Глава 8
Возвращение в Кембридж далось Набокову нелегко1: после великолепных видов Юты пришлось снова привыкать к подстриженным газонам, опавшей листве, надоевшим бабочкам и унылым холмам. Он снова с головой погрузился в работу в Музее сравнительной зоологии. Набоков писал Уилсону, что трудится “не покладая рук”:
Часть моего исследования о голубянках... в котором я связываю неарктических [американских] и палеарктических [европейских] представителей вида, должна выйти через неделю-другую... Одних каталожных карточек уже больше тысячи. Я препарировал и отсек гениталии 360 экземпляров и разоблачил таксономическую авантюру, которая читается как роман. Прекрасная тренировка с точки зрения нашего (если мне позволено так выразиться) мудрого, точного, пластичного, прекрасного английского языка2.
В Музее сравнительной зоологии Набоков держался в некотором смысле наособицу (кроме него, никто из научных сотрудников голубянками не интересовался), так что вся огромная коллекция была полностью в его распоряжении. Десятью годами ранее Николаю Набокову довелось пережить схожий процесс погружения в культуру Нового Света. Он согласился написать для Леонида Мясина балет “на американскую тему” и с воодушевлением принялся собирать материал, необходимый для создания подлинно американского танца. До тех пор Николай Набоков знал Америку в основном по книгам и фильмам, признается он в мемуарах: Америка была для него страной “молочных коктейлей и бананового сплита” , автомобилей, похожих на “загробных чудищ”, “грязных, шумных, ветхих надземных поездов” - некультурное, зловещее место. Арчибальд Маклиш познакомил Николая с Джеральдом Мерфи, джазовой знаменитостью, который, помимо того что дружил с Хемингуэем, Фицджеральдом, Пикассо, Кокто и прочими легендами “потерянного поколения”, еще и собирал музыкальные инструменты и аппаратуру. В его коллекции были “цилиндры с записями, сделанными Томасом Эдисоном” на рубеже XIX-XX веков, причем на некоторых оказались образцы “самой что ни на есть аутентичной”4 американской музыки, мелодий для “медвежьих шагов”47, “волчьих шагов”, “фокстротов” и. популярных перед гражданской войной “кэк-уоков”, как выяснил Николай. “Не только мелодии, но и гармонии, ритмы их казались свежими и настоящими5, равно как и манера игры или пения и выбор инструментов”48.
Кузен Николая, Владимир, с головой погруженный в исследования насекомых, все же понемногу возвращался к сочинительству. Он утверждал, что Вера оттащила его от края этой пропасти - отвлекла от энтомологии, захватившей Набокова целиком:
Вера провела со мной серьезный разговор относительно моего романа [речь идет о книге “Под знаком незаконнорожденных”]. После того как роман был нехотя извлечен из-под вороха бумаг с описанием бабочек, обнаружились две вещи. Во-первых, что он хорош, и, во-вторых, что по крайней мере первые страниц двадцать можно смело печатать и отсылать в издательство. Что и будет незамедлительно сделано. После многочисленных измен возлег я наконец со своей русской музой и посылаю тебе большое стихотворение, которое она от меня зачала... Вдобавок, я почти закончил рассказ по-английски6.
Завершив работу над “Николаем Гоголем”, Набоков стал придумывать, как избежать сделки, которую заключил с Лафлином: согласно второй части их договора, ему предстояло написать для издательства еще несколько книг за мизерный гонорар. Уилсон предложил взять за основу переводы, которые делал Набоков: “Что, если мы вместе поучаствуем в книге о русской литературе: я - своими эссе (несколько их дополнив), ты - переводами?” Уилсон писал о русских авторах для журнала The Atlantic и предполагал, что “с учетом растущего интереса к русскому языку, такая книга. расходилась бы неплохо. Она наверняка будет в своем роде единственной”.
Этот период переписки Набокова и Уилсона свидетельствует об их совершенной близости, задушевной и литературной дружбе. Уилсон послал Набокову свои статьи для журнала Atlantic, присовокупив: “Статьи эти могут показаться тебе пресноватыми, но ведь они ни на что не претендуют, это всего лишь первые впечатления иностранца, не более того” . Набоков ответил: “Возвращаю твои корректуры. Нам с Верой эта и другая статьи очень понравились”9. Тут Уилсон ступал на территорию Набокова, приникал к сокровищнице русской литературы, но Владимир этому был только рад: даже заметки Уилсона о Пушкине, к которому Набоков питал искреннее почтение, были встречены благосклонно. Уилсона не стоит недооценивать. Его эссе о Пушкине - пример блестящей публицистики10: точка зрения Уилсона и понимание творчества поэта, возможно, отражали сомнения, которыми он был обязан Набокову (писатель это подметил, и ему это польстило)49. Набоков высоко ценил Уилсона как коллегу. Никому из современных писателей, кроме Ходасевича (1886-1939), он не выказывал такого уважения11
Так что я по-прежнему ищу человека, который может перевести книгу в пятьсот страниц. Я знаю человека, способного с этим справиться при условии, что я помогу ему разобраться с русским текстом. Я все хожу вокруг да около, понимая, что у Вас своих дел по горло, к тому же я не питаю никаких иллюзий относительно гонорара, который готов заплатить Лафлин, - исхожу из тех сумм, какие получал я; разве только другие получают больше12.
