Глава 13
Незадолго до того, как Лолита наконец сбегает, придумав вместе с Куильти (повествователь называет его “зверем”) хитроумный план, Гумберта Гумберта охватывает паранойя - “мания преследования”1, по словам героя. Однако перед тем как сбываются самые дурные его предчувствия, мания чуть ослабевает:
В конце концов, господа, становилось достаточно ясно, что все эти идентичные детективы в призматически-меняющихся автомобилях были порождением моей мании преследования, повторными видениями, основанными на совпадениях и случайном сходстве. Soyons logiques, кукарекала и петушилась галльская часть моего рассудка, прогоняя всякую мысль, что какой-нибудь очарованный Лолитой коммивояжер или гангстер из кинокомедии и его приспешники травят меня, надувают меня и разными другими уморительными способами пользуются моим странным положением перед законом2.
Лолита и Гумберт Гумберт приезжают в Эльфинстон, городок в горах в одном из западных штатов. Предыдущие дни были сущим кошмаром. Гумберт, помимо прочих неприятностей, перенес сердечный приступ: он чувствовал, что это путешествие обернется крахом всех его надежд. Он вот-вот постигнет нечто важное для себя. Это осознание сопровождает провал его замысла удерживать нимфетку в рабстве, продолжать ее насиловать. Пожалуй, мало что в романе вызывает такое отвращение, как эти рассуждения Гумберта Гумберта: ...признаюсь... я переходил в течение того же дня от одного полюса сумасшествия к другому - от мысли, что около 1950-го года мне придется тем или иным способом отделаться от трудного подростка, чье волшебное нимфетство к тому времени испарится, - к мысли, что при некотором прилежании и везении мне, может быть, удастся в недалеком будущем произвести изящнейшую нимфетку с моей кровью в жилах, Лолиту Вторую, которой было бы восемь или девять лет в 1960-м году, когда я еще был бы dans la force de l’age; больше скажу - у подзорной трубы моего ума или безумия, хватало силы различить в отдалении. слюнявого д-ра Гумберта, упражняющегося на бесконечно прелестной Лолите Третьей в “искусстве быть дедом”3.
Гумберт Гумберт вроде бы шутит, не так ли? Но в каждой шутке есть доля правды, и в определенном настроении мечты его чудовищны. “Сонная” обширная Америка пробуждает в его душе желание абсолютного контроля: возомнив себя богом, Гумберт Гумберт даже грезит о том, как зачнет новых рабынь. Простор земель рождает прометеевские замыслы. История рабства в Америке печальна: одно из самых талантливых и убедительных произведений о расизме и мономании - девятый роман Фолкнера “Авессалом, Авессалом!” (1936). Некоторые считают, что это самый сильный его роман. Набоков нигде не упоминает о книге Фолкнера, однако история сумасшедшего деспота, лелеющего на фоне исторической катастрофы мечты о кровосмешении, очень похожа на мечты Гумберта Гумберта. (Высокая южная готика, несомненно, вызвала бы у Набокова насмешку: как известно, Фолкнера он в грош не ставил.)
В 1951 году Гумберт Гумберт оказывается в Теллуриде, что в нескольких милях от вымышленного Эльфинстона. Именно там после побега Лолиты на героя снисходит откровение:
Как-то раз, вскоре после ее исчезновения, приступ отвратительной тошноты заставил меня оставить машину на старой, полузаросшей горной дороге, которая то сопровождала, то пересекала новенькое шоссе... После судорог рвоты, вывернувшей меня наизнанку, я сел отдохнуть на валун, а затем, думая, что свежий горный воздух мне пойдет впрок, прошел несколько шагов по направлению к низкому каменному парапету на стремнинной 4 стороне шоссе .
В письме к Уилсону Набоков описывает, как это место выглядело на самом деле:
Я поехал в Теллурид (дороги отвратительные, но совершенно очаровательный старомодный горнопромышленный городок, ни одного туриста, люди очень приветливы, и когда отсюда, с высоты в 900010000 футов, поднимаешься на гору, городок с его жестяными крышами и стыдливыми тополями лежит, словно игрушечный, на дне ровной глухой долины, простирающейся до высоких гранитных гор, и слышны лишь голоса играющей внизу детворы.)5.
Некогда Дон Столлингс, друг-энтомолог Набокова, удачно поохотился на бабочек в окрестностях Теллурида, и Набокову тоже повезло:
Моя героическая жена. отвезла меня сквозь все наводнения и бури Канзаса, чтобы я добыл еще несколько экземпляров того вида, которого описал восемь самцов, и поймал наконец самку. В этом я преуспел и нашел искомое на крутогоре высоко над Теллуридом - какой-то заколдованный склон, где в высоких зеленых стеблях горечавки, растущих среди групп лиловых люпинов, Lupinusparviflorus, снуют колибри и жужжат мотыльки6.
Гумберт, опершись на парапет, смотрит в пропасть:
Мелкие кузнечики прыскали из сухого придорожного бурьяна.
донеслось оттуда мелодическое сочетание звуков, поднимавшееся, как пар, над горнопромышленным городком, который лежал у моих ног в складке долины. Можно было разглядеть геометрию улиц между квадратами красных и серых крыш, и зеленые дымки деревьев, и змеистую речку. а за всем этим - лесистые громады гор .
