Глава 5
То, что архитектор Мэри Колтер позаимствовала для сувенирной лавки проект пуэбло, которые индейцы хопи строили на протяжении 900 лет, и даже материалы, для того времени было обычным делом. Владельцы железных дорог и гостиниц на юго-западе Америки на протяжении десятилетий всеми силами старались привлечь в регион туристов и даже строили псевдопуэбло на всемирных ярмарках1. Колтер пошла дальше других: у нее Хопи-Хаус строили из песчаника и можжевельника настоящие индейцы из племени хопи, камины клали из керамических черепков, а потолок делали из соломы.
Трудно сказать, что запомнилось Набокову из этой стилистической мешанины. Здания, которые он повидал в первую поездку на запад, в архитектурном смысле были “не вполне рыба и не вполне мясо”, как писал в тридцатые годы Джеймс Эджи в журнале Fortune об американских придорожных строениях. Типичными достопримечательностями, расположенными вдоль крупных автомагистралей, Эджи считал пещеры, которые использовали как приманку для туристов. (Второе место занимали коттеджные поселки, лишь немного уступавшие пещерам в популярности.) Эджи писал:
Однако с коммерческой точки зрения найти такую [достопримечательность] - полдела. Если поискать, то отыщутся и шахты со стволами, в которые можно спуститься (в некоторых даже есть лифты).
У входа в такие шахты выстроены “хижины” стоимостью в сотни тысяч долларов - с уборными, буфетами и сувенирными прилавками. Одетые в униформу сотрудники проведут вас бетонными дорожками... Во всех хороших пещерах есть электрическое освещение, часто с неожиданными эффектами. У каждой. достопримечательности свое название - затейливое или с уклоном в романтику2.
В таких местах “очарование природы соединяется с мастерством предпринимателя”, замечает Эджи: “Хорошая пещера приносит в год до 150 тысяч долларов. Такое прибыльное местечко. еще выгоднее, если в нем есть неожиданные повороты и изгибы, какой- нибудь прудик (который неизменно называют «подземным озером») или ручей (непременно «Стикс»)”.
Набоковым попадалась по дороге реклама пещер. В Лурее, штат Виргиния, они проезжали знаменитую систему карстовых пещер, а в Нью-Мексико их путь пролегал севернее Карлсбадских пещер, которые при президенте Гувере превратили в национальный парк. В “Лолите” пещеры тоже упоминаются - среди развлечений, которые Гумберт искал для своей юной наложницы, были “пещера в Арканзасе [или] точное воспроизведение Лурдского Грота в Луизиане”4. Пошлые, вульгарные переделки пейзажа, лишь бы заработать доллар-другой: и пусть придумали это не в Америке, но она далеко обогнала Старый Свет в игривом бесстыдстве. Однако Набоков не пятился в ужасе. В письмах друзьям он почти не упоминает о рукотворных достопримечательностях: вместо них он замечает “поволоку никому ненужной красоты”5 вдалеке или попадавшихся на глаза бабочек6. Внимание писателя привлекали (и поражали его) мотели, оформленные в духе “Сказок матушки Гусыни”, и “кафетерии в виде заварочного чайника, совы из папье-маше с гигантской надписью «УХУ- ЩЕНИЕ» и смеющаяся свинья с неоновыми зубами” - и это лишь немногие из длинного перечня “чудес”, о которых пишет Эджи. Об этом можно судить по классическим описаниям придорожных городков, которые Набоков сделал впоследствии.
