Берлин. Начало литературной деятельности. «Машенька» (1926 Г.)
С 1922 по 1939 год Набоков живет в Берлине, где начинает публиковать в русских газетах и журналах стихотворения и рассказы. Эмигрантских русских изданий в эти годы было в Европе более восьмидесяти. В них печатались и уже известные писатели и поэты, такие, как Иван Бунин, Александр Куприн, Дмитрий Мережковский, Зинаида Гиппиус, Иван Шмелев, Валентин Ходасевич, и появившиеся в эмиграции молодые, подающие надежды таланты: Георгий Иванов, Марк Алданов, Гайто Газданов, Борис Поплавский. Литературная эмиграция жила насыщенной творческой жизнью. Каждое новое произведение, появлявшееся в печати, широко и бурно обсуждалось. Среди критиков наиболее авторитетным судьей считался Георгий Адамович. Самыми популярными среди журналов и газет тех лет были: журнал «Современные записки», газеты «Возрождение» и «Числа». Постоянно устраивались литературные вечера. Молодой поэт В. Набоков принимает в них активное участие. Люди, собиравшиеся на этих вечерах, были в основном почти нищими. Они потеряли в прошлой жизни всё — обеспеченную жизнь, дом, дорогие и памятные места, но они не хотели терять свой язык, свою литературу и делали всё, чтобы их сохранить.
Вот как вспоминает современница Набокова, Зинаида Шаховская, о бедной юности писателя и самой вдохновенной поре его жизни: «Высокий, кажущийся еще более высоким из-за своей худобы, с особенным разрезом глаз несколько навыкате, высоким лбом, еще увеличившимся от той ранней, хорошей лысины, о которой говорят, что Бог ума прибавляет, и с не остро-сухим наблюдательным взглядом, как у Бунина, но внимательным, любопытствующим, не без насмешливости, почти шаловливой. В те времена казалось, что весь мир, все люди, все улицы, дома, все облака интересуют его до чрезвычайности. Он смотрел на встречных и на встреченное со смакованием гурмана перед вкусным блюдом и питался не самим собою, но окружающим. Замечая все и всех, он готов был это приколоть, как бабочку своих коллекций».
Материального дохода литературная деятельность не приносила, но писатель не отчаивался. Он начинает зарабатывать на жизнь уроками — пригодилось блестящее образование, — дает уроки тенниса, английского и французского языка, составляет шахматные задачи, кроссворды и подрабатывает статистом на киносьемках.
«...Когда я размышляю о годах изгнания, то вижу себя и тысячи других белоэмигрантов, ведущими несколько странное, но не лишенное приятности существование в вещественной нищете и интеллектуальной неге, среди более или менее иллюзорных немецких либо французских туземцев, с коими большая часть моих соотечественников не входила ни в малейшие сношения. Но время от времени этот призрачный мир, в чьей прозрачной глубине мы выставляли напоказ свои раны и кичились чувственными наслаждениями, грозно содрогался, как бы демонстрируя нам, кто тут бесплотный пленник и кто хозяин жизни. Это случалось всякий раз, когда приходилось продлевать какое-нибудь дьявольское удостоверение личности или получать — что занимало целые недели — визу на перемещение из Парижа в Прагу или из Берлина в Берн. Потерявшим статус граждан России эмигрантам Лига Наций выдавала нансенский паспорт — жалкий клочок бумаги, рвавшийся на части при каждом раскрытии».
Но всё же именно в Берлине были созданы главные произведения Набокова на русском языке. Берлин — место действия и многих его романов и рассказов: «Машенька», «Защита Лужина», «Камера обскура», «Дар», «Король, дама, валет», «Отчаяние».
Первый роман Набокова «Машенька», написанный в Берлине в 1926 году, многие исследователи считают лишь незрелым опытом молодого автора, аргументируя это тем, что и сам Набоков называл его «пробой пера» и перевел впоследствии на английский язык последним.
Роман о тоскующих пленниках, лишенных родины, пронизан грустным пафосом и даже некоторой безысходностью. В нем раскрывается трагедия русской интеллигенции, потерявшей опору на чужой почве. Роман начинается эпиграфом из «Евгения Онегина»: «Воспомня прежних лет романы, воспомня прежнюю любовь...»
