Шифф Стейси: Вера (Миссис Владимир Набоков)
7. Отдаленное прошлое


Предыдущая страница	Оглавление	Следующая страница

Отдаленное прошлое

Мы и не ожидали, что среди круговорота масок одна из них окажется подлинным лицом или хотя бы тем местом, где должно находиться лицо.

Набоков. Лекции по русской литературе [230]

«Лолита» только появилась на свет. Как и прочие самовыявления, это вышло у Веры как-то незаметно и, может быть, даже случайно; вполне можно было объяснить это так: «Начал муж, но вынужден был спешно переключиться на что-то другое». Еженедельник обрел свое второе существование во вторник, 20 мая 1958 года. Первая запись сделана рукой Владимира, хотя не целиком в его стиле: «Большие расстояния всегда способствуют сближению, как утверждает Вера. Звонок в десять утра от Джейсона Эпстайна из „Даблдей“, спрашивает, не возьмусь ли я за перевод рассказов Толстого — „Хаджи Мурат“ и проч. Вера ответила, что я над этим подумаю». Далее на страницах разворачивается совместное творчество, свойственное только Набоковым; просто невозможно себе представить, чтобы в тот майский вторник они не сидели бок о бок. Следующая строка — также Владимира: «Около полудня Вера отправилась искать себе новое платье». Абзац продолжается другим почерком: «Вера вернулась без платья. Покупать в Итаке — сущее бедствие. Одна нью-йоркская фирма („Бест“) выставила посредственную коллекцию, заняв половину обшарпанного ресторанчика, снятого для этой цели. Ни распродажи дамской одежды. Ни примерочных. Ни единого приличного платья». Приписка — Верина, в третьем лице. Как бы появление персонажа из чьего-то романа.

Позвонил восторженный Дмитрий с рассказом о прослушивании (Верин голос); позвонил в отчаянии Джейсон Эпстайн (голос Владимира), упустивший возможность опубликовать «Лолиту». («Буквально рыдая», отмечает Владимир.) Что Эпстайну удалось опубликовать, так это сборник из тринадцати рассказов — «Nabokov’s Dozen» [231] — всю документацию по копирайту Вера подготовила, пока муж сортировал бабочек из Вайоминга, Орегона и Нью-Мексико. Владимир сообщает о письме, написанном им Гарри Левину насчет «Онегина», затем о переправке рукописи в «Корнелл Юниверсити Пресс». Он сообщает Левину, что издательство, возможно, обратится к нему с просьбой прочесть эти три тысячи страниц. Здесь дневник выглядит как диалог. «Ты забыл упомянуть о самом главном в письме к Гарри, о просьбе, чтоб он был крайне осмотрителен — более того, молчал! — по поводу этой рукописи», — добавляет Вера в скобках, прерывая мужа на полуслове. Она справедливо уточняет смысл письма Левину, что не удивительно, ведь именно она — его автор. Выступая в письме под видом мужа, Вера умоляет: «Если пошлют Вам рукопись, убедительно прошу Вас не показывать ее и не рассказывать о ней ни единому человеку! Ни при каких обстоятельствах я бы не хотел, чтобы рукопись видел Карпович, или Якобсон, или какой-нибудь другой славист».

приехал в мае в Америку по делам и предполагал в День поминовения наведаться в Итаку. При неулучшившейся авиасвязи Вера понимала, что Петерсону придется либо вылететь из Ньюарка в 7.30 утра, либо прибыть в Итаку в 7.30 вечера. Ее досада по этому поводу свидетельствует, что даже в мелочах Вера не полностью отказалась от прежнего жизненного уклада, характерного для дореволюционной России. «Вопрос: что неприличней, — размышляет она, — заставить человека встать в пять утра или сказать, чтоб приезжал только к ужину?» Здесь ее размышления прерываются, упершись на той же странице в запись Владимира, сделанную им в том самом еженедельнике семью годами раньше, как раз перед отъездом на лето из Итаки. В предшествовавшие этому недели он не так часто притрагивался к дневнику в заботах о трех новых книгах. В середине мая Минтон прислал верстку «Лолиты», которую правит Вера, а затем и сам автор. Вместе они также просматривают верстку сборника рассказов, который предполагалось выпустить через месяц после публикации романа. Больше всего Веру заботит «Онегин», рукопись которого, якобы сданная в издательство, по-прежнему лежит у нее в работе на письменном столе. «Одна мысль о верстке приводит меня в ужас: на каждой странице так много нужно править, причем на разных языках», — сокрушается она, уже отправив две объемные кипы.

Между тем французский переводчик «Лолиты» — им оказался младший брат Мориса Жиродиа, тридцатидвухлетний Эрик Кан, — постоянно переписывался с Набоковыми, преимущественно с Владимиром. Как каждый набоковский переводчик и до, и после него, Кан почувствовал, что втянулся в кропотливый процесс плетения кружев. «В иные дни мне едва удается перевести 8–10 строк и начинаю думать, что я убийца. Иногда я перевожу по 1–2 страницы, но на следующее утро у меня совершенно нет сил что-либо делать», — отчаивался он в письме к автору. Похоже, в эту весну 1958 года Кан настолько упивался изысканным богатством набоковского языка, его ярчайшим юмором, что почти забыл про содержание романа. Подробностей выяснялось множество, как возникало и множество споров, и можно себе представить, как трудны стали эти дни для Веры. Кан предлагал оригинальный словесный оборот; Набоков выдвигал встречный. «Какое красивое слово — но ведь такого не существует!» — упирался Кан, на что Набоков парировал: «Нет, есть!» — цитируя в подтверждение «Большой Ларусс» образца 1895 года. «Прямо чертов Алькатрас!» — отзывался Кан о том периоде.

«Галлимар» шумного успеха от романа не ждал, а может, не ждал никакого, приобретя в 1956 году права на книгу. Меж тем Кан, укрывшись вместе с рукописью в каморке садовника на Ривьере, уже понимал, что он, не исключено, войдет в историю как самый малооплачиваемый переводчик, а Набоковы к тому моменту, когда выехали из Итаки по направлению к Национальному парку «Глейшер», уже понимали, что скоро их жизнь резко изменится. 28 июня Владимир был почти готов провозгласить, что «Лолита» имеет коммерческий успех; больше ему не придется заниматься преподаванием. Однако он не мог не испытывать при этом сожаления, которое Вера ощущала даже более остро и которое неоднократно выражалось примерно так: если б все это произошло лет на тридцать раньше! Вероятно, «в преддверии грандиозного события» Вера в Монтане примерно к середине июля вновь взялась за дневник. Как раз в этот момент сигнальный экземпляр книги, изданной в «Патнам», был получен Набоковыми и в «Нью рипаблик» появилась блестящая восторженная рецензия Конрада Бреннера, «наконец-то принесшая В. давно заслуженное признание его истинного литературного величия», как отмечает Вера. Эта пространная статья оказалась не только глубокой, но и провидческой; Бреннер предсказывал «Лолите» долголетие, но не Нобелевскую или Пулитцеровскую премии. С самого начала к автору «Лолиты» предъявлялись две претензии: «он чересчур и невероятно изыскан, при том, что пишет не лучше любого из современников». Бреннер раньше всех понял, что проза Набокова рассчитана прежде всего на субъективное восприятие; что вся прелесть его творчества не в метафорах, а в магии языка; что этот русско-американский писатель пренебрегает всякими категориями, формулировками, течениями (а также мнением большинства критиков); что он мастер изображать извращенность, и в качестве примера Бреннер сослался на «Истинную жизнь Себастьяна Найта» [232].

«Лолитиных» мук — ему казалось, что может получиться любопытный сюжет для «Нью-Йоркера», — чему Верины дневниковые записи второй половины года могли значительно поспособствовать. Через какое-то время после неудачного похода жены по магазинам Владимир озаглавил эти страницы «Ураган Лолита». Маловероятно, однако, чтобы Вера писала в дневнике для мужа или вообще по каким-либо иным соображениям, кроме собственных. Просто, наверное, она понимала, что новые события вот-вот захлестнут их, чувствовала, что в их жизни внезапно произойдут огромные и значительные перемены, и ей хотелось чуть-чуть помедлить и осмотреться напоследок. Двадцать шесть лет тому назад муж был любимцем всего Парижа; ее не оказалось рядом в момент тогдашнего переполоха, который, впрочем, обернулся ложной тревогой. В еженедельнике Вера писала по-английски, более небрежно, чем обычно. Впервые и только здесь она проявила себя истинным автором. В конце лета Вера самодовольно сообщает, что за семь недель наездила с Владимиром более 8000 миль. (А значит, что автор «Лолиты» в то лето справлялся насчет своей корреспонденции в провинциальных отделениях Американской автомобильной ассоциации; именно в одном из них, вероятней всего в Национальном парке «Глейшер», обнаружился сигнальный экземпляр от «Патнам».) В своем дневнике Вера подробно описывает кое-какие их экспедиции — в северной Монтане и южной Британской Колумбии: 248 миль по унылым местам в поисках ferniensis; 120 миль в поисках nielithea. Она по-прежнему радуется триумфальным находкам мужа, однако в связи с охотой на бабочек в голосе Веры улавливается легкое раздражение. Ничего не поделаешь, погода выдалась ужасная, со шквальными ветрами и ведрами града. Кроме того, супруги никак не могут договориться, в каком направлении двигаться. В середине лета они в своем домике-прицепе чуть южнее американской границы читают друг другу вслух «Войну и мир», и Владимир заключает, что роман «на самом деле написан удивительно по-детски». Погода к Толстому оказалась немилостива. За стенками хлипкого прицепа в Национальном парке «Глейшер» завывал ветер, да с такой силой, что Владимир едва слышал голос читавшей вслух жены.

«ужасной, грязной лачуге», которую Набоковы сняли — на короткий срок — в северном Вайоминге по настоянию выбившегося из сил Владимира; Вера бы предпочла проехать дальше. Что Набоковы и сделали после общения с хозяином лачуги, который — узнав, что его очередные гости прибыли из далекого штата Нью-Йорка, — объявил: «Это хорошо, что вы не из большого города. Все, которые оттуда приезжают, так и норовят тебя объевреить!» На вопрос Набоковых, при чем тут евреи, хозяин, довольный, что просвещает приезжих, поведал им, что евреи «вечно хотят тебя обжулить, облапошить». «Так вот, я — еврейка, но надувать вас вовсе не собираюсь!» — парировала Вера. Хозяин принялся рассыпаться в извинениях. После беглого осмотра местной закусочной Набоковы погрузились в свой «бьюик», «предоставив жилище его правоверному хозяину». Далее Вера дает волю чувствам, описывая родео в городке Шеридан штата Вайоминг; она почти готова вступить в схватку с автором «Дара», защищавшего бой быков. «Неужто кому-либо в этом мире кажется забавой смотреть, как перепуганного тельца обвязывают и тянут на веревке!» — восклицает она с тем же презрением, с каким обрушивалась на всех равнодушных к творчеству Набокова. Через три дня после выхода в свет «Лолиты» Вера выстраивает полную хронологию их восемнадцатилетнего пребывания в Америке. Она возвращается памятью в прошлое, как бывает в критические моменты жизни, когда прошедшие годы уже почти возмещены, когда будущее уже готово выделиться из предшествующего ему настоящего, когда возникает потребность купить себе новое платье.

В начале августа Набоковы решили вернуться из своего путешествия по Скалистым горам, чтобы присутствовать на торжестве, которое Вера именовала попеременно то выходом в свет «Лолиты», то выходом в свет Владимира, — на коктейле с приглашением прессы, который Минтон планировал устроить в Гарвардском клубе. На Веру произвела впечатление обходительность Минтона с присутствовавшими критиками, чего невозможно было ожидать от человека, казавшегося в деле неповоротливым и глуповатым. Вера с Владимиром — более, чем кто-либо, привыкшие к таким поворотам судьбы — шутили, что Минтон намеренно присылал в Итаку «своего близкого родственника, постарше и потупее». Веру в равной мере впечатлило и то, как муж вел себя 4 августа в Гарвардском клубе. На этом торжестве, как отметила Вера, Набоков умудрился не поддеть на вертел ни единого из современников. Прессу забавляло даже не то, что Набоков никого не охаивал, а скорее то, что он мало кого узнавал по именам. Во время беседы кто-то спросил у профессора литературы про «Пейтон Плейс», и тот изобразил недоумение: «Что это? Роман? Кто написал?» И разумеется, каждый из двадцати пяти присутствующих репортеров интересовался не тем, что Набоков читал, а скорее, с кем тот делится впечатлениями о прочитанном. Корреспондент «Нью-Йорк пост» не преминул отметить, что Набоков явился на прием в сопровождении «своей жены Веры, стройной, бледной седовласой дамы, совершенно не похожей на Лолиту». На этом приеме в Гарвардском клубе, как и повсюду, почитатели твердили Вере, какая приятная неожиданность, что у писателя оказалась очаровательная супруга лет тридцати с небольшим. «Я специально сюда пришла, чтобы это услышать!» — не дрогнув, с улыбкой отвечала Вера. Державший ее под руку муж со смехом замечал, что для такого случая чуть было не взял с собой девочку. Однако реальность была сильней слов: присутствие Веры расставляло все по местам, убеждая читателей, напуганных сюжетом «Лолиты», что у самого Набокова если и есть пороки, то совсем иного свойства [233]. Оставила ли в романе свой след Вера? Нет; хотя отпечатки ее пальцев присутствуют повсюду. Но некоторые продолжали искать ее в книге. Познакомившись с Набоковыми, Лайонел Триллинг сказал жене, что при общении с Верой он убедился, что Вера Набокова и есть Лолита.

