Детство и юность. Семья. Отец
Владимир Набоков принадлежал к одной из самых богатых семей России конца ХШ века. В Петербурге у Набоковых был трехэтажный особняк из розового гранита с цветистой полоской мозаики над верхними окнами. В этом доме на улице Морской № 47 в последней комнате на втором этаже 23 апреля 1899 года и родился будущий писатель.
Впоследствии, когда Набоков жил в других странах, он всегда вспоминал этот дом, оставшийся для него навсегда единственным родным домом.
Проезжий, праздный в городе чужом,
Я невзначай перед каким-то домом,
Бессмысленно, пронзительно знакомым,
Все мелочи мгновенно узнаю.
В сплошном окне косую кисею,
Столбцы крыльца, да двор ступенью.
Я чувствую тень шага моего...
Род Набоковых был древним и знатным. В автобиографической повести «Другие берега» писатель вспоминал: «Среди моих предков много служилых людей; есть усыпанные бриллиантовыми знаками участники славных войн; есть сибирский золотопромышленник и миллионщик (дед моей матери), есть ученый президент медико-хирургической академии, есть герой Фридляндского, Бородинского, Лейпцигского и многих других сражений, генерал от инфантерии Иван Набоков, есть министр юстиции Дмитрий Николаевич Набоков (мой дед) и есть, наконец, известный общественный деятель Владимир Дмитриевич (мой отец)»1. Но более всего он гордился тем, что по отцовской линии семья состояла «в разнообразном родстве... с Аксаковыми, Шишковыми, Пущиными, Данзасами», т.е. с теми, кто так или иначе был связан с историей русской литературы.
Это была дружная, счастливая и многочисленная семья, в которой было пятеро детей — кроме Владимира еще две сестры и два брата, но самую большую привязанность Владимир испытывал к отцу. «...бездной зияла моя нежная любовь к отцу, — вспоминал писатель, — гармония наших отношений, теннис, велосипедные прогулки, бабочки, шахматные задачи, Пушкин, Шекспир, Флобер и тот повседневный обмен скрытыми от других семейными шутками, которые составляют тайный шифр счастливых семей».
Владимир Дмитриевич Набоков, отец писателя, — человек безупречной честности, благородства и недюжинного ума — был известным правозащитником и общественным деятелем. Его высокое понимание долга и чести было унаследовано им от многих поколений русского дворянства. В феврале 1917 года он состоял на службе сотрудником Временного правительства и как выдающемуся юристу ему было поручено редактировать текст отречения Николая II от престола.
для составления каталога. В этой библиотеке началось знакомство писателя с мировой классикой. С раннего детства Владимир свободно говорил на трех языках. «В три года я владел английским лучше, чем русским. Французский же я начал изучать с шести лет. Длинная череда английских нянек и гувернанток выбегает мне навстречу при моем возвращении в прошлое», — вспоминал писатель.
К сыну перешло еще одно страстное увлечение отца — охота на бабочек с целью создания научных коллекций. Всю дальнейшую жизнь, где бы он ни жил, Владимир Набоков, наряду с литературой, занимался энтомологией, т.е. изучением бабочек; ему принадлежит открытие одного из её редких видов.
Семья зимовала всегда в Петербурге, где дети учились, осенью выезжала на европейские курорты, а лето проводила в загородном имении. В одиннадцать лет Владимир был зачислен во 2-й класс Тенишевского училища. Мальчику, говорящему на трех языках, учеба давалась легко. Кроме того, он был великолепным спортсменом. Бокс, теннис, велосипед, шахматы — вот те виды спорта, где он добивался успехов. «И в теннис всех нас обыгрывал, и в шахматы. За что бы он ни брался, поражал всех своей талантливостью...» — вспоминал его одноклассник, писатель Олег Волков. Но окружающие — и ученики, и учителя — часто обвиняли Владимира в индивидуализме, в нежелании участвовать в жизни коллектива. Уже тогда он ревниво охранял свой собственный мир, «не отдавая школе ни одной крупицы души, сберегая все свои силы для домашних отрад, — своих игр, своих увлечений и причуд, своих бабочек, своих любимых книг...» Училище восемнадцатилетний Владимир закончил зимой 1917 года, сдав за месяц до официального срока выпускные экзамены.
Самые счастливые дни юности прошли в замечательной усадьбе неподалеку от Петербурга. «Усадьба наша располагалась на равнинной местности, — писал впоследствии Набоков, — ...дымчатые осинники, сумрачные ели, густые березняки, великолепные торфяные болота, разнообразные цветы и бабочки, преимущественно полярных видов».