Герои романа «временно», как им кажется, живут за границей, мечтают о России. Но для них это теперь во многом уже неизвестная, страшная Россия. «Страшно, — ох, страшно, — что когда нам снится Россия, мы видим не ее прелесть, которую помним наяву, а что-то чудовищное. Такие, знаете, сны, когда небо валится и пахнет концом мира», — говорит старый поэт Подтягин Ганину, главному герою романа.
незнакомые просеки. Но это ничего». Томление, тоска, грусть по неосуществленному, несбыточному, утраченному наполняют роман чеховской атмосферой.
Любовь Ганина развивается на фоне старинной русской усадьбы на протяжении одного лета (как чаще всего в романах Тургенева). Роман «Машенька» как будто продолжает русский классический роман
ХІХ века. Это роман «усадебный». Чистые, идиллические отношения влюбленных, таинственная простота и загадочность героини и последующая несостоятельность героя, романтическое восприятие окружающего мира, слабоволие, тонкость чувств и переживаний Ганина также традиционно восходят к рефлексирующим героям Тургенева и Чехова.
Сама любовь Ганина к Машеньке, сожаление по поводу многих неудач этой любви и ненужных расставаний ассоциируется с любовью и сожалением русских эмигрантов по поводу расставания с Россией. Осталась трогательная нежность и грусть от невозвратности и единственности того места, где только и можно жить. Слова Ганина о том, что он не разлюбит никогда Машеньку, читаются по-другому: что он не разлюбит никогда Россию.
«Без нашей эмигрантской любви России — крышка», — замечает старый поэт Подтягин. Там было подлинное, здесь — неестественно-ложное. «Если бы вы были в России, то за вами бы ухаживал земский врач или архитектор», — говорит Подтягин Кларе. Здесь, в берлинском дешевом отеле, где живут люди без будущего, никому не приходит в голову мысль ухаживать за Кларой. Приезд Машеньки — символ приближающейся России. «Завтра приезжает вся его юность, его Россия», — с восторгом думает Ганин. «Машенька светится отблеском России, и потому вдвойне очарователен её облик — и сам по себе, и своим отраженным светом; она пленяет как личность, она пленяет как символ, и не только она, но и самый роман, который окрещен её ласковым именем», — писал Ю.Айхенвальд.
к России. Противник Ганина наделен нелюбовью и презрением к России. И оттого, что пошлый Алферов, своеобразно продолжающий галерею пошлых героев Чехова, говорит вроде бы общеизвестные и очевидные вещи, с которыми нужно согласиться, они вдруг начинают казаться неверными и неприемлемыми. Вначале Ганину просто «не любо» слушать все, что говорит Алферов, а затем все его сентенции, такие, как: «прекрасная русская женственность сильнее всякого террора переживет революцию...» или «России больше нет» — начинают вызывать активное неприятие. Хотя России «больше нет» и для самого Ганина, и для автора, и для многих эмигрантов, но когда об этом говорит Алферов, это рождает протест, кажется неверным, неубедительным. Клара, желая угодить Ганину, заявляет: «А всё-таки, мсье Алферов не прав». Значит ли это, что Россия не исчезла? Она осталась? Но где, в памяти героев? Слова «проклятая Россия» звучат как вызов для того, чтобы ярче оттенить всю ее невозвратимую прелесть для Ганина. Сам Ганин хранит трогательную память о прошлом. И в «Машеньке», и в последующих романах Набокова, если местом действия является Россия или просто о ней заходит речь, само это слово начинает окутываться необычайной поэтичностью. Ганин «...глядел через поля на одну из тех лесных опушек, что бывают только в России, далекую, зубчатую, черную...»
Внимательный читатель должен понять сам, что Россия, оставленная «там», принадлежит Ганину, а не Алферову. Так же, как Машенька, несмотря на то, что теперь она — жена Алферова. Набоков вместе со своим героем хочет отобрать и страну, может быть, погибшую, и память о ней у таких, как Алферов. «Они» не смеют говорить о ней ни «проклятая» с ненавистью, ни «наша сторонушка» со снисходительным презрением.