У Уилсона действительно было полно других забот, и он ответил: “Будь у меня свободное время, я бы с радостью взялся за твою книгу. Мне бы очень хотелось, чтобы ее перевели... Но у меня столько дел... что едва ли получится” .
Теперь Набоков практически все свои работы посылал Уилсону. Статьи о бабочках, старые стихотворения, фрагменты романов, пьесу. Послал и “Николая Гоголя”, и “целую книгу”14, которая впоследствии вышла под названием Three Russian Poets (“Три русских поэта”). (Ее опубликовал Лафлин: из замысла Набокова написать книгу в соавторстве с Уилсоном так ничего и не вышло.) Набоков, точно пылкий младший брат, верит, что каждое его слово будет встречено благосклонно. Иногда он и сам замечает, что хватил через край. Так, в январе 1944 года он пишет Уилсону: “Маловразумительная статья о кое-каких маловразумительных бабочках, напечатанная в маловразумительном научном журнале, явится очередным образцом набоковианы, который в скором времени попадет тебе в руки”15, и в марте: “Я послал бы тебе [корректуру «Гоголя»], если бы не знал, сколько времени у тебя отнимает чтение книг”.
Дружба их была увлекательной и вдохновляющей. Причем Набоков, что для него нехарактерно, открыто признает, что произведения Уилсона его воодушевили, навели на мысль написать кое-что свое:
Много ли ты пишешь? Мне понравились твои школьные воспоминания50. Я тоже, пожалуй, напишу про Тенишевское училище - ты dedanche картины моего прошлого: русский учитель Владимир Гиппиус (прекрасный поэт школы Белого), в которого я однажды запустил стулом; отчаянные кулачные бои, доставлявшие мне огромное наслаждение, поскольку, будучи физически слабее двух-трех главных наших забияк, я брал частные уроки бокса и savate... футбольные баталии во дворе, и кошмар экзаменов, и поляк-гимназист, щеголявший честно заработанным триппером, и упоительная синева невской весны16.
Вопрос о том, что и сколько посылать Уилсону и насколько злоупотреблять его вниманием, оказался важным. Роман, над которым работал Набоков, “Под знаком незаконнорожденных”, был готов в январе 1944 года, после чего отправился к редактору в издательство Doubleday. Уилсон, на тот момент штатный рецензент журнала New Yorker, читал начало романа еще в рукописи, очень хвалил и признавался в письме Набокову, что ему не терпится увидеть продолжение. Нагрузка в была серьезной: каждую неделю Уилсон писал по большой рецензии, так что, возможно, отрывок из романа Набокова прочел второпях. Отметил на полях кое-какие комментарии по поводу использования английских глаголов, но в целом объявил, что это “великолепно” .
В издательстве Doubleday роман не понравился. Впрочем, это не имело значения - у Набокова был настолько мощный и продуманный замысел романа, что он безапелляционно заявил Уилсону: “В конце книги, в которой будет 315 страниц, возникнет и получит развитие идея, за которую раньше еще никто не брался”. Большая часть романа была написана два года спустя, зимой-весной 1945-1946 годов . Антиутопия, политический роман, несмотря на то, что Набоков не признавал этот жанр и вообще произведения на злобу дня, “Под знаком незаконнорожденных” перекликается с кафкианским романом Набокова “Приглашение на казнь”, который он писал в 1930-е годы. После “Приглашения на казнь” можно было ожидать, что новый роман также будет выдержан в традициях модернизма и читать его будет гораздо труднее. Однако этого не случилось. Алтаграция де Жаннелли, если бы она по-прежнему давала Набокову советы о том, что именно следует писать, наверняка заявила бы, что его занесло не туда. Брайан Бойд, который в биографии писателя кратко пересказывает его произведения (большинство из них Бойд считал шедеврами), в случае с “Под знаком незаконнорожденных” отмечает “намеренное нежелание соответствовать интересам обычного читателя”19. Роман “рефлективен” и лишен “очевидного очарования” прочих произведений Набокова, пишет Бойд.
