бабочке, Фальтер претерпел процесс радикального метаморфоза.
[162] Уже в самой фамилии «Синеусов» содержится намек на древние русско-скандинавские связи, ибо первыми правителями Киевской Руси были варяжские князья Рюрик, Синеус и Трувор.
1. Эпиграф: Lolita: A Screenplay. New York: McGraw-Hill, 1976, 10–11.
17, 215.
3. Triquarterly, 1970, зима, № 17, 219; SO, 292.
4. SO, 86; Appel, AnL, 404.
5. Письмо ВН к Вишняку от 10 февраля 1939, Hoover; интервью ББс ВеН, декабрь 1981; интервью ББс Ириной Комаровой (Irina Komaroff), март 1983; письмо Георгия Гессена к ВН от 30 ноября 1951, АВН.
6. Письмо ВН к ЗШ (29 января 1939), LCS.
8. Рук., LCNA.
9. Ростовцев, 14 марта 1939, LCNA.
10. Черновик письма ВН от имени Бердяева от 2 апреля 1939 и от имени Бунина от 1 апреля 1939, SL, 30; письмо Бунина ВН от 3 апреля 1939, АВН.
11. Письмо ВН к ГС от 14 марта 1939, Hoover.
13. Письма Е. Гофельд к ВН от 31 марта 1939,12 апреля 1939; письмо ВН к ВеН от 3 апреля 1939, АВН; Journal of the New York Entomological Society, 1941, сентябрь, 266; ПН, 1939, 26 марта; письма ГС к ВН от 2 апреля 1946, 20 июня 1947, АВН; письмо Л. П. Хартли (L. P. Hartley) к ГС от 20 апреля 1939, Hoover; письмо Б. Муэта Джоунса (В. Mouat Jones) к ВН от 1 мая 1939, LCNA.
14. ПГ, 538; интервью ББ с ВеН, декабрь 1981.
15. ПГ, 367; Field, Life, 86.
18. Письмо Карповича к ВН от 3 июня 1939, АВН; письмо ВН к Карповичу от 15 июня 1939, ColB.
19. О Ходасевиче. СЗ, 1939, 69; перевод ВН в: Simon Karlinsky and Alfred Appel, eds. Triquarterly, 1973, весна, 27; перепеч. под загл.: The Bitter Air of Exile. Evanston, Ill.: Northwestern University Press, 1973, а также в SO; Джон Малмстад. Из переписки В. Ф. Ходасевича // Минувшее, 1987, № 3, 279. В своей книге Филд пишет о том, как Набоков на похоронах Ходасевича нападал на Николая Оцупа, их общего с Ходасевичем недруга, и шокировал собравшихся, которые пытались его усмирить (Field, VN, 186). В «Последних новостях», однако, Оцуп не назван среди присутствовавших на похоронах, хотя список включает фамилии гораздо менее известных людей.
20. ПГ, 581; письмо ВН к Берберовой, июнь 1939, Yale; интервью ББ с ВеН, декабрь 1981 и апрель 1982.
21. The Waltz Invention, Предисловие.
23. Адамович, ПН, 1939, 17 августа. См.: VN. TD, 204–206; PP, 95, а также неопубл. главу СЕ, LCNA.
24. Впервые: ПН, 1939, 12 сентября; перепеч. ВФ; перевод ДН и ВН, TD.
25. ПН, 1939, 22 сентября; TD, 206.
26. Интервью ББ с ВеН, декабрь 1981 и январь 1985.
28. ЗЭФ-1; ср.; Field, Life, 218; NWL, 126.
29. Письмо Алданова к А. А. Голденвейзеру от 1 августа 1940, ColB; SO, 127.
30. Письмо Елизаветы Кянджунцевой к Ирине Комаровой от 18 декабря 1939, LCS.
31. Интервью ББ с Елизаветой Маринел-Аллан, март 1983.
33. Письмо ВН к Марку Вишняку от 30 сентября 1939, Hoover; SO, 15; дневник ВН, 1969, 3 декабря; Лолита, 377–378.
34. Liberation, 1986, Aout 31, 27.
35. Рукопись, АВН; опубл. по-французски пер. Gilles Barbedette с англ. перевода ДН. Paris: Rivages, 1986. Затем по-англ. в переводе ДН: New York: Putnam, 1986; СРП5, 40.
36. Lolita, 314; Лолита, 378; интервью с Маринел-Аллан; письмо Абрама Кагана к ВН, дата не уст., LCNA.
ColB; поручительство Сорокина, 1939, 16 ноября, LCNA.
–570; ДБ, 248–251.
39. Интервью ББ с ВеН, июнь 1982 и январь 1985; ЗЭФ-1.
40. Письмо Елизаветы Кянджунцевой к Ирине Комаровой от 16 декабря 1938; интервью ББ с ВеН, январь 1985.
41. Интервью с Маринел-Аллан.
43. Интервью с Маринел-Аллан.
44. Рук., LCNA.
45. Русалка // НЖ, 1942, № 2.
46. Впервые: НЖ, 1942, № 1; перепеч. ВФ; СРП5, 85; перевод ДН и ВН, New Yorker, 1973, 7 апреля; СРП5, 85; перепеч. RB.
48. Впервые: СЗ, 1940, 70 [апрель]; перевод ДН и ВН: Triquarterly, 1973, 27 [весна], перепеч. RB; СРП5, 113.
49. RB, 148.
50. Письмо ВН к Карповичу от 20 апреля 1940, ColB.
51. Письмо ВН к Карповичу от 20 апреля 1940, ColB.
53. SO, 5; интервью Роберта Хьюза (Robert Hughes) с ВН, сентябрь 1965, запись, АВН; заметки к лекциям, АВН; письмо ВН к Карповичу от 20 апреля 1940.
54. Интервью ББ с ДН, декабрь 1981.
55. Письмо National Refugee Service к Сергею Кусевицкому от 24 апреля 1940, Koussevitzky Coll., Music Division, LC; ЗЭФ-1; интервью с Маринел-Аллан; Field, VN, 195; интервью ББ с ВеН, декабрь 1986.
56. Интервью Николая Элла с ВН, НРС, 1940, 23 июня: Field, Life, 227–228; ЗЭФ-1.
58. Интервью с Маринел-Аллан, март 1983; интервью ББ с ВеН, январь 1985.
59. Интервью Николая Элла с ВН, НРС, 1940, 23 июня; DN, Enchanter, 103.
–584; ДБ, 255–266; интервью ББ с ВеН, декабрь 1981 и январь 1985; письмо ВеН к А. А. Голденвейзеру от 28 декабря 1957, ColB.