— вещь необходимая, но не менее важно, чтобы в ту же рамку попала и Вера как реальная — и, к счастью, в зрелом возрасте — женщина; важно, что именно она стоит за тем, кто создал персонаж, испытывающий слабость к девочкам. И снова слово «маска» становится ключевым. Первые недели по возвращении в Итаку Вера отвечала на телефонные звонки из «Нью-Йорк таймс бук ревью», журнала «Тайм», от всевозможных редакторов книжных клубов, от Минтона. Огромное и не слишком лестное фото Набоковых было напечатано в «Пост» вместе с интервью Владимира на всю страницу. В день выхода в свет «Лолиты» ее автор оставался «невозмутимо спокоен», что Вера неоднократно повторяла в слепящем свете триумфальных прожекторов. Набоков раскладывал перед собой свою обширную коллекцию американских бабочек, рассматривая по полсотни за день, и был настолько поглощен своими крылатыми нимфетками, что жене никак не удавалось отвлечь его от этого занятия. Казалось, Владимир оглох; в такие моменты Набоков ничего не видел и не слышал. Лишь через три дня Вера улучила минутку, чтобы записать новости о популярности «Лолиты»: в тот день с утра поступило триста повторных заказов, тысяча к середине дня, тысяча четыреста к тому времени, как Минтон наконец прислал в Итаку поздравительную телеграмму, две тысячи шестьсот на следующий день. Даже Орвилл Прескотт, разругавший книгу в «Таймс», — он назвал ее вредной, «высокопарной порнографией» — принимал участие в распродаже. Вера считала нападки Прескотта проявлением «злобной неприязни», зависти, вызванной непостижимой памятью, продемонстрированной Набоковым в его книге «Память, говори».

Опубликованная 18 августа 1958 года «Лолита» начала свое восхождение в списке бестселлеров через две недели. К началу сентября было опубликовано уже восемьдесят тысяч экземпляров. (Как и предполагали Набоковы, тираж превышал тиражи всех вышедших до того изданий Набокова на русском и английском языках.) В конце месяца книга заняла первое место в списке бестселлеров «Нью-Йорк таймс». Вера была чрезвычайно признательна Минтону, который, по ее словам, опубликовал такую сложную книгу «весьма искусным и безупречно тактичным образом». «Безупречная тактичность» в значительной мере выразилась в данном случае в рекламе на всю полосу. На радость Вере, Минтон начал активно публиковать книгу; теперь в ее задачи входило напоминать редакторам, что, по мнению Владимира, они должны предусматривать рекламу, большую рекламу, многообразную рекламу. Слишком часто до этого в ушах у Набоковых отдавался глухой стук поверженной превосходной прозы; теперь все переменилось. Роман арестовали на канадской таможне, во второй раз запретили во Франции. Молодчики с киностудий, репортеры, поклонники, редакторы, а также отдельные личности, прозванные Верой «психами», грянули на Набоковых. «Становится все трудней определить, кому отвечать, а кого проигнорировать», — пишет она; понятия об этикете перевернулись в одночасье. Приходилось тратить время на борьбу с поклонниками, например с неким песенником, превратившим «Лолиту» в балладу и намерившимся заявить о своих правах на название. Он требовал, чтобы Вера заслушала по телефону плоды его творчества. После нескольких его звонков Вера убедилась, что композитор сущий псих. Между тем тот уже подсчитал, что роман принесет его автору немалый доход, на осознание чего Вере все же потребовалось некоторое время. Лишь 12 октября она сообщает Елене Сикорской: «По-видимому, книга принесет Володе вполне приличную сумму денег».

5 сентября Вера на втором этаже кирпичного домика в колониальном стиле номер 404 по Хайленд-роуд описывала триумф «Лолиты», в то время как внизу корреспондент «Лайфа» Пол О’Нил брал у мужа первое интервью. Через неделю совершил двухдневный налет фотограф из «Лайфа» [234]. Журналисты находили миссис Набоков дамой утонченной и остроумной; были очарованы ею и восторженно воспринимали ее мужа. Фотограф Карл Майденс в своем дневнике отмечает: «Оба они люди замечательные, относятся друг к другу с огромным уважением и счастливы в браке». Он неутомимо щелкал аппаратом, снимая Владимира на фоне его книг, с одиннадцатью папками Пушкина, за шахматной доской, дубасившим подвесную грушу в подвале, сочиняющим в постели, во дворе, в машине, ловившим, умерщвлявшим, укладывавшим в коробку бабочку — прямо «перед окнами простецкого мотеля». Майденс фотографировал и сопротивлявшуюся Веру: «Ненавижу фотографироваться (возможно, случись все это с нами лет пятнадцать назад, снималась бы с удовольствием), но отказываться куда хлопотнее, если не удается отмахнуться сразу». Когда же фотограф настаивал, Вере ничего не оставалось, как согласиться, неохотно, но с милой улыбкой. К тому же ей был симпатичен Майденс, скромный, необычайно энергичный, целиком поглощенный своей работой. Вера считала, что у него прирожденный талант к фотографии: «Когда он снимает, для него ничего больше не существует — может остановиться посреди оживленной магистрали, невзирая на пролетающие машины, пока не сделает тот снимок, который уже угадал внутренним зрением». Уж в профессионализме-то Вера знала толк, более тридцати трех лет она оттачивала собственное мастерство.

«Лолита» не покидала списка бестселлеров, этот роман первым после триумфа «Унесенных ветром» разошелся в количестве ста тысяч экземпляров всего за три недели после выхода в свет. (Важнее, считала Вера, что «Лолита» стала первым образцом настоящей литературы в списке бестселлеров после «Моста короля Людовика Святого» Т. Уайлдера, который называла «умеренно приличной книгой».) В прессе замелькала броская реклама на всю полосу, которую Минтону уже не было нужды подкреплять заверениями разных академиков: за осень «Лолита» снискала себе признание как виртуозное литературное произведение и в «Нью-Йорк таймс бук ревью», и в «Атлантик Мансли», и в «Нью-Йоркере», а также в публикации Дороти Паркер из «Эсквайра» [235]. Не проходило дня, чтобы «Лолиту» не обсуждали в какой-нибудь газете.

«Лолите». В 1915 году скончался дядя, оставивший Набоковым свое огромное дореволюционное состояние, и вслед за этим Владимиру приснился странный сон: ему приснился дядя Вася, объявивший, будто однажды вернется под видом Гарри и Кувыркина — во сне это была пара цирковых клоунов. Теперь Гарри с Кувыркиным материализовались в образах Гарриса и Кубрика. 13 сентября, когда Набоковы с Майденсом и автором заголовков для «Лайфа» сидели за обеденным столом, раздался телефонный звонок. Звонил Моррис Бишоп, поздравлял. Вера выразила недоумение, и тогда Бишоп прочел ей заметку из утренней «Нью-Йорк таймс». Набоковы ежедневно покупали эту газету; Владимир с жадностью следил за расследованием одного убийства на Статен-Айленд — восьмилетний сынок родителей-мормонов обвинялся в том, что зарезал отца с матерью кухонным ножом, — но нынешний субботний номер он еще не раскрывал. Именно Бишопу выпало сообщить Вере, что права на экранизацию романа проданы режиссерско-продюсерской группе Стэнли Кубрика и Джеймса Гарриса за 150 000 долларов — сумму, в семнадцать раз превышавшую оклад Владимира в Корнелле. Набоковы знали, что Минтон ведет переговоры, но результат пока был неизвестен. В каких выражениях Вера сообщила новости Бишопа мужчинам, сидевшим за столом, и кто именно тотчас кинулся за газетой, чтобы прочесть сообщение в пяти абзацах, мы не знаем. Вера отмечает лишь, что «новость прозвучала, как выразился бы „Тайм“, — но только не Вера — сенсационно».

Экранизация сделала Владимира популярным, даже знаменитым, причем настолько, что Набоковым трудно было с этим свыкнуться. Вера немедленно прикинула: выплату половины суммы стоит распределить на несколько лет во избежание крупных налогов; вторую половину могут вообще не заплатить; обещанные 15 процентов от продюсерских денег — это, скорее всего, нереально, и тут она не ошиблась. Оба Набоковы явно были огорошены, став владельцами таких несметных денег. Многим преподавателям Корнелла было недоступно покупать за пять долларов «Лолиту» в твердой обложке. Когда кто-то из коллег заметил: дескать, теперь Владимиру уже не придется больше преподавать, «так как в Беверли-Хиллз ему открылась нефтяная скважина», Вера, не отрицая бурного разворота событий, заверила коллегу, что он не прав. Владимир не может покинуть Корнелл; они просто решили взять годовой отпуск. Ее крайне удручало то, что интерес к мужу, возможно, подогревается его голливудскими гонорарами. Вскоре после этого газетного сообщения секретарь женского клуба при итакской пресвитерианской церкви позвонила и спросила, не может ли профессор Набоков у них выступить. Вера, выслушав ее, сказала, что, к сожалению, не может. «Ах, ну да, теперь он конечно же ужасно занят!» — отозвалась секретарь. Это «теперь» больно задело Веру. «Художественные достоинства „Лолиты“ тут вовсе ни при чем. Это все из-за 150 тысяч, упомянутых в „Таймс“!» — сердилась она. И все же в этом секретарском звонке она нашла некое утешение, некую поддержку: «Подумать только, всего три года назад всякие Ковичи и Лафлины, да и Бишопы, настоятельно рекомендовали В. никогда не публиковать „Лолиту“, уверяя, что, при всем прочем, „все церкви и женские клубы“ и тому подобные организации его „заклюют“».

«Лолита» мгновенно вошла в живую американскую речь. Особенно порадовала появившаяся в «Нью-Йорк таймс бук ревью» «замечательная карикатура: рабочий в люке, поглощенный книгой, бросает прохожему, который, по-видимому, обращался к нему с просьбой: „Нет уж, сам купи „Лолиту“!“» В некоторых журналах «Лолита» возникала то в юмористической картинке, то в патнамской рекламе. (Ничто не ускользало от Вериного внимания, тем более марсианин, требовавший: «Веди меня к своей Лолите!» Вера усердно составляла особое жизнеописание «Лолиты», целые тома газетных вырезок, больших и малых.) На Хайленд-роуд Набоковы наигрались вдоволь в «телепрограммную рулетку»; Вера заметила, что «Лолита» упоминается между сценами в «идиотском шоу Артура Годфри». Более забавным оказался скетч Стива Аллена с героями Зорро и Лолитой. В ноябре до слуха Набоковых дошли слова Дина Мартина, что-де в Лас-Вегасе ему делать было нечего, поскольку он не игрок, поэтому сидел в вестибюле гостиницы и читал детские книжки: «Полианну», «Близнецов Боббси», «Лолиту». (Первые два названия у Веры воспроизведены неточно.) Как-то воскресным вечером Стив Аллен, когда у него в «научном скетче» возникла девочка-кукла, вызвал у Веры не свойственное ей волнение словами: «Мы отправим эту куколку мистеру Набокову!» «Мы оба явственно это слышали, — пишет возбужденно Вера, — и не поверили собственным ушам!» Милтон Берль открыл свое первое в 1959 году шоу словами: «Прежде всего позвольте мне поздравить Лолиту: ей уже тринадцать!» И принялся молоть языком — пересказывая содержание романа под названием «Лолита не остается в долгу», повествующего о восьмидесятичетырехлетней старушке, воспылавшей страстью к двенадцатилетнему мальчику; и в этой трескотне прошли первые мгновения Нового года.

В отношении к репортерам и тому, что те печатали, Вера оказалась также снисходительна; мало-помалу она пришла к выводу, что журналисты — публика занятная. После того как схлынул поток первых интервью, Вера стала выделять некий набор тем, повторяющихся в вопросах: «Они все тщатся обнаружить „скандальный“ ракурс». Она научилась угадывать, что надо журналистам; скажем, узнать, что ректор Корнелла У. Мэлотт просит Владимира не посягать на беззащитных студенток. (Похоже, Вера не подозревала, что прецедент был.) Надо сказать, журналисты столкнулись с трудностями, перенеся дискуссию на территорию кампуса, поскольку книга там раскупалась отлично, студенты-выпускники английской кафедры упорно молчали, а проблемы морали нигде горячо не обсуждались. (Но кое-кто не молчал, хотя это осталось неизвестно Набоковым и репортерам.) Ректор Мэлотт получил странное письмо, на которое ответил настолько невозмутимо, что Набоков бы такую невозмутимость не одобрил [236]. Вера считала, что журналистов это явно раздосадует: «По-моему, они разочарованы, обнаружив в Корнелле публику в высшей степени солидную и непретенциозную, — ведь в противном случае они бы с радостью выступили с критикой цензуры!» Она прекрасно знала, что именно скандал способствует распродаже книги. Десять лет назад Вера стала свидетельницей того, как запрет в Бостоне книг «Странный плод» и «Навеки Эмбер» всколыхнул небывалый интерес к этим романам.