Здесь на Гумберта Гумберта снисходит откровение: именно голоса играющих внизу детей вносят гармонию в этот вид. У героя болит сердце (причем как в прямом, так и в переносном смысле), но сейчас он жалеет не о себе: Гумберт Гумберт сокрушается не о том, что потерял рабыню, а о том, что с нею сделал. Голоса детей кажутся ему “дивно загадочными”9, и от того чудовища, которое мечтало зачать с помощью пленницы новых рабов, не остается и следа - конечно, если в это можно поверить.
“Крутогор высоко над Теллуридом”, вид на шахтерский городок. Фото автора.
Упоминание о божественной гармонии, несвойственное произведениям Набокова, заставляют вспомнить о другой традиции. Писатель едва ли согласился бы с утверждением Эмерсона о том, что “каждое явление природы есть символ проявления духа”10, однако Гум- берт оплакивает бегство Лолиты, он страдает, сердце его разбито, и здесь, над этим земным раем, утопающим в музыке детских голосов, он смягчается, переживает по-настоящему трансцендентные мгновения истинной любви к миру и ближнему - трансцендентные в том смысле, что через временное, изменчивое, мирское повествователь постигает идеи, принадлежащие к сфере вечных ценностей, к сфере совершенства. Гумберту Гумберту удается ненадолго соприкоснуться с этой сферой, после чего он покидает зачарованный холм и повествование устремляется к трагической развязке.
Путешествия Набокова в 1951 и 1952 годах (и в меньшей степени в 1953-м), когда он неделями мог заниматься любимым делом - ловить бабочек, воистину золотое время для писателя. Он был женат на женщине, которую любил и которая любила его, сын радовал родителей успехами, демонстрировал незаурядные таланты11 (как певца, так и полемиста), а “олдсмобиль” готов был в любую минуту умчать их в путешествие по дорогам Америки. Это блаженное время, когда Набокову жилось счастливо и спокойно, - тоже часть истории создания “Лолиты”. Он не рождал шедевр в муках где-нибудь на чердаке: перед нами семейный человек, такой же, как вы да я, который с удовольствием обедает где-нибудь в закусочной.
Однако оставим пока за скобками это спорное утверждение. Путешествие, описанное в “Лолите”, по типичной Америке - которая зачастую показана с пошлой, вульгарной стороны, с ее дешевым уютом (на фоне загадочных лугов и гор), - преображает эти места. Однако эта трансформация лишь углубляет их самобытность. Реальность, образ которой Набоков представляет читателю, полна глубокого смысла и тайн, как лес вокруг городка в первом гениальном американском рассказе, новелле “Молодой Браун” Натаниэля Готорна, лес коварный, кишащий демонами, мрачная чаща которого рождает греховные помыслы и черные подозрения (хотя, быть может, все это иллюзия и герою новеллы происходившее только снится).
Истории о зле и поруганной невинности12 не так уж редки в американской литературе, впрочем, как и о вере, которая искажает действительность. То мрачное, загадочное нечто, которое Набокову удалось описать, ощущали и другие писатели.
К удовольствию от летнего отдыха, о котором Набоков пишет друзьям, примешивались и заботы. Дмитрию вскоре предстояло поступать в колледж. Набоков писал Гарри Левину, преподавателю из Гарварда:
Хочу спросить вашего совета. Дмитрий мечтает о вашем университете. Сейчас он учится в предпоследнем классе, так что вскоре будет поступать... весной 1951 года. Кажется, отцы начинают делать demarches61 с конца этого учебного года. Буду очень благодарен вам за совет, как лучше к этому подступиться13.
Левину просьба Набокова (сама по себе demarche) не показалась странной. Он ответил:
Всегда рад читать ваше ежегодное письмо. И рад, если Дмитрий - который нам очень понравился, когда мы прошлой осенью видели его, уже такого взрослого, - вскоре будет учиться в Гарварде. Его двоюродный брат Иван, тоже умный и милый мальчик, учится у меня в одной из групп на первом курсе. По поводу поступления Мити лучше обратиться к доктору Ричарду М. Гаммеру, председателю приемной комиссии. Если понадобятся какие-либо рекомендации, я с удовольствием их предоставлю14.
Вот так в Америке делались дела! Дмитрия приняли в Гарвард, хотя и без стипендии. Набоков писал Роману Гринбергу, который часто одалживал ему крупные суммы, о своих тревогах:
Скажу тебе совершенно откровенно. Меня прямо-таки изнуряет мысль, что в нужный срок не добуду стоимости его гарвардского обучения. Я сейчас послал рассказ Нью-Йоркеру, и если они возьмут. то как раз хватит заплатить десятого декабря около пятисот <долларов> за его учение, и нам самим выгрести из ила, в котором застряли. Но если не продам, то хотя бы за частью этой суммы обращусь к тебе15.
16: там среди прочего говорится о том, как родители боятся за сына, отважного молодого человека, который лазит по горам и путешествует на другие планеты. Гарольд Росс, главный редактор New Yorker, сетовал, что не понимает, о чем это вообще , но Кэтрин Уайт рассказ отстояла, и тот все-таки вышел, хотя и после скоропостижной смерти Росса.