Весь роман воспоминаний звучит как бы на одной чеховской ноте: «Мисюсь, где ты?»2. В то же время здесь есть и то, что уже свойственно одному Набокову, что станет центральной темой его творчества. Эта тема сформулирована в мыслях Ганина: «...он был богом, воссоздающим погибший мир». Для героев Набокова этот «погибший» мир — прошлая, исчезнувшая Россия.
Прошлое невозможно вернуть в романах Набокова, потому что оно связано не только со временем, но и с пространством — утрачено само место, где проходила теперь недостижимо прекрасная жизнь. Но вместе с мотивом потери в «Машеньке» появляется мотив надежды на вторичное обретение, возможное возвращение прошлого счастья. Этот мотив развивается затем на протяжении всего романа и становится в нем основным. Надежда на возможное осуществление несбыточной мечты создает необычайное напряжение в малособытийном сюжете романа. Машенька жива, осязаема, присылает телеграммы, существует не только в воображении. Она должна появиться из небытия.
тот момент, когда мечта должна воплотиться в реальность, вдруг оказывается, что счастье невозможно, что прошлое не возвращается — и герой отказывается от своей мечты. «Сложный пасьянс» жизни, о котором задумывается Ганин, может выйти второй раз только в воображении.
Тема воспоминаний о прошлом связана в романе не только с Ганиным, а и с Подтягиным, и с Кларой. Подтягин в прошлом был известным русским поэтом, Клара мечтала о другой судьбе. «Странно вообще вспоминать, ну хотя бы то, что несколько часов назад случилось, ежедневную — и все-таки не ежедневную мелочь», — размышляет Ганин, а с ним вместе и автор. Роман построен на столкновении двух возможностей существования: воспоминание о жизни или сама жизнь. Что истиннее, что важнее?
Можно говорить о первом романе Набокова как о произведении подлинно романтическом, где основным сюжетным мотивом является мотив ухода от действительности в мир потусторонней, застывшей и не могущей осуществиться мечты. «И куда все это делось, — где теперь это счастье и солнце...» — эти слова Ганина можно поставить эпиграфом ко всему роману.
Композиционно роман строится с помощью развертывания двух параллельных повествований, иногда пересекающихся между собой: о прошлом и о настоящем. Эти две линии повествования прямо противопоставлены друг другу. В первой — сероватый дым, волны тумана, дымный закат, «желтый поток вечерней зари» — почти блоковские романтические образы. Во второй — прозаические, раздражающие мелочи быта: грязноватый пансион, неопрятные жильцы, тягостный роман Ганина с Людмилой, женщиной, внешность которой раздражает своей непривлекательной неестественностью: крашеные рыжие волосы, неуместные замечания, резкие жесты. Для контраста не один раз упоминаются темные гладкие волосы Машеньки, ее прелестный бант, непосредственность поведения.
В настоящем все грустно, неуютно, тревожно. Настоящее неприятно Ганину, вызывает у него недоумение и краску стыда. Все, что связано с прошлым, связано с Россией, любовью, Машенькой. Жизнь в прошлом становится для Ганина «бессмертной действительностью». Повествование о ней — повествование романтическое, окрашенное необычайным лиризмом. Повествование же о сегодняшнем существовании Ганина — реалистически точное изображение неприглядной действительности, где действуют тени «его изгнаннического сна» и с едким сарказмом подмечается всякая неестественная подробность: от громадной ложки «в увядшей руке Лидии Николаевны, которая грустно разливает суп», до резких духов Людмилы. Непреодолимость реальности олицетворяет Алферов, такой пошло-безобидный и такой неприятный. «Чужой город, проходивший перед ним, только движущийся снимок», — думает Ганин, и даже Подтягин «кажется ему случайной и ненужной тенью». Автор оценивает прошлую жизнь вместе с Ганиным как «совершенную», вернее, она доведена до совершенства в мечтах героя. Параллель между мечтой и реальностью превращается в параллель между прошлой Россией, такой поэтичной, теплой, возвышенной, как юность, напоминающей Машеньку в лодке, срывающую кувшинку, — и Россией нынешней, униженной, разместившейся в убогих берлинских отелях. Лицо этой России теперь Алферов и несчастная Клара, двойник Машеньки. Прошлая жизнь Ганина — более напряженная, трепетная и более «истинная», чем его жизнь в настоящем. Повествование о ней пронизано возвышенно-романтическим пафосом. «Было странно и жутковато нестись в этом пустом, тряском вагоне между сырых потоков дыма, и странные мысли приходили в голову, словно все это уже было когда- то, — так вот лежал, подперев руками затылок, в сквозной, грохочущей тьме, и так вот мимо окон, шумно и широко, проплывал дымный закат».