«Лолита»: что за личность миссис Набоков? Какая легенда кроется за этой седовласой женщиной, которая отстаивает каждое слово человека, так сочно изложившего на 319 страницах историю об интеллигентном европейце-насильнике? Визитеры Набоковых ломали головы в догадках. Девушка-юрист, явившаяся к Набоковым, чтобы прояснить недоразумения в связи со скандальностью этого романтического сюжета, назвала Веру «Службой памяти». Буквально на каждом шагу Набоков в разговоре консультировался с женой. «Так разве мы не…» — начинал он, и Вера мягко отвечала: «Нет, не совсем», — слегка подправляя ход его мыслей. Некий студент в ходе интервью выяснил, что Вера складывает все случайные записки мужа в картонные коробки в расчете на возможную надобность в будущем, чему первым свидетелем явился еще Дик Кигэн. Этот студент назвал Веру «Службой связи явлений». При том, что Вере была свойственна мимикрия, ей все же не нравилось, когда о ней складывалось превратное впечатление; по этому случаю она адресовала в «Нью-Йорк пост» «поправку, весьма для меня важную». И рекомендовала редактору напечатать ее письмо, что и было сделано. Отказываясь от приписанного ей титула русской аристократки, Вера с гордостью утверждала, что она — еврейка [237].

«Геральд трибюн» в отеле «Уолдорф-Астория», как и другие приглашенные авторы бестселлеров — Агнес де Миль и Фанни Херст. Перед аудиторией в тысячу человек Владимир прочел свое стихотворение «An Evening of Russian Poetry» [238] и даже не упомянул о «Лолите». Вера считала, что стихи аудитория не восприняла, так как собрались в основном одни старухи. Иначе она отнеслась к первому выступлению Набокова на телевидении, где он давал интервью Си-би-си в студии Рокфеллеровского центра. Вера суетилась вокруг гримера, пудрившего мужу лысину, чтоб не блестела; заметно волновалась во время обратного отсчета перед началом эфира. Сидя рядом с Дмитрием в темном зрительном зале, Вера с замиранием сердца наблюдала новую для себя картину: мужа в двух лицах. Набоков присутствовал одновременно и на студийном экране, и на освещенной сцене, представлявшей собой приукрашенный аналог набоковской гостиной, на что Вера с готовностью согласилась. Вера считала, что Владимир держался блестяще — свои высказывания он на виду у всех зачитывал с карточек, — особенно Вере понравилось, как он обошелся с «обывателями», едва разговор зашел на эту тему. Набоков назвал их «ширпотребом в пластиковых пакетах» [239]. В равной мере ее восхитила непосредственность, с которой Владимир наполнил коньяком из собственной фляжки стоявшие на столе чашки. В половине одиннадцатого вечера спиртного уже нигде нельзя было купить. Надо полагать, что не только по этой причине Набокова в Си-би-си провозгласили желанным гостем.

Одно недовольное замечание Веры в связи с приемом «Лолиты» немедленно было подхвачено критиком из «Нью-Йорк пост»: «На Лолиту накинулись как на гадкое дитя, маленькое чудовище, низкое, растленное, похотливое и на редкость мерзкое отродье». Если критики романа выражали свои симпатии к Гумберту, Вера упирала на беззащитность Лолиты, указывала, что, лишившись близких, та осталась совсем одна в этом мире. Если бы Вера выражала свое мнение где угодно, а не в дневнике, это можно было бы считать намеренной защитой весьма уязвимой книги, но это не так; Вера сетовала на это и впоследствии, когда рецензенты обошли стороной весь пафос самоубийства Хейзел в «Бледном огне». Вот как Вера выражала свое сожаление в связи с отношением к нимфетке, которой окажется стольким обязана:

«Лолита» обсуждается прессой во всевозможных ракурсах, кроме одного: с точки зрения красоты и пафоса книги. Критики предпочитают искать нравственные символы, утверждение, осуждение или объяснение ситуации с Г. Г.… Но хотелось бы, чтоб кто-нибудь оценил, с какой нежностью описана вся беспомощность этого ребенка, оценил ее трогательную зависимость от кошмарного Г. Г., а также ее отчаянную отвагу, нашедшую такое яркое отражение в жалком, хотя в основе своей чистом и здоровом браке, обратил бы внимание на ее письмо, на ее собаку. Вспомним ужасное выражение на ее лице, когда Г. Г. обманывает ее, лишая обещанного ничтожного удовольствия. Все критики проходят мимо того факта, что Лолита, «„это кошмарное маленькое отродье“, по сути своей истинно положительна — в противном случае она никогда бы не поднялась после того, как ее так жестоко сломали, и не обрела бы нормальной жизни с беднягой Диком, которая ей оказалась больше по душе, чем та, другая».

«Лолита» была не только роман, Лолита была живая девочка. И эту девочку, по мнению миссис Набоков, следует считать центром истории, названной ее именем.

«Лолита» вызвала вулканические сдвиги в американском литературном ландшафте, в один миг объединив высоколобых, среднелобых и низколобых, позволив «тающей улыбке эйзенхауэровой эры уступить место жуткой ухмылке». В витиеватой игре типа «Альфонс, после вас!» «Лолита» даже «Округу Геката» помогла вернуться в печать [240], расчистила путь для «Любовника леди Чэттерли» и далее поспособствовала явной либерализации взглядов в Англии; она изменила судьбы нескольких издательств [241]. Однако круче всего «Лолита» — и книга, и героиня — изменила именно Верину судьбу. За шесть дней до выхода романа в свет Вера писала Гольденвейзеру, собиравшемуся ей помочь в иске о возмещении ущерба, что по нескольку часов в день занимается делами мужа, ведет всю его корреспонденцию, правит верстку, помогает отыскивать нужные материалы. Вера не представляла себе, как квалифицировать подобный труд для немцев. В сентябре она жаловалась, что переписка отнимает у нее все больше сил. Роман выпустили японцы; «Даблдей» заключило контракт на поэтический сборник; обсуждалась возможность продажи «Лолиты» в Англии; приходилось править немецкий перевод «Пнина». К концу октября Вера уже не справлялась с почтой. Даже в День благодарения ей вряд ли удалось передохнуть, поскольку Набоковы вновь участвовали в разных встречах в Нью-Йорке. После праздника Вера писала Беркмен: «Работы у нас по горло. Никогда не предполагала, что ящик может вместить так много писем». Однако она не позволяла себе роскоши писать ради подобных сообщений; целью письма было узнать, не согласится ли Беркмен принять на себя нагрузку Набокова на весенний семестр. Поскольку нечего было и думать о совмещении хлопот с изданием «Лолиты» и преподавания, Владимиру пришлось просить отпуск. Он получил согласие при условии, что найдет лектора вместо себя, а это оказалось делом нелегким, учитывая его преподавательский диапазон. Вера была особенно заинтересована в том, чтобы побыстрее подыскать замену, ведь у Владимира на руках оказалось «2 крупных ребенка, с публикацией которых предстояло нянчиться (Пушкин и французское издание „Лолиты“), и еще несколько маленьких». Письма летели во все концы, в значительной мере все тем же адресатам, однако меры требовались более экстренные, поскольку прежде всего надо было уладить дело с занятиями в Корнелле. В ноябре появилось девятое издание «Лолиты», и тогда же права на издание в мягкой обложке были проданы за сто тысяч долларов издательству «Фосетт».

В добавление к корреспонденции еще две заботы свалились на Веру: ограничение доступа к Набокову, а также все, что касалось контрактов и налогов. Теперь чаще, чем раньше, приходилось встречать посетителей и отвечать на телефонные звонки. (Несколькими годами раньше набоковская группа студентов явилась к нему домой по какому-то весьма мудреному вопросу. Сначала они разочарованно наткнулись на миссис Набоков, но были потрясены, когда она оказалась способной разрешить их проблему, не потревожив мужа.) Другой искатель контактов, позвонивший в Итаку осенью 1958 года, оказался менее удачлив. Возникшее перед ним препятствие — яркий пример того, что именно снискало Вере в последующие годы дурную славу. 16 ноября в доме на Хайленд-роуд раздался телефонный звонок; звонивший «настаивал, что хочет говорить именно с В., а не со мной, но поскольку тот не назвался телефонистке, и кто звонит, я не знала, то позвать В. отказалась. Телефонистка нагрубила мне, я вышла из себя…» — вспоминает Вера, жирно зачеркивая окончание фразы. «Наконец инкогнито было раскрыто, и тогда я позвала В., который только что прилег соснуть». Выяснилось, что Вера невольно опростоволосилась, не допустив к мужу Уолтера Минтона. Она сделала это, следуя наставлениям Владимира и для его же блага, однако не все правильно расценили ее поведение. Никто не знал, насколько глупо чувствовала себя Вера в роли Цербера, в чем частично ей стоило винить самое себя; но она подавляла в себе всякое раскаяние, а на бумаге зачеркивала то, что красноречиво завершало рассказ об утрате ею самообладания. Та фраза в изначальном виде читалась так: «Телефонистка нагрубила мне, я вышла из себя, о чем потом жестоко сожалела».

вынудил их остановиться на полпути в момент перевоплощения. Звонил студент Лихай-колледжа, просивший, чтобы Набоков надписал ему экземпляр «Лолиты». Вера ответила, что писатель автографов не дает. В тот же вечер раздался громкий стук в дверь; студент заявился в Итаку, чтобы лично изложить свою просьбу. Это не было назойливостью единичного поклонника; братство студентов уполномочило его получить желаемый автограф. Студент стоял на своем. Может, хотя бы миссис Набоков надпишет книгу? «С какой стати, я не писала ее!» — ответила Вера. Как вдруг ее осенило: «Внезапно до меня дошло, что на самом деле ему нужно вещественное доказательство, что он был у нас и лично получил автограф. Юноша чуть не плакал! Я предложила, что напишу расписку, удостоверяющую, что мистер Набоков не дает автографов. Студент был вполне доволен, счастлив и благодарил!» — писала Вера так, будто считала и «Лолиту» полноправной участницей этого сюжета. Но, как вскоре Вера открыла для себя, и ее, и мужа время не беспредельно. В январе, когда ее сестра Лена прервала свое почти десятилетнее молчание, Вера извинялась за запоздалый ответ: «Я завалена колоссальной Володиной почтой (которой сам он заниматься отказывается). Я каждый Божий день часами просиживаю за пишущей машинкой, но все напрасно, нет никакой надежды совладать с этой лавиной писем». Тут же Вера с радостью сообщает, что Дмитрий намерен перевести «Приглашение на казнь» на английский для «Патнама».

«Лолита» была двенадцатым романом Набокова, и ее успех был особенно сладок. С издательской точки зрения ситуация оказалась почти из ряда вон выходящей; не часто случается, чтобы автор бестселлера возникал из небытия да еще с уймой забытых, в большинстве своем не переведенных на английский маленьких шедевров. Все это должно было случиться много раньше, тогда не хватило самой малости: Набоков бывал признан как гений, бывал обласкан славой, иногда и деньгами, но три эти фактора воедино не сходились никогда. Не будь «Лолиты», считала Вера, для настоящего признания могло потребоваться еще лет пятьдесят. Некоторые считали, что без «Лолиты» успех к Набокову никогда бы не пришел. Но теперь и новые, и старые произведения, даже «Евгений Онегин», которого Набоков в декабре с яростью изъял из «Корнелл Юниверсити Пресс», так как, на его взгляд, издательство потихоньку вымогало у него деньги, — все внезапно оказалось крайне востребованным. И каждое произведение — вместе с «Лолитой» в ее иностранных обличьях — требовало своего контракта. Звонок Минтона, вызвавший у Веры такое возмущение, как раз касался вопроса о британских правах, которые Минтон советовал отдать Джорджу Уайденфелду, готовому встать на защиту книги. Вера склонялась в сторону издательства «Бодли Хед», которое хоть и предлагало меньший гонорар, но за ним стоял Грэм Грин, у которого, как считала Вера, они были в неоплатном долгу [242]. (При всех сложностях, которые встретило бы издание «Лолиты» в Англии, где законы были более жестки, оба издательства уже состязались между собой за право отправиться в тюрьму из-за двенадцатилетней девчонки.) Минтон считал, что Грин уже нажил себе много могущественных врагов, преждевременно выступив в защиту книги, и что противники, объединившись, могут воспрепятствовать изданию романа. В тот раз Минтон сумел пробиться к своему автору, однако нетрудно угадать, почему в дальнейшем это удавалось ему все реже и реже. «В. настолько устал обсуждать вышеупомянутые подробности, — пишет Вера, явно не одобряя дискуссию вокруг Уайденфелда-Грина, — что он уступил пожеланиям Минтона, просто чтобы больше к этому не возвращаться». Отныне Владимир обсуждал условия контрактов только с Верой; то был последний случай, когда в переговорах участвовал он сам.