Путешествия на запад помогали Набокову восстановить силы, но и требовали немалых 18 затрат . Да, он мог заниматься любимым делом, которое, однако, почти не приносило денег, и с годами писатель стал замечать, что летом испытывает особое беспокойство по поводу финансового состояния19. Ему нравилось в Корнелле, но постепенно у Набокова сложилось ощущение, что ему недоплачивают. Он просил аванс в счет жалованья и начал искать другую работу - в Гарварде, университете Джонса Хопкинса и Стэнфорде. “Память, говори”, которая продавалась не очень хорошо, “уже принесла мне 13-14 тысяч” за счет журнальных публикаций отрывков из романа, писал Набоков Гринбергу, однако признавался, что не рассчитывает на публикации фрагментов из нового романа: слишком уж он скандальный. Да и все равно деньги за публикации “давным-давно потрачены” .
В пятидесятых годах ХХ века Набокову было пятьдесят. На верхней и нижней челюсти у него уже стояли зубные протезы. В мае 1950 года он писал Уилсону:
В Бостон должен ехать, чтобы вырвать шесть нижних зубов. План у меня следующий: в Бостон еду в воскресенье 28-го, в понедельник, вторник и, возможно, в четверг (31-го) хриплю у дантиста... затем, беззубый, тащусь 22 обратно в Итаку .
Обычно, возвращаясь после отпуска, Набоков светился здоровьем, но не в этот год. Вернувшись с Запада, в сентябре 1951 года он пишет Уилсону:
Я болен. Врачи говорят, что у меня нечто вроде солнечного удара. Ситуация идиотская: два месяца изо дня в день карабкаться по горам в Роки- маунтинз, без рубашки, в одних шортах - и рухнуть под вялыми лучами нью-йоркского солнца на подстриженном газоне. Высокая температура, боль в висках, бессонница и нескончаемый, великолепный и совершенно образцовый беспорядок в мыслях и фантазиях .
Он часто жаловался на плохой сон24, так что у них с Верой были отдельные спальни, к тому же Набоков мог среди ночи проснуться и писать или просто ходить по комнате. Он существовал в условиях постоянного сильного стресса, причем во многом стресс этот был спровоцирован им самим, мыслями о том, что нужно непременно писать, сейчас же, сию минуту. У него сложилась своя читательская аудитория, в основном благодаря журналу New Yorker. Набоков признавался Уилсону: “Безумный энтузиазм, коим преисполнены письма ко мне частных лиц, до смешного несопоставим с полным отсутствием интереса, который проявляют к моим книгам мои глупые и неумелые издатели” . А ведь можно было опубликовать великое произведение и добиться оглушительного успеха. В 1951 году Набоков стал свидетелем головокружительного взлета другого автора журнала New Yorker, Дж.Д. Сэлинджера , который в 1946 году опубликовал рассказ “Легкий бунт на Мэдисон-авеню”, где впервые появился персонаж по имени Холден Колфилд. Сэлинджер - один из немногих писателей-современников Набокова, о ком тот не отзывался с презрением. Рассказы Сэлинджера, выходившие во многих журналах, обнаруживают интерес писателя к теме юности и юношеских увлечений, внимание к молодым людям, очарованным девушками, которые моложе их . Помимо прочих особенностей стиля Сэлинджера, Набокову могли импонировать банальные фабулы с неожиданной концовкой и оригинальные рассуждения. Сэлинджер, как и Набоков, сознательно использует сленг . Оба автора берутся за скользкую тему секса и подростковой сексуальности .
Американские произведения Набокова выходили в печати в те же годы, что и рассказы Сэлинджера. Одиннадцать глав книги “Память, говори” были опубликованы в журнале New Yorker в 1948-1950 годах, тогда же, когда и “Хорошо ловится рыбка-бананка”, “Лапа-растяпа”, “Перед самой войной с эскимосами” и “Дорогой Эсме - с любовью и всякой мерзостью” - рассказы, принесшие славу Сэлинджеру. В 1948 году журнал предложил Сэлинджеру, как Набокову в 1944 году, контракт на право преимущественного приобретения произведений . Сэлинджер писал “Над пропастью во ржи” несколько лет, как и Набоков “Лолиту” . Создается ощущение, будто обе книги смутно перекликаются. И там и там создан образ Америки, в которой рассказ о юных чаровницах представляется совершенно необходимым: ведь это ключ к пониманию действительности.
Холден обожает свою младшую сестренку Фиби и всячески заботится о ней:
Ушки у нее маленькие, красивые. А зимой ей отпускают волосы. Иногда мама их заплетает, иногда нет, и все равно красиво. Ей всего десять лет. Она худая вроде меня, но очень складная. Худенькая, как раз для коньков.
что ты говоришь32.
Интонации Колфилда задают стиль и определяют суть произведения, как и в случае с Гумбертом в “Лолите”. Последний, кроме всего прочего, привлекателен еще и тем, что описывает людей, не стесняя себя правилами приличия или какими бы то ни было ограничениями. Холден тоже довольно-таки жестко, хотя и забавно, отзывается о других людях, в основном о взрослых. Исследователям так и не удалось отыскать в тексте “Лолиты” пародии на “Над пропастью во ржи”, но то и дело запинающийся, полный самокопания и нравственных колебаний рассказ Холдена - кажется, будто герой пытается уговорить самого себя, утишить страх перед сексом, - похож на перевернутую с ног на дурную голову сексуальную ненасытность Гумберта:
Правда, она немножко слишком привязчива. Чересчур все переживает, не по-детски. Это правда. А потом она все время пишет книжки. Только она их никогда не подписывает. Там все про девочку по имени Г изела Уэзерфилд, только наша Фиби пишет “Кисела”. Эта самая Кисела Уэзерфилд - девушка- сыщик. Она как будто сирота, но откуда-то появляется ее отец. А отец у нее “высокий привлекательный джентльмен лет двадцати”. Обалдеть можно! Да, наша Фиби. Честное слово, она бы вам понравилась .