В Пало-Альто Набоковы остановились в доме 230 по Секвойя-авеню, примерно в квартале от кампуса Стэнфордского университета. Перед “премилым домиком”, как назвал его Владимир, росла секвойя (Sequoia sempervirens), а на заднем дворе стоял удобный шезлонг, в котором писатель загорал в плавках . До войны Стэнфорд не считался особенно престижным университетом: в нем преподавали несколько известных ученых, еще несколько занимались наукой, но наибольшее впечатление на тех, кому довелось там побывать, производили красота окружающего пейзажа и райский климат, в особенности летом, когда стояли предсказуемо погожие дни, - было жарко, однако ночью становилось прохладнее, - на васильковом небе не видно было ни облачка, а вдали маячили Береговые хребты. Осенью, еще до приезда Набоковых, в Стэнфорде (после Гарварда) проучился несколько месяцев Джон Кеннеди: жил он в коттедже с одной спальней за домом 624 по Мэйфилд-авеню, владелица которого, Гертруда Гардинер, впоследствии вспоминала, что Кеннеди был “на голову выше” обычных студентов. Кеннеди любил отдыхать в университетском кампусе с его дубами, привозными пальмами и эвкалиптами. Ездил будущий президент на зеленом, как кактус, “бью- ике”-кабриолете с красными сиденьями, который купил на гонорар за книгу “Почему Англия спала”: писать ее Кеннеди помогали два человека из окружения его отца, посла Америки в Великобритании Джозефа П. Кеннеди. Проведя в Стэнфорде несколько спокойных недель, он написал другу по приготовительной школе, что “девушки здесь очень симпатичные и вообще на Ферме хорошо”9 (обитатели Стэнфорда называли его “Фермой”).
Дороти Льютхолд вернулась на восток. Набоков же не только дремал в шезлонге: лекции по современной русской литературе и писательскому мастерству он читал с небывалым пылом10, на который никак не влияла малочисленность аудитории (двое слушателей на занятиях по истории русской литературы и четверо - по писательскому мастерству). Один из его студентов вспоминал: Набоков увлекался темой лекции и даже не замечал, как в уголках рта у него скапливается пена11.
Прежде Набоков никогда настолько не увлекался лекцией, чтобы брызгать слюной. Студенты, которым писатель впоследствии читал лекции в Уэлсли и Корнелльском университете, также не видели его в таком волнении: его отличала завидная выдержка и хладнокровие. За двадцать лет, проведенных в Европе в эмиграции, он написал несколько самобытных, оригинальных произведений: почти все были опубликованы и получили высокую оценку критиков и читателей. Благодаря упорному труду Набоков занимал одно из первых мест в литературном табеле о рангах XX века, безотносительно к тому, знали об этом в англоязычном мире или нет. Он собрал аудиторию, восприимчивую к его чувствительности. Это все были русские, эмигранты, как и сам Набоков: их не вводила в заблуждение издевка, с которой писатель относился к своим героям, настороженное внимание к сильным чувствам и презрение к красивым, но банальным историям. В Америке ему предстояло заново сформировать круг читателей, пусть сделать это было нелегко, и еще непонятно было, получится что-то или нет.
что главное - перевод: от качества перевода зависело многое. Если писателю удалось бы донести до слушателей музыку пушкинского “Пира во время чумы” или, к примеру, гоголевской “Шинели”, то это было бы только к лучшему. Англоязычный читатель, почувствовав вкус шедевров русской литературы, рано или поздно непременно понял бы, в чем ее суть. Набоков писал своему бывшему учителю рисования Добужинскому, что ему некогда писать свое. “Мало у меня досуга для собственных трудов и много себе задаю лишней работы, особенно в смысле переводов на англ [ийский], но что поделаешь, когда существующие переводы... не перекладные лошади просвещения, а дикие ослы дикого невежества. Какая небрежность, какая недобросовестность” , - сокрушался Набоков.
Если же студенты смогут постичь литературу в целом, в особенности произведения тех писателей и поэтов, которых больше всего ценил Набоков, - Пушкина, Тютчева, Гоголя, Лермонтова, Толстого и некоторых других, - им откроется и подлинное сокровище: творчество самого Набокова.
В начале июля в Пало-Альто приезжал Джеймс Лафлин, основатель издательства New Directions. О Набокове ему, помимо прочих, рассказывал Уилсон. Лафлин предложил писателю крошечный аванс за издание “Подлинной жизни Себастьяна Найта”, романа, которому прежде не везло с публикациями, и Набоков согласился: по крайней мере, это был аванс, то есть гарантия того, что роман все-таки выйдет.