При первых же признаках успеха «Лолиты» Набоков обнаружил, что в его бизнесе участвует еще и правительство США; в те годы существовало семидесятипроцентное прогрессивное налогообложение. (Набоков открыто негодовал по поводу куша, нежданно-негаданно подфартившего властям. Когда Уолтер Уинчелл поинтересовался, приобрел ли что новое Владимир в связи с его голливудскими заработками, писатель поморщился: «Как же, новые налоги!») Раньше Вера занималась их налоговыми проблемами нерегулярно. Она признавалась Марку Шефтелю, что очень хочет как можно быстрее составить налоговую декларацию. Шефтель заметил, что ее невнимание может Набоковым дорого обойтись. «Да, я понимаю, что мы теряем деньги, но… это так утомительно!» — восклицала Вера. Но дольше пренебрегать налоговыми проблемами было уже невозможно. И прежде денежные проблемы были для Набоковых больным вопросом; с 1958 года эта тема обретает особый смысл. Весь ноябрь и декабрь Вера переписывается с бухгалтером, которому направляет налоговые отчеты за предыдущий год. Если мужу действительно предоставят в Корнелле отпуск, если они год пропутешествуют, каковы в этих случаях их обязательства по отношению к правительству Соединенных Штатов? Внушить этому бухгалтеру, что они намерены постоянно переезжать с места на место, оказалось делом нелегким. 16 декабря Вера пишет в дневнике — в полной уверенности, — что они с мужем могут никогда не вернуться в Итаку, и это первый намек на планы, которые они не раскрывали никому. После 1958 года организационные проблемы начали отнимать у Веры массу времени. Теперь у Набокова появляются все основания в разговоре с английским журналистом охарактеризовать свою жену как «организатора всех дел, шофера и помощницу в ловле бабочек в одном лице». Он также упомянул о ее преподавательских обязанностях, хотя с этим уже было решительно покончено. Вместо просмотра письменных работ Вера занялась изучением всевозможных контрактов. В ранний период Набоков жаловался, что у него больше агентов, чем читателей. С 1958 года у него появляется неисчислимая читательская аудитория при единственном перегруженном заботами агенте [243]. Как считали все в агентстве Дуси Эргаз, лучшего агента, чем Вера, для Набокова трудно было сыскать.

«Вальстрём & Видстранд», чей перевод «Пнина» и «Лолиты» оказался не только слаб, но еще и сокращен. Издатель пообещал изъять искалеченную «Лолиту» из продажи, но — как Вере удалось установить с помощью одной почитательницы-шведки — этого не сделал. Владимир настаивал на расторжении контракта, пока издатель окончательно не изуродовал его прозу; послушавшись совета не доводить дело до суда, оба Набоковы продолжали кипеть возмущением. В одной из экзаменационных работ корнеллского университета Вере выпала сложная задача сравнить шведского «Пнина» с оригиналом, что приходилось делать, постоянно пользуясь словарем. С его помощью, а также методом скрещивания русского и немецкого языков ей удавалось максимально точно выявлять смысл каждой фразы. (Возможно, именно вследствие этого опыта Вера позже утверждала, что, будь у нее время, она непременно выучила бы оба: и шведский, и испанский.) Действительно, в издании «Вальстрёма» отсутствовали целые абзацы, а в тексте, что более серьезно, было даже несколько изменено политическое звучание, смягчались отдельные антикоммунистические высказывания [244]. Битва со шведским издательством продолжалась все последние месяцы работы в Корнелле и первые месяцы набоковского отпуска. Лена Массальская как раз и прервала свое долгое молчание, чтобы в письме укорить младшую сестру, что доверила произведение мужа «Вальстрёму». Это худшее из шведских издательств, утверждала Лена, посылая в качестве подтверждения кипу газетных вырезок. Лена писала, что много слышала о «Пнине» и «Лолите», хотя не доставила сестре удовольствия признанием, что прочла какой-либо из названных романов. Это, возможно, объясняет, почему Вера благодарит Лену за вырезки и добавляет при этом, что уже получила именно такие от «настоящей шведки». Лену, понятно, оскорбил такой поворот; она доводит до сведения сестры, что шведским владеет в совершенстве, и это чистая правда. «О чем ты?» — недоумевает Вера, внезапно сделавшись невосприимчивой к тонкостям английского языка.

Спор с «Вальстрёмом» разрешился летом 1959 года при содействии стокгольмского адвоката. В самый разгар победного шествия «Лолиты» по миру теперь случилось как раз то, что Набоков пытался совершить многие годы назад еще на заднем дворе Ист-Сенека-стрит, только на сей раз за шесть тысяч миль от Америки Вера сама раздувала пламя. Шведы согласились уничтожить свой тираж обоих произведений Набокова; при этом в качестве свидетеля с набоковской стороны присутствовал адвокат. 7 июля 1959 года он сопровождал грузовички со склада в Стокгольме на свалку, находившуюся в двух милях от города, где и были выгружены книги и непереплетенные листы. «Кучу подожгли, и вскоре вся она была охвачена огнем, — рассказывал адвокат. — Если пламя занималось медленно, лили из канистр бензин. Я простоял там с час. Когда уходил, от кучи оставались лишь зола да угли. Я лично убедился, что ни один экземпляр из кучи продан не будет; но до чего же все-таки много времени потребовалось, чтобы сжечь кипу книг. День был великолепный, дул легкий ветерок с озера, располагавшегося неподалеку. Зрелище было поистине драматическое». Вера сочла это сообщение «прелестным». Такое сожжение книг она приветствовала. Она считала, что лучше книги мужа уничтожить, чем распространять крупными тиражами в искаженном виде.

«Вальстрём & Видстранд», служит ярчайшим ответом на вопрос, изменилось ли ее сознание после успеха «Лолиты». Наконец-то Америка и весь мир пришли к истине, с которой Вера уже с 1923 года связывала все свое существование. Другая бы на ее месте, вероятно, сочла возможным на этом этапе несколько успокоиться; за тридцать пять лет Вера до такой степени ожесточилась в своей приверженности эталону, что теперь отойти от него оказалось нелегко. За пределами дневника она не теряла собранности. Конечно, признавалась Вера близким, это огромная радость, что окружающие окончательно (и вмиг) научились произносить фамилию «Набоков» с правильным ударением, однако при всем потоке писем от почитателей, при всех этих аргентинских и исландских изданиях и по сей день существуют недоумки, невежды, обыватели и Морис Жиродиа. На каждого вдумчивого Конрада Бреннера всегда найдется свой Орвилл Прескотт; на каждого Джейсона Эпстайна — свой шведский аналог [245]. Французы запрещали, разрешали, снова запрещали «Лолиту»; следом и бельгийцы действовали в том же духе. Разные библиотеки в США отказались принять «Лолиту» в фонды. Будущее книги в Европе оставалось неясным, немецкий перевод оказался несовершенен, поговаривали, что в Мексике и Уругвае имеют хождение пиратские издания. За каждым гонорарным чеком стояло множество сомнений и тревог; адвокаты, с которыми Вера встречалась в 1959 году, привыкли ожидать всяких подвохов. О том, до какой степени высоко Вера превозносила талант мужа, можно судить из ее пламенного ответа на мартовское письмо одной почитательницы: «Мы столкнулись с настолько зрелым, независимым и глубоким отношением к искусству у нескольких очень молодых людей, что это трогает до глубины души. Как я ненавижу всяких шарлатанов и лицемеров [sic], утверждающих, будто истинно великое искусство не способно облагородить человеческий разум!»

«Доктор Живаго». Имевший собственную, столь же тернистую, как и у «Лолиты», историю, роман Пастернака был опубликован через месяц после набоковского. 23 октября Нобелевскую премию в области литературы присудили Пастернаку, первому русскому писателю со времени Бунина. В последующие месяцы книги двух соотечественников, обе начатые в 1948 году, — одна, опубликованная в переводе книга писателя, живущего в СССР; другая, произведение новоиспеченного американца, по-прежнему считавшего свой русский лучше своего английского, — сцепились в смертельной схватке за высшее место в списке бестселлеров. «Живаго» впервые появился в этом списке в начале октября, когда «Лолита» занимала в нем первое место; через шесть недель «Живаго» обошел «Лолиту». Успех книги, которую Вера воинственно называла второсортным чтивом, лишь доказывает, что не следует многого ждать от общественного мнения. Вера прочла книгу до мужа и признала ее малозначительной. Владимир разругал роман Пастернака Уилсону, основываясь, как считал Уилсон, лишь на поверхностном чтении, а по мнению Романа Гринберга — на Вериной оценке. Гринберг советовал другу: «Непременно прочти сам! Иначе ты будешь повторять слова дражайшей Веры, которая прочла эту великолепную русскую книгу в безобразном переводе» [246]. Владимир всецело согласился, что перевод следует отделять от оригинала. «Перевод хорош, — заверил он журналиста. — Это книга плоха». Он сдерживал себя как мог, но, узнав, что список заказов на «Живаго» в Итакской библиотеке оказался длинней, чем список заказов на «Лолиту», вознегодовал [247]. (При всей неприязни к роману Набоков восхищался действиями издательства «Пантеон» в его поддержку. «Команда живаговцев старается изо всех сил подпереть заваливающегося доктора. Неужто и мы не можем предпринять то же ради нашей нимфетки?» — подталкивал он в мае Минтона, когда книги занимали соответственно первое и четвертое места в списке бестселлеров.) Вера по иным соображениям придерживалась низкого мнения и о книге, и о ее почитателях. «Коммунисты преуспели в пропихивании своей низкосортной стряпни в клуб „Лауреатов Нобелевской премии“ — посредством чистого притворства, будто оно „незаконно вывезено“ из СССР! Массовый психоз идиотов, предводимых прокоммунистически настроенными подлецами», — припечатывает она в дневнике. Впоследствии Вера вычеркнет этот абзац, как будто ей жаль тратить силы на подобную писанину, словно само упоминание о ней марает страницы, посвященные победам «Лолиты». Ее, видимо, нисколько не смущает степень собственной неприязни, она высказывается предельно открыто. Оба Набоковы были убеждены, что в СССР роман одобрили и там только делают вид, будто осуждают. Вера навсегда осталась категоричной в своих литературных приверженностях: если вы прекрасный писатель, но ваши политические взгляды отвратительны или спорны (Цветаева), значит вы плохой писатель. Если вы не такой замечательный писатель, но ваши политические взгляды достойны похвал (Солженицын), вы все равно плохой писатель.

В свете зимнего списка бестселлеров, в котором Лолита зависла в неудобной позе у ног Лары, отрицание Набоковыми заслуг Пастернака выглядело злопыхательством. В конце октября Вера с горечью отмечала, что «Лолита» все еще всюду стоит в списке бестселлеров, «хотя скоро ее, вероятно, вытеснит оттуда эта ничтожная и жалкая „книжка“ безвестного Пастернака, о котором В. не смеет сказать дурного слова из боязни, что его не так поймут». Налицо уже все свидетельства, что так оно и случилось. Через два дня Уилсон замечает, что Владимир «ведет себя весьма неприлично по отношению к Пастернаку. Я за последнее время трижды говорил с ним об этом по телефону, но он только и знает, что твердит, какой ужасный этот „Живаго“. Он хочет считаться единственным современным русским прозаиком. Мне забавно, что „Живаго“ стоит прямо за „Лолитой“ в списке бестселлеров, интересно, сможет Пастернак — как говорят на скачках — все-таки обойти ее». (Наверное, автору обреченного «Округа Геката» — книги, которую изъяли с продаж, реализовав пятнадцать тысяч экземпляров, принесших Уилсону впервые приличные деньги, — было нелегко смириться с тем, что «Лолита» распродается гораздо более крупным тиражом.) Набоков видел, чем отзывается для него поношение «Живаго», но ничего с собой поделать не мог и продолжал еще пуще поносить роман. «В сравнении с Пастернаком, — заявил он в январе одному репортеру, — мистер Стейнбек гений». Примерно то же твердил он зимой друзьям во время ужина на Хайленд-роуд, когда пущенная Уилсоном бабочка на резинке порхнула через комнату. На одном ее крыле значилось — «Лолита», на другом — «Живаго». Собравшимся гостям Набоков с жаром доказывал, что его презрение ни в коем случае не продиктовано профессиональной завистью [248].