Роман труден еще и тем, что представляет собой модернистское смешение стилей: прямое повествование вперемежку с пародийным; остроумные, хотя и нудные, главы, посвященные толкованию “Гамлета”, и прочие комментарии к Шекспиру; обращения к читателю, свидетельствующие о том, что автор рефлексирует над собственным текстом и дает это понять; причудливые слова, собранные в вычурные абзацы, которые перебивают плавное повествование. Главный герой, Круг, - всемирно известный философ и “человек гениальный”, которого в начале книги легко принять за двойника себялюбивого автора. К несчастью, Кругу выпало жить в полицейском государстве, диктатор которого, бывший школьный товарищ философа, хочет, чтобы Круг высказался в поддержку режима. Возможно, презрительное описание государственного строя в романе было продиктовано отвращением, которое Набоков питал к нацизму и сталинизму: потому-то писатель и решил выставить мучителей и убийц кретинами и клоунами. Иногда повествование смахивает на античную комедию, кульминацию которой омрачает жестокость.
В самом начале романа умирает жена Круга, и он утаивает эту новость от сына:
Здесь у белой двери [детской] он остановился и тяжкий шум его сердца внезапно прервался особым спальным голосом сына, отстраненным и вежливым, Давид с грациозной точностью применял его для извещенья родителей (когда они возвращались, скажем, с обеда в городе), что он еще бодрствует и готов принять всякого, кто пожелает вторично сказать ему доброй ночи20.
Государство возьмет Давида в заложники и в конце концов убьет. Произведение, высмеивающее некоторые популярные американские романы, развивается в традиционном духе: автор усердно старается докопаться до первопричины всех событий. “Главной темой «Bend Sinister», - писал Набоков двадцать лет спустя в желчном предисловии к новому изданию, - является, стало быть, биение любящего сердца Круга, мука напряженной нежности, терзающая его, - и именно ради страниц, посвященных Давиду и его отцу, была написана эта книга, ради них и стоит ее прочитать” . Но если это и так, тогда тема раскрыта неуклюже. Чувства Круга к сыну описаны приторно, а его демонстративная верность покойной жене кажется какой-то абстрактной: читатель слышит об этом, но не чувствует.
Второстепенный персонаж Эмбер во многом похож на Эдмунда Уилсона: тесная дружба Эмбера и Круга тоже основывается на общих литературных пристрастиях. Они испытывают друг к другу глубокую симпатию. Некоторые исследователи творчества Набокова утверждают, будто бы писателя безмерно разочаровал и уязвил тот факт, что Уилсон не узнал себя в герое , которого Набоков вывел с такой любовью, а ведь Набоков и Уилсон частенько толковали Шекспира, да и вообще роман напичкан фрагментами, которые наверняка были Уилсону по вкусу: например, Набоков обыгрывает название одного из романов Мэри Маккарти. Однако когда книга вышла, Уилсон словом не обмолвился ни об Эмбере, ни об аллюзиях24. Роман ему не понравился. “Роман «Под знаком незаконнорожденных» меня несколько разочаровал”, - так начинается его письмо Набокову от 30 января 1947 года.
Сомнения возникли у меня, еще когда я читал первые главы... Есть на этот счет и другая точка зрения: я знаю, например, что Аллену Тейту [редактор, который купил права на книгу для издательства Holt] твой роман понравился необычайно; он говорил мне, что считает его великой книгой. На мой же взгляд, хотя в романе есть что похвалить. к твоим лучшим вещам его отнести нельзя. Прежде всего, мне кажется, у него тот же недостаток, что и у твоей пьесы про диктатора [имеется в виду пьеса “Изобретение вальса”, тоже про диктатора]. Политика, социальные преобразования - это не твои темы, они тебе не даются по той простой причине, что тебя все эти вопросы совершенно не интересуют, ты никогда не брал на себя труд понять их .
Это самый откровенный и подробный критический отзыв Уилсона на роман “Под знаком незаконнорожденных”. Есть все основания полагать, что, хотя Набокову, скорее всего, было неприятно это читать, он все же очень внимательно отнесся к мнению друга:
Для тебя такой диктатор. попросту вульгарное и гнусное существо, которое угрожает серьезным и значительным людям вроде Круга. Ты совершенно себе не представляешь, почему и каким образом Жабе удалось взять власть и что такое его революция. В результате - написанная тобой картина оказывается довольно невнятной. Только не говори мне, что истинный художник не должен иметь с политикой ничего общего. Художник может не принимать политику всерьез, но если уж он обращается к подобным темам, то обязан знать, что они собой представляют. Никто так не сосредоточен на чистом искусстве. как Уолтер Пейтер, чью книгу “Гастон де Лятур” я сейчас дочитываю. Но я со всей ответственностью заявляю, что он гораздо глубже проник в суть непримиримой борьбы между католиками и протестантами в XVI веке, чем ты - в конфликты века XX .
