Мельников Н.: Портрет без сходства (ознакомительный фрагмент)
1950-е годы

1950-е годы

Роман Гринберг – Нине Берберовой, конец февраля 1950 

<…> [Набоков] заканчивает писанием автобиографию на английском: тепличная жизнь в роду Набоковых, куда ни русские дожди, ни ветры не проникали. Читали отрывки. Мастерство восхитительного рода. Выйдет осенью у Харперс’а <…>

– Чарльзу Олсону, 26 февраля 1950 

<…> Малыш, как тебе эта страница из «Под знаком незаконнорожденных» Владимира Набокова <…>?!

«Имя его подобно Протею. В каждом углу он плодит двойников. Почерку его бессознательно подражают законники, которым выпала доля писать той же рукой. В сырое утро 27 ноября 1582-го года он – Шакспир, она – Уотли из Темпл-Графтон. Два дня спустя, он – Шагспир, она же – Хатуэй из Стратфорда-на-Авоне. Так кто же он? Вильям Икс, прехитро составленный из двух левых рук и личины. Кто еще? Человек, сказавший (не первым), что слава Господня в том, чтобы скрыть, а человечья – сыскать. Впрочем, то, что уорикширский парень писал пьесы, более чем удовлетворительно доказывается мощью сморщенных яблок и бледного первоцвета.

Здесь две темы: шекспировская, исполняемая в настоящем времени Эмбером, чинно принимающим гостя в своей спальне; и совершенно иная – сложная смесь прошлого, настоящего и будущего – тема, которой ужасное отсутствие Ольги причиняет страшные затруднения. Это была, это есть их первая встреча со времени ее смерти. Круг не заговорит о ней, даже не спросит о прахе; и Эмбер, который тоже стесняется смерти, не знает, что сказать. Имей он возможность свободно передвигаться, он мог бы молча обнять своего толстого друга (жалкое поражение для философа и поэта, привыкших верить, что слово превыше дела), но как это сделать, когда один из двух лежит в постели?»⁴⁰

– единственный из ныне живущих на земле людей, кто способен рассеять русский сон, и сегодня он демонстрирует это (понимаю, почему Америка игнорирует его роман, так как приобрела новый экземпляр, заказав его в Нью-Йорке, всего за 75 центов). Он делает это на той высоте, где я наиболее уязвима: с присущей ему одному виртуозностью он убеждает меня, что по своей сути американцы – враги всего уникального. Никто другой на всем белом свете не смог бы убедить меня в этом.

…3 марта 1950 

<…> Дорогой мой, <…> – ты нисколько не поглупел – просто смысл набоковской цитаты непонятен вне контекста. Я привела ее ради пассажа о Шекспире и рассуждения о том, что Бог облекает тайной, а человек – отыскивает. А следующий абзац, который имеет смысл только в контексте романа, но не вне его, я вставила из-за фразы о разных людях, поэте и философе, неспособных поцеловать друг друга, ибо «поэт и философ привыкли верить, что слово превыше дела» – и от всего этого я испытываю детский восторг, поскольку помню твое письмо о «разгадке существования созданий, которые подобно нам, пожертвует всем и кем угодно во имя слов, не поступков – слов».

Я писала, что в тот день Набоков рассеивал русский сон – своей книгой – и что он показал: нынешний порядок вещей враждебен всему исключительному, и если ты подтвердишь, что человек и государство ненавидят исключительность, я тут же взбунтуюсь, ибо мой символ веры – в слове.

– Роману Гринбергу, 15 марта 1950 

<…> О Сирине  <…>. Русские его вещи мне – нравятся, не слова, гораздо больше – пленяли как мало что. Над Sebastuian’ом я полег костьми, но, м. б., и потому, что не владею достаточно английским и потому, что всё читать надо «во благоволении» и, возможно, тогда, когда я читал Knight’a (не вру), я был в другом созвучии. <…>

– Алексею Струве, 18 марта 1950 

<…> о Сирине нельзя одним словом или двумя словами. Это сложное обстоятельство, единственное в своем роде. Пишет он сейчас только по-аглицки (он не скажет: по-английски). Редко когда выходит небольшая пьеса по-русски. Все <…> посвящены России. Это его боль, очень глубокая, которую не изжить. Английская проза – чудо. Вильсон, которого я считаю наперед (в кредит) одним из лучших литературных умников в нашей Америке, говорил мне, что Набоков и еще только Конрад и Сантаяна умели из иностранцев творчески писать по-английски. И это много. Набоков удивительно неровный, капризный писатель. Помните его монографию о Гоголе? В ней он просто хочет наскочить и обидеть бедного читателя. Это потому, что это защита Набокова – писателя, непризнанного и непонятого, как ему кажется. Писательская обида – вечная тема. Иногда и поза. Но талантлив он страшно, стихийно, и Бог нас просил беречь его. <…>

Алексей Струве – Роману Гринбергу, 20 марта 1950 

<…>   Когда-нибудь расскажу, как и чем он меня отпугнул. А творчество его покоряло меня, как мало какое. Как-нибудь переплету все его книги и засяду где-нибудь в горах и перечту все подряд. <…>

Эдмунд Уилсон – Мортону Зейбелю, 28 апреля 1950 

<…> Мы пошли на вечер «Нью-Йоркера» отметить его двадцатипятилетнюю годовщину. Торжество было грандиозным – тысяча человек приглашенных – и куда менее привлекательным, чем пятнадцать лет назад, когда на нем было гораздо меньшее число сотрудников и авторов. В действительности, вечер был самой настоящей катастрофой, так что кто-то предложил «Нью-Йоркеру» описать его в стиле «Хиросимы» Херси. <…> Владимир Набоков, который по случаю прибыл из Корнеля, узнав, что здесь присутствует Стенли Эдгар Хайман, подскочил к нему и спросил, что он имел в виду, назвав его отца «царским либералом». Хайман, вероятно, испугался, что Набоков прибегнет к рукоприкладству, и пролепетал: «О, я считаю вас великим писателем! Я восхищаюсь вашими произведениями!» Набоков вернулся с острой невралгией и долгое время провел в больнице. <…>

– Марку Алданову, 10 июня 1951 

<…> А вчера пришел к нам Михайлов, принес развратную книжку Набокова с царской короной на обложке над его фамилией, в которой есть дикая брехня про меня – будто я затащил его в какой-то ресторан, чтобы поговорить с ним «по душам», – очень это на меня похоже! Шут гороховый, которым Вы меня когда-то пугали, что он забил меня и что я ему ужасно завидую. Вы эту книжку, конечно, видели? Там есть и про Вас – что Вы «мудрый и очаровательный», и ни слова о Вас как о писателе. Есть и дурацкое про Поплавского – он, видите ли, был среди прочих парижских поэтов как «скрипка среди балалаек». <…>

Иван Бунин 

Из дневника Ивана Бунина, 14 июня 1951  

<…> В. В. Набоков-Сирин написал по-английски и издал книгу, на обложке которой, над его фамилией, почему-то напечатана царская корона. В книге есть беглые заметки о писателях-эмигрантах, которых он встречал в Париже в тридцатых годах, есть страничка и обо мне – дикая и глупая ложь, будто я как-то затащил [его] в какой-то дорогой русский ресторан (с цыганами), чтобы посидеть, попить и поговорить с ним, Набоковым, «по душам», как любят это все русские, а он терпеть не может. Очень на меня похоже! И никогда  <…>

Георгий Адамович – Владимиру Варшавскому,  

<…> Вот Вы восхитились Сириным. Я согласен, даже согласен на Ваш эпитет «гениальный». Бесспорно, он необычайно даровит, до неприличия. Но если у него есть то, чего у Вас нет, то и у Вас есть то, чего нет у него. Вы внутренно наверстываете то, к чему он бросается «рывком», и по дороге видите то, на что ему смотреть некогда. Мне Сирин всегда скучен, при всем его блеске – и поверьте, традиция глупых «Чисел» тут ни при чем. Просто, je ne suis plus amusable⁴¹, по крайней мере на это. А вот Гоголя я все-таки люблю, хотя он еще пустее Сирина и лживее его (нет, это я вру – «Старосветских помещиков» тому не написать). <…>

– Игорю Чиннову, 24 марта 1952 

Поздравляю! <…>

Прилагаю статью Адамовича из «НРС» [«Нового русского слова»] и все станет понятным. <…>

Читал же статью на лекции Набокова-Сирина – одним глазом, из вежливости! Да – великолепен Набоков – снобирующий американцев чистейшим King’s English и блещущий несколько театральным родным языком (разбирал «Вольность» и «Анчар»). Ради великолепия этого королевского английского языка («do you know» – а не «ду ю ноу») и хожу его слушать. <…>

– Александру Бахраху, 20 июля 1952 

<…> Не дошел ли до Вас сборник стихов Сирина? Евангулов написал о нем идиотски-высокомерно. Это блестящее хамство, но все-таки блестящее, а местами (редко) и самая настоящая поэзия. Терапиано тоже фыркает, а в одной сиринской строчке все-таки больше таланта, чем во всех парижских потугах (кроме, конечно, Игоря Владимировича [Чиннова]). <…>

Георгий Адамович 

Владимир Марков – Глебу Струве, 21 июля 1952 

<…> Читаю «Дар» Сирина. Очень нравится (но не сплошь). Мне дал книгу один наш учитель после того, как сам не смог дочитать дальше 9-й страницы по причине «непонятности». <…>

– Владимиру Маркову, 

29 июля 1952 

<…> Мы как раз тоже последнюю неделю читали «Дар» Сирина (вслух). Я раньше не читал всего – только начал в «Современных записках» (которые по соображениям радикальной интеллигентской цензуры отказались к тому же напечатать всю IV главу, как оскорбительную для памяти Чернышевского). Это не лучшая вещь Набокова, но, как все, что он пишет, местами на редкость талантливо. И вместе с тем есть в его таланте какая-то исконная порочность. Я в свое время много писал о его ранних вещах (я был в русской критике одним из первых его пропагандистов), но писал больше в положительном смысле, а сейчас меня позывает написать по-иному, но я должен сначала для себя это осмыслить. Кой-какой ключ к беспристрастному пониманию себя он сам дает в «Даре», в критике книги Годунова-Чердынцева, особенно в воображаемых диалогах с Кончеевым. Когда-то по-своему Борис Зайцев определил основной порок Сирина, назвав его «писателем без Бога». В этом есть правда, но это не все. Или, может быть, Вы скажете, что писателю и не надо Бога, или лучше хороший писатель без Бога, чем плохой с Богом? <…>

– Глебу Струве, 3 августа 1952 

<…> «Дар» я окончил и от многого в нем – в восторге. Мне даже его attitude⁴² «демократической» критике, и всякий удар по ней мне как маслом по сердцу. <…> Но Вы правы, что у Сирина Бога нет. Но у него есть хоть трансцендентное ощущение иного мира за этим, а моему поколению и это как воздух нужно.

Кстати, какой это   (кроме главы о Чернышевском) был цензурован в «Современных записках», когда там печатался «Дар»? Об этом Сирин пишет в строках, предпосланных роману. <…>

Роман Гринберг – Юрию Иваску, 26 сентября 1952 

<…> Нужно начать с первоклассного материала (а где его взять?), чтобы вызвать к жизни другие творческие и завистливые энергии. Понятно, надежда моя на Набокова, которого надеюсь обнять очень скоро. Но кто его знает? Есть у него гениальный рассказ; нигде не был напечатан; он мне его читал в Париже. Извините – порнография, правда, изумительно засекреченная для первого взгляда, для второго могут издателя посадить в каталажку. Воображаете? Не доведи Господи. Но соблазнительно очень. Буду просить его изменить немного. Рассказ называется «Волшебник». «Современные записки» от этого «Волшебника» отказались когда-то. <…>

… 27 декабря 1952 

<…> Гостил здесь Набоков. Третьего дня устроили встречу его с нашими общими друзьями из шмеманова кружка. Набоков дал блестящее представление и всех, должно быть, очаровал. Он умеет. Мне с ним было на этот раз интересно: расскажу. И выступление его на эстраде было примечательно, в особенности из-за нескольких слов о Блоке. Попросил его дать в «Опыты» эту речь. Обещал прислать, после каких-то исправлений. С его обещанным рассказом что-то неясно: тоже расскажу. <…>

Владимир Марков – Глебу Струве, 25 февраля 1953 

<…> Набоков-поэт намного слабее Набокова-прозаика, тут заметнее его недостаток стихийного дарования (в поэзии ничего не скроешь), но его книга о Гоголе очень хороша. <…>

– Владимиру Маркову, 4 апреля 1953 

<…> Как Вам понравилась статья Адамовича о Набокове (собственно, о Пастернаке, ибо до Набокова он в ней не дошел)? Какая-то ни нашим, ни вашим. Между прочим, когда-то, если не ошибаюсь, он заодно с большинством парижан ругал прозу Набокова, а теперь заговорил иначе. (Тогда Георгий Иванов назвал Набокова пошляком и писателем для черняшек, а Гиппиус, заступаясь за Иванова, на которого многие обрушились, писала, что, мол, в прежнее время и не на такие авторитеты разрешалось посягать, не то что на такого «посредственного» писателя, как Сирин.) Внешнее сходство с Пастернаком у Набокова, конечно, есть, но это скорее ловко сделанный pastiche⁴³ (я все больше и больше прихожу к мысли, что Набоков – несравненный pasticheur), а сути пастернаковской, его магии и в помине нет. <…>

Владимир Марков – Глебу Струве, 6 апреля 1953 

<…> Кончил «Защиту Лужина» (на днях высылаю Вам первую партию книг – библиотечных и тех из Ваших, которые Вы хотели иметь обратно пораньше). В общем «Дар» мне больше нравится, он зрелее, но это тоже неплохо. Сирин все-таки писатель ограниченных возможностей и одной темы, на что особенно обращаешь внимание, так как он часто очень нескромен и склонен высокомерно обесценивать многое хорошее (отдельные замечания в его «Гоголе» и даже в романах). Он, конечно, остер и интересен, но главным образом в мелочах, во фразах, в деталях. Ему бы оставаться в традиции Стерна – острого абсурда, тонкого наблюдения, но он рвется к Достоевскому, и там сразу видна его ограниченность, отсутствие подлинной страстности – и все неубедительно. Таков конец «Лужина». Он – тонкий рационалист, а хочет быть мистиком, лезет в бездны, хочет осуществить трансцендент, а ломится не в ту дверь, даже и не замечая того. Отсюда фальшь. Между прочим, кажется, для Сирина типично неумение справиться до конца и с темой и с сюжетом. Из того, что я читал, лишь «Приглашение на казнь» в этом смысле удовлетворило, и там конец интересен, хотя в конечном счете придуман тоже. У меня есть подозрение, что он просто не знал, как кончить, и удачно выдумал в конце концов. Иваск там находит даже глубины. Не знаю… Женские образы у Сирина всегда неудачны. Насколько видишь Лужина, настолько даже приблизительно не представить его жену. Этот «трансцендент» ему тоже не удается.

«(Отец Лужина) в музыке разбирался мало, питал тайную постыдную страсть к “Травиате”»^*. Вот к чему приводит снобизм. Сирину, может быть, даже сейчас неизвестно, что «Травиата» может быть и не синонимом музыкальной пошлости и что Верди начинает очень высоко котироваться в музыкальных кругах – на что есть все основания. Но все уверенные в своем вкусе терпят такие поражения рано или поздно, когда время открывает замечательные вещи в том, что они презирали. <…>

Глеб Струве – Владимиру Маркову, 12 апреля 1953 

<…> По поводу Сирина. Мне «Защита Лужина» нравится больше, чем «Дар». Может быть, это, впрочем, потому, что я ее прочел гораздо раньше, и то новое и свежее, что есть в Сирине, поразило меня сильнее, а в «Даре» это уже повторение, развитие, утончение – тех же специй, да попряней. Но, по-моему, «Защита Лужина» и «Король, дама, валет» и построены лучше, чем «Дар». У Сирина, конечно, необыкновенный дар внешнего восприятия, внешней наблюдательности, острота зрения поразительная, и с этим сочетается очень большой дар слова, благодаря чему внешние восприятия находят себе адекватное и остро-свежее выражение. Но внутреннего зрения он лишен, иных миров и не нюхал, его глубины (в «Приглашении на казнь», например) случайные, бессознательные, едва ли иногда не из подражания родившиеся (думаю, что при желании он мог бы подражать кому угодно). Я всегда говорил, что его вещи глубже и «умнее», чем он сам. С Пастернаком у него сходство чисто внешнее, он умеет усваивать чужие приемы, даже писателей, к которым относится враждебно и презрительно (так он, если не ошибаюсь, долго относился к Пастернаку, к Блоку; Достоевского он ненавидит, не считает писателем). При всем его волшебном владении инструментом стиха, музыки у него нет, и тут опять огромная разница с Пастернаком. Насколько я знаю, он к музыке абсолютно нечувствителен. (Но насчет «Травиаты» Вы все-таки напрасно его критикуете – Верди пересматривать начали уже позже, а тогда Сирин лишь отразил очень распространенный взгляд. Впрочем, надо сказать, умея очень хорошо выставить напоказ людскую пошлость, Сирин сам то и дело впадает в пошлость – чего стоят одни его каламбуры.) Насчет женщин Вы правы, но я бы сказал, что у него вообще нет людей, а только маски, марионетки, восковые и шахматные фигуры. Его единственная настоящая тема – творчество, он ею одержим, может быть потому, что где-то в глубине глубин сознает собственное творческое бессилие, ибо его-то творчество сводится в конце концов к какому-то бесплодному комбинаторству. В «Защите Лужина» ему удалось поднять эту тему на какую-то трагическую высоту, а в «Даре», который, может быть, написан лучше и зрелее, вышла наружу вся стерильность его собственного творчества, поскольку Годунов-Чердынцев – это, несомненно, сам автор. По-своему это тоже трагично, но трагедия здесь не объективирована, она субъективно обнажена. <…>

Владимир Марков – Глебу Струве, 15 апреля 1953 

<…> Ваша характеристика Сирина мне очень понравилась. Но ему самому вряд ли понравится. Но, может быть, уже пора отвести его на подобающее место. Он уже ясен и прошел свою спорную фазу. <…>

Георгий Адамович – Владимиру Варшавскому, 9 мая 1953 

<…> Теперь вернемся к литературе. Статейки своей о Сирине я не помню хорошо, а № газеты еще не получил. Но уж очень Вы козыряете его «гением». Он очень способен, c’est le mot juste⁴⁴, гения я его не чувствую. Особенно в стихах. А propos⁴⁵, как раз Алданов меня уверял летом в Ницце, что я должен, вероятно, на всю жизнь затаить на Сирина злобу из-за того, что он меня вывел в «Даре». А я никакой злобы не чувствую, честное слово! И вовсе не по всепрощению, а по сгусяводизму, которым все больше проникаюсь. А изобразил он мою статью под видом Мортуса очень талантливо, и я удивлялся: как похоже! Только напрасно намекнул, что Мортус – дама, это его не касается, и притом намек доказывает, что он ничего в делах, его не касающихся, не смыслит! <…>

– Глебу Струве, 13 мая 1953  

<…> Я уже в деталях забыл вторую часть статьи Адамовича, но помню, что она мне понравилась. Но, несмотря на очень приятную язвительность, он преувеличивает поэтическое значение и дар Набокова. Он почти ставит его в футуристическую традицию, тогда как на самом деле Набоков болтается между течениями. Течения играют большую роль – поэтический стиль обычно является результатом общих усилий – всей ли эпохи или одного течения. Набоков одиночка и не большого размера, так что тона он задать не может. Парижане же общими усилиями чего-то добились. У Набокова осталась единственная возможность – pastiche и фырканье, т. к. он искусственно держался в стороне, думаю, что из соображений главным образом личных. Во всяком случае, «на Парнасе он цыган». <…>

…25 мая 1953  

Дорогой Глеб Петрович!

Я не считаю, что Адамович преувеличил дар Набокова как таковой, а что он преувеличил его поэтический дар, стихотворный. Относительно стихотворения о «сусальной Руси» я скорее согласился бы с ним, а не с Аронсоном. <…>

«Опыты» № 1. Производит очень приятное впечатление. Там есть Ваше стихотворение, выгодно отличающееся от окружающих – запинающихся, ломаных. Оно свежее и приятное. Впрочем, среди ивановских есть очень хорошие. Набоковское совсем нелепое. <…>

Георгий Адамович – Роману Гринбергу, 10 июля 1953 

<…> Почему отсутствует Варшавский? И Яновский, которого Вы не любите? А Сирин? Мне часто говорят, что я его не люблю. Действительно, любить его не в силах. Но каждая его строчка для журнала – золото.

Георгий Адамович – Владимиру Варшавскому, 17 июля 1953 

<…> Насчет Сирина – спорить больше не будем. <…> Вы правы – может быть, Сирин и гений, но как будто гений с Сириуса, а не с земли, где находится все то, что мне интересно и дорого. <…>

– Георгию Адамовичу, 21 июля 1953 

<…> Между прочим, в № 2 проза может выйти занимательнее – тут будут: Сирин (обещал твердо на днях прислать, но он надувала) <…>.