Набоков ездил охотиться за бабочками в Лос-Альтос, к югу от Стэнфорда30. Добужинскому он расхваливал “прелестные желтые холмы” побережья, обрамленные темным лесом. Калифорнийское лето, когда на солнце жарко, а в тени прохладно из-за влажности, напомнило ему пушкинскую поэтическую прозу, прозрачную и чуть прохладную14. Уилсон предостерегал Набокова от чар Золотого штата: “Боюсь только, что Калифорния Вас околдует и Вы больше никогда не вернетесь обратно... Погода у нас который день стоит прекрасная, и остальной мир мнится поэтому каким-то нереальным”15.
Понемногу весть о лекциях облетела университет, и на занятия стали стекаться заинтересованные слушатели16. К студентам Набоков относился снисходительно, не судил за ошибки, а вот к авторам, которые не соответствовали его высоким стандартам, был беспощаден. “Главная задача драматурга - написать не удачную пьесу, а бессмертную” , - заявлял он, словно в продолжение спора с Алтаграцией де Жаннелли. Несмотря на отсутствие некоторых зубов, впалую грудь и одежду с чужого плеча (ярко-синий костюм ему отдал Михаил Карпович, твидовый пиджак - Гарри Левин, еще один преподаватель из Гарварда), несмотря на ботинки на босу ногу, брызжущую слюну и чрезмерные эстетические претензии - несмотря на все перечисленное (а может, благодаря этому), лектором Набоков был прекрасным, харизматичным, “настоящим” .
Генрих Ланц предложил Набокову место в Стэнфорде, и они подружились19. Ланц был “высокий, худой, с округлыми плечами и мягкими проницательными черными глазами” , как описывает его университетская газета. Финн по происхождению (отец Ланца был натурализованным американским гражданином), Ланц родился в Москве, учился там же и в Германии. Во время Первой мировой войны перебрался в Лондон, где в тридцать лет женился на четырнадцатилетней. В Калифорнии Ланц учил английскому языку американских солдат славянского происхождения. К концу войны должен был получить место преподавателя в Стэнфорде, на созданной им же языковой кафедре. На Ферме Ланц слыл уникумом: бегло говорил на нескольких языках, был музыкален, склонен к мистике, удивительно рассеян - в общем, очаровательный европейский господин. Ланц обожал шахматы, и в то лето они с Набоковым сыграли не одну сотню партий (большую часть которых Набоков выиграл). Своему биографу Эндрю Филду Набоков описывал Ланца как un triste individuel31 - эвфемизм для “педофила”, принятый в швейцарской прессе. Сидя за шахматной доской, они откровенничали, и Ланц признался, что любит нимфеток, а еще ему нравится смотреть, как девушки мочатся.
Возможно, Ланц так или иначе оказал некоторое влияние на образ Гумберта Гумберта. Филду это казалось очевидным, однако, когда он поделился своими соображениями с Набоковым, тот в гневе их отверг. Тема совращения малолетних уже встречалась в творчестве писателя - начиная со стихотворений конца 1920-х годов. Вся “Лолита” в каком-то смысле восходит к фрагменту из романа “Дар” (1938), в котором один из персонажей, Федор Константинович, признается жениху падчерицы:
Эх, кабы у меня было времячко, я бы такой роман накатал... Из настоящей жизни. Вот представьте себе такую историю: старый пес, - но еще в соку, с огнем, с жаждой счастья, - знакомится с вдовицей, а у нее дочка, совсем еще девочка, - знаете, когда еще ничего не оформилось, а уже ходит так, что с ума сойти. Бледненькая, легонькая, под глазами синева, - и конечно на старого хрыча не смотрит. Что делать? И вот, недолго думая, он, видите ли, на вдовице женится. Хорошо-с. Вот, зажили втроем. Тут можно без конца описывать - соблазн, вечную пыточку, зуд, безумную надежду21.