Хвалебных рецензий на роман было мало. Двадцать лет спустя в предисловии к переизданию Набоков вспоминал, что книга “глухо шлепнулась” . А Уилсон продолжал:
Мне также кажется, что тебе не слишком удалась вымышленная страна. Твоя сила - в наблюдательности, умении запечатлеть реально происходящее; объединив же германское и славянское, ты создал нечто, от реальности очень далекое. В сравнении с нацистской Германией и сталинской Россией испытания твоего несчастного профессора выглядят отталкивающим бурлеском. Уже в первых главах Круг не показался мне слишком убедительным. В результате же у тебя получилось сатирическое описание событий столь ужасных, что сатира к ним неприменима28.
напомнили ему Томаса Манна - “писателя второго ряда”, которого Набоков терпеть не мог.
Критика Уилсона задела Набокова за живое, и он запомнил ее надолго. В язвительном предисловии, о котором уже шла речь, Набоков нападает не лично на Уилсона (“мой добрый друг, Эдмунд Уилсон, прочитал типоскрипт.”), но на бестолковых читателей, которые требуют, чтобы автор объяснял свои аллюзии и образы. В 1963 году Набоков был одним из самых популярных писателей в мире. Едва ли кто-то сомневался в его гениальности. И все равно в предисловии он, оседлав любимого конька, распинается о своей аполитичности и “литературе социального звучания”, точно строгий школьный учитель, который трясет за плечи рассеянного ученика. Интерес к политике оскорблял Набокова: до чего же глуп этот мир! Однако нельзя сказать, чтобы роман провалился. В нескольких последних главах Набоков перестает ставить оценки и пишет с блестящей непосредственностью и черным юмором, которые заставляют вспомнить один из самых сильных и захватывающих ранних его романов “Смех в темноте” и которые впоследствии проявятся в “Лолите” - следующем романе писателя, полном аллюзий, неоднозначном с точки зрения морали, но совершенно гениальном. “Лолита” похожа на “Незаконнорожденных” и в целом, и в частностях - так, в этих строках слышатся перипетии будущего шедевра:
Она стояла в ванне, волнообразно намыливая спину - по крайности те участки ее узкой, усеянной впадинками, отблескивающей спины, до которых могла дотянуться, закинув руку за плечо. Волосы были зачесаны кверху и покрыты косынкой или чем-то еще, накрученным. Зеркало отражало рыжеватую подмышку и бледный пузырек соска. “Сичас иду!” - пропела она
Это Мариэтта, маленькая и жестокая шпионка, которая работает у Круга няней. Круг “ахнул дверью, подчеркнуто выразив гнев” , но тут же вообразил себе “подростковые ягодицы” Мариэтты, а через несколько дней ему приснилось, “как он украдкой ублажается Мариэттой, покамест та сидит, слегка содрогаясь, у него на коленях во время репетиции пьесы, в которой она играет роль его дочери”.
Как и Гумберт, Круг тоже придумывает для Мариэтты сальное определение: она не нимфетка, но pue//a51. Мариэтта еще девочка, но с пробужденной сексуальностью и опытом:
- Спокойной ночи, - сказал он. - Не засиживайтесь допоздна.
- Можно, я посижу у вас, пока вы пишете?
- Определенно нет.
Он повернулся, чтобы уйти, но она остановила его.
- Ручка на буфете.
Застонав, он вернулся с кубком в руке, взял перо.
- Когда я одна, - сказала она, - я сижу и делаю вот так, точно сверчок. Послушайте, пожалуйста.
- Что послушать?
- А вы разве не слышите?
Она сидела, приоткрыв рот, чуть шевеля плотно перекрещенными бедрами, издавая тихий звук, мягкий, как бы губной, но перемежающийся поскрипываньем, словно она потирала ладони32.
Круг заранее отпускает себе грехи. “В ноябре он лишился жены”, так что вполне понятно, что мужчине хотелось “с такой приятностью избавиться от вполне естественного напряжения и неудобства”33. (Гумберт, кстати, тоже тысячу раз прощает себе все, что вытворяет с малюткой Лолитой.) В последний миг Кругу удается удержаться от падения, не воспользовавшись подвернувшимся случаем, но тут в его дверь стучат:
Он отворил... За дверью стояла в ночной рубашке она. Медленно смигнула, прикрыв и опять обнаружив странное выражение темных, непроницаемых глаз. Локтем прижимала подушку, в руке будильник. Она глубоко вздохнула.