«Летом редко садилось меньше двенадцати человек за стол, а в дни именин и рождений бывало по крайней мере втрое больше, ...были тут и разные отцовские и материнске дальние родственники, компаньонки, управляющие, гувернантки и гувернеры...»
счастливого детства в виде старинных гравюр, имевших схожий рисунок только в старой русской литературе, навсегда запечатлелись в памяти писателя.
«И мне нравится представить себе, при громком ликующем разрешении собранных звуков, сначала какую-то солнечную пятнистость, а затем, в проясняющемся фокусе, праздничный стол, накрытый в аллее. Там, в самом устье её, у песчаной площадки вырской усадьбы, пили шоколад в дни летних именин и рождений. На скатерти та же игра светотени, как и на лицах, под движущейся легендарной листвой лип, дубов и кленов... и управляет всем праздником дух вечного возвращения... Сквозь трепетную призму я различаю лица домочадцев и родственников, двигаются беззвучные уста, беззаботно произнося забытые речи». Так возникали в воображении писателя «счастливые часы его счастливой юности».
Здесь, в Рождественской усадьбе, которая располагалась неподалеку от Вырской усадьбы, Набоков пережил первую любовь, о которой рассказал потом в романе «Машенька» и в автобиографическом романе «Другие берега». Её звали Валентина Шульгина. Память о ней Набоков сохранил до конца жизни, и образ юной девушки соединился с далекой юностью и покинутой родиной. «Мы забирались очень далеко, в леса за Рождествено, в мшистую глубину бора, и купались в заветном затоне, и клялись в вечной любви, и собирали кольцовские венки для цветов».
Счастливейшее детство и юность оказали влияние на всю дальнейшую судьбу писателя. Они дали ему обретение высшей гармонии жизни: веру в возможность безмятежного счастья, соединенного с ощущением целесообразности и красоты мира, веру в то, что «никто никогда не умрет» и можно вновь и вновь возвращаться к вечному празднику детства. Навсегда он полюбил русскую природу, путешествия, охоту на бабочек, шахматы и, наконец, главное — русскую поэзию, которая стала для него уже в отрочестве «алтарем, жизнью и безумием».
Самая счастливая пора жизни заканчивается в революционном 1917, когда Россию потрясают «невиданные перемены, неслыханные мятежи». Начало революции писатель увидел из окна петербургского дома. «У будуара матери был навесной выступ, так называемый фонарь, откуда была видна Морская до самой Мариинской площади, — вспоминал он, — ...в начальные дни революции я из этого фонаря наблюдал уличную перестрелку и впервые видел убитого человека: его несли, и свешивалась нога, и с этой ноги норовил кто-то из живых стащить сапог, а его грубо отгоняли».
в марте 1918-го к границам Крыма стали стягиваться части Красной армии, началась эвакуация. И в начале апреля в возрасте девятнадцати лет Владимир Набоков вместе с многочисленной семьей на небольшом греческом судне «Надежда», выходящем из Севастополя, навсегда покинул Россию.
В России оставалась первая любовь, первый сборник стихов, изданный на собственные средства, два больших родовых имения и дом в Петербурге, где он родился. А главное — самая совершенная и счастливая пора его жизни. «...Я смотрел... на вечернее перламутровое небо, где с персидской яркостью горел лунный серп, и рядом звезда, — и вдруг, с неменьшей силой, чем в последующие годы, ощутил горечь и вдохновение изгнания».
С этого момента и до конца своей жизни Владимир Набоков будет нести печать одиночества и изгнанничества. У него никогда больше не будет собственного дома. И какие бы роскошные апартаменты в гостиницах он ни занимал, в мечтах он будет всегда возвращаться к дому в Петербурге и к русской усадьбе, где прошли детские и юношеские годы. Как и для многих эмигрантов, тоска по родине станет его постоянным спутником. «...тоска по родине. Она впилась, эта тоска, в один небольшой уголок земли, и оторвать её можно только с жизнью», — с грустью напишет писатель.
Воспоминания о гражданской войне, отголоски кровавой русской трагедии будут звучать во многих произведениях писателя. А русские люди будут действовать даже в его английских романах. Писателю суждено было стать свидетелем трех революций, двух мировых войн и войны гражданской. Однако он не принял в них участия, последовательно уклонившись от всего, и с общей историей был соединен, по его собственному признанию, лишь «личной обочиной».
1
Биографические сведения приводятся по произведению В. Набокова «Другие берега».