Гумберт Гумберт, который женится на вдове, чтобы заполучить ее дочь, реализует свои мечты (и ночные кошмары), когда миссис Гейз погибает. Герой повести Набокова “Волшебник” (1939) - куда более явный прототип Гумберта: он женится на тяжело больной вдове, которая вскоре умирает и оставляет на него свою дочь22. Совершенно очевидно, что Набоков вынашивал замысел “Лолиты” задолго до того, как начал в Америке писать роман, и он вернется к теме (возможно, волновавшей и его самого) девичьих тел в других текстах. Можно сказать, что в каком-то смысле все его произведения23 так или иначе посвящены именно этому32.
У Ланца Набоков позаимствовал для героя “Лолиты” - по крайней мере, так кажется - европейское обаяние и вкрадчивые манеры. Ланц был милым и в сексуальном смысле получал то, что хотел. Дома он велел своей юной жене носить детские платьица, а по выходным, если верить тому, что он рассказывал Набокову, ездил “на природу” “участвовать в оргиях”24 (возможно, что и с детьми). Больше всего на Гумберта Ланц походил рассеянностью и неумением противостоять соблазну. Он “был одержим. нимфетками”, говорил Набоков, если верить Филду: хрестоматийный пример из трудов сексолога Хэвлока Эллиса - такое не лечится. Когда Ланц скоропостижно скончался в пятьдесят девять лет (Гумберт в книге тоже умирает молодым), Набоков был убежден, что тот покончил с собой, а не умер от “запущенной инфекции и перитонита” , как следовало из некролога в Стэнфордском университетском журнале.
В “Подлинной жизни Себастьяна Найта”, которая была опубликована через три месяца после возвращения Набокова из Калифорнии, единокровный брат умершего прозаика старается выяснить все что можно о жизни покойного. Себастьян был старше В. (так зовут брата) на шесть лет. Выросли они в одном и том же доме в Петербурге, но Себастьян, как многие старшие братья, держался с младшим холодно и отчужденно. В., наблюдая, как Себастьян рисует акварелью, карабкается к нему на стул, но старший брат ...дернув плечом... отталкивает меня, так и не обернувшись, так и оставшись холодным и молчаливым, - каким он был со мною всегда. Я помню, как, заглянув через перила, я увидал его всходящим после школы по лестнице. Губы мои пучатся, я выдавливаю белый плевочек, который падает вниз, вниз, всегда минуя Себастьяна; я делаю это не оттого, что хочу ему досадить, но в томительной и тщетной надежде заставить его заметить, что я существую26.
В девятнадцать лет Себастьян уезжает учиться в Кембридж. В. с матерью перебирается во Францию, и с тех пор всякая связь между братьями практически прерывается. В романе повсюду рассыпаны факты из биографии самого Набокова, но измененные до неузнаваемости: читателя так и подмывает сказать, что роман - иллюстрация, пусть и с оттенком пародии, к тем изменениям, которые дальновидный прозаик вносит в историю, основанную на материалах из собственной биографии.
У Набокова было два младших брата. Тот, что был ближе к нему по возрасту, Сергей, погиб в концлагере Нойенгамме 10 января 1945 года (в лагерь он попал за “провокационные заявления”). До этого его сажали в тюрьму за гомосексуализм, но отпустили. Нельзя сказать, что братья были дружны. Владимира многое раздражало в Сергее: его наивное эстетство, религиозность, друзья-гомосексуалы из парижского бомонда, но больше всего, конечно же, его гомосексуальность - это было главным камнем преткновения. Можно предположить - в конце концов, вся “Подлинная жизнь Себастьяна Найта” располагает строить предположения о жизни и творчестве писателя, - что Набоков стеснялся своего брата, считал его обузой, но при этом никогда не забывал, что Сергей - его брат и имеет право на собственное мнение. (Другой брат, Кирилл Набоков, был младше Владимира на 12 лет, и старший брат порою тоже держался с ним холодно и надменно, но все же их отношения были гораздо сердечнее.)
Пожалуй, отчасти “Себастьян Найт” стал попыткой что-то исправить в отношениях с братьями. Видимо, Набоков, сознавая, что был с ними слишком суров, как бы допускает, что его братья - благородные, преданные, глубоко интеллигентные люди (как В. в романе) и заслуживали куда лучшего обращения. Младший брат, В., настолько положителен и вызывает у читателя такое сочувствие, что в романе даже прослеживается намек, мол, писателем Себастьяном мог быть и он. Что ж, вполне вероятно, учитывая дальнейшую судьбу Сергея, если предположить, что у Набокова, как у всякого истинного художника, был дар предвидения - почему бы и нет, ведь всеми прочими дарами он обладал в полной мере, - так что он предугадал возможность Нойенгамме или похожего ужасного конца и заранее оплакивал брата.