«Лолиту» ловким конвертированием валюты; даже хозяин дома по Хайленд-роуд считал, что Набоков натянул Америке нос, перед тем как убраться из страны. Коллеги придирались к художественным достоинствам романа. Как бы в отместку за Верины нападки специалист по Гете Эрик Блэкхолл заявлял, что книга была бы сильней, если б ограничилась только первой половиной. Анализ «Доктора Живаго» — язык которого не мог идти ни в какое сравнение с языком «Лолиты» — породил новых злопыхателей. С такими друзьями, как Уилсон, Набоков вполне мог бы обойтись и без врагов, однако они у него все-таки были: Владимир продолжал держаться на расстоянии от русской эмиграции в Нью-Йорке, теперь различавшей двух своих соотечественников в списке бестселлеров как «праведника и похабника». Вера всегда стояла на страже как против подобных хулителей, так и против тысячи граждан, претендовавших на внимание Владимира в последние месяцы их пребывания в Корнелле. Четыре десятилетия фактической безвестности оказались не столь обременительны, как эпоха бестселлерной известности; дневниковые записи пронизаны заботами о бедном, измученном Владимире. Перед осенней поездкой в Нью-Йорк Вера сообщила Гессенам, что хотелось бы поужинать спокойно, только с ними и с Гринбергами: «В. очень устал, и когда кругом народ, он просто погибает», — поясняет она. В Гарварде, казалось, Вера трясется над мужем как над бесценным произведением искусства. И для особой бдительности были свои причины.

«Живаго» с комментариями. Набоковы решили отправиться на запад, затем на несколько месяцев на восток, в Европу. Владимир так от всего устал, что Вера уже считала дни до отъезда. Его преподавательская карьера — хотя официально он и числился в годовом отпуске — завершалась 1 февраля 1959 года. Теперь он может посвятить свое время тому, чему всегда отдавался с такой любовью: творчеству и коллекционированию. Для Веры начиналась ее вторая жизнь. Дж. Дж. Смит создала свое последнее в качестве набоковского секретаря письмо, полушутливую рекомендацию для одной студентки-выпускницы. Миссис Владимир Набоков провела серию международных переговоров. Вера уложила семейное добро — вместо сорока трех чемоданов, с которыми она с матерью и сестрами некогда покинула Петербург, имущества теперь оказалось на тридцать четыре снабженные подробной описью картонные коробки (шахматные задачи, модели самолетов, старые рецензии, энтомологическая переписка, коллекция марок, елочные украшения, рецензии на «Лолиту», пистолет), все это было сдано на хранение. В процессе укладывания Вера откопала экземпляр «Волшебника», который победно вручила мужу, воображавшему, что эта сухая почка, из которой чудом расцвела «Лолита», уже сгинула в небытие. В тот же день Набоков написал Минтону, предлагая перевести новеллу [249]. Джон Апдайк утверждал, что у Набокова по приезде в Итаку «для художественного истощения причин было достаточно»; Вера имела все основания для истощения по выезде оттуда. В последние недели в Корнелле она слегка жалуется Сильвии Беркмен: «Хотела написать гораздо раньше, но я буквально теряю представление о времени под непосильным грузом работы. Владимир отказывается проявлять какой бы то ни было интерес к своим делам, а я недостаточно оснащена, чтобы четко их выполнять. Кроме того, я отнюдь не Севинье и после десяти-пятнадцати писем в день у меня уже больше нет сил».

Во вторник, 24 февраля 1959 года, Набоковы отбыли из Корнелла в Нью-Йорк. Дорога из Итаки оказалась не той «золотой нитью», которой Пнин следует из Уэйнделл-колледжа, скорее серебряной: шоссе было скользкое, заледеневшее. В полицейском управлении советовали день переждать, однако Вера все-таки решилась вступить в сражение с обледенелыми дорогами. Уже раз они откладывали поездку, и теперь им не терпелось отправиться в путь. Наконец-то свободные, супруги — преодолев жуткие заносы и непредвиденную ночевку близ Скенектеди — растворились за рамками будущности, оставив по себе модель самолета и сетку для ловли бабочек в подвале дома на Хайленд-авеню, оборудованный кабинет в Голдуин-Смит и никакого обратного адреса.

— умом и усердием [250]. Ожидалось, что в Нью-Йорке Набоковы проведут несколько дней, а затем отправятся восстанавливать силы на запад, — Вера известила Филиппу Рольф, ту самую «настоящую шведку», которая приложила руку к фиаско «Вальстрём & Видстранд», что собирание бабочек — лучшее лекарство для мужа, — однако многочисленные дела, а также грипп задержали супругов в душной гостинице «Уиндермир» почти на два месяца. Их осаждали со всех сторон — репортеры, издатели, телевизионные продюсеры. Первое же утро в Нью-Йорке началось со звонка из газеты города Цинциннати, штат Огайо. Что думает мистер Набоков об отказе главной библиотеки города от «Лолиты»? (Мистер Набоков полагает, что если людям нравится выставлять себя в глупом виде, то это их личное дело.) Затем последовали звонки из «Тайм», «Лайф», «Нью-Йорк таймс», «Дейли мейл», от целой серии издателей. В воскресенье вечером 1 марта Набоковы впервые встретились с британским издателем «Лолиты» Джорджем Уайденфелдом [251]. Сначала Вера поразила его своей холодностью, потом, мало-помалу завоевывая ее расположение, он убедился в ее радушии. Теперь уже супругам стало совершенно очевидно, что их буквально преследуют по пятам. Первым в понедельник раздался звонок от репортера лондонской «Ивнинг стандарт». О чем беседовали Набоковы с мистером Уайденфелдом во время ужина в «Le Voisin»? Несомненно, обсуждали такую тактику издания «Лолиты», которая не довела бы дело до суда. Еще не появившись там, «Лолита», как сообщал на текущей неделе «Тайм», уже произвела в Англии фурор. Британское издание было отложено в ожидании нового законопроекта о порнографии; если законопроект не пройдет, Уайденфелд со своим партнером и членом парламента Найджелом Николсоном рисковали попасть за решетку. При этом Уайденфелд обнаружил, что книгу практически невозможно издать в Англии, поскольку от владельцев типографий он получил значительно больше писем с отказом, чем Набоков от издателей [252]. В марте текущего года в Америке была продана примерно четверть миллиона экземпляров «Лолиты».

«Пол, Уайсс, Рифкинд, Уортон и Гаррисон»; одновременно она составила текст завещания. 11 апреля сестра Веры, Соня, — теперь постоянный переводчик при ООН — устроила прощальный ужин в честь Набоковых в своей квартире в Вестсайде. На следующий день то же устроила и Анна Фейгина. Уехать из Нью-Йорка Набоковым удалось только через несколько дней, в значительной мере из-за наплыва почты. И только через два месяца Вера обнаружила, что кипа нераспечатанных писем каким-то образом затесалась в чемодан с неразобранными бумагами. И все-таки этот шквал радовал ее, она упивалась вознесением мужа. «Мы встретились здесь с сотнями людей и замечательно провели время», — писала Вера после прощальных ужинов, имея в виду все нужные встречи, а также блестяще срежиссированный Эпстайном успех: издательство «Боллинген Пресс», однажды отказавшееся от этого проекта, в марте подписало контракт на перевод «Онегина». Лишь 18 апреля Вере наконец удалось отправиться с Владимиром на запад, через Теннесси, Алабаму и Луизиану, с двумя сачками для бабочек на заднем сиденье, с папкой контрактов в багажнике «бьюика». Они неспешно продвигались к Аризоне. В дороге Вера вела оживленную переписку по поводу переводов, новых обложек, условий контрактов. Во время остановки на юге Техаса она преуспела в телефонных переговорах с «Даблдей» в отношении итальянских прав на «Набокову дюжину», заинтересовала «Смехом во тьме» датского издателя «Лолиты». (По-прежнему использовались бланки с грифом «Корнеллский университет», однако в качестве обратного указывался адрес издательства «Патнам».) По мере продвижения Набоковых к юго-западной окраине штата погода окончательно испортилась. После того как однажды едва справилась с управлением, Вера решила, что ехать опасно. Неистовые ураганы и ревущие бури патетически олицетворяли собой разочарование в европейской участи «Лолиты»: для произведения, претендующего исключительно на чистое искусство, судьба романа на раннем этапе оказалась слишком политизированной. В апреле «Галлимар» опубликовал прекрасный перевод Эрика Кана, свободно продававшийся в стране, где издание на английском было частично под запретом. (Логика оказалась проще, чем могло показаться на первый взгляд: «Галлимар» издавал де Голля.) Вера выражала недовольство, что мадам Эргаз недостаточно точно информирует ее о ситуации с «Лолитой» в Париже, однако не только агентесса была в этом виновата; книгораспространители оказались информированы не лучше. Некоторые считали, что запрет действует по-прежнему. Другие потихоньку продавали роман, который можно было обнаружить на книжных развалах «в постыдном соседстве» с Фрэнком Гаррисом и Генри Миллером. В то же время книга была запрещена к вывозу в Австралию, Новую Зеландию и Южную Африку, где о ее возможном появлении были предупреждены полицейские службы по борьбе с нарушениями нравственности.

«Лолиту» оказалась в Англии, где редко какое неопубликованное произведение вызывало подобную шумиху. В январе Уайденфелд и Николсон организовали подписи двадцати одного крупнейшего литератора под открытым письмом в «Таймс», осуждающим правительственное преследование литературы; даже от половины этого количества ждать прочтения романа было бы чудом. Билль о порнографических изданиях — выдвинутый лейбористами законопроект, способный внятно определить, что такое порнография в литературе, — ждал между тем своего принятия вот уже четыре года. Суть его составляло утверждение, что произведение надлежит оценивать в целом — и, следовательно, исходя из его художественной ценности, — а не основываясь на могущих показаться предосудительными отрывках, вырванных из контекста. Дебаты разгорелись с новой силой при разговорах о неминуемом появлении «Лолиты» на британских книжных прилавках и при красноречивых заверениях Николсона — вопреки его собственным тайным страхам, — что книга не несет в себе безнравственного начала, «потому что изобличает порок, который приходит к своему трагическому и неизбежному концу». Николсон уже сделался непопулярным за свою упорную оппозицию к британскому вторжению в зону Суэцкого канала; его отстаивание «Лолиты» способствовало дальнейшему росту общего недоверия к этому сорокадвухлетнему члену парламента [253]. Едва ли важно, какие доводы он приводил в пользу «Лолиты»; избиратели считали его скрытым Гумбертом Гумбертом. Николсон лишился своего поста в феврале за восемь месяцев до того, как «Лолита» наконец-то пожаловала в Англию.

Из Техаса Вера писала Лафлину, который переиздавал «Истинную жизнь Себастьяна Найта» и «Гоголя», что они с Владимиром собираются отправиться в Аризону, где, вполне вероятно, пробудут «достаточно долго и смогут сообщить свой почтовый адрес». Через неделю они его обрели: Набоковы поселились в сосновом доме в Оук-Крик-Кэньон, цветущем и зеленом оазисе в двадцати милях к югу от Флагстаффа. Судя по записям, Вера была буквально очарована этим каньоном; совершенно случайно они набрели на маленькое курортное местечко над горным ручьем, в сени дубов, лавров, елей и сосен, всего в нескольких милях от пустыни. На фоне этого восхитительного пейзажа Вера продолжала неутомимо работать. Моррис Бишоп полагал, что эта поездка на запад подарит Вере немного заслуженного отдыха; Вера так не считала. 24 мая Владимир записал, что жена отпечатывает окончательный вариант его снабженного примечаниями перевода «Слова о полку Игореве», эпической поэмы, занимающей в русской литературе то же место, что «Беовульф» в английской; эту работу он начал несколько лет тому назад. Набоков верил, что Россия непременно в один прекрасный день поклонится ему в ноги за то, что он сделал для нее. Вера иначе отзывается об этом проекте с «Игорем»:

«Этим летом мне пока никак не удается отдохнуть: надо написать множество ответных писем по многотомному делу, да еще письма почитателей преследуют нас по всем штатам. В. только что закончил очередную книжку, перевод „Слова“, этого русского эпоса XII века, над которым он проработал почти год. Клянусь, пока я жива, это последний перевод, который я ему позволяю».

(Этот перевод окажется далеко не последним, хотя Вера могла бы утешиться тем, что, протрудившись еще пять лет над переводом «Онегина», Набоков затем переводил почти исключительно Набокова.) Вера правила верстку немецкого перевода «Лолиты», который считала в целом ниже среднего. Она во многом находила немецкоязычную историю о nymphchen [254] чересчур деликатной, недостаточно жесткой. Без стеснения Вера предлагает более точное слово для «haunches» [255]. И вообще надо называть вещи своими именами, как бы неблагозвучно это ни показалось: «„Liebesdingen“ [вопросы любви] — вежливый и неудачный эвфемизм, которым европейская переводчица заменяет „вопросы секса“. Вспомним, что Гумберт отнюдь не вежливый человек, к тому же — не дама: он прежде всего самец, более того — сексуальный маньяк».