Глеб Струве – Владимиру Маркову, 6 мая 1954 

<…> Что до Набокова, то я не хочу углубляться в лес сейчас, но в этой вещи, больше, чем когда-либо, я вижу его слабые стороны, его какую-то фундаментальную ограниченность (если я когда-нибудь раскачаюсь написать о нем по поводу «Дара», я разовью эту тему). Он, конечно, блестящ – после него, например, просто нельзя читать Варшавского и другую беллетристику, до того это беспомощно – но в блеске его есть что-то раздражающее, какая-то жуткая внутренняя пустота. <…>

Георгий Адамович – Александру Полякову, 8 мая 1954 

<…> Статья Вейдле действительно отличная: согласен (в «Опытах»). <…> Зато вот в Сирине на этот раз есть что-то несносное. Я не читал, только посмотрел – но все его штучки, выверты и парадоксы меня раздражают. При всем блеске в конце концов получается почти что «моветон». <…>

Владимир Марков – Глебу Струве, 16 мая 1954 

<…> Я, в общем, с Вами согласен насчет Набокова. У меня тоже, когда читаю, внешнее восхищение им смешивается с внутренним отталкиванием. Если б были сейчас писатели большой внутренней полноты, он бы сразу отошел на второй план. Но в наше «счастливое» время после Набокова сразу начинается Нароков. В его мемуарах там и сям неприятные устанавливания звеньев собственной связи с великой литературой (о няне Пушкина, о собаках Чехова).

Я согласен с Вами и насчет Варшавского, хотя он и очень понравился Моршену, а Иваск мне писал, что Варшавский «не проигрывает» даже после Набокова. По-моему, очень даже проигрывает. <…>

Между прочим, а propos Бунина и Набокова, я как-нибудь напишу небольшую статью о прозаиках, которые страшно хотели быть поэтами, и возьму их главными примерами. <…>

– Игорю Чиннову, 20 мая 1954 

<…> Варшавский меня всегда трогает своим простодушием, беспомощностью и отсутствием всякой лжи. Набоков в сто раз даровитее, но его нельзя читать после Варшавского, «воняет литературой» после первой фразы. <…>

Георгий Адамович – Владимиру Варшавскому, 25 мая 1954 

Дорогой Владимир Сергеевич.

Я не знаю, кто кому не ответил, вероятно – я Вам. Простите, если так. Но сегодня я пишу Вам, чтобы сказать, что я прочел Ваш отрывок в «Опытах» и нахожу его прелестным и замечательным. <…> После Вас я просто не в силах был читать Набокова, при всем его удивительном таланте: до чего хлестко, пусто, шикарно, лживо-блестяще, и в конце концов ни к чему! Какой-то сплошной моветон, рассчитанный на то, чтобы прельщать, но лично во мне только вызывающий скуку. <…>

– Роману Гулю, конец июня 1954 

<…> Кстати, я только теперь прочел № 3 «Опытов» и ахнул, до чего изговнился Сирин. Что за холуйство: «наши 60 лакеев», «бриллианты моей матери», «дядя оставил мне миллионное состояние и усадьбу “с колоннами”» и пр. и пр. Плюс «аристократическая родословная». И врет: «не те Рукавишниковы». Как раз «те самые». И миллионы ихние, и всем это было известно. «У меня от музыки делается понос» – из той же хамской автобиографии. От его музыки – и у меня делается… <…>

Георгий Адамович – Юрию Иваску, 7 июля 1954 

<…> Я рад, что Вы оценили рассказ Варшавского в «Опытах» <…> по-моему, он не только «выдерживает соседство» с Набоковым (Ваши слова), но и много лучше него. Конечно, у Набокова больше таланта. Но важен не только числитель, но и знаменатель. Набоков редко бывал так никчемно «блестящ» (да и не очень блестящ!), как в последних «Опытах», с налетом несомненного моветона. <…>

– Роману Гулю, начало июля 1954 

<…> «Новый журнал» пришел позавчера. Ну, по-моему, Сирин, несмотря на несомненный талант, отвратительная блевотина. Страсть взрослого балды к бабочкам так же противна – мне – как хвастовство богатством и – дутой – знатностью. «Не те Рукавишниковы» из отрывка в «Опытах». Вранье. Именно те. И хамство – хвастается ливреями и особо роскошными сортирами, доказывает, что все это не на купеческие, а на «благородные» деньги. Читали ли Вы, часом, мою рецензию в № 1 «Чисел» о Сирине: «Смерд, кухаркин сын…»? Еще раз под ней подписываюсь. И кто, скажите, в русской литературе лез с богатством. Все, кто его имел, скорее стеснялись. Никто о своих лакеях и бриллиантах и в спокойное время никогда не распространялся. <…> Интересно знать Ваше мнение, тошнит ли Вас от Сирина или не тошнит. Мне кажется, что должно тошнить. <…>

Георгий Иванов 

Роман Гуль – Георгию Иванову, 18 июля 1954 

<…> О Набокове? Я его не люблю. А Вашу рецензию (резковатую) в «Числах» не только помню, но и произносил ее (цитировал) жене, когда читал «Другие берега». Ну, конечно же, пошлятина – на мою ощупь, и не только пошлятина, но какая-то раздражающая пошлятина. У него, как всегда, бывают десять–пятнадцать прекраснейших страниц, читая которые Вы думаете – как хорошо, если б вот все так шло – было бы прекрасно, но эти прекрасные страницы кончаются и начинаются снова – обезьяньи ужимки и прыжки – желанье обязательно публично стать раком – и эпатировать кого-то – всем чем можно и чем нельзя. Не люблю. И знаете еще что. Конечно, марксисты-критики наворочали о литературе всякую навозную кучу, но в приложении к Набокову – именно к нему – совершенно необходимо сказать: «буржуазное искусство». Вот так, как Лаппо-Данилевская. Все эти его «изыски» – именно «буржуазные»: «мальчик из богатой гостиной». А я этого не люблю. И врет, конечно – и бицепсы у него какие-то мощные (какие уж там, про таких пензенские мужики говорили – «соплей перешибешь» – простите столь не светское выражение). Вообще, я к этой прозе отношусь безо всякого восторга. И честно говорю: не мог читать его книги. Возьму, подержу, прочту стр. десять – и с резолюцией – «мне это не нужно, ни для чего» – откладываю. Прочел только – с насилием над собой – две книги (обе в деревне, летом): «Дар» в прошлом году, «Приглашение на казнь» (в деревне во Франции). Не могу, не моя пища. Кстати, мелочь. Не люблю и его стиль. Заметьте, у него неимоверное количество в прозе – дамских эпитетов – обворожительный, волшебный, пронзительный, восхитительный, и дамских выражений – «меня всегда бесит» и пр. О нем можно было бы написать интересную «критическую» статью. Но это работа. <…>

Георгий Адамович – Владимиру Варшавскому,  

<…> Гринберг, по-видимому, спятил на Сирине и его гениальности. Было время, он носился с Маяковским. По-моему, «Опыты» должны бы остаться вне Сирина, – не браня его, конечно, по глупому примеру «Чисел», но и не интересуясь им. «Il n’est pas de la maison»⁴⁶– не наш, и у меня лично нет никакого желания туда переселяться. <…>

Мэри Маккарти – Роджеру Страусу, 11 ноября 1954 

<…> Мне осталось страниц сорок, чтобы дочитать роман Владимира Набокова. Я восприняла его совершенно не так, как Вы. Вторая часть меня не утомила; мне понравились описания мотелей и чудовищные картины американской жизни, как и безысходное отчаяние всей этой истории. Что меня расстроило, так это мое непонимание второй части; кажется, она превращается во что-то вроде мифа или аллегории, но во что именно – я не смогла понять. Все в ней становится откровенно символичным или же подразумевает одни несчастья. Я не прочла финал, в котором, вероятно, все проясняется: мы должны были уехать до того, как я смогла закончить чтение. Еще меня удивило то, что к концу стиль делается ужасно небрежным. Но может быть это входило в замысел? В чем я уверена, так это в том, что всякий, кто издаст роман, подвергнется судебному преследованию. Набоков изображает нимфолепсию, или как там это называется, слишком прельстительно, как подлинный соблазн. Неужели Филип осмелится? <…>

– Мэри Маккарти, 15 ноября 1954 

<…> Что касается набоковского романа, то здесь я согласен с Вами: невзирая на его литературные достоинства или недостатки, никто не посмеет взяться за издание. Я говорил о нем с Филипом, и он собирается обдумать план, как опубликовать некоторые главы романа. Похоже, ему он понравился больше всех, исключая разве что Елену Уилсон, которая просто обожает его. Чёртова книга! Теперь, когда я иду по Мэдисон-авеню, то по меньшей мере за три квартала, способен распознать нимфетку, или подросшую нимфетку, или перезрелую нимфетку. <…>

Мэри Маккарти – Эдмунду Уилсону, конец ноября 1954 

<…> Насчет книги Владимира – думаю, моя позиция где-то посредине. Пишу так, потому что еще не закончила ее: я прочла три четверти второй части, когда мы вынуждены были уехать. Согласно инструкции Роджера Страуса, я оставила ее в Челси для передачи Филипу Раву – он может напечатать что-то из первой части в «Партизэн ревью». Не согласна с тем, что вторая часть скучная. Она представляется мне скорее загадочной. Мне показалось, что повествование здесь превратилось в усложненную аллегорию или в ряд символов, смысл которых я не смогла уловить. Боуден предположил, что нимфетка – символ Америки, попавшей в объятия стареющего европейца (Владимира); отсюда все эти описания мотелей и прочих атрибутов Соединенных Штатов (между прочим, именно эти описания мне понравились).

Но во второй части есть и более определенные символы; чувствуется, что у персонажей имеются воздушные змеи смыслов, за которые дергают откуда-то сверху, из таинственных Володиных эмпирей. Например, как насчет этого преследователя? Думаю, я, наверное, нашла бы ответ на вопрос, если бы прочла книгу до конца.

«невнятностью», всеми этими пустейшими Володиными шутками и прибаутками. Я даже подумала, а не специально ли он так писал – может быть, это входило в его замысел. <…>

Эдмунд Уилсон – Глебу Струве, 27 декабря 1954 

<…> Дорогой Струве! Большое спасибо за рукопись; только что прочел ее с огромным удовольствием. <…> Вы очень добры к Алданову и Набокову, но мне удивительно слышать от русского, что последний даже в социальном плане – вне русской системы координат. Безусловно, его неукорененность характеризует положение русского изгнанника. <…>

Глеб Струве – Владимиру Маркову, 3 января 1955 

<…> Я получил сегодня «Другие берега» Набокова. Читать сейчас всю книгу (вернее, вторую часть ее, не вошедшую в журнальные публикации) у меня нет времени. Но, открыв книгу наудачу, я напал на следующее место о Бунине: «Книги Бунина я любил в отрочестве, а позже предпочитал его удивительные струящиеся стихи той парчовой прозе, которой он был знаменит» (дальше идет о личном знакомстве с Буниным – довольно зло). А страницей раньше Набоков кается в том, что когда-то «слишком придрался к ученическим недостаткам Поплавского и недооценил его обаятельных достоинств». Таким образом, я потерял своего главного союзника в критическом отношении к Поплавскому. <…>

– Глебу Струве, 6 января 1955 

<…> Я все-таки чувствую внутреннюю правоту, ставя Набокова и Бунина в одну категорию. Ваша цитата для меня просто спасение и доказательство правоты (где он предпочитает стихи Бунина прозе). Оба они прозаики-поэты, а не поэты-прозаики (разница, пожалуй, такая же большая, как между человекобогом и богочеловеком). В тайниках Набоков не поэт, он примитивен в стихах, несмотря на все усилия скрыть это «модернизмом». Он пахнет почти Никитиным, но стыдится этого и рядится под highbrow⁴⁷. <…>

– Владимиру Маркову, 8 января 1955 

<…> (С чего Вы взяли, кстати, что я собираюсь отказываться от оценки Поплавского только потому, что Набоков взял назад свое мнение о нем?) Вы правы, что в Набокове есть Никитин (есть даже и Надсон!), но все-таки это не так просто – если брать под сомнение набоковские поздние стихи, то приходится брать под сомнение и его прозу (что я как-то и делаю). Впрочем, я никогда об этом с Вами не спорил – и Бунин и Набоков прозаики, пишущие стихи, но Вы в этом вопросе как-то все упрощаете, слишком грубо делите (кстати, я не знаю, как Вы расцениваете прозу Гёте – как прозу поэта? Но ведь это же явление совершенно другого порядка, чем проза Пастернака или Мандельштама. Проза Пушкина и Лермонтова тоже иное дело). Для Набокова всё же существенно, что он написал сотни стихотворений до своего первого рассказа и продолжал писать стихи и потом. <…>

…13 января 1955 

<…> Брат из Парижа мне пишет, что концовка пассажа Бунина в книге Сирина – «очень ловкая имитация бунинского письма». Я этого не заметил (но читал пока не очень внимательно). Если так, это подтверждает мое мнение, что Сирин прежде всего несравненный пародист и pasticheur. <…>

– Владимиру Маркову, 7 апреля 1955 

<…> Стихов Сирина я не люблю, у него формальный талант, внешний блеск, постоянно – слишком уж здорово, постоянно – он утомительно красуется этой способностью. Поэму, конечно, читал, вспоминаю, – и не люблю! Вспоминаются (куда большие масштабом) стихи А. Белого – и все-таки не поэт, а прозаик. <…>

Георгий Адамович – Юрию Иваску, 29 апреля 1955 

<…> Кое-что об отдельных вещах:

«Приглашения на казнь», вещи пустой и банальной, при всех ее стилистических штучках. Все эти будущие тоталитарные ужасы с роботами и номерками успели превратиться в «общее место», лживое и глупое, и не стоило Варшавскому об этом и говорить. <…>

Георгий Адамович – Владимиру Варшавскому,  

29 апреля 1955 

<…> Ваша статья очень хорошая в отдельных замечаниях, и очень хорошо написана, но почему Вы не   Набокова и Поплавского, как обещает заглавие? В частности, всё о Поплавском, по-моему, интереснее и вернее, чем о Набокове и этом его несчастном «Приглашении на казнь» с лубочно-обывательским его замыслом, достойным Газданова или Одоевцевой. <…>

Моррис Бишоп – Элисон Бишоп, 18 мая 1955 

<…> Я расспрашивал его [В. Набокова] насчет его скабрезного романа. Там говорится о мужчине, который влюбился в маленькую девочку; эта тема в нашей стране (и, на мой взгляд, справедливо) – совершеннейшее табу. Он утверждает, что там нет ни единого непристойного слова и что это по-настоящему трагическая и страшная история. Что ж, надеюсь, книга не окажется и в самом деле скандальной. <…>

– Элен Мучник, 18 августа 1955 

<…> Дорогая Элен… Понедельник и среду я провел у Набоковых в Итаке. Он – профессор с пожизненным содержанием, но все же немного опасается того, что случится, когда выйдет его новая книга, о которой я тебе рассказывал (по-видимому, они ничего не сказали тебе о ней из-за ее аморальности). Никому не говори про нее, а то дойдет до академических кругов. Несмотря на это, никогда не видел Набоковых такими бодрыми; я очень хорошо провел время с ними. Я притащил им огромное количество шампанского, которое не смог бы выпить в одиночку. Он работает над переводом «Евгения Онегина» и громадным комментарием: нет нужды добавлять, что в нем особо подчеркивается глупость других переводчиков и комментаторов. Полагаю, что перевод хорош. Он более или менее принял метод, использованный мной при переводе нескольких отрывков: точно следуя за текстом оригинала и передавая строки разной длины в соответствии с метрической схемой пятистопного ямба. <…>

Набоков недавно сделал открытие, что Стендаль – дутая репутация, и намеревается поведать эту новость студентам. Еще он впервые прочел «Дон Кихота» и объявил, что книга эта никудышная. Я не мог согласиться с ним, так как не читал ее. Он пришел к выводу, что «Смерть Ивана Ильича» – лучшая вещь из всех, когда-либо написанных Толстым. Он очарован как раз тем, что мне в ней не нравится (она не раскрывает всей правды жизни). Из-за той манеры, с которой он говорил о книге, смакуя ее жестокую иронию, она выглядела рассказом самого Набокова. Когда я заметил, что в ней слишком много говорится о нравственном падении, он был удивлен и возмущен. Он забыл о толстовском взгляде на жизнь и думает, будто эта вещь – из числа тех, что пишет он сам. <…>

– Роману Гринбергу, 28 сентября 1955 

<…> Кстати, ты читал его «Лолиту»? Книга показалась мне настолько гадкой, что это даже отвратило меня от него самого. <…>

Владимир Марков – Глебу Струве, 30 сентября 1955 

<…> Купил Адамовича («Свобода и одиночество» [так! – Н. М .]). Читаю с удовольствием. Не могу того же сказать о «Камера обскура» Сирина, которую с большим трудом дочитал недавно (читал в первый раз). Показалась книга до чрезвычайности пошлой и низкопробной, да еще полной неприятного инфантилизма (точнее, «адолесцетизма») в местах, связанных с «сексом». Не знаю, верно ли мое впечатление (я, к сожалению, читаю Сирина в обратном хронологическом порядке), но давно я не получал такого неприятного впечатления от книги. <…>

– Владимиру Маркову, 7 октября 1955 

<…> Насчет «Камеры обскуры» согласен с Вами. У Сирина вообще проскальзывает пошлость, но тут она прорвалась вовсю. Это самая плохая его вещь (я как раз недавно ее пересмотрел и по-русски и по-английски). В извинение ему можно только сказать, что эта вещь была написана в надежде пристроить ее в кинематограф, когда он очень бедствовал и нуждался в деньгах. Ею действительно заинтересовался замечательный немецкий актер Кортнер, но из постановки, кажется, ничего не вышло <…>.

Георгий Адамович – Владимиру Варшавскому, 

9 октября 1955 

<…> Книга [«Одиночество и свобода»] имеет некоторый успех (устный). Я удивлен, т. к. не ждал этого. Терапиано сообщил мне, что возмущен Набоков: будто бы «рвет и мечет». Если из-за себя лично, то напрасно. Ничего дурного о нем в книге нет, а что он с чем-то очень русским не в ладу, верно это ему только приятно.<…>

– Владимиру Маркову, 22 октября 1955 

<…> Парижская «Русская мысль» сообщает, что новый английский роман Сирина («Волшебник») выходит (по-английски) во Франции. Очевидно, это тот роман, о котором Вишняк говорил мне, что американские издатели отказались принять его из-за порнографии. Получается новый Генри Миллер или «Улисс»; может быть, это создаст успех Сирину, но Нобелевскую премию ему после этого едва ли дадут. <…>

Юрий Терапиано – Владимиру Маркову, 7 ноября 1955 

<…> Адамович для Вас и для Моршена – явление новое, Вы лучше можете воспринять его разговоры об эмигрантских писателях, чем мы, 30 лет слышащие их и давно уже привыкшие к блестящей, извилистой, неопределенной, без твердых очертаний, импрессионалистической критике Адамовича. Все очень хорошо, все – спорно, все нужно читать между строк. Мне кажется, похвала Сирина-поэта – случайность, Адамович никогда не был в особенном восторге от его поэзии, уж хотя бы потому, что Сирин стремится к внешним эффектам, впрочем, помню, в какой-то своей статье о стихах Сирина в «Новом русском слове» Адамович многое у него хвалил. Значит, в последние годы (после войны) в отношении сиринских стихов «линия» Адамовича изменилась, обернулась другой стороной своего хамелеоновского цвета. <…>

– Владимиру Маркову, 2 декабря 1955 

<…> А вот Адамович о стихах «Василия Шишкова» (он же Сирин): «Талантлива каждая строчка, каждое слово, убедителен широкий их напев, и всюду разбросаны те находки – то неожиданный и верный эпитет, то неожиданное и сразу прельщающее повторение… – которые никаким опытом заменить нельзя». Любопытно и пикантно то, что Адамович не узнал  в «Шишкове» Сирина, о стихах которого он раз отозвался довольно пренебрежительно. А тут, задаваясь вопросом, кто же такой Шишков, откуда он, он писал дальше: «Вполне возможно, что через год-два его имя будут знать все, кому дорога русская поэзия». Речь идет о стихотворении «Поэты», которое вошло в набоковский сборник в «Рифме», стихотворении, кстати, очень пастернаковском (один из удачнейших пастишей Набокова)*. Адамович цитировал с восхищением две его первые строфы, кончая строками: «с последним, чуть зримым сияньем России – на фосфорных рифмах последних стихов», по которым, пожалуй, можно было узнать Набокова**. Чем руководился Набоков, печатаясь под псевдонимом, я доподлинно не знаю (он вообще любитель мистификаций), но думаю, что он именно хотел знать, как отнесутся к его стихам, не зная, что это его. Думаю, что, если бы Адамович знал, он не пришел бы в такой восторг. <…>

под  кого-нибудь.