“Себастьян Найт” располагает к подобным умозаключениям, но и упорядочивает цепь рассуждений. В., стараясь отыскать следы брата, не пренебрегает и подсказками в его опубликованных романах, которые частенько цитирует, однако детективное расследование получается долгим и извилистым. Среди персонажей появляется и недобросовестный биограф, которого по иронии судьбы зовут Гудменом: он замыслил нажиться на славе Себастьяна. Гудмен намеренно все путает, а когда правда выясняется, грубит герою. (Еще одно пророчество: Набоков словно обращается к Эндрю Филду, своему первому биографу, с которым познакомился тридцать лет спустя.) Однако В. совсем не такой, как Гудмен. Он чувствителен и наделен богатым воображением, он способен заглянуть в тайную жизнь брата - именно заглянуть, а не проникнуть, поскольку, как замечает второй, исключительно добросовестный, биограф Набокова Брайан Бойд, “живущему невозможно постичь чужое «я»” , то бишь мы все друг для друга - тайна.
Книга столь же удивительна, сколь и утомительна. Когда Набоков ее писал, он был ярым поклонником модернизма, который почти целиком и полностью обязан своим появлением Прусту и отчасти Джойсу. Набоков сформировался как писатель в эпоху триумфа модернизма, хотя нельзя сказать, что до знакомства с романами “В поисках утраченного времени” и “Улисс” он был невеждой: у него за плечами был багаж русской литературы, равно как и английской, и французской за несколько столетий, а в отрочестве он зачитывался стихами поэтов Серебряного века, в частности символистов и акмеистов. Все это прошло сквозь него, и многое осело в душе. Когда Набоков делал первые шаги на поприще словесности, авторитетные литературные критики вовсю воспевали модернизм, и первые его произведения, написанные в строгом соответствии с канонами модернизма, появились незадолго до “Себастьяна Найта” .
Роман о романисте полон рассуждений о том, как нужно писать романы. Удивительная уверенность в притягательности творческого человека как предмета описания. Бесспорно, именно это должно быть в центре внимания литературы как искусства, тем более в романе, в котором все прочие аспекты бытия подвергаются лишенному какой бы то ни было сентиментальности изучению. Эти приемы использовал еще Пруст в своих прекрасных исчерпывающих описаниях персонажей, за каждым из которых угадывается автор. Впрочем, как и Джойс. Местами “Себастьян Найт” похож на “Портрет художника в юности”. Вопрос в том, как назвать образ автора и можно ли, если очень постараться, постичь его во всей полноте.
Набоков вставляет в роман автобиографические подробности. Стоившая ему стольких переживаний история с Гуаданини закончилась за год до того, как Набоков начал писать “Себастьяна Найта”, и, разумеется, воспоминания об этом окрасили роман. Вместо писателя, который едва не ломает себе жизнь, бросив любящую его жену, в романе появляется писатель, который ломает себе жизнь, бросив преданную ему женщину ради прелестей любовницы: разумеется, заканчивается это плохо. Любовные письма, которые Набоков писал Гуаданини, фигурируют в романе в виде писем, которые умирающий Себастьян завещает брату с наказом “уничтожить”. Брат В. поступает так, как не поступил бы ни один биограф: он сжигает письма, не прочитав. Отныне никто и никогда не узнает правду о Себастьяне Найте. С точки зрения обычного читателя этот жест не что иное, как глупость, граничащая с интеллектуальной жестокостью: автор словно бьет нас по рукам и отправляет прочь несолоно хлебавши - для нашего же собственного блага.