Холден раньше времени возвращается из школы и тайком пробирается в комнату Фиби. Оказывается, Фиби играет в школьной пьесе, совсем как Лолита Гейз. Не правда ли, фамилия “Гейз” так похожа на “Гизелу”, альтер эго Фиби, девочку-сироту, у которой есть отец, “высокий привлекательный джентльмен”. В целом же эта невинная сцена в детской представляет собой инверсию отнюдь не невинной сцены в номере “Зачарованных Охотников” и свидетельствует о том, что Набоков читал Сэлинджера или каким-то образом попал под влияние его романа.
Вот Холден любуется спящей сестренкой:
Она крепко спала, подвернув уголок подушки. И рот приоткрыла. Странная штука: если взрослые спят открыв рот, у них вид противный, а у ребятишек - нисколько. С ребятишками все по-другому. Даже если у них слюнки текут во сне - и то на них смотреть не противно .
А вот Гумберт Гумберт пожирает глазами нимфетку:
Одетая в одну из своих старых ночных сорочек, моя Лолита лежала на боку, спиной ко мне, посредине двуспальной постели. Ее сквозящее через легкую ткань тело и голые члены образовали короткий зигзаг. Она положила под голову обе подушки - и свою и мою; кудри были растрепаны; полоса бледного света пересекала ее верхние позвонки35.
Он дал ей снотворное, но оно оказалось недостаточно сильным:
Вся затея с пилюлькой-люлькой (подловатое дело, entre nous soit dit) имела целью навеять сон, столь крепкий, что его целый полк не мог бы прошибить, а вот, подите же, она вперилась в меня, и с трудом ворочая языком, называла меня Варварой! Мнимая Варвара, одетая в пижаму, чересчур для нее тесную, замерла, повисая над бормочущей девочкой.
Медленно, с каким-то безнадежным вздохом, Долли отвернулась, приняв свое первоначальное положение36.
Вскоре после этого Гумберт Гумберт проделывает с Долли такое, о чем ранимому и чуткому Холдену было бы даже противно услышать или подумать. И для одного, и для другого определенный период детства - нимфетство для Гумберта, а для Холдена те годы, когда ребенок “выдает такое, что просто умора”, - залит ослепительным светом. Если говорить о духе времени, то Сэлинджер и Набоков уловили и воплотили его в своих произведениях - разумеется, каждый на свой лад.
Сэлинджер саркастически описывает Пэнси, закрытую среднюю школу, в которой учится Холден. Набоков, который даже во время работы над “Лолитой” придумывал идеи для новых книг, взял на заметку, что в задуманном им втором томе автобиографии надо будет упомянуть о школе святого Марка , где когда-то учился Дмитрий. “Лолита” потихоньку продвигалась, и Набоков подал в фонд Гуггенхайма заявку на грант, чтобы перевести “Евгения Онегина”. Перевод с научными комментариями займет чуть больше года: так он сказал сотруднику фонда Генри Мо.
Друг Набокова Михаил Карпович, который жил на ферме в Вермонте, где в изобилии водились лишь скунсы да мошкара, собирался ненадолго уехать и попросил Набокова весной 1952 года подменить его в Гарварде. В Кембридже Набоковы снимали дом у мемуаристки Мэй Сартон , которая впоследствии вспоминала, что они заботились о ее старом больном коте, а еще перебили массу посуды. Вера посещала лекции, на которые Дмитрий тоже был записан, и расстраивалась, видя, что он частенько опаздывает, а то и вовсе прогуливает занятия .
Набоков впервые прочитал “Онегина” лет в девять или десять41. Вся современная русская литература “вышла из шинели Гоголя”, однако бытует мнение, что все же из дула дуэльного пистолета Пушкина. Набоков не сомневался в том, что необходимо перевести бессмертный роман в стихах42 на английский: так американский читатель сможет лучше узнать русскую литературу, проникнуться русским духом. Уже в Г арварде Набоков узнал, что фонд Гуггенхайма одобрил заявку на грант. Следовательно, он мог пропустить второй семестр в Корнелле (весной 1953 года) и посвятить себя углубленным исследованиям социального и литературного контекста произведения Пушкина.
“В душе педант”43, как называл себя Набоков, он старался, чтобы исследование было максимально глубоким. “Два месяца в Кембридже я только и делал (с девяти утра до двух часов дня), что писал комментарии к «Е. О.», - пишет он Уилсону. - Г арвардские библиотеки превосходны”44 для Набокова, как для любого русского человека, была новым словом в литературе с точки зрения поэтического мастерства, остроумия и оригинальности. И до Онегина в литературе встречались персонажи, державшие себя “небрежно и лениво”45 (так впервые названо это поведение у Шекспира в “Короле Лире”), однако Онегин доводит эту манеру до совершенства. Набоков полагал, что и эта манера, и сам образ Онегина взят из книг, которые читал герой (того же Байрона).