«уборная, кружащаяся в сумерках летних»! <…>

…8 декабря 1955 

<…> «Уборная» у Сирина. Неужели Вы не заметили, что у него нет почти романа или рассказа (а иногда и в стихах), где бы не фигурировала уборная или акт, совершаемый в ней (и в английских его рассказах тоже). Есть у Набокова очень интересный рассказ, немного экспериментальный, как бы вводящий в его творческую лабораторию, где он говорит, что мечтает написать роман из жизни старушки-уборщицы в парижских общественных уборных (рассказ называется «Пассажир», я когда-то перевел его на английский и напечатал). <…>

Владимир Марков – Глебу Струве, 14 декабря 1955 

<…> «Уборные» у Набокова я замечал, но они у меня в сознании не сложились в «систему». Кстати, когда я на субботе у Моршенов упомянул, что Вы считаете Набокова «pastiche’ером», Кузнецов за него обиделся и прочитал с очень большим чувством какое-то раннее стихотворение Набокова о Страстях Господних – в доказательство чего, я не понял. <…>

– Владимиру Маркову, 17 декабря 1955 

<…> Я вовсе не утверждаю, что Набоков только  pasticheur, так что Вы напрасно об этом говорили. Но думаю, что как раз то стихотворение, которое привел Кузнецов, могло бы служить доказательством моего взгляда. Именно этого стихотворения я не помню, но у Набокова среди ранних есть много весьма фальшивых стихотворений на религиозные темы (очень трогательных иногда) – религиозности в нем никогда ни на йоту не было. Но особенно фальшиво и безвкусно его стихотворение о том, как Блока принимают в раю Пушкин, Тютчев и пр. поэты. У меня случайно есть копия – посылаю Вам. Конечно, ему тогда было всего 22 года. <…>

Роман Гринберг – Эдмунду Уилсону, 20 декабря 1955 

<…> Ты спрашиваешь меня, что я думаю о «Лолите»? Я думаю, что Набоков никогда ничего более значительного не написал. Это – лучшая его книга, не радующая, не благодатная, но самая пылкая и свежая. Она очень страшная в гоголевском смысле этого слова. Принадлежит она к отделу «Ада», по каталогу Ватиканской библиотеки, хотя непристойность отдельных эпизодов фабулы, да и всей темы, как-то искупляется громадным артистическим умением. Читаешь и с отвращением и умилением, с досадой и восторгом. Мысли в ней нет никакой – Набоков уносится эмоциями, раздирается. Удивительная сцена убийства двойника – это знаменитое «зеркало» Гоголя. Мне нужно было написать для русского одного издания рецензию о «Лолите», и я до сих пор не знаю, как за это взяться, но эпиграф мне явился сразу, как только я прочел книгу: «Как отвратительна действительность… и что она против мечты» – это опять-таки Гоголь из «Невского проспекта», откуда вышла отчасти и «Лолита». Ибо никакой действительности в ней нет, а есть тоскливая мечта поэта о том, что когда-то померещилось. В «Лолите» Набоков рассказал о своей душевной жизни с огромной щедростью и об этом можно долго говорить. <…>

Ивлин Во – Нэнси Митфорд, 11 января 1956 

<…> В «Санди Таймс» Грэм Грин рекламировал какую-то порнографическую книгу. Я имею в виду такого сорта книгу, за которую ты готова сажать в тюрьмы. <…>

Ивлин Во 

– Эдмунду Уилсону, 20 января 1956 

<…> Возвращаюсь к набоковской «Лолите». Позволь быть совершенно откровенным и признаться в том, что я всегда относился к его писаниям двойственно и никогда не мог сформировать в себе окончательного к ним отношения. Но мне кажется совершенно неверным рассматривать его творчество в общих категориях, поскольку он принадлежит к той группе писателей, кто считает себя «исключениями из норм морали». На самом деле у него нет связи с родной землей и с материнским языком, он происходит из мира, созданного писателями-романтиками 1830-х годов; он, безусловно, ближе к Эдгару А. По, Гоголю и французам вроде Бодлера, чем кто бы то ни было другой из современных писателей. Тематическая безвкусица его романа для тебя не новость. Но у Свифта была Стелла, у По – Аннабел Ли, у Льюиса Кэрролла – множество его Алис. Тем не менее я считаю «Лолиту» самой замечательной книгой Набокова потому, что она написана с наибольшей искренностью в сравнении с другими его вещами <…>.

(Пер. Р. Янгирова)

Из дневника Эдмунда Уилсона, 1956 

<…> Сейчас, когда читаю и перечитываю Гёте, я вспоминаю, как Володя Набоков говорил: «Ужасный Гете», – он нарочито неправильно выговаривал имя, как и в случае с Фрейдом. Я понимаю теперь, почему как писатель Гёте непонятен ему: в его понимании литературное творчество – нечто вроде яиц Фаберже или подобной искусно сделанной безделушки. <…>

Георгий Адамович – Владимиру Варшавскому,  

<…> Когда-нибудь Вы будете горько раскаиваться за диплом гениальности, выданный Вами Сирину. <…>

– Владимиру Маркову, 11 марта 1956 

<…> Раздобыл почти всю прозу Сирина-Набокова и читаю с наслаждением. Знакомы ли Вы с нею? А поэт он неважный (больше рассказчик, чем поэт). <…>

Георгий Иванов – Роману Гулю, 13 апреля 1956 

<…> Не сочувствую теме о Сирине: придется Вам втирать самому себе очки. Не можете Вы любить сочинения Сирина – отдавать должное, допускаю. Внешне он само собой мастер, но внутренне «гнусная душонка», паршивый мелкий сноб. И с оттенком какого-то извращенного подлеца. Обратили ли Вы в его воспоминаниях, среди лакейских самовосторгов своими бывшими лакеями и экипажами – вскользь то тут, то там холодно-презрительные обмолвки о его брате. Это бы ничего – ну не любил брата, не сходился с ним, мало ли чего. Но если знать судьбу этого брата (кстати, жалко-милого безобидного существа) и сопоставить с тем, как подает, зная, что с ним сделали, Сирин – становится – по крайней мере мне – зловеще омерзителен. Брату Сирина, в гитлеровской Германии, отрубили голову топором – по приговору суда за гомосексуализм! Вы же человек, по-моему, органически не способный любить в писателе т. н. мастерство для мастерства. А не любя Вы, по-моему, и написать хорошо не сможете. <…> Вывести на чистую воду Сирина – с его дурацкими страстями к бабочкам – Вы бы, вероятно, здорово бы могли. Но ведь это табу. Ох, беретесь за дохлое дело. <…>

– Владимиру Маркову, 24 июня 1956 

<…> Дошел ли до Вас – в натуре или по слухам – последний, тоже «порнографический», роман Набокова «Lolita», вышедший во Франции? Я его приобрел в Париже и сейчас читаю. Есть кое-что напоминающее «Камеру обскуру», но «погуще»: это автобиография сексуально извращенного человека и история (растянутая на два тома) его «романа» с 12-летней девочкой. Пошлости и безвкусия хоть отбавляй. Все говорят, что непристойность оправдывается обычным блеском Набокова, но блеск, на мой взгляд, какой-то фальшивый, заемный. Есть элемент сатиры на американский быт и психологию, иногда довольно удачной, иногда дешевой, но это – en faisant⁴⁸. В общем, это скорее неудача Набокова. <…>

…27 июня 1956 

<…> Жаль, что Вы до сих пор не прочитали моей книги. Мне интересно Ваше общее мнение о ней; с частностями, конечно, может быть очень много несогласий (вижу, что о Набокове Вы отметили совершенную мелочь, а мне интересно, согласны ли Вы в целом; сам он, говорят, очень обижен за то, что я так распространился – и нелестно – о его ранних  стихах. Кстати, я только что закончил «Лолиту», и мое общее впечатление отрицательное: я бы не назвал это порнографией pur et simple⁴⁹, хотя это и противная вещь, но как в ней обнаруживается набоковская пошлость: это «Камера обскура» в энной степени!). <…>

– Владимиру Маркову, 24 августа 1956 

<…> Вы никогда не писали о том, что Вы должны: кому неизвестно. Творцу, России. Существенно, что должны. Набоков на долги плюет: и вот поступил в цирк. Стал первым акробатом. Но цирк – это только симпатичное развлечение. <…>

Дмитрий Кленовский – Владимиру Маркову, 6 октября 1956 

Дорогой Владимир Федорович!

<…> Не огорчайтесь выпадами Адамовича! Достаточно прочесть книгу Глеба Струве, чтобы увидеть, сколько несправедливейших приговоров вынесла неблагодарная эмигрантская критика лучшим своим писателям (Сирину-Набокову, например). <…>

Георгий Иванов – Владимиру Маркову, 7 мая 1957 

<…> Желчь моя закипела, увидев в каком-то Life’е или Time’е портрет «новеллиста» Набокова, с плюгавой, но рекламной заметкой. Во-первых, грусть смотреть, во что он превратился: какой-то делегат в Лиге наций от немецкой республики. Что с ним стало: [нрзб.] надутый с выраженьем на лице. Был «стройный юноша спортивного типа» (кормился преподаванием тенниса)… Но желчь моя играет не из-за его наружности, а из-за очередной его хамской пошлости: опять который раз с гордостью упоминает о выходке его папы: «продается за ненадобностью камер-юнкерский мундир». Папа был болван, это было известно всем, а сынок, подымай выше, хам и холуй, гордясь такими шутками, как эта выходка. Вообще, заметили ли Вы, как он в своей биографии, гордясь «нашими лакеями», «бриллиантами моей матери», с каким смердяковским холуйством оговаривается, что его мать не из «тех Рукавишниковых», т. е. не из семьи знаменитых купцов-миллионеров, и врет: именно «из тех»… Очень рад до сих пор, что в пресловутой рецензии назвал его смердом и кухаркиным сыном. Он и есть метафизический смерд. Неужели Вы любите его музу – от нее разит «ножным потом» душевной пошлятины. <…>

Из дневника Эдмунда Уилсона, 25–28 мая 1957 

«наряде», Володя заметил, что выглядит он как тропическая рыба. Сказать Джорджу нечего, поэтому он помалкивает и говорит, только когда к нему обращаются. При этом человек он достойный, хорошо, в традиционном духе держится. Я боялся, что литературные и ученые беседы Джорджу наскучат, однако слушал он нас с интересом и впоследствии рассказывал матери, что больше всего его увлек наш с Володей горячий спор, который длится уже много лет. Споря до хрипоты о русском и английском стихосложении, мы с ним обменивались ударами, точно игроки в теннис – Володя, кстати, считается хорошим теннисистом. Идея, с которой Володя не расстается, будто русский и английский стихи, по сути, ничем друг от друга не отличаются, почерпнута им, в чем я теперь окончательно убедился, у его отца, лидера кадетов в думе и сторонника конституционной монархии по британской модели. Володин отец полагал, что между Россией и Англией, странами такими разными, существует (должна существовать) тесная связь. В середине семнадцатого века русские писали силлабические стихи, то есть в поэтической строке имелось определенное количество слогов. Но уже в середине восемнадцатого века в России получил распространение стих тонический, в основе которого был не слог, а ударение – ямб или хорей, или любой другой метр, который строится на чередовании ударных и безударных слогов. Но русский разговорный язык не приспособлен к системе ударений немецкой и английской поэзии, состоящей из периодов, перемежаемых основными и второстепенными ударениями. А потому всякая попытка привить русскому языку западную ритмическую систему приводит к тому, что, с одной стороны, строго соблюдаются регулярные ямбы, чего английская поэзия, зачастую переходящая с хорея на ямб и обратно, стремится избегать, а с другой, разнообразие достигается жонглированием основными ударениями. В рамках этого стихосложения огромного эффекта добивается Пушкин, но когда вглядываешься в его строку, то видишь, что он почти никогда ударение в словах не переносит. Володя отвергает саму идею метрического разнобоя, которая так много значит у Шекспира и Мильтона, и по этой причине утверждает, что «Never, never, never, never, never» в «Короле Лире» – это либо пятистопный ямб, либо прозаическая строка. Судя по всему, он усматривает упрек Пушкину в утверждении, что, с точки зрения английской метрической системы, его стих менее гибок, чем шекспировский, и даже считает, что в гибкости стиха Пушкин преуспел больше Шекспира.

Эдмунд Уилсон 

С интересом Джордж Манн слушал и рассказы Набокова о животных, которых ему довелось увидеть на западе. В Монтане он, забравшись на холм, заметил внизу длинного зверя с когтями; на медведя этот зверь похож не был. Когда же он спросил про него у зоологов, те тут же сменили тему, и Володя сделал вывод, что они примерно себе представляют, о каком животном идет речь, но до времени говорить, кто это, не хотят. Сам же он подозревает, что это гигантский ленивец, чьи доисторические останки можно обнаружить в пещерах Лас-Вегаса. Джордж сказал, что в лесистых районах Хаймаркета до сих пор встречаются черные медведи – эта порода с бурыми не имеет ничего общего. Еще он сказал, что там водятся, причем в большом количестве, дикобразы, которых подстрелить очень трудно; я об этом понятия не имел. Там, по его словам, последнее время можно встретить и древесных волков. Зоологи штата прозвали их «собкойями» – говорят, это гибрид от спаривания диких собак с койотами, которые сбежали из поезда, когда их перевозили с запада в зоопарк на востоке. Мне, впрочем, эта теория представляется малоправдоподобной. На огромной шкуре, выставленной на столетнюю годовщину Бунвилла в одном из городских магазинов, значилось: «Древесный волк».

«Лолиты», и немецкий профессор, преподаватель французского языка, который переезжал из Корнеля в Принстон. Надо надеяться, я не обманул его ожиданий, и без того уже отчасти обманутых, когда рассказал, чего следует ожидать от провинциальных аристократических замашек Принстона. Володя выступал в роли веселого, общительного хозяина, чего раньше за ним не водилось и что, по-моему, ему не вполне свойственно. Успех «Пнина» и шум, который наделала «Лолита», к тому же запрещенная в Париже, явно пошли ему на пользу. Без галстука, волосы bouriff⁵⁰«профессорские» (как их называет Фрохок из Гарварда) портвейн и шерри, был со всеми радушен и, судя по всему, пребывал в превосходном настроении. Однако уже на следующий день, вернувшись с экзаменов, которые продолжались два часа и принимать которые Вера, конечно же, ему помогала, он выглядел усталым, подавленным и раздраженным. Володя рассказал мне, что филолог Роман Якобсон, только что побывавший в России, уговаривал его вернуться на родину, но он ответил, что в Россию не вернется никогда, что отвращение к тому, что там происходит, превратилось у него в наваждение. Здесь, в Америке, он, безусловно, перерабатывает: ему приходится совмещать преподавательские обязанности с сочинением книг. На этих днях ему предстоит проверить сто пятьдесят студенческих работ. В тот вечер нервы у него были на пределе, но он поднимал себе настроение спиртным, и я, несмотря на свою подагру, от него не отставал. Поначалу он был мил и обаятелен, однако затем впал в свойственное ему полушутливое, полусумрачное состояние. В этом настроении Володя постоянно противоречит собеседнику, стремится настоять на своем, и это при том, что некоторые его заявления бывают совершенно абсурдны. Так, он утверждает, причем безо всяких доказательств и вопреки хорошо известным фактам, что Мериме не знал русского языка, Тургенев же знал английский настолько плохо, что с трудом разбирал газетный текст. Он отрицает, что русские заслуженно считаются прекрасными лингвистами, и о каждом русском, хорошо владеющем английским, говорит, что у него наверняка были гувернантки или наставники. Я же познакомился в Советском Союзе с несколькими молодыми русскими, которые, ни разу не побывав за границей, выучились тем не менее говорить на отличном английском языке. Объясняются эти его завиральные теории тем, что себя он возомнил единственным писателем в истории, который одинаково безупречно владеет русским, английским и французским, – вот почему, должно быть, самые простительные ошибки (например, ошибка Штегмюллера, перепутавшего verre a vin с verre de vin⁵¹) вызывают у него приступы язвительной ярости. Между тем сам он порой допускает ошибки в английском и французском, и даже в русском языке. Ни он, ни Вера не поверили мне, когда я пару лет назад сказал им, что французское слово fastidieux означает «скучный», «надоевший» и ничего общего с английским fastidious⁵² не имеет. Вопреки авторитету Даля, великого русского лексикографа, Володя настаивал на том, что корень у слов «самодур» и «дурак» разные. Теперь же он пытается меня убедить, что английское слово nihilist произносится «ni: hilist». Разумеется, ему, несмотря на всю его изобретательность, очень нелегко справляться одновременно с двумя столь разными языками, тем более что между британским и американским английским имеется существенная разница.

Вера всегда на стороне Володи; чувствуется, что она буквально дрожит от гнева, если в ее присутствии пускаешься с ним в спор. Она внесла свою лепту в нашу дискуссию о стихосложении, поинтересовавшись со всей серьезностью, правильно ли она меня поняла, что «Евгений Онегин» написан силлабическим стихом, и, когда я ответил, что не мог сказать подобную чушь, дала понять, что у них сохранились мои письма, в которых именно это и говорится. Когда во время нашего спора я, чтобы доказать свою правоту, стал приводить примеры из классической поэзии, о которой Володя не знает ровным счетом ничего, он выслушал меня молча, с усмешкой на лице. Наши отношения чем-то напоминают мне отношения между членами литературного клуба. Я привез Володе «Histoire d’O»⁵³ В Итаке со мной случился очень сильный приступ подагры, мне приходилось сидеть, задрав ногу, и даже ужинать отдельно от всех, не за общим столом, и мне показалось, что Веру это немного покоробило. Она так сосредоточена на Володе, что обделяет вниманием всех остальных, ей не нравится, что я привожу ему порнографические книги и вино: однажды я прихватил с собой литровую бутылку шампанского, которую мы весело распили у него на крыльце. На следующее утро после ужина, подпорченного моей подагрой, когда я уезжал и Володя вышел со мной проститься, я сделал ему комплимент, сказав, что после утренней ванны выглядит он превосходно. Володя заглянул в машину и буркнул, пародируя «Histoire d’O»: «Je mettais du rouge sur les levres de mon ventre»⁵⁴. «Он вернул вам эту пакость?» – спросила меня Вера. По всей вероятности, она тоже заглянула в этот роман. Услыхав, что мы о нем заговорили, она с отвращением заметила, что хихикаем мы точно школьники. В этой книге довольно правдиво описана парижская жизнь семьи русских эмигрантов, напомнивших мне Елениных родственников. Я спросил Володю, не показалось ли ему, что французский язык в романе несколько странен, и предположил, что книга написана кем-то из русских. «Скорее, поляком», – поправил меня он.

Видеть Набоковых для меня всегда удовольствие. Наши стычки носят интеллектуальный характер, хотя достается, и крепко, обоим. Но после наших встреч у меня всегда остается какой-то неприятный осадок. Мотив Schadenfreude⁵⁵, постоянно присутствующий в его книгах, вызывает у меня отвращение. В его романах унижению подвергаются все и всегда. Он и сам, с тех пор как уехал из России и после убийства отца, по всей видимости, многократно испытывал унижение, особенно болезненное из-за заносчивости, присущей богатому молодому человеку. Сын либерала, бросившего вызов царю, он не был принят в кругах реакционного, консервативного дворянства. И за испытанное им в молодости унижение приходится теперь расплачиваться его героям, он со злорадством подвергает их всевозможным страданиям и вместе с тем себя с ними отождествляет. И в то же время он во многих отношениях человек потрясающий, сильная личность, великолепный работник, он всей душой предан своей семье и – истово – своему искусству, у которого есть немало общего с искусством Джойса; Джойс – один из немногих искренних его увлечений. Несчастья, ужасы и тяготы, что пришлись на его долю в изгнании, сломали бы многих; он же, благодаря силе воли и таланту, преодолел все невзгоды <…>

– Элисон Бишоп, 28 мая 1957 

<…> Набоковский «Пнин» – восхитительное произведение, чего нельзя сказать о «Лолите». <…> [Набоков] делает всё возможное, чтобы раздуть вокруг нее грандиозную шумиху, но скандал еще не просочился в Корнель. <…>

Эдмунд Уилсон – Глебу Струве, 2 июня 1957 

<…> Я только что навестил Набоковых и был удивлен тем, что Владимир считает «Лолиту» самым главным из своих творений, как на русском, так и на английском. Тем не менее я считаю, что впервые он пошел на контакт с более широкой аудиторией, как это ни странно, написав «Лолиту» и «Пнина». Впечатлившись последней книгой, руководство калифорнийского женского колледжа предлагает ему хорошую должность. <…>

Владимир Марков – Глебу Струве, 14 октября 1957

<…> Читаю «Машеньку» Сирина – вещь еще довольно беспомощная, хотя и намечается будущий Сирин-Набоков. Но как видно здесь, что у него нет и минимального чувства психологической правды (любовно-эротические сцены хуже, чем у пап Моршена, – это как мальчик пишет о взрослых). Думаю, что в этом ключ его отталкивания от «реализма». Он – реалист-неудачник, а не человек гоголевского нутра (на что он претендует). <…>

Глеб Струве – Владимиру Маркову, 16 октября 1957 

<…> Насчет Набокова Вы, конечно, правы. Я более или менее это всегда говорил, хотя и не совсем так формулировал (не знаю вот только, претендует ли Набоков на «гоголевское нутро». Думаю, что по-настоящему не претендует). А «Машенька» для первого романа все-таки хорошая вещь, хотя в ней на видном плане – «березки», которые Набоков потом так презирал. Всего ужасней в ней – помимо некоего общего композиционного замысла – сатирическое изображение жизни русского эмигрантского пансиона в Берлине.

Луиза Боган – Роберту Фелпсу, 19 октября 1957 

Многоуважаемый Роберт Фелпс,

«Лолиту», возвращаю ее Вам по почте. Истории о маниакальных страстях очень редки на всех языках и во все времена, тем более – рассказы о сексуальном извращении. Сила воздействия отчасти обусловлена здесь контрастом между утонченным протагонистом и той неизящной ситуацией, в которой он оказался, скрытой дикостью и жестокостью американской жизни и его всепоглощающей страстью. Набоков наконец-то овладел американскими идиомами; на это ушло несколько лет, но теперь у него получилось. И какое богатство восприятия! Совершенное творение!