На исходе лета в Стэнфорде Набоковы отправились в привычное для калифорнийцев путешествие : поехали в долину Йосемити с супружеской четой, которую знали еще по Берлину. Последний раз они виделись с Бертраном и Лизбет Томпсонами в 1937 году на юге Франции, как раз тогда, когда брак Набоковых трещал по швам. Лизбет, одна из самых близких подруг Веры, должно быть, чувствовала неладное, но сейчас, четыре года спустя, отношения между Набоковыми наладились , Дмитрий выглядел здоровым и веселым, Владимир поймал много новых бабочек, а Вере явно понравилось путешествие через весь континент и знакомство с американскими “красотами” .
Бертран, по возрасту годившийся Набокову в отцы34, очень ему нравился. Он походил на героя американского романа - что-нибудь в духе Сола Беллоу образца 1950-х годов, нечто среднее между “Приключениями Оги Марча” и “Хендерсоном, повелителем дождя”. Бертран был афроамериканцем. Родился в Денвере, вырос в Лос-Анджелесе. Родители Томпсона развелись, и мать растила его одна. В восемнадцать лет он получил диплом юриста, но, поскольку из-за цвета кожи найти работу по специальности не мог, стал священником унитарианской церкви. Потом поступил в Г арвард в магистратуру по экономике и написал книгу “Церкви и наемные работники” (The Churches and the Wage Earners). По долгу пастыря Томпсону приходилось бывать в легендарных местах, о которых писал еще Готорн, в том числе в Сейлеме и Пибоди.
Долина Йосемити, национальный парк “Йосемити”, 1939 г. Фотограф неизвестен.
Томпсон не остановился на достигнутом: он стал руководителем Бостонской торговой палаты, познакомился там с теориями управления Фредерика Уинслоу Тейлора, который ныне считается основоположником научной организации труда и менеджмента. В 1914 году Томпсон написал “Научную организацию труда” (Scientific Management), трактат в духе Тейлора, который, однако, последовательно опровергал его взгляды.
В 1917 году Томпсон выпустил книгу “Теория и практика научной организации труда”36, которую переиздают по сей день. В классическом труде Лоренса Говарда и Джерома Маккинни “Государственное и региональное управление: баланс власти и ответственности” работа Томпсона названа “пожалуй, самым фундаментальным исследованием по научной организации труда”. Но на этом перемены не окончились. Томпсона позвали преподавать в Гарвард, но он предпочел роль внештатного консультанта по вопросам бизнеса и распространял учение Тейлора во Франции, Германии и Италии. Французское министерство обороны пригласило Томпсона, чтобы он помог усовершенствовать процесс снаряжения снарядов. В 1920-е годы Томпсон разбогател. Год провел на Филиппинах в качестве консультанта на плантации и на заводе по переработке сахарного тростника Calami. В 1929 году лишился большей части состояния. К 1937 году ездил на подержанном “студебекере” , и финансовые дела его понемногу приходили в порядок. А вот к моменту поездки в Йосемити в 1941 году Томпсон уже водил новенький “студебекер-коммандер” и в очередной раз начал карьеру с нуля: изучал биохимию в Беркли3940. Умер Томпсон в Уругвае в возрасте 87 лет вскоре после возвращения из Чикаго, куда ездил по приглашению представителей деловых кругов.
его первозданном виде. В некотором смысле
Мьюр продолжал дело первого покровителя парка Авраама Линкольна41, который в разгар Гражданской войны подписал указ, передававший долину Йосемити штату Калифорния для общественного отдыха, и стал первым, кто вывел участок федеральных земель из сельскохозяйственного использования для иных целей. К началу 1940-х годов парк приобрел свой нынешний вид. Появились несколько построек в сельском стиле, характерном для зданий
Управления национальных парков. Герберта Майера, спроектировавшего музей Йосемити42, назначили начальником регионального управления Гражданского корпуса охраны окружающей среды. Отныне при строительстве любых зданий в национальных парках пользовались руководствами Майера по проектированию и дизайну, так что все постройки по умолчанию получались в сельском стиле.