- Пожалуйста, впустите меня, - сказала она, и отчасти лемурьи черты ее белого личика умоляюще сморщились. - Мне так страшно, я просто не могу оставаться одна. Я чувствую, случится что-то ужасное. Можно, я здесь посплю? Пожалуйста!
34.
Круг, отчасти в духе Шарлотты Гейз, Лолитиной матери, которая пишет Гумберту любовное письмо, отвечает:
- Ты знаешь слишком мало или слишком уж много, - сказал он. - Если слишком мало, тогда беги, запрись, никогда не приближайся ко мне, ибо это будет животный взрыв, тебя может сильно поранить. Я предупреждаю тебя.
Я старше тебя почти втрое, я огромный, печальный боров. И я тебя не люблю.
Сверху вниз она поглядела на корчи его рассудка. Прыснула.
- Значит, не любишь?
Mea puella, puella mea. Моя горячая, вульгарная, божественно нежная, маленькая puella .
Переклички с “Лолитой” присутствуют и в сценах, когда Мариэтта и прочие, в том числе и восьмилетний сын Круга Давид, используют американский сленг. Давид говорит “uh-uh” (“не-а”) и “Gee whizz” (“Вот здорово!”), и Круг представляет себе, как перебрался бы в страну, где “его малыш сможет расти в безопасности, в мире, в свободе (длинный, длинный пляж, испещренный телами, ласковая лапушка с ее атласным чичисбеем), - реклама чего-то американского, где-то виденная, как-то застрявшая в памяти”. В конце концов врываются полицейские, избивают Круга и отнимают Давида, причем разговаривают эти негодяи так, словно насмотрелись голливудских фильмов или решили разыграть по ролям сцену из хемингуэевских “Убийц”:
- Смак, - ответствовал Мак. - И ты не простынешь, - там, в машине, есть норковая шубка.
Из-за того, что дверь в детскую неожиданно приоткрылась... стал на мгновение слышен голос Давида: как ни странно, ребенок вместо того, чтобы хныкать и звать на помощь, пытался, видимо, урезонить невозможных своих гостей. Круг подвигал пальцами, - онемение проходило понемногу. Как можно спокойней. Как можно спокойней, он снова воззвал к Мариэтте.
- Кто-нибудь знает, чего ему от меня нужно? - спросила Мариэтта.
- Слушай, - сказал Мак Адаму, - либо ты делаешь, что тебе говорят, либо не делаешь. И если ты не делаешь, тогда тебе делают чертовски больно, понял? Встать! 52
Он увидел Давида, ставшим старше на год или два, сидящим на чемодане в ярких наклейках - на пирсе, у здания таможни. Он увидел его катящим на велосипеде между сверкающих кустов форситий и тонких, голых стволов берез, по дорожке со знаком “Велосипедам запрещено”. Он увидел его на краю плавательного бассейна в черных и мокрых купальных трусах, лежащим на животе, резко выступала лопатка... увидел его в одной из тех баснословных угловых лавок, что выставляют пилюли на одну улицу и пикули на другую, взобравшимся на насест у стойки и тянущимся к сиропным насосам. Он увидел его подающим мяч особенным кистевым броском, неизвестным у него на родине. Он увидел его юношей, пересекающим техниколоровый кампус .
А через год-другой уже Лолита будет пробовать газировку в очередной американской лавке во время поездок туда-сюда по стране с Гумбертом. Но и Лолите не суждено вырваться в другую, большую жизнь: она никогда не пересечет чисто подметенный кампус, не одолеет грозный рок, который в эти военные и послевоенные годы был для Набокова неотделим от беззащитности детства.
реальную жизнь. Литературный критик Элизабет Хардвик писала о романе, что его автор “совершенно в духе Марко Поло в Китае разглядывает набившие (нам) оскомину подробности американского быта. Мотели, рекламные объявления, жевательная резинка. для Набокова это все свежо и ново”40. В 1880-е годы таким же откровением для американского читателя стали сельские пейзажи в твеновских “Приключениях Гекльберри Финна”: на фоне типичных сонных южных городков на берегах Миссисипи разворачиваются такие события, как вражда Грэнджерфордов и Шепердсонов или мошенничества Герцога и Дофина. Роман “Приключения Гекльберри Финна”, как и “Лолита”, полон американского колорита.