– Владимиру Маркову, 30 ноября 1957 

<…> № 8 (а не 7-й, как Вы пишете) «Опытов» я видел только мельком у Ледницкого (моя подписка, очевидно, истекла, и мне не прислали). Ничего не читал, только проглядел «Заметки переводчика» Набокова, по поводу которых Ледницкий хотел со мной говорить. Он возмущен набоковским подрыванием авторитетов, тем тоном, каким он говорит о «бездарных» имяреках. Самого Ледницкого он упоминает мимоходом, и при этом – по словам В[ацлава] А[лександровича] – делает бесцеремонную передержку. Должен сказать, что меня тон и стиль Набокова тоже возмущает, а по существу ценное в этих «Заметках» (я имею сейчас в виду и те, что появились в НЖ [«Новом журнале»]) перемешано, как и в книге Гоголя, с давно открытыми Америками или с аррогантно и бездоказательно поднесенным вздором. Я даже не нахожу, чтобы эти «Заметки» были так уж хорошо написаны (этим Иваск оправдывает напечатание их). Я не считаю, что Иваск не  должен был печатать их, но я считаю, что он должен был сопроводить их редакторским комментарием, в котором ему следовало отгородиться и от некоторых утверждений Набокова, и от его тона (со стороны Иваска это было особенно неуместно в том, что касается Чижевского: 1) его легко могут обвинить в личной мести, а 2) Чижевский, вероятно, может обрушиться на Набокова, которого он, кажется, обвиняет в плагиате (речь идет о статье Чижевского о «Шинели» в «Современных записках», которая не могла не быть известна Набокову; кстати, я вижу, что в «Опытах» Набоков пишет довольно пренебрежительно о своей книжке о Гоголе, косвенно как будто отвечая на мою критику, но как характерно высокомерна эта ссылка его на то, что книжка писалась где-то на лыжном спорте в Юте, без доступа к источникам и т. п.). <…>

Владимир Марков – Глебу Струве, 8 декабря 1957 

<…> С Вашим замечанием о Набокове я согласен. Меня его тон раздражает, а в его замечании о «плохой» собственной книжке ничего, кроме фарисейства, не вижу. И слишком уж он злоупотребляет эпитетом «бездарный» (Языков – третьестепенный!! – какой же он тогда поэт). Кстати, это доказательство его непричастности к поэзии, подлинный поэт благодарен всему мало-мальски хорошему в поэзии. Но относительно «низвергания авторитетов» не вижу ничего страшного. Почему бы их не низвергнуть? Главное, справедливо ли, что он пишет? Если эти промахи у Чижевского есть, их надо отметить, а относительно тона тут: Чижевский и сам никого не щадит. Другое дело, что Набокову неплохо бы иметь больше уважения к академическому миру, который все же его приютил (то же относится и к Иваску), – но я против «редакционных примечаний». Надо писать ответ, если не согласен, а не примечание <…>.

Глеб Струве – Владимиру Маркову, 14 декабря 1957 

<…> Я не говорил, что Иваск должен был сопроводить статью Набокова каким-то редакционным примечанием <…>. Прочитав [«Заметки переводчика»] теперь (в первый раз я просто проглядел их в кабинете Ледницкого), я убедился в их «мескинности» (мелочности), и в каком-то смысле они меня еще больше раздражили. В его нападках на Чижевского никакого «существа»-то и нет: он упрекает Чижевского, зная его незнание английского языка, в плохих переводах на английский, в чем виноват не столько Чижевский, сколько его переводчик и редактор. Аттестация Языкова как «третьестепенного» поэта, конечно, возмутитeльна, но ведь Набоков зашел и дальше, назвав трагедии Расина «дурацкими». И когда человек называет Языкова «третьестепенным поэтом», его аттестациям кого бы то ни было как «бездарности» не хочешь наперед верить. Я в этом смысле говорил о ниспровержении авторитетов, которое делается с кондачка, аподиктично. Кстати (сколько их у меня сегодня, но как-то одно цепляется за другое), в последнем № «Русской мысли», дошедшем до меня, интересная статья Адамовича под названием «Нео-нигилизм», с которой я – редкий случай – во многом согласен, хотя с отправной точкой ее и расхожусь (и у самого Адамовича готов найти примеры того, что он называет нео-нигилизмом). В статье идет речь главным образом о Набокове и Яновском, упоминается, между прочим, и недопустимый отзыв Набокова о Расине, хотя забыт отзыв о Гёте как о «пошляке» (это ведь тоже почище Языкова).

<…> Набокова <…> отклонять, конечно, и не хотел – ему, несомненно, приятно было – помимо всего прочего – ущемить Чижевского. Еще летом он написал мне, что статья Набокова будет сенсацией в «Опытах», причем особо отметил выпады против Чижевского. Я никакой «сенсации» в этой статье, по совести, не вижу. Если считать, что c’est le ton qui fait la musique⁵⁶, то я не нахожу ее даже особенно «хорошо написанной» (в чем Иваск видит теперь ее главное оправдание). <…>

Георгий Адамович – Владимиру Варшавскому, 26 января 1958 

<…> Меня удивило, что Вы стали больше «художником», чем были до сих пор. Я не приписываю Сирину никакого влияния на Вас, но думаю, что Ваше упорное восхищение его словесной тканью кое-что внесло и в Ваше писанье. <…>

Владимир Марков – Глебу Струве, 17 апреля 1958 

<…> Попадался ли Вам новый перевод «Героя нашего времени» Набокова (Anchor book – paperback) с его же предисловием. Как всегда, Набоков «свергает» – и хотя перевод очень хорош, давать студентам страшно: прочтя предисловие, они уже тебе не поверят, что Лермонтов – хороший писатель. (Назло традиции Набоков считает «Тамань» худшим рассказом, а «Фаталиста» лучшим из всех в романе.) Свой перевод он называет «первым» (все остальные сбрасывает со счетов как «парафразы»). Говорит, что Лермонтов не умел подавать женщин (а сам Набоков?). Но есть и интересные замечания (роль eavesdropping⁵⁷ в «Герое»). В конце, по своей привычке, пользуется идеями Эйхенбаума, не ссылаясь. <…>

– Владимиру Маркову, 20 апреля 1958 

<…> Мне кажется, лучшее – «неумение» и «нежелание» писать на чужих языках и для иностранцев . Один Сирин – не в счет. Он ведь чувствовал себя англичанином в Кембридже и в то время, когда его сверстники (среди которых были люди породовитее Набоковых и побогаче их) умирали на фронте Добровольческой армии, а затем – дробили камни и работали на заводах в Европе. <…>

Анаис Нин – Феликсу Поллаку, 18 июля 1958 

<…> Говорила с Жиродиа – «Лолита» выходит в Соединенных Штатах! Разве не удивительно? Она великолепно написана, но это самая эротичная книга, которую я прочла за долгое время. Ее можно выслать по почте – у Жиродиа есть разрешение. Непоследовательность цензуры! <…>

Владимир Марков – Глебу Струве, 21 июля 1958 

<…> В письме к Карповичу я также поднимал вопрос о необходимости больше писать о себе, об эмигрантской литературе. Он с этим согласен вполне (привел пример, что Набоков на вопрос, есть ли у него потребность писать по-русски, пожаловался, что на русское не получает отклика, и даже упрекнул НЖ [«Новый журнал»], что тот не отозвался ни на «Дар», ни на рассказы, ни на «Другие берега»). Это правильно. Для пишущих нужен отклик (можно даже назвать это «канифолью»), без этого все чахнет. <…>

Уиттакер Чамберс – Уильяму Бакли, 2 сентября 1958 

«Лолиту»: она пришла в наш дом погостить. Пока я встретил только три непонятных слова, и поскольку я не могу вспомнить, что они значат, мне придется кое-как довести дело до конца без них. <…>

«Гоголь». Я написал «озаглавленное», потому что это блестящее исследование самого Набокова, и я точно не знаю, где там остался Гоголь. Далеко не в каждом фрагменте, доступном моему разумению. Гоголь стал одним из самых старых и дорогих моему сердцу друзей. Мне не было и четырнадцати, когда я открыл для себя «Мертвые души», и двенадцати, когда я прочел «Тараса Бульбу». Это было вхождение во вселенную. <…> Гоголь воздействует на меня, словно веселящий газ, даже когда я лишь предвкушаю чтение. Стоит мне только подумать о названии рассказа «Иван Федорович Шпонька и его тетушка», как я покатываюсь со смеху. <…>

Набоков не слишком высокого мнения о «Шпоньке и его тетушке», а именно: он утверждает, что Гоголь не был писателем-реалистом. Так что «Мертвые души», «Ревизор» и проч. – не изображение России, а преломление гоголевского гения. <…> Нечто подобное говорится о Шекспире: мол, он просто сочинял кровавые мелодрамы в соответствии с хорошо известными образцами эпохи, и мы просто вычитываем нужное нам из его пьес, полагая, что он сознательно написал четыре или пять величайших трагедий, известных человечеству. Тем не менее многие продолжают думать именно так. И тысячи из нас, сквозь слезы смеющихся над собой и в сладком отчаянии заламывающих руки над «Мертвыми душами» и «Ревизором», видят и будут видеть в них именно жизнь старой России. Русский дух. Подозреваю, что у Набокова имеются основания придерживаться противоположного мнения. Он – независимый ум, возвышающийся над царями и комиссарами и с этой выигрышной позиции воспринимающий их как злобных глупцов. Это выгодная позиция для человека, который с легким пренебрежением потерял почву под ногами, но обрел небеса, открытые его исключительному интеллекту лишь в одной области – области Искусства. Он превосходный художник. Но, по сути, он говорит: «Ничего нет». Безумцем покажется тот, кто в наши дни решится возразить ему. Истинное искусство обычно немного опережает реальность; его – распадается еще до распада. <…> Я написал, что Набоков говорит: «Ничего нет». В глубине души я противлюсь этому и придерживаюсь другой точки зрения, которую Набоков, да и не только он, может презрительно высмеять. Я стою за то, о чем несколько лет тому назад, защищая Пастернака, писал Эренбург: «Если всю землю покроют асфальтом, когда-нибудь в нем появится трещина и сквозь нее прорастет трава». Это навсегда отделяет меня от Набоковых. <…>

Уиттакер Чамберс 

– Владимиру Маркову, 20 сентября 1958 

<…> А насчет «Лолиты» я очень все-таки подозреваю, что Набоков бил на скандал и успех скандала – сегодня в НРС [«Новом русском слове»] прочел, что он продал за 150 000 долларов плюс 15% чистой прибыли кинематографические права. А по свежим следам успеха «Лолиты» вышел в другом издательстве сборник новых рассказов (вероятно, написанных по-английски, некоторые были, кажется, напечатаны в «Нью-Йоркер») под названием «Nabokov’s Dozen»⁵⁸<…>

Прочтите в Nation от 30/VIII отзыв (отрицательный) о «Лолите» – я согласен почти с каждым словом в нем.

– Глебу Струве, 24 сентября 1958 

<…> В Nation тоже прочел о Lolita. Пожалуй, верно. У Набокова многое строится на practical joke⁵⁹, на скрытом издевательстве над читателем, но это расчет опасный, в конечном счете в дураках остается автор. Для меня смерть Иванова и обогащение Набокова полны смысла, и мне начинает казаться, что этот роман просто дрянь и такой судьбы заслуживает (я ведь не смог дочитать его в свое время). <…>

– Полу Онси, 28 сентября 1958 

<…> Я вышлю тебе «Лолиту» вместе с Джоном Перри – он уезжает восьмого числа. Что за книга, право! Можешь думать, что нисколько не интересуешься двенадцатилетними девочками, но уверяю тебя – ты изменишь свое мнение. Первые три четверти книги – это нечто! Почти так же хорошо, как у Жене. <…>

Джон Гилгуд 

Эдмунд Уилсон – Роману Гринбергу, 1 ноября 1958 

<…> Владимир ведет себя весьма неприлично по отношению к Пастернаку. Я за последнее время трижды говорил с ним об этом по телефону, но он только и знает, что твердит, какой ужасный этот «Живаго». Он хочет считаться единственным современным русским прозаиком. Меня забавляет, что «Живаго» стоит прямо за «Лолитой» в списке бестселлеров; интересно, сможет ли Пастернак, как говорят на скачках, все-таки обскакать ее <…>.

Георгий Адамович – Ирине Одоевцевой, 8 ноября 1958 

<…> На днях я прочел «Лолиту». Столь же талантливо, сколь и противно, и вовсе не из-за девочки, а вообще во всем. Но у него в одном пальце больше savoir faire⁶⁰, чем у Пастернака. <…>

– Джону Дональдсону, 18 ноября 1958 

<…> «Лолита». Мне запомнилась только «клубничка». Американское издание романа буквально перенасыщено всякого рода интеллектуальными аллюзиями. У меня даже появилось подозрение: уж не имеем ли мы дело с неким современным аналогом Боудлера (в чью задачу входило очищать литературные произведения высокого качества от вкраплений непристойности), призванным привносить в «клубничку» подобие художественного достоинства. Если у кого-либо из Ваших коллег, растленных крючкотворов, есть парижское издание, добудьте его для меня. Возможно, это иллюзия, но мне кажется, оно должно быть очень забавным. <…>

(Пер. Н. Пальцева)

Ивлин Во 

– Владимиру Маркову, 25 ноября 1958 

<…> Получил письмо от Набокова, который просит меня рекомендовать ему подходящего заместителя на весенний семестр, на который он хотел бы получить отпуск. Прилагаю при сем описание курсов, которые надо читать. Прочтя это описание, Вы поймете, что для таких курсов нелегко кого-нибудь рекомендовать. Я бы сам не взялся без основательной подготовки, на которую не так просто найти время. Единственные, кто мне приходят в голову – это Эрлих, может быть Матлоу и… Вы. Первых двух я назвал Набокову (не знаю, как он к ним относится, но он должен их знать, и пусть сам к ним обращается). Вас я тоже тентативно⁶¹ – помимо всего прочего – можете отлучиться на весну. Но чем черт не шутит. Отвечая мне, верните набоковский «проспект». Если ответ положительный, и Вы дерзнете, напишите лучше прямо Набокову – дело срочное, по его словам. Его адрес:

Prof. V. Nabokov

Cornell University. Ithaca, N. Y.

Если он получит весной отпуск, он, может быть, часть времени проведет в Калифорнии. Подозреваю, что отпуск может быть связан с фильмованием «Лолиты». Тогда он, наверное, будет у вас, т. е. в Голливуде. <…>

– Лоренсу Дарреллу, ноябрь 1958 

<…> Завершаю. Только что получил невероятное письмо от гостиничного портье в Монтрё: утверждает, что был свидетелем тому, как какой-то ненормальный звонил в «Нью-Йорк Таймс» по междугородной, заявляя, что может доказать (!), будто подлинный автор «Лолиты» – я. Что до книги, то я ее еще не прочел – только полистал, стиль не понравился. Впрочем, не исключено, что я пристрастен. Это мне вообще свойственно <…>

Генри Миллер 

Из дневника Гарольда Николсона, 4 декабря 1958 

<…> Раймонд [Мортимер] говорит, что «Лолита» – всего лишь литературное произведение, предостерегающий в моральном плане вымысел, но публика может не усмотреть этого и отнестись к роману как к развращающему и непристойному. Молю Бога, чтобы Уэйденфельд его не издавал. <…>

(Пер. А. Спаль)

Из дневника Георгия Вернадского, 17 декабря 1958 

<…> Пришла С. М. Ростовцева. С[офья] М[ихайловна] рассказывала очень много интересного про Бунина, Куприна и т. д. Спорила с Мишей [Карповичем] о Набокове (которого она знала еще маленьким мальчиком, а потом много видела). С. М. говорила, что в его писаниях неприятное снобство и черствость к людям часто проскальзывают, а Миша говорил, что это не снобство, а оригинальничанье. <…>

«Лолиты», которую она кончила читать. Я и вообразить не мог чего-то более растленного, исполненного похоти, чем этот пассаж. У меня в голове не укладывается, как Найджел может допустить, хотя бы на одну минуту, что его будут связывать с изданием этой книги. Вся эта история беспокоит и смущает меня.

– Найджелу Николсону,  

29 декабря 1958 

«Лолиты», зная, что ты и без того обеспокоен и раздражен, но теперь, когда и сама я прочитала роман, не могу не присоединить свой голос к общему хору. Признаюсь, меня ужаснула и устрашила мысль, что вы должны издать эту книгу.

б) трагическая история порядочного во всех иных отношениях человека, внезапно охваченного страстью к очень юной девушке;

А теперь я нахожу, что хотя с пунктом а) и можно было бы в некотором душевном состоянии согласиться, но вот пункты б) и в) поддержать весьма затруднительно.

Возьмем их по порядку:

так, во всех иных отношениях считая своего героя нормальным и мужественным, хотя, возможно, сверхсексуальным человеком, внезапно обнаружившим себя непреодолимо прельщенным своей юной падчерицей, роман обладал бы большей трагической убедительностью. Но это совсем не так, ибо он постоянно описывает свои чувства к другим «нимфеткам», а что шокирует меня более всего, так это его предположение насчет предполагаемой Лолитиной дочки и даже внучки, которые могут в будущем заменить Лолиту. Это кажется мне смакованием циничного порока.

плотской похоти, не поддержанной ни малейшим стремлением к постоянной привязанности. При всей возвышенности его страсти к девочке, он не мог не задаваться вопросом, как избавиться от нее, когда она перестанет быть «нимфеткой».

А тут еще и физиологические подробности – похотливые описания вкупе с соответствующими намеками – которые (на мой, во всяком случае, взгляд) отвратительны.

Но разве по одному этому можно судить о стиле? Не знаю, на каком языке был написан оригинал и не в «Олимпии» ли его перевели на язык, который даже не американский и тем более не качественный английский. Вероятно, вы ответите, что можете дать вещь в лучшем переводе.

Из сказанного мною должно быть ясно, насколько предосудительной я считаю вашу настойчивость в деле издания «Лолиты». Книга нанесет тебе непоправимый урон в Борнмуте, в будущем вы потеряете клиентуру, к тому же вся эта история несомненно запятнает чистое имя издательства «Уэйденфельд и Николсон».

– Джорджу Уэйденфельду,  

30 декабря 1958 

Пишу Вам насчет «Лолиты», которую мы с Витой только что прочли. Мы не считаем, что ее литературные достоинства в любом случае оправдывают непристойность, пронизывающую всю книгу. Только один из миллиона способен понять, что она представляет собой высоконравственную или назидательную историю или все, что угодно, только не «растление» в терминах «Доклада о непристойных публикациях». Основной массе читательской публики книга покажется непристойным смакованием худшего вида извращения – порока, при котором крайняя степень разврата сталкивается с чистейшей невинностью. Она повсеместно вызовет осуждение, а Вашему издательскому дому создаст репутацию не смелого и «передового» издательства, а фирмы, специализирующейся на непристойных книжках. Вы можете счесть это проявлением консервативного пуританства части публики, но читатели в большинстве своем – пуритане, и нет извращения, которое преисполнило бы их большим ужасом, нежели то, что с таким смаком описывается в «Лолите».

– Виктории Сэквилл-Уэст,  

31 декабря 1958 

«Лолите». Весьма любезно с твоей стороны, что ты так сильно обеспокоена и столь твердо предостерегаешь меня. Сердечно тебе благодарен.

– ужасный в продолжение всей книги. Но это и стало одним из аргументов в пользу публикации. Читатель никогда не примет его сторону. Будь он пристойный человек, другой пристойный человек мог бы решить, что любовь к нимфеткам – несчастье, а не позорное прегрешение. А так это внушает неприятие. Не думаю, что ты всерьез полагаешь, будто книга об аморальной персоне обязательно и сама аморальна. Некоторые из величайших трагедий в литературе, такие, к примеру, как «Агамемнон», имеют дело с ужасными людьми и ужасными пороками. Таким образом, «развращение» воистину неверное слово. «Лолита» не развращает никого, кроме уже развращенных. Да, книга может вызвать шок и отвращение к подобным людям, и я думаю, что это основательный повод для возражения против публикации. Считаю, что твое возражение весьма существенно. И хотя даже закон не разрешает обвинять издателя в «развращении», твои доводы есть нечто такое, к чему каждый издатель должен, очевидно, отнестись с большим вниманием.

Ты не считаешь, что роман обладает какой-либо литературной ценностью. (Кстати, он написан по-английски, точно так, как ты читала его: это не перевод.) Если бы не литературные достоинства «Лолиты», она бы сразу потерпела крах. А вообще я удивлен, что ты так низко оцениваешь ее достоинства. Весьма многие из тех, чье мнение ты уважаешь, считают, что это произведение выдающихся достоинств. Если у тебя есть октябрьский (или, возможно, сентябрьский) номер «Энкаунтера», почитай статью Лайонела Триллинга по этому поводу. Многие ведущие критики Англии и Америки оценивают роман высоко. Если бы мы отказались от его издания, нас обвинили бы в ужасном малодушии и измене принципам. Очевидно, в случае необходимости нужно быть готовым к таким обвинениям, что весьма неприятно.

(Пер. А. Спаль)

– Джорджу Литлтону, 4 января 1959 

<…> Наполовину прочел взятый на время экземпляр «Лолиты»; я должен закончить к среде, когда комиссия Герберта соберется, чтобы обсудить ее и г-на Р. О. Батлера. Боюсь, из-за этих двоих наш злосчастный билль может пойти ко дну. Пока же я могу только сказать, что художественная ценность «Лолиты» ничтожна, а что касается порнографии, то степень ее высока. В книге повествуется о сорокалетнем мужчине, вожделеющем к двенадцатилетней девочке, которая уже потеряла девственность с фермерским мальчишкой и вполне созрела для немолодого любовника. Ни одна подробность не опущена, обо всем рассказывается со смаком <…>.

