Благодарности
Как всякий, кто берется писать книгу, я очень волновался, принимаясь за этот труд. Великие писатели пугают столько же, сколько привлекают, а Набоков особенно: вся западная литература так или иначе взаимодействует с ним, выражает себя через него. Он - великий Пифон искусства, поглотивший русскую литературу, французскую литературу, английскую начиная с Шекспира и далее, вобравший в себя собственный ХХ век - от поэтов Серебряного века и до постмодернизма, который во многом начался именно с него, - он, можно сказать, самый длинный змий за всю историю литературы. Я полюбил его книги еще в далекой юности. Удовольствие, которое я получал от его произведений, во многом связано со временем: не с осмыслением понятия времени у Набокова, но с тем, как я ощущал его, читая. Темп его прозы доставлял мне истинную радость, опьянял: я чувствовал, что у меня “достаточно времени”, чтобы прочитать тот или иной его абзац, в кои-то веки не заботясь о том, сколько страниц осталось в книге. Для меня Набоков уникален: его романы “зачаровывают” - словом, производят на меня ровно то впечатление, на которое и рассчитывал писатель (по его собственному признанию).
Набокову посвящено множество исследований - как профессиональных ученых, так и дилетантов - поклонников его творчества. Любовь к писателю выливается в конференции, сайты, посвященные Набокову, информационные и новостные рассылки, общества его имени, бесчисленные статьи и книги и так далее. Я сам набоковед и с гордостью в этом признаюсь, хотя и отдаю себе отчет, что мои старания больше похожи на потуги фанатов. При этом меня как набоковеда немного смущает общая тональность поклонения писателю. К примеру, беспорядочное употребление слова “гений”. Великого писателя называют гением романа, поэзии, энтомологии, рассказа, чтения лекций перед студенческой аудиторией в 300-400 человек, шахматных задач типа solus rex, 80.
Все это напоминает мне теорию, о которой я впервые услышал от историка Джудит Волковиц: эта теория называлась “мальчик в возрасте бар-мицвы”. Такой мальчик обладает самыми разными талантами, лезет из кожи вон, чтобы понравиться, а если вы не считаете его самым умным и замечательным, так спросите его маму, она вам все быстренько разъяснит. Дело-то не в том, действительно ли Набоков гений в той или иной сфере: куда интереснее ответить на вопрос, почему спустя 115 лет после его рождения знаменитые ученые по- прежнему посвящают ему исследования и ломают копья из-за его статуса разностороннего гения. Зачем Набокову понадобилось, чтобы о нем так думали? Мы-то полагали, что он уже давно вырос.
Я заметил, что поклонение непременно влечет за собой стремление обладать, так что, принимаясь за книгу, больше всего боялся реакции ученого сообщества, в котором все друг друга знают, разбираются в творчестве Набокова (в особенности в его произведениях, написанных по-русски) во сто крат лучше меня и воспримут меня как самозванца. Однако каждый раз, как мне случалось обращаться к тому или иному авторитетному набоковеду, он или она относились ко мне по-доброму. На каком-то этапе я решил, что мне совершенно необходимо прочитать все, что писали о Набокове до меня. Я на два года уселся в удобное кресло и погрузился в изучение биографий и критических исследований. К счастью, по большей части они оказались остроумными, основательными и содержали массу новой для меня информации. Да и просто было приятно их читать: такими и должны быть труды по литературоведению. Лучшие из них перенесли меня в беззаботные университетские годы, когда я знакомился с искусно написанными работами таких ученых, как Джон Кроу Рэнсом, А.А. Ричардс, Ф. Р. Ливис, Лайонел Триллинг, Аллен Тейт, Роберт Пенн Уоррен, Эдмунд Уилсон: всех их я представлял себе джентльменами в твидовых костюмах, которые курят трубку у камина в комнате, полной книг, а за венецианским окном медленно падает снег. Я учился в маленьком университете, где читал лекции Монро Бердсли, соавтор манифеста “новой критики” “Заблуждение в отношении намерения”, и хотя я ни разу не был ни на одном его занятии, его подход так или иначе оказал влияние на всех молодых университетских преподавателей английской литературы. Меня учили избегать биографического подхода, искать “структуру” и “систему образов” в текстах, суть которых не должна была меня заботить. Критические исследования, которые нам задавали читать, сами по себе были увлекательными.
Среди тех, кто любезно отвечал на мои расспросы о Набокове, хочется упомянуть профессора Брайана Бойда из Оклендского университета, профессора Эрика Наймана из Калифорнийского университета в Беркли и почетного профессора Стивена Дж. Паркера из Канзасского университета. Хотелось бы поблагодарить профессора Джона Берта Фостера- младшего из университета Джорджа Мейсона за приятный ланч и обсуждение вопросов, которые долгое время не давали мне покоя, а для него были прописными истинами. Его работа “Искусство памяти и европейский модернизм в творчестве Набокова” (Nabokov S - единственное известное мне исследование по культурным корням Набокова. Профессор Фостер прочел эту книгу в рукописи и указал мне на ряд досадных ошибок. Также рукопись любезно прочитала и прокомментировала (чем немало воодушевила ее автора) профессор Галя Димент из Вашингтонского университета, чью книгу о Набокове отличает мягкий юмор и глубокое понимание творчества писателя. Также хочу поблагодарить писателя и врача-эпидемиолога Эндрю Мосса из Сан-Франциско и прозаика и мемуариста Роба Куто из Нью-Пальтца, штат Нью-Йорк, за то, что они прочитали мою книгу.