Английский язык полностью покорился Набокову лишь в 1946 году. В начале 1947 года он пишет Уилсону:
1. Тысячу лет ничего от тебя не получал. Как живешь? До тебя дошло мое русское стихотворение? Мой роман [“Под знаком незаконнорожденных”] должен появиться в начале июня. Из издательства мне прислали совершенно абсурдную аннотацию на обложку. Надеяться на то, что “Под знаком незаконнорожденных” принесет деньги, не приходится. Пишу сейчас две вещи. 1. Короткий роман о человеке, которому нравились маленькие девочки; называться он будет “Королевство у моря”.
2. Автобиографию нового типа - научная попытка распутать запутанный клубок человеческой личности; назвать ее собираюсь “The Person in Question”41.
Книги получились замечательными, увлекательными42, для большинства читателей - лучшим, что создал Набоков. Пожалуй, их можно даже назвать реалистичными - в том смысле, что в них изображен умопостигаемый мир, хотя и с нехарактерной для обыденной жизни подробностью. Уилсону, когда тот все-таки прочитал “Лолиту”, роман не понравился, но он все равно присоединился к хору тех, кто хвалил43 эссе, которые Набоков начал публиковать в журнале New Yorker (впоследствии они вошли в “Память, говори”). Ни мемуары, ни “Лолита” не были, в отличие от “Под знаком незаконнорожденных”, фантазией на политические темы: ни в первом, ни во втором произведении нет вымышленной страны.
И в том и в другом произведении встречаются сложные фрагменты, полные аллюзий, однако в “Лолите” Набоков все же отчасти скрывает свою эрудицию. В “Под знаком незаконнорожденных” рассуждения о Шекспире занимают почти целую главу и, хотя не выглядят в тексте чем-то чужеродным, все же сбивают ритм повествования - тем из читателей, кому не терпится узнать, что же было дальше, приходится запастись терпением. “Лолита”, напротив, читается легко, поскольку там нет лирических отступлений. Повествование от первого лица (Гумберта Гумберта) разворачивается гладко: “Заставьте-ка маму повезти нас (нас!) на Очковое озеро завтра”.
Вот дословно фраза, которую моя двенадцатилетняя пассия проговорила страстным шепотом, столкнувшись со мной в сенях - я выходил, она вбегала. Отражение послеобеденного солнца дрожало ослепительно-белым алмазом в оправе из бесчисленных радужных игл на круглой спине запаркованного автомобиля44.
Лежа в постели и перед сном распаляя себя мечтами, я обдумывал окончательный план, как бы получше использовать предстоящий пикник. Я вполне отдавал себе отчет в том, что мамаша Гейз ненавидит мою голубку за ее увлечение мной. Я замышлял так провести день на озере, чтобы ублажить и мамашу. Решил, что буду разговаривать только с ней, но в благоприятную минуту скажу, что оставил часики или темные очки вон там в перелеске - и немедленно углублюсь в чащу с моей нимфеткой45.
Фабула проста: ученый-педофил развлекается с малолеткой, которая в конце концов от него сбегает. Фабула романа “Под знаком незаконнорожденных”, который короче “Лолиты” на треть, напоминает лабиринт по сравнению с линейным сюжетом “Лолиты”, хотя, пожалуй, события последней можно назвать загадочными в том смысле, в каком и не снилось “Незаконнорожденным”. “Лолита” привлекательна еще и легкостью, с которой она читается. Гумберт так ловко завоевывает симпатии читателя своей болтовней, что поневоле подавляешь отвращение, которое вызывают его действия (“О, Лолита моя, все что могу теперь, - это играть словами”)46: простота, с которой нам удается проникнуть в его мировоззрение, подкупает. Нам бы возмутиться тем, что он держит в сексуальном рабстве девочку-подростка, отложить роман и взяться за более достойную книгу, однако ж мы этого не делаем.
“Другие берега” (и “Память, говори”), витиеватые по стилю, кому-то из читателей могли показаться трудными:
Учебный год длился с начала сентября до первой трети мая, с обычными праздничными перерывами, во время которых гигантская елка касалась своей нежной звездой высокого, бледно-зелеными облаками расписанного, потолка в одной из нижних зал нашего дома, или же сваренное вкрутую яйцо опускалось с овальным звуком в дымящуюся фиолетовую хлябь47.
С другой стороны, женщин из рода Корфов я вижу вполне отчетливо - прекрасные лилейно-розовые девы с высокими, румяными pommettes, сестра и мой сын Дмитрий наследовали в различных степенях проявленности, будто более или менее четкие копии одной и той же гравюры .