– Найджелу Николсону, 17 января 1959 

«Лолите». Статья – в поддержку книги, что только делает твое положение еще более шатким, так как теперь ты должен ее опубликовать. Но я по-прежнему убежден в том, что из публики 99 процентов воспримут ее как неприличную и развращающую нравы и что твоя фирма потеряет репутацию. Жаль, что, пока все это продолжается, я не в Англии. До настоящего времени у меня была привычка при встрече с маленькими девочками, играющими на палубе, гладить их по голове. Но после «Лолиты» я отвожу от них взгляд, не желая быть заподозренным в libido senilis⁶². Уверен, что публикация этой книги разрушит твои политические планы.

Марк Вишняк – Владимиру Маркову,  

<…> Сирин на десятки лет затаил раздражение против  «на», как пишет Берберова в «Мостах») редакции «Современных записок» за то, что она не напечатала (не имевшего никакого отношения к его художественно-литературному изображению) порока Чернышевского (теперь, после «Лолиты», объяснение этому можно было бы искать не в политической только его антипатии к Чернышевскому!). В книге я назвал Адамовича и Слонима, присяжных литературных критиков, осудивших, вместе с редакцией «Современных записок», Сирина. Наряду с этим упомянул и Вас, пришедшего по особым причинам своей биографии в восторг оттого, что Набоков дал «общественной» (в иронических кавычках Ваших, – хотя при чем тут ирония?!) России заслуженную «хорошую пощечину». <…>

Марк Вишняк 

– Уильяму Рёрику и Томасу Колею 

25 января 1959 

<…> Только что закончил читать «Лолиту», а после подписал письмо в «Таймс», которое проложит ей путь к публикации в Англии. Я от нее в восторге – умная, увлекательная и мучительная книга, хотя иногда ее оснастка кажется чересчур изощренной. Фокусничество. Но если прибегнуть к другой метафоре, канат, по которому шел автор, действительно был опасным, и вряд ли его можно упрекнуть за использование страховки. Тем не менее слишком много усилий было приложено, чтобы успокоить и заставить замолчать раздраженного читателя, и когда Гумберт Гумберт в конце концов оказывается не нимфоманом, а вполне приличным и заслуживающим доверия мужем, жаждущим только одного – прожить до самой смерти со своей дорогой Лолитой, подобно Дарби и Джоан, – я почувствовал, что из-за этого и его характер и занимательность сильно проиграли, и что Набоков слишком далеко зашел в своем стремлении подсластить пилюлю. <…>

– В. С. Притчетту, 17 февраля 1959 

<…> Не хочу высказываться в печати о том, что мне не нравится «Лолита», которой, как бы то ни было, не могу отдать должное. Конечно же, я считаю, что книгу надо издать, и с этой точки зрения всегда буду ее поддерживать. <…>

– Аркадию Небольсину, 23 февраля 1959 

<…> По поводу «Лолиты». Я подписал письмо в «Таймс» с требованием опубликовать роман в Англии, хотя нашел его чудовищно скучным, нестерпимо вычурным, глубоко антиамериканским, местами чрезвычайно забавным (там, где с потрясающей силой передан ужас мотелей и определенного типа американский образ жизни), чересчур затейливым и даже, на мой вкус, белоэмигрантским. Говорят, что Набоков скоро приедет в Англию – в день публикации романа, после чего издатель, вероятно, сядет в тюрьму, а нам во имя свободы слова придется носить ему продуктовые передачи. <…>

На днях, читая набоковского «Гоголя», почувствовал такое же раздражение, как во время чтения «Лолиты». Я не удивился, услышав вчера от Герба Голда из Корнеля, что Набокову ужасно не понравилась моя статья о книге Дика Льюиса. Меня не оставляло ощущение замкнутого пространства, погруженности в кричащую эксцентричность: его взгляды настолько отличаются от моих, настолько антиисторичны, насколько можно вообразить. Одному Богу известно, как далеко можно зайти, непрерывно «помещая» себя в поток времени или пытаясь разобраться в историческом климате, однако этот тип мышления в литературе и вне ее мне так близок, и мое понимание политики (в античном смысле) таково, что я не могу воспринимать абсолютно идиосинкразическое, фарсово-эксцентричное сознание Набокова без легкого приступа истерии. Сталкиваясь с подобной ментальностью, я испытываю странное ощущение своей крайней неполноценности. Очевидно, ненависть Набокова к Пастернаку – Голд говорит, что даже его поэзию он считает «женственной», напоминающей Эмили Дикинсон, – проистекает из нетерпимости к тем особенностям «Живаго», которые меня более всего восхищают.

– Лайонелу Триллингу,  

«Лолиту», я даже не прочел ее полностью и не написал о ней ни слова. Но в Англии полагают: раз уж ты хвалишь ее, значит, я должен делать то же самое. <…>

Из дневника Ноэля Кауарда, апрель 1959 

<…> Получил предложение от «Уорнер бразерс» сыграть в фильме «Лолита». Долго я отказывался читать «Лолиту», но наконец меня вынудили взяться за нее. Она неплохо написана – в довольно любопытной манере, но при этом чрезмерно порнографична и совершенно омерзительна! Я даже представить не могу, как буду играть в длительной, исполненной похоти любовной истории вместе с двенадцатилетней девочкой. Более омерзительного проекта еще не бывало. <…>

– в турецких банях – с Луисом Роулингсом, богатым евреем, оптовым торговцем женской одеждой, который хотел бы выпускать одеколон «Ноэль Кауард», а затем – крем после бритья, мыло и т. п. Идея выглядит неплохо, при условии, что товары очень хорошего качества, а я смогу на этом прилично заработать. Если Ларри [Лоуренс Оливье] или Джеральд Дю Морье могут рекламировать сигареты, то я не понимаю, почему бы мне не рекламировать туалетную воду. Это, безусловно, менее унизительно, чем играть в «Лолите». <…>

Ноэль Кауард 

Эрик Фёгелин – Элизабет де Вааль, 11 апреля 1959  

<…> Между прочим, Танбридж-Уэллс недавно попал в новости. В «Геральд трибьюн» появилась статья, в которой рассказывается о переполохе, возникшем, когда в вашей публичной библиотеке обнаружили «Лолиту»: библиотекарь настойчиво заверял, что респектабельные граждане Танбридж-Уэллса практически ее не читают. <…>

– Нэнси Митфорд, 19 мая 1959 

<…> Турецкий посол сказал о «Лолите» (непристойной книге, пользующейся популярностью в Америке): «Я не люблю читать про такие вещи. Предпочитаю смотреть на них». <…>

– Ивлину Во, 22 мая 1959 

<…> Тебе не кажется, что «Лолита» – великолепный роман? Я от него в восторге. <…>

– Нэнси Митфорд, 29 июня 1959 

<…> Нет, я не обнаружил в «Лолите» каких-либо достоинств, разве что как в «клубничке». Но в данном качестве она доставила мне немало приятных минут. <…>

(Пер. Н. Пальцева)

Флэннери О’Коннор – Элизабет Хестер, 11 июля 1959 

<…> Пришел сигнальный экземпляр книги рассказов Джона Апдайка – они разочаровывают, – а также ранний роман Набокова «Истинная жизнь Себастьяна Найта»: он вышел новым изданием в «Нью дирекшнз». Уверяю Вас, если Вы еще не читали Набокова, то много потеряли. Почитайте, к примеру, «Пнина». Если покажется интересным, «Истинную жизнь Себастьяна Найта» я Вам пришлю <…>

– Владимиру Маркову, 11 июля 1959 

<…> Mapия Семеновна сказала мне по телефону, когда я с ней говорил позавчера, что мне было фантастическое письмо от Набокова, который поражается, как я могу восхищаться таким «про-советским» романом, как «Живаго» (а вчера мне один член здешнего Английского отдела сказал, что Набоков считает роман – не он один! – антисемитским). Mapия Семеновна пересылает мне это письмо. Оно, очевидно, – отзыв на посланный мною Набокову оттиск моего доклада о проблемах эмигрантской литературы. Я не видал интервью, которое Набоков дал о романе английской газете «Дэйли Мэйль», но был уверен, что он критиковал роман с чисто литературной точки зрения (что меня бы не удивило). Я запрашивал Виктора Франка и просил его прислать мне копию интервью, но он мне написал, что его, большого поклонника Набокова, так возмутило это интервью, что он тут же разорвал его. <…>

– Глебу Струве, 14 июля 1959 

<…> Набоков Пастернаку, будем говорить прямо, завидует – как и должно быть. Несмотря на весь свой талант, он не может не чувствовать духовной высоты Пастернака, и, хотя он притворяется, что на такие вещи плюет, внутри его это скребет. <…>

– Виктории Сэквилл-Уэст, 14 июля 1959 

<…> Все еще не могу очиститься от омерзительной «Лолиты». Утверждения Ниггса, будто это «великое» произведение литературы, самый настоящий вздор. Литература ничего не потеряет, если оно не будет опубликовано. Полагаю, это умная, великолепно написанная книга. Но также считаю ее «непристойной» – в том смысле, что она «способна развращать». Со стороны Нигса просто глупо утверждать, что это «предостерегающая история», которая удержит всех, кто охвачен подобного рода соблазном, от желания воплотить его в жизни. Извращенцы подобного рода одержимы физической привлекательностью, и их не оттолкнет то, что Лолита была противной маленькой шлюшкой. Набоков подчеркивает физическую привлекательность с такой бесстыдной настойчивостью, что это скорее распалит страсть извращенцев, а не расхолодит ее. <…>

Флэннери О’Коннор – Джону Хоуксу,  

26 июля 1959 

<…> Читала «Истинную жизнь Себастьяна Найта». Набоков мне всегда нравился, начиная с книжки «Под знаком незаконнорожденных». Это было давно, и она вылетела у меня из головы – за вычетом того обстоятельства, что произвела на меня впечатление, возможно, даже повлияла на мою манеру. Но когда я читала Вашу первую книгу, «Под знаком незаконнорожденных» вновь пришли мне на ум. <…>

Флэннери О’Коннор 

– Глебу Струве, 16 августа 1959 

<…> Большое спасибо за отрывки из писем Набокова. Для меня несколько вещей из них утвердили мои прежние подозрения. Во-первых, Набоков явно завидует Пастернаку, и зависть эта не одного художника к другому, не Сальерическая, ибо Набоков искренне, видимо, считает «Живаго» вещью неудачной, и тут он не одинок, да и нельзя было ожидать от него иного, зная его вкусы. Основа этой зависти – комплекс неполноценности. Набоков давно уверился, что этика в художественность не входит, и вдруг встречается с вещью, которая духовно-этическим содержанием и сильна, и он внутренне чувствует, что это большая сила, что благородство, чистота – вещи решающие и роман Пастернака именно из-за них производит действие на читателя, но сам Набоков не может это открыто признать, ибо давно «доказал», что это всё ерунда. На этой почве он может просто возненавидеть Пастернака – и есть за что. Пастернак ставит под сомнение всю его эстетику.

Еще одна вещь: у Набокова – явный эмигрантский комплекс, и это даже забавно у человека, который «вырвался» из эмигрантского «болота». Он до сих пор помнит, кто, когда и почему его выругал. А в общем, он, конечно, «ушел за какой-то далекий, сизый горизонт». <…>

– Глебу Струве, 15 сентября 1959 

<…> Дорогой Глеб Петрович,

еще «Живаго», стал меня бомбардировать ругательствами по адресу БЛП [Бориса Леонидовича Пастернака]. Отношение его было недоброжелательное, потому что почти одновременно выходила в свет и его «Лолита». Он не мог не понимать, как ужасно невыгодны для него неизбежные сопоставления этих двух книг, случайно появившихся на здешнем рынке. Набокова я хорошо знаю и много лет. Его огромное дарование нисколько не помогает ему преодолеть старый хронический провинциализм, накопившийся с первых дней его за границей: он не меняется с 20-х годов, когда Европа его так «поразила». Он все еще думает, что литература должна «эпатировать». <…>

…23 сентября 1959 

<…> Вчера вечером приходил прощаться Набоков. Он уезжает в европейское путешествие на 6–7 месяцев. Я снова предложил ему принять участие в альманахе. Он уверял меня, что при всех других условиях он был бы рад, но из-за БЛП он этого сделать не может. Он готов был держать пари со мной, что пройдет год-полтора и Пастернак приедет сюда в Америку, в гости, делегированный как бы властями. И добавил, что мне будет стыдно за себя, что я затеял настоящее издание. Эдакий вздор! – подумайте! И откуда такой «злобный загиб»[?] Он мне рассказал о Вашей переписке о Пастернаке и его «антисемитизме».

Я очень рад, что так блестяще устроились его материальные дела. <…>

Во вторник начал вести занятия в лос-анджелесском колледже. Две пары сегодня, и еще одна была вчера. Забавно, но я недоволен собой. Пожалуй, моему курсу не хватает стержня. В вечерней группе есть одна монашка, которая зарделась, когда другой студент спросил меня, что я думаю о «Лолите». Я ответил: «Мне она не нравится – я не верю, что герой по-настоящему любит маленьких девочек. Чувствую – все это аффектация. По-моему, к любовному влечению следует относиться серьезно».

Кристофер Ишервуд 

– Татьяне Литвиновой, октябрь 1959 

<…> Дочитываю «Лолиту». Язык упоительный. Художественные мазки превосходные. Всякая другая манера после «Лолиты» кажется устарелой, провинциальной. Нужно ли изобразить дом, пейзаж, человека, обед или ужин, или номер гостиницы, или кровать, или купанье в пруду – все слова у него так свежи, и точны, и смелы, что читаешь и визжишь от восторга.

И до того талантливо, что и сам заражаешься его безумной, наркотической, изнуряющей похотью, и все сексуальное, что было пережито тобою когда-то, снова активизируется с удесятеренною силою, и радуешься вместе с автором, когда умирает Лолитина мать и он остается с Лолитой вдвоем. Но отодвигаешь книгу, и наваждению конец. Вы знаете, как я далек от добродетели, но, Таничка, у 13-летних девчонок все же есть – как это ни странно – душа, интересная для меня чрезвычайно, любимая мною, вызывающая во мне чувство почтительности. Когда я говорю с Вашей Верой, я, как бы ни старался, не могу думать о ней по-набоковски, хотя и знаю, что вся ее душевная прелесть, возможно, и сексуальна (как в Наташе Ростовой), но все же это  , доставляющая мне верх наслаждения. Набоковский Гумберт взял у Лолиты самое меньшее, что она могла ему дать, – и в результате так инфернальна скука – нет, я не завидую этому Гумберту. <…>

«Лолите» Ваш голос. Но как чудесно изображена она сама, маленькая сволочушка (беременная!).

Вторая часть лучше первой. Простите дикое письмо – болит голова, – голит болова, как сказал бы В. Н.

Владимир Марков – Глебу Струве, 1 октября 1959 

<…> Набоков должен «выдать» свой анти-Пастернакизм рано или поздно в печатной форме. Тогда можно его расчехвостить, и еще как (я давно того хочу: не потому, что не люблю его как писателя, – а потому, что он заслужил уже, чтоб его высекли: создал на копейку, а нос задирает на рубль). <…>

Глеб Струве – Владимиру Маркову, 8 октября 1959 

<…> Что до Набокова, то он уже печатно высказался против Пастернака (в интервью с «Daily Mail») и примерно в тех же выражениях, что в письме ко мне. К сожалению, я не мог достать это интервью: Виктора Франка, большого поклонника Набокова, оно так взбесило, что он тут же разорвал его. Кстати, писал я Вам, что автор статьи о Набокове в «Sports Illustrated» (я говорил с ним по телефону) обещал достать мне два экземпляра этого номера (один для Вас), объяснив, что он появился только в «восточном» издании. А Вы видели, что «Приглашение на казнь» вышло по-английски в переводе сына Набокова под его редакцией. Вышел также томик его английских стихотворений (бльшая часть их была напечатана в «New Yorker»). Этот томик он прислал мне – первая его книга, которую он прислал мне после «Отчаяния», до того он дарил мне каждую с надписью. <…>

…30 октября 1959 

<…> Ледницкий написал мне, что видел в Париже на телевизоре [так! – Н. М. ] Набокова, который на него и на других, смотревших на него, произвел отвратительное впечатление и тем, как он держался, и тем, как он говорил о себе. Надо сделать скидку на то, что Ледницкий вообще не любит Набокова, но все же вот фразы, которые Ледницкий цитирует:

«Lolita est un chef-d’uvre… c’est beau comme paysage… sone essence est une bonne action… le meilleur lecteur de ce roman c’est moi-mme, mais j’espre qu’il y a encore quelques lectures dans le mond du mme rang…»⁶³

<…>

– Виктории Сэквилл-Уэст, 3 ноября 1959 

<…> Нигс [Найджел Николсон] рассказывает: Набоков как-то признался ему, что всю жизнь боролся против влияния на него «Каких-то людей». «Стиль этой книги, – сказал он, – словно наркотик». Прекрасно, но я могу заверить его, что «Лолита» не оказала на меня подобного влияния.

Руперт Харт-Дэвис – Джорджу Литлтону, 7 ноября 1959 

<…> Уверен, что «Лолиту» надо прочесть, хотя она и вызовет у тебя скуку и омерзение, так и знай! <…>

– Джону Уикенсу, 8 ноября 1959 

<…> На прошлой неделе пошел на вечеринку, чтобы встретиться с очень приятным человеком, Владимиром (Лолита) Набоковым. Ты читал его «Лолиту»? Не думаю, что ей будет позволено осквернить твою родину. Возможно, и нашу страну тоже. Книга только что вышла, и на нее может обрушиться государственный палач. Смешная, глубокая и, по-моему, чрезвычайно умная книга. Мне она очень нравится. <…>

Георгий Адамович – Владимиру Варшавскому, 6 декабря 1959 

<…> А вот что Вы думаете о «Лолите», если ее читали? Я прочел недавно, и самое удивительное в ней, по-моему, то, что при восклицаниях о любви на каждой странице в ней любовь «и не ночевала». Это совершенно сухая, мертвая книга, хотя и блестящая (даже чувственности нет, ничего: все выдумано). Кстати, английские отзывы в большинстве очень сдержанные. <…>

– Нине Берберовой, 13 декабря 1959 

<…> На днях, тоже с большим опозданием, прочел Вашу статью о Набокове. Статья бесспорно интересная, хотя я лично не согласен почти ни с одним Вашим словом. Но соглашаться не обязательно. Я читал «Лолиту»: с восхищением «виртуозностью» и с очень большой скукой. <…>

Болдыреф —?) – литератор, автор литературоведческого исследования о творчестве Джеймса Джойса (Reading Finnegans Wake, 1959), многолетняя корреспондентка американского поэта Чарльза Олсона (1910—1970).

—1976) – сын известного философа и общественного деятеля П. Б. Струве; библиограф, владелец букинистического магазина в Париже; познакомился с Набоковым осенью 1932 г., во время его первого парижского турне (октябрь—ноябрь 1932 г.).

Конрад  —1924) – английский писатель польского происхождения, с которым многие американские критики сопоставляли Набокова, на что тот резонно возражал: «Меня слегка раздражают сравнения с Конрадом. Не то чтобы я был недоволен в литературном плане, я не это имею в виду. Суть в том, что Конрад никогда не был польским писателем. Он сразу стал английским писателем» (Breit H.  Talk With Mr. Nabokov // New York Times Book Review. 1951. July 1. Р. 17). «С   – втолковывал Набоков Э. Уилсону в письме от 18 ноября 1950 г. (тот одним из первых сравнил Набокова с Конрадом в аннотации к роману «Истинная жизнь Себастьяна Найта»). – Конрад никогда не опускается до моих промахов, но штурмовать мои словесные высоты ему не под силу» (цит. по: Иностранная литература. 2010. № 1. С. 176). В многочисленных интервью 1950—1960-х гг. Набоков неприязненно отзывался о Джозефе Конраде: «…я считаю себя автором для взрослых, а Конрада – скорее юношеским писателем, уступающим в мастерстве Киплингу. Более того, у него тяжеловесный английский, его глухие периоды не скрывают грубой работы ремесленника» (из интервью Дж. Г. Наполитано (Napolitano G.  «ninfetta» // Il Giorno. 1959. Novembre 19. P. 5); цит. по: Писатель и папарацци. Итальянские интервью Владимира Набокова / Публ. Н. Г. Мельникова; пер. А. Ю. Магадовой // Ежегодник Дома Русского зарубежья имени Александра Солженицына. Вып. 2. М., 2011. С. 484); «…не выношу стиль Конрада, напоминающий сувенирную лавку с кораблями в бутылках, бусами из ракушек и всякими романтическими атрибутами» (из интервью журналу «Плейбой»; цит. по: Набоков о Набокове «…мое отличие от Джозефа Конрадикально. Во-первых, он не писал на своем родном языке, прежде чем стать английским писателем, и, во-вторых, сегодня я уже не переношу его полированные клише и примитивные конфликты» (из телеинтервью Р. Хьюзу; цит. по:  . С. 171).

Сантаяна  —1952) – американский поэт, философ и культуролог испанского происхождения.

  Мортон (1901—1964) – американский критик, литературовед; в 1947—1964 гг. – профессор Чикагского университета.

Херси  —1993), американский писатель и журналист. Его документальный репортаж о первой атомной бомбардировке, впервые опубликованный в журнале «Нью-Йоркер» в 1945 г. и вскоре вышедший отдельным изданием («Хиросима», 1946), вызвал шумный резонанс в Америке.