упоминается на страницах романа. Изображения «черных поездов» насыщены особой метафоричностью, использованием возвышенной лексики, способствующей романтическому восприятию происходящего: «Гремели черные поезда, потрясая окна дома, волнуемые горы дыма, движеньем призрачных плеч сбрасывающих ношу, поднимались с размаху, скрывая ночное засиневшее небо, гладким металлическим пожаром горели крыши под луной, и гулкая черная тень пробуждалась под железным мостом, когда по нему гремел черный поезд, продольно сквозя частоколом света. Рокочущий гул, широкий дым проходили, казалось, насквозь через дом, дрожавший между бездной, где поблескивали проведенные лунным ногтем рельсы, и той городской улицей, которую низко переступал плоский мост, ожидающий снова очередной гром вагона, дом был как призрак, сквозь который можно просунуть руку, пошевелить пальцами».
И наконец в финале Ганин идет встречать поезд, на котором приезжает из России Машенька. Об этом поезде все время говорит неумный Алферов, по стечению обстоятельств как раз и опаздывающий на него. («Подумайте, — в субботу моя жена приезжает. А завтра уже вторник...» «А завтра приезжает Машенька...» и т.д.) Что значат эти постоянные напоминания? Что нужно знать свой жизненный поезд, свое направление и не слишком задерживаться на станциях, а уж тем более не поворачивать назад?
Символ поезда становится понятен лишь в конце романа. Это символ жизни, которую нельзя обратить в прошлое, прожить в прошлом. «...Кроме этого образа, другой Машеньки нет и быть не может», — понял Ганин. Проживая в своем воображении прошлое, Ганин постепенно начинает освобождаться от грез. Уже у постели умирающего Подтяги- на он понимает, что жизнь прекрасна сама по себе и требует от человека не только мечтаний. Картина угасания Подтягина запечатлевается в мельчайших подробностях отстраненным, почти равнодушным взглядом Ганина. Смерть становится не так страшна и не важна. Главное — запечатление жизни в ее мгновенности, главное — творчество. «Он подумал о том, что все-таки Подтягин кое-что оставил, хотя бы два бледных стихотворения... Жизнь на мгновение представилась ему во всей волнующей красе ее отчаяния и счастья...»
Очень тонко, прозрачно намекает автор на то, что Ганин не встретит Машеньку, не подойдет к ней. Это уже новый Ганин, переживший прошлое, воссоздавший его в своих воспоминаниях. Он возродил свою любовь, все заново перечувствовал и пережил, и осознал беспереспектив- ность такого существования. Он как будто понимает, что маршрут этого поезда им уже пройден. Финал романа свидетельствует о том, что подменить настоящее прошлым в реальности невозможно: на вокзале, уже приблизившись к осуществлению своей мечты, Ганин вдруг резко меняет свои намерения. Почему? Не потому ли, что прошлое прекраснее и подлиннее, когда остается неподвижным, непродленным источником для все новых и новых творческих интерпретаций?
В финале после безнадежных грез о прошлом, которые только и казались истинной и главной жизнью — жизнеутверждающий разрыв с ними. Тени прошлого уходят вместе с ночной улицей, которая теряет «свое страшное теневое очарование». Финал романа своим мажорным неожиданным звучанием внушает уверенность в будущем. Ганин чувствует себя «здоровым, сильным, готовым на всякую борьбу». Отказавшись от встречи с Машенькой, он уезжает с другого вокзала, на другом поезде. Его жизнь продолжается, и он счастлив.
Можно сказать, что в «Машеньке» наметился пафос многих будущих романов писателя — пафос выстраданного оптимизма. Романы «Подвиг», «Дар» явятся неким развитием «Машеньки». И там, и здесь герои, продолжая путь героев многих русских романов, бесстрашно выйдут навстречу неизвестному будущему.
2
Этим обращением героя к утраченной возлюбленной заканчивается рассказ А.П. Чехова «Дом с мезонином».