“Память, говори”, совсем в духе Пруста, с начала до конца посвящена экскурсам в личные воспоминания, но при этом текст нельзя назвать модернистским: он написан изящными, долгими, как глубокий вдох, предложениями, которые требуют вдумчивости, но не сбивают с толку. Возможно, читателям журнала New Yorker и приходилось искать такие термины, как hiemal (“зимний, застывший”) и французское pommette (“скулы”), в словаре, но все же “Память, говори” - невероятно прозрачные и ясные воспоминания, написанные в прекрасном классическом стиле, с идеальной выдержкой.
Набоков нуждался в деньгах. “...Финансы мои истощились”49, - пишет он Уилсону, узнав, что во второй раз фонд Гуггенхайма грант ему уже не даст. Планы снова съездить на Запад50 пришлось отложить сперва на год, потом на два, потом на три. Дмитрию “совершенно негде играть, да и не с кем - по соседству живут одни несносные сорванцы”51. Летом семейство совершало короткие вылазки на природу - на озеро Ньюфаунд в Нью- Гэмпшире, которое сейчас считается самым чистым озером в штате52, тогда же показалось Набокову “грязным”53. Впоследствии Набоковы рассказывали об антисемитизме54, с которым им довелось столкнуться в Нью-Гэмпшире, - и это после войны и репортажей из лагерей смерти. Встретив в меню некоего заведения строчку “Евреев не обслуживаем”, Набоков поинтересовался у официантки, отказались бы они обслужить мужчину, женщину и ребенка, которые приехали бы к ним на осле. Официантка не нашлась, что ответить. Набоковы покинули ресторан.
В других версиях этой истории55 - которые напоминают роман и фильм “Джентльменское соглашение” (вышли в 1947 году) - трое из Назарета приезжают “на старом форде”. В одной из версий с ними нет Веры, зато Дмитрий захватил с собой друга, и мальчишек поражает прямолинейность Набокова. Он тогда страдал от острого нервного истощения и в Нью- Гэмпшир отправился по рекомендации врача: измотанный работой над “Под знаком незаконнорожденных” и статьей по лепидоптерологии, Набоков обратился в клинику56 с жалобой на проблемы с сердцем, язву, рак пищевода и камни в почках. Доктор счел, что пациент здоров, но порекомендовал взять отпуск. В письмах Уилсону, датированных началом 1946 года, Набоков называет себя “импотентом”, причем, как ни странно, в отзыве о “Мемуарах округа Геката” (Memoirs of Hecate County) Уилсона, недавно опубликованном сборнике рассказов, который читатели активно раскупали - в основном из-за откровенных фрагментов о сексе:
импотентом) не получают от совокупления героев никакого удовольствия. С тем же успехом я мог бы попытаться открыть пенисом банку сардин57.
Набоков скучал по Западу, и плохое самочувствие его, возможно, было вызвано тем, что, бросив курить, он поправился на тридцать килограммов. Начиная с 1947 года все последующие 15 лет практически каждый год он ездил на Запад, в основном в горы, и долгие пешие прогулки помогали ему оставаться в форме. Озеро Ньюфаунд показалось ему унылым и грязным, а в домике, где они остановились, воняло жареными моллюсками: запах долетал из расположенного неподалеку отеля сети Howard Johnson s58.
И случилось чудо. В конце 1940-х годов эмигрант, которому наконец удалось полностью подчинить себе мудрый, точный, пластичный английский язык, сделал следующий шаг: он описал Америку, как видел. Как впоследствии Набоков рассказывал в интервью журналу Playboy, 59. Америка, какой ее изобразил Набоков, полна причудливых особенностей - затейливых и звучных названий городков в “Лолите”, вроде “Рам- здэля”, “Эльфинстона”, “Бердслея”, - но с точки зрения метапрозы, ощущения поворота, с помощью которого автор дает понять: текст выдуман, - в них нет ничего странного. (Гум- берт, рассказчик, но не автор, признает, что кое в чем он приукрасил, но в целом уверяет, что так все и было.) Для эрудированного читателя, которому нравится исследовать глубины текста, “Лолита”, как и два последующих американских романа Набокова, “Пнин” (1957) и “Бледное пламя”, представляет идеальное поле для деятельности: повествование словно бы соткано из множества литературных источников, однако Набоков старательно поддерживает иллюзию “реальности” для тех, кто ищет в его произведениях всего-навсего увлекательный сюжет.