Героиня романа Татьяна влюбляется в Онегина и пишет ему искреннее и страстное письмо. Вот как Набоков переводит это на английский:
’Tis now, I know, within your will
to punish me with scorn.
But you, for my unhappy lot
keeping at least one drop of pity,
you’ll not abandon me.
At first, I wanted to be silent;
believe me: of my shame
you never would have known
if I had had the hope,
even seldom, even once a week,
to see you at our country place,
only to hear your speeches,
to say a word to you, and then
to think and think about one thing,
both day and night, till a new meeting4.
В оригинале у Пушкина:
Теперь, я знаю, в вашей воле
Меня презреньем наказать.
Хоть каплю жалости храня,
Вы не оставите меня.
Сначала я молчать хотела;
Поверьте: моего стыда
Вы не узнали б никогда,
Когда б надежду я имела
Хоть редко, хоть в неделю раз
В деревне нашей видеть вас,
Чтоб только слышать ваши речи,
Вам слово молвить, а потом
Все думать, думать об одном
И день и ночь до новой встречи.
Пресыщенный светский лев Онегин отказывает Татьяне - не грубо, но все-таки отказывает. Как муж он был бы “нахмурен, молчалив, сердит и холодно-ревнив”. Пушкин, который называет Онегина добрым своим приятелем, объясняет, что тот “не создан для блаженства” - он рано охладел ко всему.
У Набокова:
him does the snake of memories
him does repentance bite.
All this often imparts
great chart to conversation.
At first, Onegin s language
to his sarcastic argument
and banter bent halfwise with bile
and virulence of gloomy epigrams4'.
В оригинале у Пушкина:
Кто жил и мыслил, тот не может
В душе не презирать людей.
Кто чувствовал, того тревожит
Призрак невозвратимых дней:
Тому уж нет очарований,
Того змия воспоминаний,
Того раскаянье грызет.
Все это часто придает
Большую прелесть разговору.
Сперва Онегина язык
Меня смущал; но я привык
К его язвительному спору,
И к шутке, с желчью пополам,
И к злости мрачных эпиграмм.
Онегин так разочарован во всем, что, несмотря на молодость, бросает чтение. И если раньше его можно было назвать педантом, который знал Ювенала, Вергилия, читал “Паломничество Чайлд-Гарольда” и Руссо и мог ввернуть в разговор цитаты из этих авторов, то теперь, в глуши сельского уединения, он покупает книги, но
without avail:
As he’d left women, he left books .
У Пушкина:
Отрядом книг уставил полку,
Читал, читал, а все без толку:
Там скука, там обман иль бред;
В том совести, в том смысла нет;
На всех различные вериги;
И устарела старина,
И старым бредит новизна.
Как женщин, он оставил книги...
Пушкин и сам был страстным книгочеем. Научный труд, проделанный Набоковым, - более тысячи страниц комментариев ко всему, от первого слова французского эпиграфа к роману в стихах (Petri, что значит “состоящий из чего-либо”, “погрязший в чем-либо”) до подробного рассуждения, какого именно оттенка был берет Татьяны49 (“малиновый” у Пушкина), - демонстрирует упоение словами, упоение исследованием, упоение задачей докопаться до сути каждой пушкинской мысли или фразы. В ту пору русской поэзии было менее века50, объясняет Набоков, и новая литература выросла на заимствованиях - в основном из французской литературы, но также и из английской, немецкой, итальянской и классической античной.
Слово “Petri” встречается в эпиграфе, который Пушкин придумал, как многие другие51. Набоков пишет:
Мысль снабдить легковесное повествование философским эпиграфом заимствована, очевидно, у Байрона. Для двух первых песен книги “Паломничество Чайльд-Гарольда”... Байрон послал [издателю] эпиграф, начинающийся: “Мир подобен книге, в которой прочитана лишь первая страница” и т.д. из “Космополита” Луи Шарля Фужере де Монброна.
Язык Пушкина, как и язык многих других поэтов, которых он пародирует, хвалит, так или иначе упоминает, изобилует галлицизмами. Французский язык был настолько широко распространен в дворянской среде, что даже Татьяна, дочь захолустного помещика, сочиняет любовное письмо именно по-французски. Язык признаний нежных она усвоила не из жизни, а из книг. Так что когда Татьяна (в переводе Набокова) пишет Онегину:
Why did you visit us?
In the backwoods of a forgotten village,
I would have never known you
Nor have known bitter torment.
The tumult of an inexperienced soul
Having subdued with time (who knows?),
I would have found a friend after my heart,
Have been a faithful wife
And a virtuous mother .
У Пушкина:
Зачем вы посетили нас?
В глуши забытого селенья
Я б никогда не знала вас,
Не знала горького мученья.
Души неопытной волненья
Смирив со временем (как знать?),
По сердцу я нашла бы друга,
Была бы верная супруга
И добродетельная мать.
No, to nobody [else] on earth
would I have given my heart away!
That has been destined in a higher council,
that is the will of heaven: I am thine;
my entire life has been the gage of a sure tryst with you; I know, you’re sent to me by God54.
У Пушкина:
Другой!.. Нет, никому на свете
Не отдала бы сердца я!