корреспонденцией и занималась для Владимира «другими делами, в которых ему нужна моя помощь», а также приготовлением пищи, что всегда было для нее обузой. И все же Вере хоть чуть-чуть да оставалось времени на чтение: вероятно, в Аризоне она прочла «La Jalousie» [256] Роб-Грийе, которую вряд ли оценила достаточно высоко, хотя, выражая мнение публично, выкрутила весьма любопытный пируэт. Она утверждала, что всецело полагается на вкус мужа по части восхищения Роб-Грийе, в то время как Владимир неоднократно подчеркивал, что именно она открыла этого писателя. Вера восхищалась этим романом 1957 года, называла его восхитительно цельным и трагичным, но прежде всего оригинальным произведением, «что, вероятно, для нас самая высокая оценка». Спустя годы кто-то из знакомых полюбопытствовал у Веры, пишет ли она сама. «О, она все время пишет!» — вставил Владимир, что было справедливо, но уводило от сути вопроса.

«Спортс иллюстрейтед» — пожалуй, единственного в Америке периодического издания, не отозвавшегося о «Лолите» или ее авторе, — приехал побеседовать с Набоковым и посмотреть его коллекцию. Он тут же расположил Веру к себе, показав, а затем и подарив ей фотографию Владимира, обнаруженную в дешевой книжной лавке. На следующее утро Владимир вышел на крыльцо хижины и провозгласил: «Уже девять утра!» Репортер не мог не заметить, что еще только половина девятого: оказалось «Набоков переводит стрелки всех часов вперед, чтобы поторопить миссис Набоков и поскорей отправиться за бабочками». И еще репортер не преминул заметить, что вышеозначенный водитель на эту удочку не попалась, а вместо этого позвала мужа завтракать. Чуть позже Вера, преобразившись из писца в шофера, повезла мужа с гостем на несколько миль к северу. Днем она присоединилась к ним с сачком. «Посмотрите, как моя жена ловит бабочек, — хвастал Набоков. — Один легкий взмах — и в сетке». На следующее утро приободренный Владимир снова торопил жену: «Скорей, дорогая, солнце давно встало!» Невозмутимая Вера, и не думая торопиться, подмигивала репортеру: «И не подозревает, что мы давно его раскусили!» Ей удалось задержать мужа на двадцать пять минут.

«Лолита» произвела во Франции и Италии эффект взрыва и отлично была принята в Голландии; книга вышла в Дании, Испании, Японии, Израиле, Польше, Норвегии и Аргентине; выход ее вскоре ожидался в Португалии, Бразилии, Финляндии и Германии; Вера обсуждала условия издания в Греции и Исландии. Но больше всего ее радовало возникновение целой группы молодых читателей, которые теперь занялись — наряду с издателями разных стран — розысками более ранних произведений Набокова. Верин страх перед фауной проявлялся главным образом в виде боязни за мужа. В роскошном Техасском национальном парке «Биг-Бенд» лесничий предупредил Набоковых, что здесь водятся гремучие змеи и горные львы. Презрительный ответ Владимира Вера не одобрила: «В. отмахнулся от его слов — что огорчительно, потому что в своей беспечности он может напороться на гремучку (или, что того хуже, на горного льва, ведь умудрился же он в Йосемитском заповеднике наткнуться на спящего медведя)». Философия Набокова в этом вопросе была проста: он полагал, что Бог бережет энтомологов так же, как пьяниц. Браунинг тихо покоился в картонной коробке в Итаке, за несколько тысяч миль отсюда.

Помимо двух сделанных впопыхах августовской и сентябрьской записей, Вера продолжила дневник в Техасе 10 мая или сразу после. Помыслы и надежды, с которыми она начинала свои записи, осуществились; новизна события несколько померкла. Удержавшись в начале второго своего года в списке бестселлеров, «Лолита» уже явно была способна позаботиться о себе сама, по крайней мере в Америке. При всей своей любви к точности Вера не во всем была педантична; она, например, не находила нужным заполнять свой еженедельник до конца. Возможно, ее засосала бесконечная работа. Как бы то ни было, примерно за два месяца до того дня, когда Джон Шейд взялся за ручку, чтобы начать свой «Бледный огонь» о 999 строках, Вера сделала последние обстоятельные записи в своем недолговечном дневнике, ее единственном и явном самовыражении. Невозможно представить, чтобы она взялась за это занятие только из личных побуждений, так же как невозможно представить, чтобы она вела свое повествование для кого-нибудь, кроме своего мужа и себя самой. Страницы дневника красноречивы, потому что пишет их Вера от себя. Здесь она такая, какая есть, а не та, какой старалась казаться; то же получилось и с «Лолитой». При этом Вера по-прежнему себя редактировала. Дневниковые страницы отражают раковый кошмар Владимира в 1948 году, однако здесь отсутствует тот тревожный ошибочный диагноз 1954 года. Вера не помечает и то, что 15 мая в Итаке скончался Илья Фейгин, прикованный к постели после парализовавшего его удара. Она лишь выражает сожаление, что не смогла содействовать организации похорон, что эти хлопоты Анне Фейгиной полностью пришлось взять на себя. Начав в 1958 году дневник, Вера приобрела таким образом и идеальную возможность излагать скупые факты личной биографии для своего иска о возмещении ущерба. В этом деле у нее обнаружились и беспомощность, и забывчивость, и неточность.

«Беверли-Хиллз». Пресса тотчас их там настигла; Владимир рассказывал не о «Лолите», а о «Приглашении на казнь», романе, который он назвал историей из жизни России в 3000 году. Он редактировал отличный перевод Дмитрия, который «Патнам» планировал издать — и эта мысль наполняла Набоковых ликованием — в день приезда Хрущева в Америку. Гаррису и Кубрику было, прямо скажем, не до ликования. Создатели фильма рассчитывали убедить Владимира написать сценарий для их «Лолиты», за что предлагали ему сорок тысяч долларов. Оба Набоковы решили отклонить заманчивое предложение, предпочитая деньгам свободу. Несомненно, на их решение повлиял глас из Европы; зарубежные издатели Владимира вежливо, но настойчиво требовали его присутствия. Вера была уполномочена довести решение мужа до сведения создателей картины. Она изложила доводы Владимира в ответ на предложение Гарриса с Кубриком: муж считает идею о браке Лолиты с Гумбертом в финале — с благословения некой родственницы — совершенно недопустимой, тут даже не о чем и говорить [257]. Чем дольше длилось обсуждение, тем менее возможным казалось Набокову найти экранное решение, которое бы не противоречило самому произведению. В текущем августе «Лолита» вступила во второй год своего присутствия в списке бестселлеров уже на двенадцатой позиции, спустившись на семь ступеней ниже «Живаго».

В середине месяца Набоковы начали обратное движение на восток, сделав первую остановку в Итаке, где посетили Бишопов. «Оба В. выглядели как никогда превосходно, загорели по-западному», — отметил Моррис Бишоп, нашедший их в приподнятом настроении даже в конце долгого автомобильного путешествия, но не решившийся омрачать «хороший отдых тем обстоятельством, что в некоторых странах доходы от „Лолиты“ ничтожны». Бишоп пишет, что супруги путешествовали хоть и без Дмитрия, но в тесной связи с сыном, который намеревался продолжить вокальные занятия в Италии, где, пожалуй, возможен наиболее естественный переход от учения к выступлению на публике. На самом деле маршрут Набоковых оказался более гибок, чем предполагал Бишоп. В начале сентября Вера несколько раз встречалась с адвокатами фирмы «Пол, Уайсс». Как главный казначей семейства она обсуждала сложности с налогами за рекордный год и объясняла суть запутанной и в высшей степени неприятной истории в связи с мертвой хваткой «Олимпии». Кроме того, Вера проясняла для себя налоговые преимущества в случае переезда в Европу, где Набоковы намеревались провести год и где, как предполагала Вера, они, вероятно, задержатся значительно дольше. Она считала, что можно обосноваться во Франции, Италии или Швейцарии. В Корнелле об этом узнали довольно скоро. 22 сентября Владимир подал прошение об отставке, слухи о которой просочились в крупные газеты. В тот же день Вера призналась Бишопу, что уже давно поняла: муж не в состоянии совмещать преподавание с творчеством [258]. На следующий день за заваленным бумагами столом в гостинице Парк-Кресент на Риверсайд-драйв Вера пишет с явным чувством облегчения: «Что сулит нам будущее и как все устроится, можно только гадать». Двадцать лет прошло с тех пор, как Набоков писал Альтаграсии де Джаннелли с юга Франции — тех самых мест, откуда происходит Гумберт Гумберт, — что интеллектуальная будущность Америки видится ему ослепительно яркой, даже ярче, чем представляется так называемым авангардистам. Он так хотел найти в Америке именно того читателя, который, он знал, его там ждет. Будущее тогда представлялось не менее неопределенным, но совершенно в ином смысле. Снова становясь перемещенными лицами, Набоковы просили Уолтера Минтона позволить им еще на некоторое время воспользоваться почтовым адресом издательства «Патнам».

«бьюик». В качестве временного адреса Вера оставляла корреспондентам мужа адрес «Мондадори», итальянского издателя «Лолиты», а также женевский адрес своей золовки Елены, работавшей в библиотеке ООН. Вера держала путь в знакомые земли, расставаясь с немногими уцелевшими родственниками. Только Лена, переписка с которой теперь более или менее наладилась, оставалась в Европе. Сестры не виделись с 1937 года; Лена с нетерпением ждала встречи, однако уже давно жила в Швеции другой жизнью. Она гордилась тем, что ее сын Михаэль совершенно не говорит по-русски. С определенной долей недоверчивости Соня в эту зиму спрашивала Веру: «Ты рассчитываешь встретиться с Леной (нашей Леной)?» Сама она со старшей сестрой не общалась и представить себе не могла, что с той станет общаться Вера. Соня спрашивала, знает ли Лена, что Вера в Европе, о чем не знать та при всем желании не могла: все последующие месяцы пресса по всей Европе буквально кричала о приезде Набоковых. Даже на борту «Либерте» от Владимира не отходили почитатели. Корабельная библиотека кичилась представительным собранием его произведений. Одновременно с Набоковыми на теплоходе оказался и глава издательства «Боббс-Меррилл»; он все старался подластиться к писателю, которого его издательство ввезло в Америку и которого другое издательство теперь послало в триумфальное плавание. Капитан судна расспрашивал знаменитого пассажира, что его побудило писать на такую тему, хотя сам скандального романа не читал. Отвечая на вопросы капитана, Владимир тем временем мысленно выстраивал в миниатюре новый замысел, из которого впоследствии вырастет «Бледный огонь».

«переживает новую оккупацию». Они попали туда в самый разгар проведения Автосалона, все гостиницы оказались переполнены. Ночным поездом Набоковы укатили в Женеву, невольно отплатив «Галлимару» за злополучную встречу в 1937 году: французский издатель Набокова тщетно ждал у себя в кабинете своего знаменитого автора. В Женеве, одном из немногих городов, где книги Набокова можно было купить на трех языках, супруги поселились в отеле «Бо-Риваж» — неком аналоге гостиницы «Парк Кресент» на Риверсайд-драйв — в номерах с видом на озеро. Вера с удовольствием отмечала, что роман помещен на видном месте в витрине каждого книжного магазина. После трогательной встречи 7 октября с Еленой Сикорской — сестра нашла брата значительно солидней, но в сущности не изменившимся — состоялось несколько встреч с издателями. Здесь Набоковы впервые познакомились с Ледигом Ровольтом и его женой Джейн, родившейся во Франции и получившей образование в Оксфорде; для Веры это была «дружба с первого взгляда». Их навестили Джордж Уайденфелд, представители других издателей Набокова, а также небольшая группка репортеров. Возможно, потому, что женевский адрес был известен немногим, здесь переписка у Веры застопорилась. Она написала Эпстайну по некоторым издательским делам, консультировалась с агентством Дуси Эргаз по поводу мероприятий в Париже, где Галлимар ждал Набоковых 21-го числа. Нашлись и иные заботы: Вере надо было срочно приобретать вечерний туалет, а они в Женеве оказались страшно дороги.

пробиться к «самому скандальному писателю после Д. Г. Лоуренса и Генри Миллера». Набоковы старались казаться любезными, пока их вместе с десятью чемоданами не погрузили в машину и не отправили в отель «Континенталь», где наконец Эргаз с превеликими трудностями выбила им номер, и ее отчаянные поиски Владимир позже преобразит в нежных воспоминаниях. Его ежедневник в последующие шестнадцать дней окажется исписанным как никогда; только за первый день в отеле было проведено четыре интервью. Заглянул к Набоковым и Эрик Кан, чуткий переводчик романа. Всеобщее внимание было приковано к Владимиру, однако в заголовках указывалось не только его имя; настоящей сенсацией явилось то, что мистер Набоков разгуливает по Парижу отнюдь не с аппетитной двенадцатилетней девчушкой. «Мадам Набоков на 38 лет старше нимфетки Лолиты!» — визжал заголовок одной обложки. Веру сопровождали эпитеты «светловолосая, утонченная, сдержанная», оказавшиеся справедливыми на две трети, что совсем неплохо для взаимоотношений Набоковых с прессой. (Вера была старше Лолиты на сорок пять лет.) В норковом палантине и светло-сером костюме она смотрелась в высшей степени европейской дамой. Если бы Вера и желала не попасть в свет прожекторов, ей бы это никак не удалось; путешествие в 1959 году с автором «Лолиты» отнюдь не предусматривало намерение эскорта оставаться в тени.