  Стенли Эдгар (1919—1970) – американский критик и литературовед, автор нескольких статей о набоковском творчестве. Одна из них, рецензия на английский перевод «Дара» (Nabokov’s Gift // New Leader. 1963. Vol. XLVI. October 14. Р. 21), вызвала ряд нареканий со стороны Набокова. В письме Хайману от 15 декабря 1963 г. Вера Набокова от имени писателя вежливо, но твердо заявила критику: «…мой муж не страдал эдиповым комплексом, мать Федора это не его мать, Зина нисколько не похожа на меня, так как моему мужу хватает вкуса, чтобы не вставлять в свои романы жену <…>. И конечно же, абсурдно приравнивать Кончеева к Ходасевичу, человеку гораздо более старшему, чья репутация утвердилась еще до революции» (SL «Приглашение на казнь» и «Под знаком незаконнорожденных», которая была опубликована в юбилейном сборнике, посвященном семидесятилетию писателя (The Handle: «Invitation to a Beheading» and «Bend Sinister» // Triquarterly. 1970. № 17. P. 60—71): в своих «Юбилейных заметках» Набоков счел ее «первоклассной» (цит. по: Набоков о Набокове 

 8 (Spring). P. 187—191); в ней Хайман обвинял многих критиков в чрезмерной субъективности, приводящей к подмене интенций автора домыслами интерпретатора, и в качестве яркого примера подобной подмены приводил «Николая Гоголя» «сюрреалиста» и «цариста-либерала» Владимира Набокова.

Михайлов  —1962) – юрист, в эмиграции – антиквар, близкий знакомый И. А. Бунина.

…дикая брехня про меня – будто я затащил его в какой-то ресторан…  – Встреча с Буниным, описанная в набоковских воспоминаниях, на самом деле имела место, что подтверждается, в частности, письмом Набокова, посланным жене 30 января 1936 г.: «<…> C Gare du Nord [Северного вокзала (фр. )] я поехал на аvеnuе dе Vеrsailles посредством метро, так что прибыл с моими постепенно каменевшими и мрачневшими чемоданами в полном изнеможении. <…> Здесь мне дали очаровательную комнату в прекрасной квартире. <…> Только я начал раскладываться – было около половины восьмого, – явился в нос говорящий Бунин и, несмотря на ужасное мое сопротивление, “потащил обедать” к Корнилову – ресторан такой. Сначала у нас совершенно не клеился разговор, – кажется, главным образом, из-за меня, – я был устал и зол – меня раздражало всё, – и его манера заказывать рябчика, и каждая интонация, и похабные шуточки, и нарочитое подобострастие лакеев,– так что он потом Алданову жаловался, что я все время думал о другом. Я так сердился (что с ним поехал обедать), как не сердился давно, но к концу и потом когда вышли на улицу, вдруг там и сям стали вспыхивать искры взаимности, и когда пришли в Кафе Мюра, где нас ждал толстый Алданов, было совсем весело. Там же я мельком повидался с Ходасевичем, очень пожелтевшим; Бунин его ненавидит <…>. Алданов сказал, что когда Бунин и я говорим между собой и смотрим друг на друга, чувствуется, что все время работают два кинематографических аппарата. Очень мне хорошо рассказывал Иван Алексеевич, как он был женат в Одессе, как сын у него шестилетний умер. Утверждает, что облик – переносный – “Мити Шаховского” (отца Иоанна) дал ему толчок для написания “Митиной любви”. Утверждает, что – ну, впрочем, это лучше расскажу устно. После кафе мы втроем ужинали у Алданова, так что я лег поздно, и спал неважно – из-за вина» (цит. по: С   —177).

Варшавский  —1978) – писатель, мемуарист; будучи сотрудником парижского журнала «Числа», был втянут в литературную войну против Набокова, которую вели адепты «парижской ноты», писатели-монпарнасцы, вдохновляемые Георгием Адамовичем и Георгием Ивановым (подробнее об этом см.: Мельников Н.  «До последней капли чернил…»: Владимир Набоков и «Числа» // Литературное обозрение. 1996. № 2. С. 73—82). Его перу принадлежит отрицательная рецензия на роман «Подвиг», в которой набоковское произведение объявлялось «очень талантливой, но малосерьезной книгой» (Числа. 1933. № 7/8. С. 266; перепеч. в:  . С. 95—96). К чести Варшавского, уже к середине 1930-х гг. он пересмотрел свое отношение к творчеству Набокова. В итоговой книге «Незамеченное поколение» (Нью-Йорк, 1956), развивая основные положения своей довоенной статьи «О прозе “младших” эмигрантских писателей» (1936), он предложил глубокое социально-философское прочтение «Приглашения на казнь». Связывая проблематику романа с духом «незамеченного поколения» эмигрантских писателей, Варшавский оценил набоковскую прозу как «единственную, блистательную и удивительную удачу “молодой” эмиграции» (Указ. соч. С. 214).

Чиннов  —1996) – поэт русского зарубежья, сформировавшийся под влиянием «парижской ноты», но в зрелом творчестве отошедший от ее поэтики; в США преподавал русскую литературу в Канзасском (1962—1968) и Питтсбургском (до 1970 г.) университетах, а затем в университете Вандербилта в Нэшвилле, Теннесси (до 1976 г.).

Поздравляю… Прилагаю статью Адамовича  – В своем послании Иваск поздравлял Чиннова с выходом первой книги стихов, которую на страницах нью-йоркской газеты «Новое русское слово» (1952. 23 марта (№ 14576). С. 8) удостоил похвал Георгий Адамович.

…сборник стихов… —  «Стихотворения 1929—1951», выпущенный парижским издательством «Рифма» в 1952 г.

Евангулов  —1967) – литератор, с 1921 г. в эмиграции, обосновался в Париже, был участником литературных объединений «Палата поэтов» (1920—1921), «Гатарапак» (1921—1922), «Через» (1923—1924); в конце 1920-х – начале 1930-х гг. входил в «Литературное содружество» (Ницца).

  —1980) – поэт, критик, мемуарист; активный участник литературной жизни русского Парижа (был одним из организаторов и первым председателем Союза молодых поэтов и писателей; в 1928 г. организовал поэтическую группу «Перекресток», входившую в литературную орбиту В. Ходасевича). К началу 1930-х гг., как и многие другие «перекресточники», попал под влияние Г. Адамовича и «парижской ноты», что, вероятно, сказалось и на его отношении к творчеству В. Сирина. В 10-м номере «Чисел» он опубликовал довольно неприязненный отзыв на роман «Камера обскура»: «Резко обостренное “трехмерное” зрение Сирина раздражающе скользит мимо существа человека. <…> Это лишь волшебство, увлекательное, блестящее, но не магия. Захочешь – и пусто становится от внутренней опустошенности – нет, не героев, самого автора» (цит. по:  . С. 112). В отличие от многих других писателей-монпарнасцев, со временем пересмотревших свое отношение к творчеству Набокова, Терапиано до конца сохранил к нему неприязнь: об этом говорят и его отдельные высказывания в письмах, и написанный им некролог (В. В. Набоков-Сирин // Русская мысль. 1977. 28 июля. С. 9), в котором содержится немало критических замечаний в адрес писателя.

Марков —2013) – критик, литературовед, переводчик; эмигрант «второй волны»; в 1941 г. добровольцем пошел на фронт, тяжело раненным попал в немецкий плен; после войны остался на Западе: до 1949 г. жил в Регенсбурге, затем переехал в США, где при содействии Г. П. Струве стал докторантом Калифорнийского университета в Беркли; до выхода в отставку в 1990 г. – профессор Отдела славянских и восточноевропейских языков и литератур Калифорнийского университета; в многолетней переписке с Г. П. Струве неоднократно обращался к творчеству Набокова. В 1965 г. Марков, в соавторстве с американским поэтом Мэррилом Спарксом, подготовил антологию русской поэзии в переводе на английский язык (с параллельными русскими текстами). На просьбу опубликовать марковские переводы двух его стихотворений, «Каким бы полотном батальным ни являлась…» и «Какое сделал я дурное дело…», Набоков через жену ответил отказом, но затем, по словам В. Е. Набоковой, «неожиданно для самого себя, перевел оба стихотворения сам» и в конце концов дал согласие на публикацию. Выполненные Набоковым переводы стихотворений вошли в антологию. См.: Modern Russian Poetry. An anthology with verse translations edited and with introduction by Vladimir Markov and Merril Sparks. Indianapolis—N. Y.: The Boobs-Merrill, 1967. Р. 478—479.

…какой это эпитет (кроме главы о Чернышевском) был цензурован в «Современных записках»…  – В книжном издании «Дара» (Нью-Йорк: Изд-во им. Чехова, 1952) после посвящения давалось небольшое предуведомление: «Роман, предлагаемый вниманию читателя, писался в начале тридцатых годов и печатался (за выпуском одного эпитета и всей главы IV) в журнале “Современные записки”, издававшемся в то время в Париже». Судя по переписке Набокова с В. Рудневым, из-за придирок редакторов журнала (в первую очередь М. Вишняка), автору романа пришлось пожертвовать отнюдь не одним эпитетом. Так, под давлением М. Вишняка (и по настоятельной просьбе В. Руднева) из журнальной публикации третьей главы была выброшена насмешливая характеристика кумира революционной интеллигенции, «неистового» Виссариона Белинского: «Белинский, этот симпатичный неуч, любивший лилии и олеандры, украшавший свое окно кактусами (как Эмма Бовари), хранивший в коробке из-под Гегеля пятак, пробку, да пуговицу и умерший с речью к русскому народу, на окровавленных чахоткой устах…». «“Белинский, этот  …” “неуч” – другим каким-нибудь более мягким (автодидакт? самоучка?). В отдельном издании романа Вы восстановите Вашего “неуча”, а в историю литературы этот эпизод войдет как образец демократической цензуры, а Вы – с ореолом мученика и жертвы », – так уламывал строптивого автора В. Руднев. Ссылаясь на протесты Вишняка, он предложил «облегчить    оставив, если угодно многоточия.  “Белинский…, любивший лилии и олеандры, украшавший свое окно кактусами (как Эмма Бовари), хранивший в коробке из-под Гегеля пятак, пробку да пуговицу…, поражал воображение” и т. д. Очень  советую это сделать и, главное, сейчас  » (цит. по: Звезда. 2002. № 7. С. 184). Именно в таком усеченном виде фраза о Белинском была допущена на страницы «Современных записок» (1938. № 66. С. 29).

…блестящее представление…  – Речь идет о литературном вечере В. Набокова, состоявшемся в Нью-Йорке 21 декабря 1952 г.

…  – Набоков не выполнил обещания и не переделал доклад о Блоке в статью, как того желал Р. Гринберг, в то время озабоченный сбором материала для первого номера журнала «Опыты». Об отказе Гринбергу сообщила жена писателя – в письме от 19 января 1953 г.: «Относительно “материала” Володя просит передать, что “Доклада о Блоке” он решил не печатать, т. к., просмотрев его с точки зрения журнальной, пришел к выводу, что не меньше двух недель пришлось бы ухлопать на “облизывание” этого решительно устного доклада» (цит. по:  —381).

…статья Адамовича о Набокове…  – Речь идет о статье «По поводу стихов Влад. Набокова» (Новое русское слово. 1953. 29 марта (№ 14946). С. 8; 26 апреля (№ 14974). С. 8), в которой говорилось о влиянии на поэзию Набокова лирики Пастернака. Фрагменты статьи были включены в эссе «Владимир Набоков», которое вошло в сборник «Одиночество и свобода» (Нью-Йорк: Изд-во им. Чехова, 1955).

…  – в антисиринском памфлете, небрежно загримированном под обзорную рецензию, где писатель причислялся к типу «способного, хлесткого пошляка-журналиста, “владеющего пером” и на страх и удивление обывателю, которого он презирает и которого он есть плоть от плоти» (Числа. 1930. № 1. С. 235).

…Гиппиус, заступаясь за Иванова…  – В полемической заметке «Литературные размышления», появившейся в ответ на возмущенные отзывы об ивановской статье, которая, по словам В. Ходасевича, «запятнала» первый номер «Чисел» (  Летучие листы. «Числа» // Возрождение. 1930. 27 марта (№ 1759). С. 3), Гиппиус выразила «искреннее» недоумение тем, что «сравнительно мягкая, только прямая заметка Г. Иванова, да еще о таком посредственном писателе, как Сирин, вызывает… бурю негодования». Защищая позицию Иванова и его «очень стройно и прямо выраженное мнение», Гиппиус апеллировала к свободе слова и, ссылаясь на литературные нравы начала ХХ века, когда «свобода мнений признавалась, и даже если дело шло не о каком-то Сирине, но о Леониде Андрееве», утверждала: «В “Весах” заметка Иванова показалась бы нежным мармеладом» ( . Литературные размышления // Числа. 1930. Кн. 2—3. С. 148—149).

…«на Парнасе он цыган».  – Реминисценция пушкинской эпиграммы на Фаддея Булгарина «Не то беда, Авдей Флюгарин…» (1830).

Относительно стихотворения о «сусальной Руси».  – В статье «По поводу стихов Влад. Набокова. II» Г. Адамович критически отозвался о стихотворении «Каким бы полотном батальным не являлась…»: «Стихотворение политическое, но политика ни в какой мере не является причиной того, что это стихи очень плохие, до крайности плоские. С политической точки зрения взгляды выражены самые благонамеренные и похвальные, но поэзия тут не только “не ночевала”, она и не прошла мимо этой эстрадно-эффектной декларации» (Новое русское слово. 1953. 26 апреля (№ 14974). С. 8). Противоположной позиции придерживался Григорий Яковлевич Аронсон (1887—1969) – историк, публицист, высланный из России в 1922 г., с 1940 г. – постоянный сотрудник «Нового русского слова»; см. его статью «Эстетика или политика» (Новое русское слово. 1953 10 мая (№ 14988). С. 8).

…ваше стихотворение…  – «Бегут березы на пригорок…» (Опыты. 1953. № 1. С. 46). В том же номере «Опытов» были опубликованы стихотворения Георгия Иванова («Все представляю в блаженном тумане я…», «На один восхитительный миг…», «Ветер с Невы. Леденеющий март…», «А еще недавно – было все, что надо…») и «Неправильные ямбы» Набокова.

Яновский  —1989) – прозаик, мемуарист, представитель «младшего поколения» писателей русской эмиграции; в 1930-х гг. жил в Париже; в 1942 г. переехал в США.

…но он надувала…  – Опасения Гринберга оправдались: Набоков, погруженный в написание «Лолиты», не выполнил обещания – прислать для второго номера «Опытов» фрагмент своих воспоминаний. В письме М. Цетлиной (8 июля 1953 г.) Гринберг, сообщая о пополнении редакционного портфеля для второго номера «Опытов», с раздражением заметил: «…Сирин снова просит подождать до следующего №. Я больше просить не буду. Вместо прозы прислал стихи – печатать не будем» (цит. по:   С. 389).

  —1971) – журналист; в эмиграции с ноября 1920 г.; был секретарем редакции парижской газеты «Последние новости»; в 1942 г. перебрался в США, сотрудничал в газете «Новое русское слово».

Статья Вейдле действительно отличная…  – Имеется в виду статья критика Владимира Васильевича Вейдле (1895—1979) «На смерть Бунина» (Опыты. 1954. № 3. С. 80—93). В том же номере «Опытов» под заголовком «Воспоминание» были опубликованы первые три главы автобиографической книги Набокова «Другие берега».

 Николай Владимирович (наст. фам. Марченко; 1887—1969) прозаик, представитель «второй волны» русской эмиграции, отец поэта Николая Моршена (1917—2001).

…неприятные устанавливания звеньев собственной связи с великой литературой…  – В первой главе «Других берегов» Набоков, описывая бывшую няню матери, экономку Елену Борисовну, сравнивает ее с пушкинской Ариной Родионовной: «Про Бову она мне что-то не рассказывала, но и не пила, как пивала Анна Родионовна (кстати, взятая к Олиньке Пушкиной с Суйды, неподалеку от нас)» (  В.  Собр. соч.  «таксика», «внука чеховских Хины и Брома», называя его одним из немногих звеньев между собой и русскими классиками (Указ. изд. С. 169).

…я как-нибудь напишу небольшую статью о прозаиках,    – В. Марков отчасти осуществил свой замысел: в 1960 г. он опубликовал в альманахе «Воздушные пути» статью «Стихи русских прозаиков», однако главное внимание уделил прозаикам ХIХ столетия, а из писателей ХХ в., грешивших стихотворством, выделил Максима Горького. Бунин и Набоков удостоились лишь беглого упоминания в конце статьи (Воздушные пути. 1960. Вып. 1. С. 178).

…Ваш отрывок в «Опытах»…  – опубликованный под названием «Отрывок» фрагмент из книги В. Варшавского «Возвращение» (Опыты. 1954. № 3. С. 52—59), которому пришлось «выдержать соседство» с главами из «Других берегов».

Георгий Владимирович (1894—1958) – поэт, прозаик, критик. В эмиграции с 1922 г. Непримиримый враг В. Набокова (Сирина), в 1930-х гг. Иванов вел против него самую настоящую литературную войну, в которую постепенно втянулись ведущие сотрудники парижского журнала «Числа». Официальным началом кампании, развязанной Георгием Ивановым, считается появление в первом номере «Чисел» грубой, доходящей до прямых оскорблений антисиринской статьи, в которой писатель обвинялся в эпигонском подражании второстепенным образцам западноевропейской беллетристики, в потакании вкусам массового читателя и т. п. Формальным поводом для атаки стал пренебрежительный отзыв Набокова о романе «Изольда» И. Одоевцевой, жены Г. Иванова (Руль. 1928. 30 октября (№ 2715). С. 5). В интервью и письмах Набоков утверждал, что его рецензия была единственным поводом для появления враждебной статьи Иванова. См., например, письмо Глебу Струве от 3 июня 1959 г.: «Мадам Одоевцева прислала мне свою книгу (не помню, как называлась – “Крылатая любовь”? “Крыло любви”? “Любовь крыла”? – с надписью: “Спасибо за “Король, дама, валет” (т. е. спасибо, дескать за то, что я написал “Король, дама, валет” – ничего ей, конечно, я не посылал). Этот ее роман я разбранил в “Руле”. Этот разнос повлек за собой месть Иванова. Voila tout. Кроме того, полагаю, что до него дошла эпиграмма, которую я написал для альбома Ходасевича:

– Такого нет мошенника второго

– Кого ты так? – Иванова, Петрова,
– Позволь, а кто ж Петров?»

 4. С. 34).

Тем не менее, говоря о литературной войне между Ивановым и Набоковым, помимо житейски бытовых объяснений, следует учитывать и глубинные эстетические и мировоззренческие расхождения между противниками.

Гуль  —1986) – прозаик, критик, мемуарист. Участник Ледяного похода; в 1918 г., разочаровавшись в Белом движении, вышел из рядов Добровольческой армии и в январе 1919 г. покинул Россию. До 1933 г. жил в Германии, затем переехал во Францию (успев посидеть в гитлеровском концлагере). В 1950-м переехал в США; член редколлегии «Нового журнала» (с 1959 г.), позже главный редактор (в 1966—1986). К Набокову относился резко отрицательно, о чем обмолвился в статье «О прозе Л. Ржевского»: «Если у писателя нет своей темы, нет своих мыслей, нет своего мироощущения, нет своего касания мирам иным, нет своего отзвука на современность – это писатель пустой. В частности, таким писателем я считаю Набокова, для меня он чистый шпагоглотатель, чистый престидижитатор. Хотя все свои эти фокусы он делает превосходно, чем вызывает восхищение интернациональных снобов» ( 

…врет: «не те Рукавишниковы».  – Рассказывая о родословной матери, автор «Других берегов» утверждал: «Среди отдаленных ее предков, сибирских Рукавишниковых (коих не должно смешивать с известными московскими купцами того же имени), были староверы» (Набоков  В.  Собр. соч.  

«У меня от музыки делается понос»…  – немного неточная цитата из второй главы «Других берегов»: «…увы, для меня музыка всегда была и будет лишь произвольным нагромождением варварских звучаний. Могу по бедности понять и принять цыгановатую скрипку или какой-нибудь влажный перебор арфы в “Богеме”, да еще всякие испанские спазмы и звон, – но концертное фортепиано с фалдами и решительно все духовые хоботы и анаконды в небольших дозах вызывают во мне скуку, а в больших – оголение всех нервов и даже понос» (  В.  Собр. соч.  

«Смерд, кухаркин сын…»  – Иванов напоминает о наиболее грубом пассаже своей «рецензии»: «То инстинктивное отталкивание, которое смутно внушал нам Сирин, несмотря на свои кажущиеся достоинства, – определено и подтверждено. В кинематографе показывают иногда самозванца – графа, втирающегося в высшее общество. На нем безукоризненный фрак, манеры его “сверх благородства”, его вымышленное генеалогическое дерево восходит к крестоносцам… Однако все-таки он самозванец, кухаркин сын, черная кость, смерд. Не всегда, кстати, такие самозванцы непременно разоблачаются, иные так и остаются “графами” на всю жизнь. Не знаю, что будет с Сириным. Критика наша убога, публика невзыскательна, да и “не тем интересуется”. А у Сирина большой напор, большие имитаторские способности, большая, должно быть, самоуверенность… При этих условиях не такой уж труд стать в эмигрантской литературе чем угодно, хоть “классиком”» (цит. по: Классик без ретуши 

  Надежда Александровна (урожд. Люткевич; 1874—1951) – писательница, автор романов из великосветской жизни.

 —2004) – основатель и совладелец издательства «Farrar, Straus and Giroux», куда Набоков пытался пристроить «Лолиту». Ознакомившись с рукописью, Страус наотрез отказался печатать роман – главным образом потому, что автор предлагал опубликовать его под псевдонимом (на этом он настаивал в письме от 15 октября 1954 г., см.: SL.  Р. 152).