То в вышнем суждено совете...
То воля неба: я твоя;
Вся жизнь моя была залогом
Свиданья верного с тобой;
Я знаю, ты мне послан богом.
Татьяна - или Пушкин - повторяет распространенную формулировку романтических сочинений того времени55: взять, к примеру, элегию “Любовь” Шенье (строка “Другой! Но нет, я не могу.”) или “Абидосскую невесту” Байрона (“И в дом тебя к другому шлю. / Другому!”)62.
Через год после письма Татьяны, после того как Онегин убил Ленского на дуэли и уехал странствовать, Татьяна однажды оказывается дома у Онегина, где ныне уже никто не живет. В пустынных комнатах она находит книги, которые он некогда читал, с пометками (“черты его карандаша”56):
And by degrees begins
my Tatiana to understand
more clearly now - thank God—
the one for whom to sigh
she s
A sad and dangerous eccentric,
creature of hell or heaven,
this angel, this arrogant fiend,
who’s he then? Can it be - an imitation,
an insignificant phantasm, or else
a Muscovite in Harold’s mantle,
a glossary of other people’s megrims,
a complete lexicon of words in vogue?...
Might he not be, in fact, a parody?
У Пушкина:
И начинает понемногу
Моя Татьяна понимать
Теперь яснее - слава богу —
Того, по ком она вздыхать
Осуждена судьбою властной:
Чудак печальный и опасный,
Созданье ада иль небес,
Сей ангел, сей надменный бес,
Что ж он? Ужели подражанье,
Ничтожный призрак, иль еще
Чужих причуд истолкованье,
Слов модных полный лексикон?..
Уж не пародия ли он?
В прелестном пространном комментарии Набоков поясняет:
В этом месте напомним читателю о том чарующем впечатлении, которое произвел в 1820-е годы Байрон на континентальные умы. Его образ был романтическим двойником Наполеона, “человека судьбы”, которого неведомая сила вознесла на недостижимый предел мирового господства. Образ Байрона воспринимался как образ мятущегося духа, блуждающего в постоянных поисках прибежища по ту сторону заоблачных далей .
Получается, возлюбленный Татьяны - не более чем пародия. Однако это не способно заставить ее разлюбить:
Tatiana with soft-melting gaze
around her looks at all,
and all to her seems priceless,
all vivifies her dolent soul
with a half-painful joyance^.
У Пушкина:
Татьяна взором умиленным
Вокруг себя на все глядит,
И все ей кажется бесценным,
Все душу томную живит
Полумучительной отрадой...
В комнате Онегина есть портрет Байрона, и даже “кукла чугунная” - статуэтка человека “под шляпой с пасмурным челом, с руками, сжатыми крестом” (скорее всего, вдохновленная портретом кисти Томаса Филлипса 1813 года60, на которой Байрон изображен в албанском народном костюме).
Перевод и комментарии к “Онегину” заняли у Набокова не один год, а целых семь. Он отдался работе с той же страстью, с какой коллекционировал и описывал бабочек, призвал на помощь все свои познания в филологии, вступил в полемику с поколениями пушкинистов, точно так же, как во время работы в музее он поддерживал или осуждал коллег-энтомологов, соглашался с их предположениями или отвергал их. Комментарий его представляет пародию на самого себя: он написан одновременно и в стилистике Набокова, и других ученых-эмигрантов того времени, в частности Лео Спитцера и Эриха Ауэрбаха61
Комментарий, как и роман, во многом перекликается с “Лолитой”. “Онегин”, как и роман Набокова, история о безответной любви и судьбе, которая чинит препятствия на ее пути. Онегин бережнее отнесся к признанию Татьяны, которое она сделала в шаблонном, однако искреннем письме, нежели постоялец Шарлотты Гейз в Рамздэле, которому она так искренне и безыскусно объясняется в любви:
Это - признание: я люблю вас... На днях, в воскресенье, во время службы... когда я спросила Господа Бога, что мне делать, мне было сказано поступить так, как поступаю теперь. Другого исхода нет. Я люблю вас с первой минуты, как увидела вас. Я страстная и одинокая женщина, и вы любовь моей жизни. А теперь, мой дорогой, мой самый дорогой, mon cher, cherMonsieur, вы это прочли; вы теперь знаете. Посему, попрошу вас, пожалуйста, немедленно уложить вещи и отбыть. Это вам приказывает квартирная хозяйка. Уезжайте! Вон! Departez! Я вернусь к вечеру, если буду делать восемьдесят миль в час туда и обратно - без крушения (впрочем, кому какое дело?; .
Сюжет “Лолиты” вырос из этого письма, как сюжет “Онегина” - из письма Татьяны. Гумберт чем-то похож на Онегина. Разумеется, между ними имеются существенные различия - взять хотя бы то, что Онегин не был педофилом, - однако они все же одной породы: Набоков-ученый усматривает байронические черты (как до, так и после создания “Паломничества Чайльд-Гарольда”) в произведениях эпохи романтизма - “Рене” Шатобриана (1802), который называет “гениальным произведением”, и “Адольфе” Бенжамена Констана (1816), “натянутом, сухом, бесцветном, но поистине очаровательном”. В герое Констана, как в Гум- берте, сочетаются “эгоизм и чувствительность”:
Натура переменчивая, то рыцарь, то мужлан. От восторженных слез переходит к ребяческой жестокости, после чего снова заливается лицемерными слезами. Все таланты, которые имел, растратил или извратил, стремясь исполнить ту или иную прихоть, покорный переменам собственного несдержанного нрава64.