Вера наслаждалась как никогда. В каждом своем описании этого парижско-лондонского вихревого тура она подчеркивает, насколько атака почитателей утомляет Владимира, но с энтузиазмом заключает, что все происходящее «ужасно приятно». Соня Слоним недалека от истины, когда делает предположение, что это возвращение в Европу, наверное, казалось им восхитительным балом. Если парижским репортерам не удавалось выманить Владимира к телефону, чтоб задать ему вопросы, на которые им не терпелось получить ответ, они с раздражением набрасывались на Веру, которая мастерски гасила их пыл. Через пару дней после приезда Набоковых один из заголовков цитировал ее заявление, что муж никогда не был знаком с конкретной Лолитой. Вера отрицала, что редактировала роман, даже то, что высказывала свое мнение о нем. «Когда в мире возникает такой шедевр, как „Лолита“, единственная проблема — найти для него издателя», — парировала она, все-таки поставив себе в заслугу устройство публикации романа в Париже. Она ловко изворачивалась под напором ходовых (и неумных) вопросов. На вопрос, не шокирует ли ее положение жены скандального писателя, Вера отвечала, что она ни в грош не ставит мнение тех, кто считает «Лолиту» скандальной книгой. Ей интересны только те, кто видит в ней шедевр. Чаще всего во время запланированных интервью Вера сидела рядом с мужем, время от времени подавая реплики. Когда Набоков поведал одному из первых своих интервьюеров, что — подобно Флоберу, описывавшему смерть Эммы Бовари, — он плакал, описывая последнюю сцену Лолиты с Гумбертом, Вера присовокупила свое обычное утверждение о сострадании к героине: «Она каждую ночь плачет, а критики глухи к ее рыданиям». Впоследствии Эргаз благодарила Набоковых — причем обоих — за их неутомимую деятельность в Париже [259]. Все были очарованы тем, с какой естественностью справились супруги со своей тяжелейшей задачей, а главное — тем, с какой сердечностью отнеслись они ко всем, кто расспрашивал о «Лолите».

— в сверкавшем позолотой салоне Галлимара на рю Себастьян Боттэн. Набоковы прибыли на такси; Владимир мгновенно растворился в толпе благожелателей, которая оказалась огромной. (Вера отметила прелюбопытный закрут фразы: «Были приглашены все, в том числе и его супруга».) Журналисты рвали Владимира друг у друга из рук; стремились подобраться к нему поближе, ловили каждое его слово. Вера получала несказанное удовольствие от созерцания этого зрелища. На фотографиях мы видим сияющую, ликующую, полную достоинства фарфоровую красавицу. Покупки в Париже оказались явно успешными: у Галлимара Вера была ослепительна в черном муаровом платье, в изящном норковом палантине, с двойной ниткой жемчуга вокруг шеи. И на нее тоже обрушился град вопросов. Она воспользовалась всеобщим вниманием и, чтобы не оставаться в долгу, рассказала смешной анекдот про Хрущева. На приеме присутствовал также сын Натальи и Николая Набоковых, Иван, редактор одного парижского издательства; он запомнил своего родственника сконфуженным, потрясенным. Иван не видел рядом с Владимиром Веру, добавив, что ее присутствие было бы как нельзя кстати. Знавшая слишком хорошо, как мог растеряться брат в такие моменты на публике, остававшаяся в Женеве Елена Сикорская предполагала, что «он был несколько ошарашен всей этой кутерьмой».

«Лолиты», что они в тот вечер и сделали. Зинаида Шаховская, тетка Ивана Набокова и покровительница Набокова на первых порах, остолбенела, когда человек, которому она так часто оказывала помощь двадцать лет назад, глядя ей прямо в глаза, пробормотал равнодушно: «Bonjour, Madame!» (Вера, наблюдавшая эту встречу со стороны, была не менее озадачена.) Шаховская решила, что ею пренебрегли намеренно, хотя, скорее всего, то было проявлением рассеянности, которой Набоков славился еще в кампусе, когда Верины подсказки неоднократно спасали его от осложнений с коллегами. (Прошлой осенью кинопродюсер Джеймс Гаррис, тайно появившийся на официальном завтраке в «Уолдорф-Астория», представился «человеком, только что купившим „Лолиту“». Набоков совершенно не выделил его из восьмитысячной толпы аналогичных обладателей, хотя Гаррис единственный выложил за роман сто пятьдесят тысяч долларов. Набоков рассеянно бросил ему в ответ: «Надеюсь, вы получите удовольствие от чтения!») Морис Жиродиа также присутствовал на том парижском приеме, хотя официально не был приглашен Галлимаром, оказавшимся как меж двух огней — между автором и первым издателем «Лолиты». По воспоминаниям Жиродиа, Дуся Эргаз представила его Набокову, искавшему взглядом из-за обступивших его кольцом почитателей свою жену, «как бы в ответ на ее телепатический сигнал». После нескольких бокалов шампанского Жиродиа пробился сквозь толпу к Вере. От отсутствия тесного окружения она не испытывала ни малейшего неудобства и встретила Жиродиа, выросшего прямо перед ней, ледяным молчанием. «Я просто не существовал; я был не более чем эпистолярной выдумкой, я не имел права представать во плоти и беспокоить присутствовавших на этом литературном коктейле в честь ее супруга Владимира Набокова», — вспоминает отвергнутый издатель, урвавший громадную выгоду из подобных полустычек-полувстреч. Вера вспоминала, что встретила — без особого удовольствия — на этом торжестве Жиродиа, но предполагала, что муж с ним там не столкнулся.

десять лет пыталась отвратить мужа от договора с издателем, которого впоследствии отказалась даже замечать. Чтобы аннулировать контракт с «Олимпией», она использовала всевозможные средства вплоть до 1969 года, когда уже третий нанятый для этой цели адвокат сумел наконец развести обе стороны. Сам Жиродиа повсюду ощущал присутствие Вериных прелестных долгих ручек. Она — сущий дракон, крутая партнерша, эта «антинимфетка». Когда наконец в 1959 году в журнале «Лайф» Пол О’Нил опубликовал некие справочные данные, Жиродиа принялся оспаривать различные места в этой публикации. В «Лайфе» появилось его опровержение, сопровождаемое пространным редакционным комментарием, который — по мнению Жиродиа — «хоть и был подписан знакомым таинственным „Ред.“, все же вызывал в памяти неотразимый отголосок мозговой изощренности Веры Набоковой».

«Лолиту», хоть и напечатанную, распространять было рискованно. Наконец-то был принят всеми ожидаемый закон, но генеральный атторней остался все тот же; вероятность возбуждения уголовного дела он оценивал в 99 процентов. Со всех сторон на Найджела Николсона давили, чтобы тот прекратил защищать роман; «главный кнут» парламентской фракции консерваторов, Эдуард Хит, воззвал к нему от имени консервативной партии [260]. Перед летними парламентскими каникулами генеральный атторней в вестибюле палаты общин, ткнув Николсона пальцем в грудь, предупредил, что публикация книги неминуемо приведет его за решетку. В тот момент Николсон стоял рядом с премьер-министром Гарольдом Макмилланом. Проблема приняла общенациональный размах; ежедневно в прессе мелькали имена Уайденфелда и Николсона, их биографии изучались на предмет выискивания возможных аморальных фактов, явно свойственных сторонникам такой книги, как «Лолита». В октябре по предложению Николсона было продано несколько экземпляров книги, а один отослан лично директору государственного обвинения. Если тот одобрит книгу, роман мог выйти в свет официально 6 ноября; если нет, Уайденфелду с Николсоном, по крайней мере, не грозит суд за распространение на территории Британских островов незаконного произведения. Между тем двадцать тысяч экземпляров «Лолиты» осели смиренно на складе в ожидании уничтожения в случае судебного разбирательства. И вот в этот-то водоворот и угодили Набоковы, выйдя на берег в Дувре 28 октября. Два телохранителя умчали их с пристани в лимузине; их число увеличилось до пяти по приезде Набоковых в отель в Уэст-Энде. Один растерявшийся репортер все же успел запечатлеть момент, когда Владимира вели к лифту в отеле «Стаффорд», и это автор «Лолиты» непременно бы оценил. Охрана молниеносно вызвала лифт, в который был спешно препровожден знаменитый писатель. Журналист «только миг и видел его лицо из-за решетчатых дверей».

их встреча с Набоковыми прошла неудачно, они даже не упоминали названия книги, которую собрались издавать. После тягомотных, на три четверти часа, малозначительных разговоров автору удалось-таки взломать лед. Выступая 4 ноября в Кембридже с лекцией на тему о цензуре, Владимир уже не рвался говорить о романе, о «Лолите» ни разу не упомянул, и в заключение аудитория аплодировала ему стоя. Сама лекция, великолепно организованное выступление по телевидению, а также ленч с группой известных влиятельных лиц — все это явилось частью кампании, организованной Уайденфелдом и Николсоном, чтобы представить своего автора как ученого с безупречной репутацией, а не как полоумного эмигранта-графомана. Величайшим тактическим достижением стало упоминание о том, что следующей книгой профессора Набокова будет исследование в две тысячи страниц о Пушкине.

Со смешанным чувством бесшабашности и страха Уайденфелд с Николсоном устроили накануне выхода книги, во вторник 5 ноября, торжественный вечер в отеле «Ритц», куда было приглашено триста влиятельных доброжелателей. Издатели достаточно рисковали, назвав торжество вечером встречи с мистером и миссис Набоков; о книге не упоминалось. Устроители имели все основания опасаться, что назавтра их привлекут к суду. В этот праздничный вечер волнение достигло предела, как сообщала Вера в письме Минтону, досадуя, что тот, пожалуй, недооценивает, насколько опасным было их положение в тот критический момент. Если Владимир и нервничал, то ничем этого не выказывал; он утверждал, что безудержно веселился, хотя любимую кузину поразила растерянность его, оказавшегося в самом эпицентре бури. По крайней мере один репортер заметил смятение, которое, наверное, наполняло Набокова еще в Париже. Посреди торжеств, по наблюдениям корреспондента «Тайм энд Тайд», Набоков «имел отрешенный вид человека, не вполне сознающего, по какому поводу затеян праздник». Окружающих Владимир равно повергал в смущение; То он вдруг заявлял, что его английский все еще не дотягивает до русского. А сэру Исайе Берлину он заявил «настолько громко, что все обернулись: „Говорят, я русский писатель. Неверно. Я — американский писатель!“»

«Ваше английское произношение непостижимо для меня», из чего тот заключил, что Вера имеет в виду особый аристократический выговор. Разумеется, при этом ей не составило труда разобраться в новостях, сообщенных неизвестным союзником из Министерства внутренних дел, позвонившим в самый разгар торжеств. Тихонько Уайденфелд передал сообщение своему партнеру; Николсон взобрался на стол и провозгласил, что правительство решило не возбуждать против книги судебного дела. Крики ликования докатились до близлежащих кварталов. По воспоминаниям Уайденфелда, услышав о решении, Вера утирала слезы батистовым платочком. Оно к тому же обеспечивало Уайденфелду с Николсоном надежное будущее, а британским издателям — большую свободу действий. Теперь можно было решать вопрос, где провести Рождество.

Последующие несколько дней в искрящемся солнцем Лондоне растворились в безумном вихре разнообразных встреч. Супруги позировали художникам, встречались с родственниками, пополняли свой гардероб. Но прежде всего Набоковы предоставили себя прессе. Казалось, каждый репортер Англии проинтервьюировал Владимира. (Он говорил одному журналисту, будто знает о ведущемся поиске дневников в доказательство того, что «Лолита» вовсе не художественное произведение.) Набоков утверждал, что, если бы предвидел скандал, ни за что бы не извлек рукопись «Лолиты» из ящика своего письменного стола. Однако без этого потрясения — без опасности, грозившей книге в Европе, — подобный триумфальный прием ни за что не обрел бы такого размаха. Вера понимала это. После всех драматических событий она провозгласила: «Лолита в полном смысле этого слова громкое дело!» Она чувствовала, что даже если кое-кто и норовит куснуть роман, волна поддержки восхитительна и вдохновляюща. А насчет покусывающих она со все большим восторгом утверждала, что и они, несомненно, содействуют распродаже в неделю ста тысяч экземпляров. С другой стороны, Вера отдавала себе отчет, что впереди — «Мондадори», а Владимир устал и не может работать. «Надеюсь, что скоро мы обретем покой, который так ему необходим», — добавляла Вера идеально составленной фразой.