которого Набоковы однажды летом взяли с собой в Юту в качестве второго водителя, рассказал, как это было - провести несколько недель в машине с таким семейством (если одним словом, то потрясающе).
Сотрудники коллекции Берга Нью-Йоркской публичной библиотеки, самого богатого в мире архива материалов, связанных с Набоковым, были неизменно доброжелательны ко мне: благодаря их любезности и профессионализму каждый визит в библиотеку приносил мне удовольствие, даже несмотря на то, что в главном читальном зале иногда стоял нестерпимый холод. Мне все-таки удалось найти то, что я искал, благодаря куратору Айзеку Гевиртцу и библиотекарям Бекки Файнер, Энн Гарнер и Линдси Барнс. Куратор отдела беспозвоночных Американского музея естественной истории Дэвид Гримальди помог мне понять, какую именно литературу по лепидоптерологии Набоков, скорее всего, читал в 1940-е годы. (Скорее таксономическую, а не теоретическую: теория Набокова не интересовала - во всяком случае, он не слышал о революционных идеях в популяционной генетике, которые появились в 1920-е годы и во многом сформировали современное отношение к теории эволюции.) Сьюзен Рэб Грин, также сотрудница Американского музея естественной истории, в красках рассказала мне об открытии, которое они сделали с доктором Гримальди: речь шла о коллекции насекомых, собранной Набоковым в 1941 году и переданной в музей, где она и пролежала в хранилище семьдесят лет. Эндрю Джонстон, научный сотрудник отдела чешуекрылых, помог мне выяснить, что еще Набоков передал в дар музею.
Роб Иствуд из гарвардского Музея сравнительной зоологии любезно уделил мне время несмотря на то, что я был далеко не первым в длинной веренице поклонников, интересовавшихся, где же работал Набоков, как выглядели его насекомые, у какого окна стоял его стол и тому подобное. Питер Маккарти, студент Гарварда и президент Гарвардского клуба альпинистов, ответил на мои вопросы о традициях клуба и сводил в конференц-зал в Кле- верли-холле, где хранилось старое альпинистское снаряжение, лежали потрепанные журналы восхождений и царил дух братства.
Гуннар Берг, Лео Гринбаум и Роберта Эллиотт помогли мне в исследованиях. Валерий Базаров, директор отдела семейной истории и определения местоположения ХИАС, рассказал о деятельности организации в начале Второй мировой войны и о том, какую роль она сыграла в бегстве Набоковых из Франции в США. Таня Чеботарева из Бахметьевского архива Колумбийского университета помогала мне с чтением русской переписки Набокова. Семен Белоковский перевел с русского на английский все необходимые мне документы, хотя я отредактировал английские варианты. Ольга Андреева-Карлайл, автор мемуаров и участница некоторых масштабных литературно-политических драм ХХ века, с присущей ей проницательностью и остроумием побеседовала со мной о неприязни Набокова к СССР в частности и к истории вообще. Сара Функе Батлер из нью- йоркского книжного магазина помогла мне найти принадлежавший Набокову экземпляр “Окна в Россию” Эдмунда Уилсона с недоуменными комментариями Набокова к замечаниям Уилсона о его, Набокова, карьере. Эйвери Роум, один из лучших редакторов, с кем мне доводилось работать, выслушала мои рассуждения и дала глубокие советы как по исследованию, так и по книге в целом. Мишель Дуаз, литературовед из Руана, узнал, сколько стоили Набоковым в 1940 году билеты на “Шамплен”. Для характеристики Дмитрия Набокова мне посчастливилось пообщаться с самыми близкими друзьями-амери- канцами его юности - Барбарой Виктор, Сэнди Левином и Бреттом Шлезингером (все они живут в Нью-Йорке). Иван и Петр Набоковы, двоюродные братья Дмитрия, старшие сыновья Николая Набокова, помогли мне понять кое-какие аспекты разностороннего знакомства их семьи с Америкой. Их воспоминания о жизни и карьере стали для меня настоящим откровением.
Внимательные и квалифицированные сотрудники Хаутонской библиотеки Гарварда, библиотеки Бейнеке в Йеле и Библиотеки Конгресса любезно предоставили меня самому себе, и я в который раз почувствовал то же, что всегда чувствую в первый визит в подобные учреждения: какое все-таки счастье - быть гражданином открытого общества, в котором созданы все условия для сохранения письменной истории.
Моя мудрая жена, историк Мэри Райан, держала меня за руку, выслушивала мои жалобы, спорила со мной и, несмотря ни на что, верила, что у меня непременно получится написать о Набокове в Америке. Хочу поблагодарить и обнять ее. Мой уважаемый агент Майкл Карлайл, несокрушимый оптимист, неизменно меня ободрял и поддерживал. Антон Мюллер, мой редактор из и его коллега Рейчел Маннхаймер не раз успокаивали меня и помогали советом. Также хочу поблагодарить моих друзей, благодаря беседам с которыми даже такие проекты, как этот, со множеством тонкостей и сложностей, кажутся выполнимыми. Роберт Спертус и Пол Грубер, внимательные читатели и ученые мужи, которые при всей своей учености держатся на удивление скромно, очень мне помогли, равно как и Питер Джелавич, большой специалист по истории и культуре Германии. На мой взгляд, лучшие друзья - те, с кем можно говорить обо всем без утайки.