–  Филип Рав (наст. имя Иван Гринберг; 1908—1973) – американский критик российского происхождения (родился в украинском городе Купин); вместе с семьей выехал в Палестину, оттуда перебрался в США, где увлекся марксизмом; в 1932 г. вступил в коммунистическую партию США, но, разочаровавшись в сталинизме, порвал с коммунистами и в 1934 г. основал леволиберальный по духу журнал «Партизэн ревью», соредактором которого был до 1969 г.; на страницах другого «левого» журнала, «Нэйшн», опубликовал негативный отзыв на набоковского «Николая Гоголя» (   22 (November 25). Р. 658; рус. перев. см.: Классик без ретуши «Партизэн ревью» главы из «Лолиты» (под псевдонимом); посоветовавшись с адвокатом, тот ответил отказом.

…моя позиция где-то посредине.  – Отзыв Маккарти привел в своем письме Набокову (от 30 ноября 1954 г.) Эдмунд Уилсон. Признавшись, что ему роман совершенно не понравился, Уилсон передал автору и восторженный отзыв своей четвертой жены, Елены Торнтон, которая, по ее словам, «не могла оторваться от книги» (Dear Bunny, Dear Volodya. The Nabokov—Wilson Letters, 1940—1971 / Ed. by S. Karlinsky. Berkеley: University of California Press, 2001. Р. 321).

Челси…  – Мэри Маккарти передала Раву рукопись романа при посредничестве консьержа нью-йоркского отеля «Челси».

  Боуден (1920—2005) – третий муж Мэри Маккарти (с 1946 по 1961 г.); в 1950-х – сотрудник журнала «Партизэн ревью».

…спасибо за рукопись…  – Скорее всего, речь идет о рукописи книги «Русская литература в изгнании», которая была выпущена в 1956 г. нью-йоркским издательством им. Чехова».

…придрался к ученическим недостаткам Поплавского…  – В рецензии на сборник «Флаги» (1931) Набоков уничтожающе писал о поэзии Бориса Поплавского: «…то хорошее, подлинное, что так редко попадается у Поплавского, – дело счастливой случайности. Что тут скрывать – Поплавский дурной поэт, его стихи – нестерпимая смесь Северянина, Вертинского и Пастернака (худшего Пастернака), и всё это приправлено каким-то ужасным провинциализмом…» (Руль. 1931. 11 марта (№ 3128). С. 5).

…концовка пассажа Бунина в книге Сирина…  – Речь идет о тринадцатой главе «Других берегов», где рассказ о неудачной парижской встрече с Буниным завершается абзацем, имитирующим бунинский стиль: «…а теперь поздно, и герой выходит в очередной сад, и полыхают зарницы, а потом он едет на станцию, и звезды грозно и дивно горят на гробовом бархате, и чем-то горьковатым пахнет с полей, и в бесконечном отзывчивом отдалении нашей молодости опевают ночь петухи» ( Т. 5. С. 319).

…  – Речь идет о «Парижской поэме», впервые опубликованной в «Новом журнале» (1944. № 7).

…  – В письме к Юрию Иваску, в то время главному редактору журнала «Опыты», Адамович разбирает материалы четвертого номера, в том числе и статью Варшавского «О Поплавском и Набокове» (Опыты. 1955. № 4. С. 65—72), позже вошедшую в книгу «Незамеченное поколение» (1956).

  —1970) – немецкий актер, режиссер и сценарист; в 1933 г эмигрировал в Великобританию; Набоков встретился с ним в феврале 1937 г., во время визита в Лондон, куда прибыл с целью наладить связи в академических и издательских кругах. Загоревшись идеей «фильмовать» роман «Камера обскура» (к тому времени уже изданный по-английски), Кортнер написал два варианта сценария, которые показались писателю «ужасающими» (в одном из них ослепший Кречмар чудесным образом прозревал и наказывал свою неверную возлюбленную).

…в какой-то своей статье о стихах Сирина…  – Имеется в виду статья Г. Адамовича «По поводу стихов Влад. Набокова», с небольшими дополнениями она вошла в книгу «Одиночество и свобода» (1955), где составила основу главы «Владимир Набоков».

Митфорд  Нэнси (1904—1973) – английская писательница; с 1929 г. – приятельница Ивлина Во.

«Санди Таймс» Грэм Грин рекламировал какую-то порнографическую книгу.  – Речь идет о той самой судьбоносной заметке Грэма Грина, в которой «Лолита» (выпущенная в 1955 г. парижским издательством «Олимпия Пресс», имевшим сомнительную репутацию) была названа лучшей книгой 1955 года (Green G.  «Без сомнения, это грязнейшая книжонка из всех, что мне доводилось читать. Это отъявленная и неприкрытая порнография» (  «бедная девочка» получили мировую известность.

 – Так Джонатан Свифт называл в письмах свою возлюбленную Эстер Джонсон (1681—1728), с которой, по утверждениям некоторых биографов, тайно обвенчался в 1716 г.

  – Героиня одноименного стихотворения Эдгара По; ее житейским прообразом считается Вирджиния По (урожд. Клемм; 1822—1847), двоюродная сестра писателя, ставшая его женой в тринадцатилетнем возрасте.

Дмитрий Иосифович (наст. фам. Крачковский; 1893—1976) – поэт, эмигрант «второй волны» (в 1942 г. во время немецкой оккупации Украины он вместе с женой, немкой по происхождению, переехал в Австрию, а затем в 1943 г. – в Германию).

…  – В письме от 8 апреля 1956 г. Гуль сообщал Иванову о своих планах написать статью о прозе Набокова для «Нового журнала».

…обмолвки о его брате  – Сергее Владимировиче Набокове (1900—1945), который во время Второй мировой войны жил возле Инсбрука в замке своего любовника Германа Тиме (Hermann Thieme), а в 1943 г. во время кратковременного визита в Берлин был арестован по обвинению в гомосексуализме; благодаря хлопотам кузины Софьи Сергей вскоре был выпущен на свободу; после этого он устроился на работу в Праге, где по доносу сослуживцев был арестован вторично; умер от истощения в нацистском концлагере Нейенгам. Вопреки инсинуациям Иванова Владимир Набоков болезненно воспринял известие о смерти брата, о чем можно судить по его письмам: «…мой брат брошен был немцами в один из самых страшных концентрационных лагерей (под Гамбургом) и там погиб. Это сообщение потрясло меня до глубины души, ибо я не мог себе представить, чтобы такого, как Сергей, арестовали (за «англосаксонские» симпатии); то был совершенно безвредный, ленивый, восторженный человек, который безо всякого дела курсировал между Латинским кварталом и замком в Австрии, где жил со своим другом» (из письма Эдмунду Уилсону от 27 сентября 1945 г., цит. по: Иностранная литература. 2010. № 1. С. 131); «…Весть о Сереже меня особенно потрясла, потому что никаких опасений его судьба не вызывала. Если бы моя ненависть к немцам могла увеличиться (но она достигла предела), то она бы еще разрослась» (из письма Е. В. Набоковой (Сикорской) от 25 октября 1945 г. (  Переписка с сестрой. Анн-Арбор: Ардис, 1985. С. 49).

…не прочитали моей книги . – Русская литература в изгнании (1956). В письме от 22 июня 1956 г. Марков признавался, что лишь бегло просмотрел книгу своего корреспондента: «Вашу книгу держал в руках, но недолго. То, что Вы пишете обо мне, – лестно. Будем надеяться, что я это заслужил. <…> О самой книге пока ничего не могу сказать. Перелистав, конечно, нашел вещи, с которыми не согласен. Я, например, во много раз больше ценю Иванова, чем Вы: не считаю набоковское “Каким бы полотном” стихотворением удачным ни с какой стороны, но это все мелочи – Вы, вероятно, не такие несогласия уже слышали» (Gleb Struve Papers. Hoover Institution Archives, Stanford University, Palo Alto).

…  – Речь идет о негативном отзыве Г. Адамовича о «Заметках на полях» В. Маркова, опубликованных в шестом номере «Опытов»: «До чего он боек, небрежно поверхностен, многословен, с налетом “легкости в мысли необыкновенной”. В его коротеньких заметках кое-что остроумно. Удивляет, однако, самая мысль эти заметки представить на суд читателей: это – будто крохи с некоего роскошного стола. А в данном случае никакого стола еще нет» (Новое русское слово. 1956. 3 июня (№ 15681). С. 8).

Эпстайн  Джейсон (р. 1937) – американский писатель, литературный редактор; в 1950-х гг. работал в издательстве «Даблдей», где Набоков планировал опубликовать «Лолиту». Эпстайну роман понравился, но президент издательства, узнав о сюжете «Лолиты», воспротивился публикации.

«История О»  – эротический роман, опубликованный в 1954 г. под псевдонимом Полин Реаж. Лишь в 1994 г. в авторстве скандально нашумевшего романа призналась писательница и переводчица Доминик Ори (наст. имя Анна Декло; 1907—1998).

С. 89 Боган —1970) – американская поэтесса, переводчица, критик, долгие годы сотрудничала с журналом «Нью-Йоркер».

 Роберт (1922—1989) – американский писатель, критик.

  Вацлав Александрович (1891—1967) – польский славист, исследователь творчества А. Мицкевича и А. С. Пушкина; москвич по рождению, Ледницкий переселился в Польшу после Октябрьской революции; в 1920-х гг. преподавал литературу в Университете им. Стефана Батория в Вильно (Вильнюсе) и в Краковском университете; с 1932 г. – в брюссельском университете; во время Второй мировой войны через Францию, Испанию и Португалию – эмигрировал в США, где с 1940 по 1944 г. преподавал литературу в Гарварде, а с 1944 по 1962 г. – в Калифорнийском университете в Беркли.

…в том, что касается Чижевского…  – В статье «Заметки переводчика II» (Опыты. 1957. № 8. С. 36—49), как и в опубликованном позже комментарии к «Евгению Онегину», славист и культуролог Дмитрий Иванович Чижевский (1894—1977) – среди прочего, автор комментария к переводу «Евгения Онегина» (Cambridge, Mass., 1953) – выступает в незавидной роли мальчика для битья, чьи «небрежные примечания» высмеиваются Набоковым при каждом удобном случае.

…о статье Чижевского…  – «О “Шинели” Гоголя», которая была опубликована в том же номере «Современных записок» (1938. № 67. С. 172—195), что и пятая глава «Дара».

…Набоков пишет довольно пренебрежительно о своей книжке о Гоголе…  – В «Заметках переводчика II» Набоков пишет о «Николае Гоголе» (1944) как о «довольно поверхностной книжке <…>, о которой так справедливо выразился в классе старый приятель мой, профессор П.: “Ит из э фанни бук – перхапс э литтел ту фанни”. Писал я ее, помнится, в горах Юты, в лыжной гостинице на высоте девяти тысячи футов, где единственными моими пособиями были толстый, распадающийся том сочинений Гоголя, да монтаж Вересаева, да сугубо гоголевский бывший мэр соседней вымершей рудокопной деревни, да месиво пестрых сведений, набранных мной Бог весть откуда во дни моей всеядной юности» (цит. по:  

…статья Адамовича под названием «Нео-нигилизм».  – В ней давалась отповедь В. С. Яновскому и Набокову за их пренебрежительные отзывы о пушкинской речи Ф. М. Достоевского: первый неприязненно писал о «детском мессианизме времен Достоевского» в третьей главе повести «Челюсть эмигранта» (Новый журнал. 1957. № 49. С. 64); второй в своих «Заметках переводчика» кольнул Достоевского, мимоходом упомянув о «вздоре в его пресловутой речи» (Там же. С. 131); поводом для разговора о нигилизме, поразившем русскую эмиграцию, стали также нелестные высказывания Набокова о Расине и интересе критиков к «лишним людям». Полемизируя с «нигилистом» Набоковым, Адамович пришел к выводу, что «озорство или нигилизм в качестве принципа, в качестве метода, притом в возрасте уже почтенном, – явление скучное и смешное. Если же возбуждает оно досаду, даже беспокойство, то главным образом потому, что это явление и заразительное. В эмиграции распространяющееся, способствующее постепенному превращению сбитых с толку наших соотечественников в каких-то Иванов непомнящих, в русских без России» (Русская мысль. 1957. 21 ноября).

…роль eavesdropping в «Герое».  – В предисловии к переводу «Героя нашего времени» (N. Y.: Doubleday, 1958) Набоков, действительно, отводит неоправданно много внимания приему подслушивания, «составляющему столь же неуклюжий, сколь и органический элемент повествования» (цит. по:   Романы. Рассказы. Эссе. СПб.: Энтар, 1993. С. 242), забывая, что и сам неоднократно прибегал к нему для нужд сюжетной механики своих романов, например, в «Камере обскуре». В шестой главе романа Макс (брат Аннелизы) случайно подслушивает обрывок интимного разговора между Кречмаром (которого он считал образцовым супругом) и какой-то развязной дамочкой (Магдой). В двадцать шестой главе приметливый приятель Кречмара, бесталанный беллетрист Дитрих фон Зегелькранц, оказывается случайным попутчиком любовно шушукающихся Магды и Горна. Не подозревая, что кто-то среди пассажиров французского поезда понимает по-немецки, «молодожены» (так думает о них Зегелькранц) ведут между собой довольно откровенную беседу, смакуя подробности своих сексуальных забав. Подробнейшим образом описав внешность «молодоженов» и в общих чертах передав их разговор на страницах тягучего и тяжеловесного романа, Зегелькранц невольно выдает интриги Магды и Горна Кречмару, которого истязает чтением своего нудного опуса в следующей, двадцать седьмой главе.

…пользуется идеями Эйхенбаума…  – Задолго до Набокова о подслушиваниях в «Герое нашего времени» писал Б. М. Эйхенбаум: «При всей заботе Лермонтова о мотивировке некоторые детали оказались выпавшими из нее, что почти неизбежно в рассказе от первого лица. Максиму Максимычу приходится усиленно подслушивать чужие разговоры (как и Печорину в “Тамани”, но там это мотивировано подозрением) – разговор Азамата с Казбичем, разговор Печорина с Бэлой (“шел я мимо и заглянул в окно”)» (Эйхенбаум Б.  лермонтовского романа.

Нин —1977) – американская и французская писательница, снискавшая известность своими эротическими романами и дневником, в котором откровенно рассказывается о ее богемной жизни в Париже и Нью-Йорке, дружбе и любовных связях со многими известными литераторами: Генри Миллером, Антоненом Арто, Лоренсом Дарреллом, Эдмундом Уилсоном и др.

 Феликс (1909—1987) – американский поэт (уроженец Австрии, эмигрировал в США после аншлюса).

 —1990) – французский издатель, основатель издательства «Олимпия Пресс», в котором, помимо откровенно порнографических поделок, публиковались произведения таких авторов, как Сэмюэль Беккет, Уильям С. Берроуз, Джеймс Патрик Данливи, Генри Миллер. Осенью 1955 г. «Олимпия Пресс» выпустила в свет «Лолиту», не нашедшую издателя в Америке. Из-за специфики выпускаемой литературной продукции у Жиродиа нередко возникали неприятности с законом: его книги запрещались и изымались из продажи. Эта участь постигла и «аскетически строгое» создание Набокова: в декабре 1956 г. продажа романа была запрещена во Франции; в январе 1958 г. Жиродиа удалось отменить запрет, однако уже в июле вышло постановление, запрещающее выставлять «Лолиту» в витринах книжных магазинов и продавать ее лицам младше восемнадцати. Еще до того, как в 1959 г. запреты и ограничения на издание «Лолиты» были сняты, Жиродиа рассорился с Набоковым из-за прав на переиздание романа (подобные конфликты возникали у него и с другими авторами: Полин Реаж, у которой он отсудил-таки права на «Историю О», и Данливи, тяжба с которым длилась около 20 лет и была проиграна). Как и Данливи, Набоков с трудом, но отстоял свои права на «Лолиту», причем судебным разбирательствам аккомпанировала публичная полемика между автором и жуликоватым издателем: в ответ на «амбициозную» и, по словам Набокова, «изобилующую ложными утверждениями» статью Жиродиа «Лолита, Набоков и я» (Evergreen Review. 1965. Vol. 9. September. P. 44—47, 89—91) писатель опубликовал гневный памфлет «“Лолита” и г-н Жиродиа» (Evergreen Review. 1967. Vol. 2. February. P. 37—41), в котором изложил свое видение конфликта. См.:  —579.

…рассказы  – Имеется в виду сборник «Весна в Фиальте» (Нью-Йорк: Изд-во им. Чехова, 1956).

Уиттакер (1901—1961) – американский журналист и писатель; в 1925 г., будучи студентом Колумбийского университета, увлекся марксизмом и вступил в коммунистическую партию США, сотрудничал в коммунистических изданиях: газете «Дэйли уокер» и журнале «Нью массез»; с 1932 по 1938 г. был агентом советской разведки; к концу 1930-х разочаровался в коммунизме, вышел из компартии, порвал с советской разведкой и занялся (без особого успеха) разоблачением ее агентов, проникших в аппарат американского правительства. Антикоммунистическая деятельность Чамберса активизировалась в годы холодной войны и маккартистских чисток: он принял участие в работе Комиссии по расследованию антиамериканской деятельности и дал показания против нескольких высокопоставленных чиновников, работавших на советскую разведку; в 1952 г. выпустил автобиографическую книгу «Свидетель», ставшую бестселлером. В 1950-х Чамберс сблизился с идеологом американского «неоконсерватизма», публицистом Уильямом Фрэнком Бакли-младшим (1925—2008), сотрудничал в основанном им журнале «Нэйшнл ревью».

«Если всю землю покроют асфальтом…»  – вольно цитируется заключительный абзац очерка И. Эренбурга «Борис Леонидович Пастернак» (1921): «Может быть, люди покроют всю землю асфальтом, но все-таки где-нибудь в Исландии или в Патагонии останется трещина. Прорастет травка, и начнутся к этому чудесному явлению паломничества ученых и влюбленных. Может быть, и лирику отменят за ненужностью, но где-нибудь внук Пастернака и правнук Лермонтова возьмет и изумится, раскроет рот, воскликнет мучительное для него, ясное и светлое для всех “о”»! ( 

…отзыв (отрицательный) о «Лолите»…  – Рецензию на американское издание романа, появившуюся в журнале «Нэйшн», и впрямь нельзя назвать хвалебной. Ее автор, Роберт Хатч, в частности, писал: «Не могу слишком уж высоко оценить искусность, с которой Набоков изображает пустовато изящное сознание своего героя. На меня произвело впечатление его языковое мастерство, я восхищен тем, как метко, пусть и не очень глубоко, он высмеивает нравы американцев и их претенциозность. Однако часы, которые я провел вместе с Гумбертом Гумбертом, были тягостно скучны – это, пожалуй, лучше всего можно объяснить тем, что Набоков позволил себе чересчур затянувшийся розыгрыш» (Nation. 1958. Vol. 187. № 5 (August 30). Р. 97).

…смерть Иванова…  – В ночь с 26 на 27 августа 1958 г. в йерском госпитале умер злейший литературный недруг Набокова Георгий Иванов.

Артур Джон, сэр (1904—2000) – английский актер и режиссер.

Онси  – любовник и корреспондент Гилгуда.

Владимир ведет себя весьма неприлично по отношению к Пастернаку.  – Набоков отдавал должное поэзии Пастернака, но был невысокого мнения о романе «Доктор Живаго», чей перевод пользовался бешеным успехом в Америке и в ноябре 1958 г. вытеснил «Лолиту» с первого места в списке бестселлеров. И в письмах, и в интервью Набоков подвергал сокрушительной критике «пробольшевистскую и исторически фальшивую книгу» Пастернака. Подробнее см.:  —347; 634—636.

Одоевцева  —1990) – поэт, прозаик, жена поэта Георгия Иванова; ее роман «Изольда» удостоился язвительного отклика В. Сирина (Руль. 1928. 30 октября (№ 2715). С. 5), на который Иванов отреагировал разгромной антисиринской статьей (Числа. 1930. № 1. С. 233—236). Как и ее муж, Одоевцева относилась к творчеству Сирина (Набокова) резко отрицательно. Наиболее откровенно она выразила свое отношение к нему в беседе с советской журналисткой А. Колоницкой: «Набоков?! Я его терпеть не могу. Это не русский писатель. Это писатель, который только писал по-русски. У русского писателя всегда тянется тропинка вверх, туда, высоко, а у него всегда вниз, чтобы ковыряться там в чем-то отвратительном» (Колоницкая А.  «Все чисто для чистого взора…»: беседы с Ириной Одоевцевой. М.: Воскресенье, 2001. С. 128).

  Джон Джордж Стюарт (1907—1998) – британский политик и общественный деятель

Боудлер  —1825) – шотландский врач, печально прославившийся изданием шекспировских сочинений, «адаптированных» для семейного чтения: те места, которые не соответствовали пуританским представлениям Боудлера о морали и правилах приличия, были безжалостно купированы. Боудлеровский «Семейный Шекспир» (1818) не имел успеха у публики и вызвал протесты со стороны многих литераторов; его тираж вскоре был уничтожен, но фамилия сверхнравственного издателя вошла в историю: от нее был образован глагол bowdlerize («выхолащивать, выбрасывать все нежелательное»).