Интересоваться Америкой он начал задолго до приезда53. По настоянию Уилсона он читал книги тех писателей, которые ранее ускользнули от его внимания, - например, Генри Джеймса (Набоков назвал его “бледной морской свиньей”60 и считал, что миф о Джеймсе давно пора развенчать). Он был знаком с творчеством По, Эмерсона, Готорна, Мелвилла, Фроста, Элиота, Паунда, Фицджеральда, Фолкнера, Хемингуэя и многих других61 в гостях у Уилсона, Набоков демонстрирует тонкое понимание американского сюрреализма: “Сохранит охлажденным”, - нам щит говорит, ого-го! — Горы Ветчины, сочных фруктов, эскимо и пломбира, Молока три бутылки, в тусклом свете эфира Белоснежного бога В уютных чертогах Пар блаженных, чьи взоры, как звезды, горят62.
Его творческий путь - до “Лолиты” - выглядел многообещающе и без особого увлечения американской тематикой. Уилсон помог ему заключить договор с New Yorker, согласно которому Набоков получал ежегодный аванс в обмен на то, что первыми все его новые произведения будут читать редакторы журнала, а произведения эти были в основном посвящены России и всему русскому. Так что он вполне успешно мог бы играть на ностальгии по “старому режиму”: впрочем, творчество Набокова и так в некоторой степени возрождает для читателя и заботливо переосмысливает произведения Пушкина, Гоголя и других великих русских писателей.
У него был “острый глаз бродяги” . Томас Манн, которому тоже пришлось бежать из Европы в Америку и который также написал в США немало книг, в своих произведениях американского периода и словом не обмолвился, что живет в Пасифик-Пэлисейдс, штат Калифорния, а до того жил в Принстоне, штат Нью-Джерси. Манн пишет о фашизме, о вымышленном немецком композиторе, о десяти заповедях и папе римском Григории I Великом, который жил в VI столетии: для Америки на страницах его книг просто не оказалось места - впрочем, он и не стремился его найти6465 (1905-1982), которая была практически его сверстницей. Рэнд, как и Вера Слоним, была из еврейской семьи. С точки зрения поэтики, проблематики и стиля между Набоковым и Рэнд нет ничего общего: разве что она тоже писала для кино, а в пятидесятые создала бестселлер (“Атлант расправил плечи”). Родом Айн Рэнд тоже была из Петербурга, после революции тоже эмигрировала, и с переездом в Соединенные Штаты для нее начался период интенсивного самообразования и в целом знакомства с “типичной” Америкой (как ее понимала Рэнд).
В первом рассказе Набокова, действие которого разворачивается в Америке, - “Превратности времен” (“Time and Ebb”, в других переводах - “Время и забвение”, “Быль и убыль”) - повествователь описывает события 1940-х годов восемьдесят лет спустя. Старик вспоминает причудливые, очаровательно-старомодные детали, из которых складывалась жизнь в 1944 году, - небоскребы, киоски с газировкой, самолеты - и говорит с читателем сложными, вязкими предложениями:
смешением оттенков порабощенных ими миль, но нет, сливовый цвет их тускнел от угольной пыли, приобретая окрас, свойственный стенам мастерских и бараков, предпосылаемых городу с тою же неизбежностью, с какой грамматические правила и чернильные кляксы предшествуют усвоению положенных знаний. В конце вагона хранились бумажные колпачки для нерадивых гномов, вяло наполнявшиеся (передавая пальцам сквозистую стужу) пещерной влагой послушного фонтанчика, поднимавшего голову, стоило к нему прикоснуться66.
Ностальгия носила оттенок самолюбования. Пожалуй, Набоков подражал Г. Уэллсу, книгами которого зачитывался в детстве, или же Фредерику Льюису Аллену, автору бестселлера “Только вчера” (1931), бойкой истории 1920-х годов. “А, так это он про те конусообразные бумажные стаканчики”, - думает читатель, расшифровав тайнопись последнего предложения, поскольку “сквозистая стужа” и “вяло наполнявшиеся. пещерной влагой бумажные колпачки” сбивают с толку своей вычурностью.
Набоков относился к Америке с нежностью. Здесь “воплотились. мои заветнейшие «даровые» мечты, - пишет он сестре в 1945 году. - Семейная моя жизнь совершенно безоблачна. Страну эту я люблю. Мне страстно хочется перетащить вас сюда. Наряду с провалами в дикую пошлость, тут есть вершины, на которых можно устраивать прекрасные пикники с «понимающими» друзьями . И пусть его туда забросила судьба, но он выбрал эту страну сердцем. Писатель хотел, чтобы, несмотря на всю вульгарность Америки, туда приехала его сестра с сыном. Как Манн, выгуливавший пуделя в парке Пэлисейдс в Санта-Монике, был очарован светом Калифорнии, так и Набоков был полон жизни и надежд и в этот счастливый период замыслил написать “Лолиту”.