Оказавшись в самой чаще своего романа, Набоков с наслаждением припадает к диковинным источникам. Ему необходимы напоминания о его кумире Пушкине, ему необходимо помнить о Шатобриане, “величайшем французском писателе своего времени”, первом иностранном авторе, который посетил Америку и, как сумел, описал ее первозданную природу. Набоков, как обычно, подстраивается под читателя: ведь книга должна продаваться. Одна- ких при этом он с головой уходит в комментарии к роману Пушкина, на время оставив
“Лолиту”, чтобы роман “созрел”65. В 1951-1953 годах он часто и с удовольствием бывал в библиотеках, готовился к работе над научными статьями да время от времени писал на темы, равно далекие как от “Онегина”, так и от “Лолиты”. Иногда месяцами не писал ничего66. Похоже, ему все-таки удалось наконец так распределить силы и время, чтобы продолжить работу над романом, который тем не менее Набоков периодически порывался сжечь.
“В детстве я обожал читать, - рассказывал Набоков в 1960-е годы в интервью. - Годам к четырнадцати-пятнадцати прочел или перечитал по-русски всего Толстого, по-английски всего Шекспира и по-французски всего Флобера - это помимо сотен прочих книг. Сейчас я сразу замечаю, если предложение, которое пишу, вдруг напоминает по покрою и интонации стиль тех писателей, кого я любил или ненавидел полвека назад” .
Набоков ничуть не похож на американцев. И не потому, что много читает, причем на трех языках: в собственных произведениях он узнает источники, из которых заимствует63.
И не скрывает этого от читателя. Осознаваемое сходство превращается в оммаж - или пародию. “Я пишу, заимствуя, притворяясь кем-то другим в том обилии сочиненных мною строк - и ловлю себя на этом притворстве”, - мог бы сказать Набоков.
Романы такого рода редко появлялись на американской почве и зачастую не привлекали внимания читателей. Модернисты Элиот и Паунд, которых Набоков не жаловал (впрочем, они и не писали романов), руководствовались в творчестве теми же принципами, однако, пожалуй, из всех американских писателей только о Мелвилле, книги которого Набоков прекрасно знал, можно сказать, что его произведения строятся на заимствованиях из других литературных источников - причем не только с точки зрения содержания или преемственности, но и целых фрагментов текста.
Роман “Моби Дик” (1851), который Набоков, возможно, так и не дочитал, обнаруживает знакомство автора с многочисленными памятниками литературы, философии и культуры - здесь и “весь Шекспир по-английски”, и Библия короля Иакова, и греческая и римская мифология, Сенека и прочие стоики, Байрон, Берк, Спиноза, Платон, Кант, Данте, Паскаль, Руссо, Колридж и прочая, прочая, прочая. Многие из этих памятников культуры Мелвилл узнал в относительно зрелом возрасте, уже будучи автором нескольких приключенческих романов, написанных по мотивам юношеских морских странствий: с годами Мелвилл осознал важность глубокого философского смысла в романе, его способности затрагивать тонкие струны души. Готорн, близкий друг Мелвилла, писал о романе “Марди и путешествие туда” (1849), который стал своего рода пробой пера перед “Моби Диком” , что в нем встречаются глубины, которые “манят нырнуть в них с головой”64 65 66 67. Попурри из разных стилей, благодаря которому современные критики с удивлением заново открыли забытого было “Моби Дика”, встречается уже в “Марди”.
Набоков украдкой лукаво подмигивает Мелвиллу. В письме редактору от 1971 года он сравнил охоту за описаниями секса в “Лолите” с “поиском аллюзий на водных животных 70 в «Моби Дике»” , а в интервью пошутил о “Мелвилле, который за завтраком скармливает коту сардинку” . Гумберт Гумберт в “Лолите” ездил в экспедицию “в приполярную область Канады”: “Одна из групп основала с помощью канадцев метеорологическую станцию на
В Гарварде Набокову предстояло рассказывать студентам в том числе и о “Моби Дике”, поскольку роман входил в список литературы для курса, который вел Карпович68, но писатель решил обойтись без Мелвилла и остановиться на тех произведениях, о которых читал лекции в Корнелле . “Моби Дик”, как и другие произведения американского Ренессанса - “Алая буква” Готорна, последнее стихотворение Эдгара По “Аннабель Ли” и его же “Повесть о приключениях Артура Гордона Пима”, явно вдохновившая то путешествие Гумберта Гум- берта в Арктику (хотя Пим путешествовал к Южному полюсу, а не к Северному), - источник слишком призрачный, слишком далекий, так что, пожалуй, обнаруженные примеры заимствований лишь проиллюстрировали бы высказывание Борхеса: “Великий писатель создает своих предшественников” . Борхес имел в виду, что истинный шедевр проливает свет на то, что было и что будет, так что, можно сказать, в некотором смысле прототипом романа о девочке, которая в 1947 году путешествует со своим похитителем-насильником по дорогам Америки, стала история, приключившаяся в пуританском XVII веке, жемчужиной которой был совсем другой капризный и прекрасный ребенок. “Лолита” заимствует у “Моби Дика” (вне зависимости от того, внимательно ли Набоков читал этот роман или пролистывал страницы: в последнем случае он тоже следовал примеру Мелвилла, то бишь бегло просматривал книгу, дабы схватить “идею”) тревогу о судьбах мира . Капитан Ахав пытается гарпуном упорядочить мир. Как размышляет Стабб, второй помощник капитана на “Пекоде”, дождливой ночью на вахте, “интересно, Фласк, на якоре ли наш мир? Если и на якоре, то цепь у него необыкновенной длины”.