Генри (1891—1980) – американский писатель, чьи скандально прославившиеся романы вплоть до 1961 г. были запрещены в США как порнографические. В отличие от своего приятеля и многолетнего корреспондента Лоренса Даррелла (1912—1990) – английского поэта и писателя, добившегося известности после публикации тетралогии «Александрийский квартет» (1957—1961), – Миллер не был поклонником набоковского творчества, о чем откровенно заявил в интервью 1964 г. журналу «Playboy»: «Не могу читать Набокова. Не мое это: уж слишком он литератор, слишком поглощен стилем – всем, что выставляет напоказ его виртуозность» (цит. по: Conversations with Henry Miller / Ed. by Frank Kersnowsky and Alice Hughes. University press of Mississippi, 1994. Р. 87). Набоков, в свою очередь, отрицательно относился к творчеству Миллера; в одном из писем Елене Сикорской он уничижительно отозвался о миллеровской прозе: «бездарная похабщина» ( 

Николсон —1968) – английский дипломат, публицист, прозаик, автор биографий «Поль Верлен» (1921), «Теннисон» (1923), «Байрон» (1924), «Суинберн» (1926), а также нескольких романов и путевых очерков. Набоков высоко ценил его книгу «Какие-то люди» («Some People», 1926), о чем, в частности, писал Эдмунду Уилсону (в письме от 7 января 1944 г., см.: Dear Bunny, Dear Volodya. The Nabokov—Wilson Letters, 1940—1971 / Ed. by Simon Karlinsky. Berkeley: University of California Press, 2001. Р. 134).

Мортимер  —1980) – английский критик, литературный редактор леволиберального журнала «Нью стейтсмен».

  (Артур) Джордж (р. 1919) – британский журналист и издатель; уроженец Вены, после аншлюса переехал из Австрии в Лондон, где стал работать на Би-би-си; в 1946 г. получил британское гражданство; в 1948 г. вместе с Н. Николсоном основал издательство, в котором осенью 1959 г. вышло английское издание «Лолиты».

—1962) – английская писательница и поэтесса, входившая в литературное содружество «Блумсбери»; любовница Вирджинии Вулф, ставшая прототипом Орландо, центрального персонажа одноименного романа писательницы. В 1913 г. вышла за муж за Г. Николсона.

Николсон  Найджел (1917—2004) – издатель, политический деятель, сын Г. Николсона и В. Сэквилл-Уэст. Как и предсказывали умудренные жизнью родители, скандал вокруг «Лолиты» пагубно отразился на политической карьере Николсона-младшего: он проиграл парламентские выборы 1959 г., набрав на 91 голос меньше, чем его соперник. Тем не менее, во время следующих выборов, в 1962 г., Николсон добился своего и был избран в парламент; на протяжении 1960—1970-х гг. основанное им издательство по-прежнему выпускало книги В. Набокова.

—1999) – английский издатель, литератор; в истории английской литературы ХХ в. остался благодаря изданной им переписке с Джорджем Уильямом Литлтоном (1883—1962), преподавателем литературы в Итонском колледже.

Герберт  —1971) – английский писатель, общественный и политический деятель, благодаря его инициативе в Англии были приняты либеральные законопроекты о разводе и непристойности.

…билль…  – Речь идет о проекте закона о преступлениях против нравственности, внесенном для обсуждения в парламенте тогдашним министром внутренних дел Ричардом Остином Батлером (1902—1982), которого Набоков знавал во время учебы в Кембридже.

…статью Бернарда Левина о «Лолите».  – Представляя собой настоящий панегирик набоковскому роману, она венчалась призывом издать его в Англии: «“Лолита” – литературное достижение, которым должен гордиться послевоенный мир (не так уж избалованный шедеврами). Цельная, неослабевающе нравственная, искусно построенная, чрезвычайно живая и забавная, “Лолита” по праву занимает место на высочайшем уровне мировой нравоучительной литературы. <…>. Некоторые (порой даже не прочитав книгу) называют “Лолиту” непристойной и заявляют, что ее не следует публиковать в нашей стране, а если она все же будет опубликована, то издателей надо наказать. Довольно странное требование. Да, это правда, в “Лолите” есть описания сексуальных действий повествователя и героини; но они гораздо менее подробны по сравнению с послевоенными американскими романами, которые не вызывали подобной шумихи. Да, это правда, в “Лолите” мы имеем дело с видом любовной связи, в настоящее время запрещенной в Британии и практически во всех странах Запада. Но я думаю, никто не будет всерьез утверждать, что нужно запрещать книгу, в которой описывается преступление. <…> Если “Лолита” будет благополучно запрещена в нашей стране, это будет означать, что многих британских читателей лишат возможности познакомиться с одной из вех мировой литературы ХХ века, а смелые и благородные люди будут оскорблены» (Levine B.   6811 (January 9). P. 33).

В книге…  – то есть в мемуарах Марка Вишняка «“Современные записки”: Воспоминания редактора» (Bloomington: Indiana University Publications, 1957), где, в частности, цитируются высказывания о «Даре» Г. Адамовича и М. Слонима: «По мнению Г. Адамовича, Набоков-Сирин обрушился в “Даре” на Чернышевского с “каким-то капризным легкомыслием” (“Одиночество и свобода”. С. 221). М. Слоним отозвался о “Даре” как о “злобно полемическом романе”, в котором В. Сирин “выставил Чернышевского каким-то полуидиотом” (“Новое русское слово” от 3 июля 1955 г.)» ( 

…упомянул и Вас…  – В «Заметках на полях» В. Марков утверждал: «Глава о Чернышевском в “Даре” Набокова – роскошь! Пусть это несправедливо, но все заждались хорошей оплеухи “общественной России”» (Опыты. 1956. № 6. С. 65). Эта реплика вызвала гневную отповедь М. Вишняка, заметившего, что «эмигрант новой формации, поэт и литератор В. Марков, отнесся к посрамлению Чернышевского с эстетским бесстыдством» ( 

Джо Рэндолф (1896—1967) – британский писатель, журналист, редактор журнала «Лиснер».

Рёрик  Уильям (1912—1995) и Колей  —1989) – американские актеры.

…подписал письмо в «Таймс»…  – Речь идет о письме в поддержку «Лолиты» и ее издателей, которое было послано в старейшую газету Британии «Таймс» от имени видных английских литераторов и критиков: «Мы встревожены предположением, что английское издание “Лолиты” Владимира Набокова может так и не состояться. Наши мнения по поводу достоинств этого произведения различны, однако мы считаем, что будет крайне прискорбно, если книга, представляющая значительный литературный интерес, благосклонно принятая критиками и получившая поддержку в солидных и уважаемых изданиях, подвергнется запрету в нашей стране» (Times. 1959. January 23. Р. 11). Помимо Экерли, письмо подписали: Уолтер Аллен, Исайя Берлин, Питер Кеннелл, Фрэнк Кермоуд, Комптон Маккензи, Айрис Мёрдок, Уильям Пломер, В. С. Притчетт, Герберт Рид, Филип Тойнби, Энгус Уилсон.

  – герои популярной в XVIII в. сентиментальной баллады Г. Вудфолла «Счастливые супруги» (1735), чьи имена, подобно Филимону и Бавкиде, стали нарицательными для обозначения добродетельной супружеской пары, ведущей спокойную, тихую жизнь.

  —1997) – английский писатель и критик, неоднократно рецензировал набоковские произведения; в хвалебной рецензии на «Лолиту», среди прочего, утверждал: «Когда роман появился в США, его литературные достоинства верно, хотя довольно экстравагантно, оценили критики, в том числе Эдмунд Уилсон и Лайонел Триллинг. Умная, поистине выдающаяся книга» (New Statesman. 1959. Vol. 57. № 1452 (January 10). Р. 38; русский перевод см.: Классик без ретуши —297).

—1997) – английский философ (родился в богатой еврейской семье в Риге), один из основателей современной либеральной политической философии. Несмотря на то что Берлин покинул Россию в детстве (в 1921 г. его семья переехала в Англию), он хорошо говорил по-русски и всегда интересовался русской историей и культурой; в 1945 и 1956 гг. посещал СССР и общался с крупнейшими поэтами того времени, Ахматовой и Пастернаком. Берлин нередко критически отзывался о произведениях Набокова, в том числе и о «Лолите», однако именно с этим романом связана анекдотическая история, зеркально отражающая курьезный инцидент 1916 г., описанный в «Других берегах», – когда в нарушение правил этикета Корней Чуковский стал расспрашивать Георга V «нравятся ли ему произведения – “дзи воркс” – Оскара Уайльда» (Набоков В.    Т. 5. С. 299). За два дня до получения рыцарского звания, 11 июня 1957 г., Берлин был приглашен в Букингемский дворец и во время званого обеда посоветовал королеве Елизавете прочесть романы Жана Жене и «Лолиту», книги, в то время запрещенные в Англии за «непристойность».

Небольсин  – историк, культуролог, религиозный философ, общественный деятель. В 1952 г. окончил Гарвардский университет, где слушал лекции В. В. Набокова, о чем рассказал в беседе с М. Адамович: «Да, я окончил Гарвард. В Гарварде брал курс по “Евгению Онегину” у Набокова. Очень хорошо преподавал, потому что любил Пушкина. И то, что он делал с любовью, – это лучше, чем когда он говорил о Достоевском… Он нам карты рисовал на доске. Например, как Татьяна убегает от Онегина. Вот кусты… палисадник… Он все это точно знал… Поскольку Пушкин тоже точно описал. Он показал целую игру, как Ленский мог это сделать. Я помню, его любимая строфа: “Подобно лилии крылатой / Колеблясь, входит Лалла-Рук…”. Это, конечно, императрица разоделась. Она была красавицей, так что вот вышла так на балу… Потом – Оксфорд… Меня устроил туда сэр Исайя Берлин, секретарь Черчилля, по совету Набокова и о. Александра Шмемана» (Новый журнал. 2009. № 257. С. 311).

Альфред (1915—1998) – американский критик, литературовед, представитель так. наз. «нью-йоркских интеллектуалов» – группы литераторов левой ориентации (но при этом – противников сталинизма), во многом определявших климат в литературной жизни США 1940—1960-х гг.; автор ряда статей о творчестве Набокова, в том числе рецензии на роман «Ада» (перевод рецензии см.:  . С. 451), впечатления от которого отразились в дневниковых записях за 26 марта 1969 г., и эссе «Дань уважения», опубликованном в юбилейном набоковском сборнике (перевод см.:  —584). В «Юбилейных заметках» польщенный писатель назвал Кейзина одним из своих «наиболее дружески настроенных читателей» (Набоков о Набокове . С. 608).

Голд  – американский писатель; в 1959 г. по рекомендации Набокова, оставившего преподавание после феноменального успеха «Лолиты», занял его место в Корнельском университете; в 1967 г. взял у Набокова интервью для журнала «Paris Revew» (перевод см.:  . С. 211—229).

Льюис  —2002) – приятель Кейзина, американский литературовед, лауреат Пулицеровской премии 1976 г. за биографию американской писательницы Эдит Уортон; с 1959 по 1988 г. – профессор Йельского университета. В письме Кейзина упоминается его книга «The Picaresque Saint» («Святой плут», 1959).

  Лайонел (1905—1975) – американский культуролог, прозаик, критик и литературовед; в разгар полемики вокруг «Лолиты» опубликовал в целом благожелательную по отношению к роману статью «Последний любовник (“Лолита” Владимира Набокова)» (Encounter. 1958. Vol. 11. October. Р. 9—19; русский перевод см.:  . С. 280—291).

—1973) – английский драматург, актер, композитор и режиссер; в начале 1970-х жил в Монтрё по соседству с Набоковым.

Фёгелин —1985) – политический философ; в 1930-х преподавал в Венском университете; в 1938 г. эмигрировал в США, где с перерывами провел большую часть жизни.

’Коннор (Мэри) Флэннери (1925—1964) – американская писательница, одна из ярких представительниц так наз. «южной школы» американской литературы.

Хестер  —1998) – приятельница и корреспондент Ф. О’Коннор.

…сигнальный экземпляр книги рассказов Джона Апдайка…  – речь идет о первом сборнике рассказов Джона Апдайка «Та же дверь» («The Same Door», 1959).

  Струве (урожд. Кригер) – супруга Г. П. Струве.

 —1972) – литературный критик, радиожурналист, возглавлял лондонский корпункт радио «Свобода»; сын религиозного философа С. Л. Франка; в эмиграции с 1922 г.

Хоукс  Джон (1925—1998) – американский прозаик; в его произведениях многие критики усматривают влияние В. Набокова. О набоковском влиянии не стеснялся говорить и сам Хоукс. В одном из интервью он от имени своих собратьев по перу заявил: «Писатель, который всех нас по-настоящему надежно подпирает, – это Владимир Набоков» (Contemporary writer. Interviews with sixteen novelists and poets / Ed. by L. S. Dembo and Cyrena N. Pondrom. Madison: The University of Wisconsin Press, 1972. P. 6).

…отрывки из писем Набокова.  – В письмах Г. Струве от 3 и 14 июня 1959 г. Набоков неодобрительно отозвался о «Докторе Живаго»: «Я не могу понять, как Вы с Вашим вкусом и опытом могли быть увлечены мутным советофильским потоком, несущим трупного, бездарного, фальшивого и совершенно антилиберального Доктора Живаго» (цит. по: Звезда. 1999. № 4. С. 33); «Мне нет дела до идейности плохого провинциального романа – но как русских интеллигентов не коробит от сведения на нет Февральской революции и раздувания Октября (чему, собственно говоря, Живаго обрадовался, читая под бутафорским снегом о победе советов в газетном листке?), и как Вас-то, верующего, православного, не тошнит от докторского нарочито церковно-лубочно-блинного духа? “Зима выдалась снежная, на св. Пафнутия ударил превеликий мороз” (цитирую по памяти). У другого Бориса (Зайцева) все это выходило лучше. А стихи доктора: “Быть женщиной – огромный шаг”. Грустно. Мне иногда кажется, что я ушел за какой-то далекий, сизый горизонт, а мои прежние соотечественники все еще пьют морс в приморском сквере» (Там же. С. 35).

«…ушел за какой-то далекий, сизый горизонт».  – Марков цитирует концовку набоковского письма Г. Струве от 14 июня 1959 г.

…не участвует ли Набоков в моем пастернаковском альманахе.  – Речь идет об альманахе «Воздушные пути», первый выпуск которого был посвящен семидесятилетнему юбилею Б. Л. Пастернака.

…стал меня бомбардировать ругательствами по адресу БЛП.  – Например, в письме от 21 сентября 1958 г. Набоков крайне резко отозвался о романе «Доктор Живаго»: «На мой вкус это – неуклюжая и глупая книга, мелодраматическая дрянь, фальшивая исторически, психологически и мистически, полная пошлейших приемчиков (совпадения, встречи, одинаковые ладонки). Социологу, может быть, это и интересно; мне же тошно и скучно» (цит. по:  

…о Пастернаке и его «антисемитизме».  – В письме от 11 июля 1959 г. Струве спрашивал Набокова: «Вчера я здесь завтракал с преподавателями English Department <…>, речь зашла о Вашем отзыве о “Живаго” и кто-то сказал, что Вы считаете роман антисемитским. Неужели серьезно?» (цит. по: Звезда. 1999. № 4. С. 34), на что получил вполне определенный ответ: «Дорогой Глеб Петрович, хотел бы я знать, какой идиот мог Вам сказать, что я усмотрел “антисемитизм” в “Докторе Живаго”!» (Там же. С. 35).

Ишервуд —1986) – англо-американский писатель; в 1930—1933 гг. работал учителем английского языка в Германии, с приходом к власти нацистов покинул страну. В 1939 г. эмигрировал в США, где и прожил оставшуюся жизнь; в 1950-х – начале 1960-х преподавал современную английскую литературу в Государственном колледже Лос-Анджелеса.

Чуковский Корней (наст. имя и фам. Николай Васильевич Корнейчуков; 1882—1969) – писатель, переводчик, литературовед, до революции – влиятельный критик, близкий знакомый В. Д. Набокова (среди прочих изданий дореволюционной России Чуковский печатался в кадетской газете «Речь», издателем которой был отец будущего писателя). Когда в 1916 г. юный поэт В. Набоков «имел несчастие издать» на деньги, полученные в наследство от дяди, В. И. Рукавишникова, сборник стихов (незрелых и подражательных), В. Д. Набоков прислал книжку Чуковскому с просьбой об отзыве. Тот прислал поэтическому неофиту лестное письмо, но при этом как будто по ошибке вложил в конверт черновик другого письма, в котором юношеские вирши Набокова подвергались суровой критике. Таким образом, анекдот из набоковской автобиографии, так уязвивший самолюбие Чуковского, можно расценивать как маленькую месть писателя своему первому зоилу.

  —2011) – переводчица, художница.

…он уже печатно высказался против Пастернака (в интервью с «Daily Mail»)…  – На самом деле еще до интервью лондонской газете «Daily Mail» (1959. March 17) Набоков неоднократно высказывался в печати по поводу нашумевшего романа «Доктор Живаго», не скрывая своего неприятия. Например, в интервью американской газете он заявил: «Меня интересует только художественная сторона романа. И с этой точки зрения “Доктор Живаго” – произведение удручающее, тяжеловесное и мелодраматичное, с шаблонными ситуациями, бродячими разбойниками и тривиальными совпадениями. Кое-где встречаются отзвуки талантливого поэта Пастернака, но этого мало, чтобы спасти роман от провинциальной пошлости, столь типичной для советской литературы. Воссозданный в нем исторический фон замутнен и совершенно не соответствует фактам» (Niagara Fall Gazzette. 1959. January 11. Р. 10-B). Весьма неприязненно он отозвался о пастернаковском романе в беседе с Аланом Нордстромом: «Пастернак – поэт, а не прозаик. Как роман “Доктор Живаго” – ничто, он полностью соответствует консервативному стилю советской литературы. Он плутает, подобно “Унесенным ветром”, и к тому же переполнен мелодраматическими ситуациями и всевозможными ляпами. По сравнению с Пастернаком мистер Стейнбек – гений» (Nordstrom  A. 

…автор статьи о Набокове в «Sports Illustrated»…  – Роберт Бойл, взявший интервью у Набокова и позже напечатавший о нем пространный очерк, в котором описывалась ловля бабочек в Оук-Крик (Boyle R. H.  —E8).

Набоков… всю жизнь боролся против влияния на него «Каких-то людей».  – Набоков действительно высоко оценивал мемуарную книгу Николсона «Какие-то люди» (1926), например, в письме Уилсону от 7 января 1944 г. (см.: Dear Bunny, Dear Volodya. The Nabokov—Wilson Letters, 1940—1971 / Ed. by S. Karlinsky. Berkeley: University of California Press, 2001. Р. 134), а позже – в беседе со своим первым биографом Эндрю Филдом (  его. В письме к Джорджу Уэйденфельду, компаньону Найджела Николсона по издательскому делу (20 января 1969 г.), он утверждал, что заявление Гарольда Николсона не что иное, как «чудовищное преувеличение»: «Я действительно сказал Найджелу Николсону (в 1959 году, в Лондоне), что восхищался “Какими-то людьми”, и мог добавить, что в тридцатые, когда писал “Себастьяна Найта”, старался избежать гипнотического влияния ее стиля. Но утверждение, будто я “боролся всю жизнь”, это, конечно же, чушь» (SL . Р. 442).

…пошел на вечеринку…  – То есть на презентацию английского издания «Лолиты», организованную Уэйденфельдом и Николсоном в лондонском отеле «Риц». В разгар вечеринки до Николсона дозвонился клерк из министерства внутренних дел и сообщил о решении британского правительства не возбуждать против «Лолиты» и ее издателей судебного дела. Обрадованный Николсон вскочил на стол и возвестил благую весть гостям.

…осквернить твою родину.  – корреспондент Экерли Джон Уикенс (р. 1934) был уроженцем Южной Африки; в ЮАР роман «Лолита» долгое время подвергался цензурным гонениям; окончательно запрет был отменен в 1982 г.

…любовь «и не ночевала».  – Адамович переиначивает фразу из письма И. С. Тургенева к Я. П. Полонскому (от 13 (25) января 1868 г.), где утверждалось, что в стихах Н. А. Некрасова «поэзия и не ночевала» ( 

…прочел Вашу статью о Набокове…  – Речь идет о берберовской статье «Набоков и его “Лолита”» (Новый журнал. 1959. № 57. С. 92—115). В письме своему доверенному корреспонденту В. С. Варшавскому Адамович отозвался о ней весьма резко: «Но вот, например, статейку этой самой Берберовой о “Лолите” я по Вашей рекомендации прочел: действительно, чушь с невероятным апломбом (апломб хуже, чем чушь: чушь скромную можно бы простить)» (цит. по: «Я с Вами привык к переписке идеологической…»: письма Г. В. Адамовича В. С. Варшавскому (1951—1972) / Предисловие, подготовка текста и комментарии О. А. Коростелева // Ежегодник Дома русского зарубежья имени Александра Солженицына. М., 2010. С. 322).

40. Фрагмент из седьмой главы романа «Под знаком незаконнорожденных» дается в переводе С. Ильина.

фр. ).

англ. 

43. Пастиш (фр. – вторичное литературное произведение, имитирующее стиль первоисточника.

фр. ).

45. Кстати (фр. 

(фр. ).

англ .).

фр. 

49. Простой и явной (фр .).

фр. ).

… стакан с вином (фр. 

англ. ).

«Историю О» (фр 

«Я накрасил губы своего живота» (фр 

55. Злорадства (нем. ).

фр .).

57. Подслушивания (англ. 

англ. 

англ. ).

фр. 

– от английского «tentatively».

62. Старческая похоть (лат. 

63. «Лолита» – настоящий шедевр… истинно прекрасный пейзаж… по сути, она добродетельна… лучший читатель этого романа – я сам, но полагаю, кое-кто в мире способен прочесть ее на том же уровне… (Пер. с фр. Анны Курт 

^* «Травиату» с некоторыми заигранными мелодиями типа играемых во время немого фильма. Но дело в том, что его «Лужин» сам очень местами напоминает немецкий кинобоевик 20-х гг. (особенно конец). Он этого, может быть, и не заметил.