от Холбрука, штат Аризона: там он поймал очередную бабочку). Побывал писатель и в нескольких парках разных штатов: только в одном Теннесси он охотился за бабочками в заповеднике “Маунт-Рузвельт” и его окрестностях, а также в парках “Фроузен-Хед” и “Камберленд-Маунтин”. В Йосемити ему снова пригодилось рекомендательное письмо из Нью-Йоркского музея естественной истории.
Однажды Набоков настолько увлекся погоней за насекомыми43, что наступил на спящего медведя33. Набоковы и Томпсоны приехали в парк на машине, что было типично для тех лет34. Жили они, скорее всего, в благоустроенных палатках в парке (11 долларов 50 центов за неделю за семью из трех человек, с постельным бельем чуть дороже). Впрочем, в парке было немало и бесплатных лагерей для автотуристов. Лагеря эти походили на кемпинги 1920-х годов44
Перед туристами, въезжавшими в парк со стороны Сан-Франциско, как Набоковы и Томпсоны, неожиданно вырастали горы Сентинел-Рок, Эль-Капитан и Хаф-Доум - одни из самых популярных туристических видов в Северной Америке, величественные гранитные скалы. Автопутешественники, которые, как Томпсоны и Набоковы, проводили в парке неделю, часто ездили на день в Глейсер-Пойнт45, в лес секвой Марипоза-Гроув, в Крейн- Флэт, долину Хетч-Хетчи (до затопления) и к знаменитым водопадам.
Бывал в Йосемити и Ральф Уолдо Эмерсон. Полюбоваться великолепными пейзажами приезжали президенты Кеннеди, Эйзенхауэр, Рузвельт, Тафт и Грант. Набоковым, как во всех его путешествиях по западу Америки, двигало желание поохотиться на бабочек, и хотя то, что он наступил на медведя, свидетельствует о том, с каким увлечением он отдавался любимому делу, но все же были у писателя и другие цели. Ему хотелось, во-первых, чтобы сын погулял и порезвился на природе, а во-вторых, пообщаться с американцами в типично американской обстановке (пусть это и не было основным мотивом, но подразумевалось). В дальнейшем писатель не раз посещал национальные парки. В переписке с Алтаграцией де Жан- нелли Набоков признавался, что проникся “старомодным очарованием”, которое Америка не утратила, несмотря на весь свой “яркий блеск”, а парки, помимо прочего, являют собой пример благоприятной демократичной среды, по-деревенски простой (и поэтому “старомодной”), недорогой, здоровой - если, разумеется, не свалишься со скалы, - далекой от всего, что можно назвать аморальным, ультрамодернистским и дерзким (если перечислить культурные тенденции, которые Набоков, по собственному признанию, презирал)35.
К сентябрю 1941 года, когда здесь побывали Набоковы46 метров отлично спится. Пик туристического сезона уже прошел, хотя тем предвоенным сентябрем машин в парке было много. 9 или 10 сентября Томпсоны отвезли Набоковых обратно в Пало-Альто .
Пожалуй, на западе Америки Набоков мог бы прожить всю жизнь. Там можно было в свое удовольствие охотиться за бабочками, да и природа ему очень нравилась. В письме художнику Добужинскому Набоков так описывал палитру Большого Каньона (который ошибочно отнес к штату Нью-Мексико): сверхъестественные “расщелины и ложбины” в оранжевой земле и голубое небо - красота, от которой невозможно оторвать взгляд. На русский язык английское прилагательное blue можно перевести и как “голубой”, и как “синий”, что лишний раз доказывает: носители русского языка тоньше разбираются в оттенках синего, нежели носители английского49. “Какое было хорошее путешествие! Я, конечно, главным образом ловил бабочек по дороге, но все же засматривался на великолепные ландшафты”50.
51 - самые заядлые путешественники. Набоков, как многие путешественники, вскоре тоже начал вести учет милям, которые проехали за день, и потраченным галлонам бензина , отмечать посещенные места и мотели или другие пристанища (например, пансионаты на ранчо). В разлуке с излюбленными местами отдыха признавался, что ему не терпится вернуться на запад и что было бы идеально, помимо квартиры в Нью-Йорке, завести домик на природе , где-нибудь в запомнившемся ему “уголке пустыни в Аризоне”54.