Мелвилл использует великое множество стилистических приемов. В его романе есть и риторика пуританской проповеди, и язык научного трактата, и юридическое обоснование, и высокий штиль в духе произведений Джона Милтона, не говоря уже о стилистике комедии, драмы и классической дискуссии. Иногда диалоги его персонажей отдаленно напоминают реплики героев из пьес Шекспира, и читатель понимает - несмотря на то, что это пародия, автор все же серьезен:
- Сэр, этот линь, по-моему, ненадежен. Я бы не стал доверяться ему. Жара и сырость привели его, наверное, за долгое время в полную негодность.
- Ничего, он выдержит, старик. Вот ведь тебя жара и сырость не привели за долгое время в негодность? Ты еще держишься. Или, вернее, жизнь тебя держит, а не ты ее.
- Я держу вертушку, сэр. Но как прикажет капитан. Не при моих сединах спорить, особливо с начальством, которое все равно ни за что не признает, что ошиблось.
- Это еще что такое? Послушайте-ка вы этого оборванца профессора из беломраморного Колледжа Королевы Природы; да только, сдается мне, он слишком большой подхалим. Откуда ты родом, старик?
- С маленького скалистого острова Мэн, сэр.
- Превосходно! Этим ты утер нос миру . 69
Дмитрий на первом из двух автомобилей MG TC. Середина 1950-х годов. Фотограф неизвестен. С разрешения Roger Boylan, Autosavant Magazine и Ariane Csonka.
Набоков не подражает Шекспиру, но в “Лолите” присутствуют аллюзии на него, и одна из ключевых сюжетных схем перекликается с “Гамлетом” и “Сном в летнюю ночь”: пьеса в пьесе. Бойд доказывает, что пьеса Куильти, соперника Гумберта, в которой играет Лолита, неубедительна80: Куильти описывает события, о которых вряд ли мог знать, как не мог он знать и того, что Гумберт привезет свою пленницу в Бердслей и запишет в ту самую школу, где поставят пьесу Куильти. Впрочем, какая разница. История одержимого манией героя, который подчиняет своей страсти других и тем самым обрекает на гибель, - точь-в-точь рассказ о капитане Ахаве. Фолкнер, чья сага о Сатпене выросла из того же корня, отзывался о “Моби Дике”:
Простота в духе греческих трагедий: человек с сильным характером, движимый хмурой натурой и темным прошлым, сам себя обрекает на гибель и увлекает за собой весь свой мир, в деспотизме и презрении к ближнему не задумываясь о благе другого... нечто вроде Голгофы сердца, которое становится тверже бронзы на грани неминуемого краха, и все это перед лицом могилы и трагического вращения земли в самом вечном из своих проявлений: то есть моря81.
Единственное, чего нет в “Моби Дике”, так это зачарованного ребенка. Однако ребенок там все же есть, и даже, пожалуй, зачарованный . Жестокость Ахава смягчается слабостью, которую он питает к юнге Пипу: маленький негритенок, брошенный в океане, сходит с ума от страха. Как шут короля Лира, Пип изрекает истину, и Ахав усыновляет его: “Ты задеваешь самую сердцевину моего существа, малыш; ты связан со мною путами, свитыми из волокон 83 моей души” .
Один из трех чернокожих (один африканец, двое афроамериканцев) на борту корабля, Пип изумленно гладит руку капитана:
- Что это? Бархатная акулья кожа? - воскликнул мальчик, глядя на ладонь Ахава и щупая ее пальцами. - Ах, если бы бедный Пип ощутил такое доброе прикосновение, быть может, он бы не пропал! По-моему, сэр, это похоже на леер, за который могут держаться слабые души. О сэр, пусть придет старый Перт и склепает вместе эти две ладони - черную и белую, потому что я эту руку не отпущу .
курс и намерен следовать ему, но все же сатанинское его высокомерие отчасти смягчается. Леденящая душу история насилия над девочкой (методично, три раза в день) далась Набокову нелегко, однако ему блестяще удалось облечь в слова эту жуть. Но даже его гений не в силах скрыть правды. Как и Мелвилл, чья трагедия, похожая на античные, оказалась слишком мрачной и простой, Набоков искренне сопереживает герою, так что история, в особенности ее финал, вызывает у читателя подлинное сочувствие. Мы видим, как любовь преображает чудовище, как нежно Гум- берт Гумберт, приехав в Коулмонт, смотрит на семнадцатилетнюю Лолиту “с уже не детскими вспухшими жилами на узких руках”, и мы поневоле верим его сомнительным словам, жалеем его от всего сердца:
если можно это доказать, то жизнь - пошлый фарс), я ничего другого не нахожу для смягчения своих страданий, как унылый и очень местный паллиатив словесного искусства .