При всех этих переездах, оправдывалась Вера, «мне приходилось запихивать все письма в чемодан в надежде заняться ими при очередной остановке, и порой я никак не могла решить, на какие письма отвечать, а какие проигнорировать». В Риме оказалось неожиданно холодно и совсем не так спокойно, как мечталось Владимиру; журналисты и фотокорреспонденты осаждали Набоковых с момента их появления. Одного пришлось буквально спустить с лестницы. Набоковы пытались осматривать достопримечательности; Вера клялась, что весной они непременно приедут сюда инкогнито. Снова и снова репортеры наседали на них; Вера согласилась на одно интервью в отеле, во время которого с удовольствием сообщила репортеру, как отвратительно ей это мероприятие. Владимир радостно устроился в кресле, пригубливая из стакана; казалось, его забавляло, что жена вместо него подвергается расспросам. Репортеру удалось кое-что выжать из миссис Набоков. Она призналась, что первой читает книги мужа; что она спасла «Лолиту»; что именно она настояла на ее издании. Внезапно Вера, поменявшись с репортером ролями, стала пытать его, где можно подыскать приличную виллу. Вывод Владимира: «Ну разве не прелестная беседа? Не правда ли, моя жена просто чудо?»

— в поисках солнца. Они надеялись обосноваться на зиму в Таормине, но обнаружили там лишь грозы, град, а также пару репортеров. Даже Вера от сонной Таормины, где в местном киоске в рамочках на них глядели фотографии четы Набоковых, такого приема не ожидала. (Прямо скажем, фото были не особо лестные. А в сопроводительном тексте Вера именовалась «платиновой блондинкой».) Этим знаки внимания не исчерпывались. «Местные немцы, весьма многочисленные и единственные здесь туристы, перешептываясь, пялились нам вслед», — сетует Вера. В поисках идеального равновесия между солнцем и тенью Набоковы предприняли двадцатичетырехчасовое путешествие на север в Геную, что уже граничило с подвигом, так как они накупили столько книг, что те не помещались в чемоданах. «Приличные люди летают самолетами, но с нашим багажом летать невозможно, даже если бы В. на это решился», — сокрушается Вера, частично оправдывая их беспорядочный маршрут, вернее отсутствие целенаправленности, на ближайшие восемнадцать лет. И тут же сообщает, что Владимир в Италии оказался самым известным писателем и что там его имя ежедневно появляется в газетах.

«Колумбия-Эксцельсиор» пришлись Набоковым больше по душе. Веру очаровал сам розовоцветный город со своими «зданиями в полуосыпавшихся фресках и крутыми улочками-лестницами». В целом этот портовый город находился в состоянии послевоенной разрухи, но, по ощущениям Веры, в нем еще сохранилось достаточно жемчужин и много всяких чудес. Как-то вечером в начале декабря Набоковы отправились вверх по спиралевидной улочке позади их отеля и оказались среди проституток и вкрадчивых зазываний, доносившихся из трущобных гостиниц. Вера позабавилась, когда автор «Лолиты» предложил повернуть назад; она, напротив, была готова двигаться дальше. Так же весело она рассказывает о своих успехах в итальянском, о том, как стоило ей осведомиться насчет новостей («actualités» [262]), ей тут же указали, где туалет («toletta»). Даже генуэзские чары не смогли, однако, полностью отвратить Веру от письменного стола. «Колумбия-Эксцельсиор» оказался удобнейшим местом, где можно было описать все треволнения предыдущей недели, а также начать поиски жилища на зиму. Первое занятие оказалось более плодотворным. Вера сообщала о многочисленных победах «Лолиты», чей растущий успех в качестве бестселлера сопровождался пиратскими изданиями по всему миру. Она писала о критиках, вдруг преобразившихся в самых ранних сподвижников этой книги Владимира, о старых приятелях, выползавших из всех щелей. (И те и другие были Вере отвратительны.) Вот как описывает Вера вторую половину 1959 года: «Мы пропутешествовали тысячи миль, повстречались со столькими людьми (в том числе весьма приятными), познакомились с разнообразными писателями — от Грэма Грина (забавное знакомство) до Моравиа (значительно менее того) и повидали множество необыкновенных явлений. Например, как эти восхитительные итальянские старушенции в Риме тянут тяжеленные сумки со свежей рыбой, чтобы накормить бродячих кошек». Вера недоумевала, совершают ли это старушки по доброте души или же чтобы заслужить благословение в рай. Подобное наблюдение, скорее всего, принадлежит лично ей; Вера редко могла пройти мимо кошки, и в Генуе ее восхищало, как древние старушки с легкостью взбираются вверх по совершенно вертикальным лестницам. Но эта зарисовка обрела дополнительный смысл. Для иллюстрации того, что взгляд художника зачастую останавливается на чем-то с виду незначительном, Владимир через пару недель заметит одному репортеру: «Например, в Риме наиболее ярко запомнились старушки, кормившие бродячих кошек».

«Урагана Лолита», большие расстояния вполне могут способствовать сближению, соседство же может способствовать расхождению. Вера признавалась, что не прочь отправиться на север, возможно с Соней, которая собиралась в Европу. «В этой связи у меня к тебе вопрос, — писала Вера старшей сестре. — Знает ли Михаэль, что ты еврейка и что он, соответственно, полуеврей?» Она довольно-таки жестко сформулировала свои опасения:

«Можно ли говорить с ним открыто на эту тему и обо всем, что с этим связано? Учти, что мой вопрос не имеет ни малейшего отношения к твоей католической вере или к тому религиозному воспитанию, которое ты предоставила сыну. Все это не главное, и я не хочу это обсуждать. Меня интересует только то, о чем я спрашиваю. По-моему, если М. не предполагает, кто он, то мой приезд к тебе не имеет смысла, так как для меня возможны только отношения, основанные на полной правде и искренности. Более того, я постоянно повторяю репортерам разных стран, кто я такая, а однажды даже написала письмо редактору нью-йоркской газеты, прояснив ситуацию, так что теперь общеизвестно, что я стопроцентная еврейка. О тебе я никогда не упоминала, и если твои соображения по этому вопросу расходятся с моими, нам лучше не встречаться. Ты должна понимать, что если я появлюсь в Швеции, то, скорее всего, буду встречаться с журналистами (ЛОЛИТА выходит в новом переводе и в мягкой обложке) и, разумеется, скажу им так или иначе то, что говорю всем. Прошу тебя ответить мне предельно откровенно. Это для меня очень важно».

Их переписка всегда отдавала некоторой напряженностью, в меньшей степени со стороны Веры, более явно со стороны Лены. На сей раз Вера поразила сестру в самое уязвимое место. Предполагаемая весенняя встреча так и не состоялась по иным причинам, но воинственный тон Веры вовсе не способствовал сближению. Она поставила Соню в известность о своей позиции в связи с племянником, и Соня с ней целиком согласилась.

— близ Генуи, но оказалось, что здесь едва ли возможно снять дом на короткий срок. Поскольку «Фосетт» продал два миллиона экземпляров «Лолиты» в мягкой обложке, Набоковы рассматривали варианты в Лугано, в Рапалло, в Нерви, короткое время раздумывали над домиком в Позитано. Дело, наверное, усложнялось еще тем, что они мечтали о чем-то несбыточном; Владимир ворчал, что в Италии нет вилл, достойных героев Тургенева и Толстого. (Следует отметить, что в своих маршрутных пристрастиях супруги вдохновлялись историко-культурными примерами. И Нерви, и Сан-Ремо, и Рапалло — все это известные до революции итальянские курорты Италии, так же как берега Женевского озера и Ривьера — признанная швейцарская и французская Мекка. Не в каждом городе Франции, как в Ницце, имелся бульвар Царевич и величественная, с луковичными куполами православная церковь.) После Лугано Набоковы уделили «Мондадори», как обещали, десять дней, блеснув своим появлением на приеме в середине декабря. На следующей неделе Вера дважды встречалась с редакторами и переводчиками Владимира; она облегчила его участь, организовав ему групповые встречи с журналистами. В Рождество, за полчаса до отправления на вокзал, Вера написала Арнольдо Мондадори письмо, подтверждая соглашение, скрепленное их рукопожатием. Все произведения Набокова — прошлые, настоящие и будущие — отныне будут публиковаться в Италии только этим издательством. Рождество 1959 года Набоковы проводили в Сан-Ремо с вновь прибывшим Дмитрием. Даже его приезд попал в газеты; к Набоковым норовил наведаться фотограф. Вера с удовольствием отмечала, что и сын сделался объектом всеобщего внимания. Мондадори предложил помочь Дмитрию устроиться в Милане, и Вера большую часть декабря наблюдала за развитием его новой карьеры, хотя ее по-прежнему не оставляла мысль найти «тихий уголок, где б муж заняться новой книгой мог». После Рождества она наслаждалась видами Ментона, французской Ривьеры. Но Набоковы мечтали о своем собственном маленьком царстве, где бы Владимир — что ему уже успешно удавалось в течение тридцати шести лет — мог незаметно творить, о своем собственным мирке, наподобие того, в котором обретали блаженство и его герои.

231. * «Набокова дюжина» (англ.).

«Нью рипаблик», назвавших книгу непристойной и призывавших читателя не считать мнение автора статьи мнением редакции.

233. Несомненно, к счастью для Набоковых, читатели, отправившие «Лолиту» в плавание во главе эскадры бестселлеров, не успели познакомиться с практически не переведенным произведением, которое ей предшествовало и в котором было полно ее прототипов. Конечно, Владимир был не Гумберт, однако он являлся автором многочисленных произведений, где мужчина средних лет не в силах устоять перед чарами девочки-подростка.

«Лайфе» был задержан вплоть до 13 апреля 1959 г., поскольку, как считал Набоков, этот семейный журнал побаивался оскорбить своих читателей.

«Таймс». Дж. Доналд Адамс в своей колонке в «Бук ревью» от 26 октября объявил книгу совершенно растленной и возмутительной.

«Разумеется, вышеупомянутая книга не учебное пособие в преподавательском процессе, но сугубо частное изделие. Ее автор работает на факультете с 1948 г., и его перу принадлежит немало достойных работ», — уверял Мэлотт взбешенного гражданина.

237. Через год «Ивнинг стандарт» засвидетельствует, что для англосаксов все русские на одно лицо: в этой британской газете сообщалось, что Набоков, как и его красавица жена, происходит из «высших слоев богачей-евреев дореволюционной России».

«Вечер русской поэзии» (англ.).

239. Интерес представляет также и то, о чем Вера не пишет, вероятно, не испытывая в этом нужды. Во время программы Лайонел Триллинг высказал мнение, что в литературе всегда большая любовь кончается тем, что любящих людей разъединяют общественные устои. Набоков тут же возразил, отстаивая — как в романах, так и в жизни — возможность «страстной любви, пленительной любви и в рамках обычного брака». В подтверждение он привел отношения Кити и Левина у Толстого. На что Триллинг заметил, что роман назван не «Кити» или «Левин», а «Анна Каренина».

«Не для продажи в штате Нью-Йорк».

«Лолита» вызвала некоторые мелодраматические последствия, не ускользнувшие от глаз ведущей дневник Веры, которую это не столько покоробило, сколько позабавило. Прослышав про «Лолиту», Уолтер Минтон сумел прочесть книгу, только познакомившись с танцоркой из кордебалета «Копакабана» по имени Розмари Риджуэлл на вечеринке, устроенной Ли Мортимером из «Нью-Йорк миррор». Риджуэлл показала ему книгу, и, как вспоминает Минтон, он «как-то вечером в ее квартирке на 67-й Ист-стрит и в ее присутствии книгу прочел». За то, что вложила в руки Минтону роман, Розмари получила маклерские комиссионные в размере 10 процентов от набоковского гонорара за первый год плюс 10 процентов от доли дохода «Патнам» за субсидиарные права. Набоков заинтересовался ситуацией, озабоченный прежде всего тем, чтобы комиссионные Риджуэлл не вычитывались из его гонораров. Дело приняло еще более курьезный оборот: «Тайм» в номере от 17 ноября 1958 г. поместил фото изыскательницы сенсационной книги, охарактеризовав ее как «грязновато-туповатую дешевую танцорку богемного пошиба с золотой висюлькой на шее и мутной улыбкой». Недели через две миссис Минтон сообщила Вере за ужином, что узнала о связи мужа с Риджуэлл только из журнала «Тайм». В тот же вечер Минтон поведал Вере, почему журнал высказался в подобном тоне: у Минтона была связь и с репортершей журнала, которая постаралась изобразить соперницу пьяницей и шлюхой. Вера уже была наслышана насчет этой «petite grue» (шлюшки), однако ее гораздо более, чем домашние проблемы Минтона, взволновало сообщение Джейсона Эпстайна, что Риджуэлл «охотится» за Владимиром. Вера глубоко сочувствовала миссис Минтон, такой милой, такой беспомощной в доме на окраине с тремя детьми, в то время как ее муж — по горькому выражению самой миссис Минтон — «обогащает свой жизненный опыт» в центре Нью-Йорка. Окончания истории Вера не знала; первый акт завершился в Париже, когда Розмари в лесбийском ночном клубе на глазах у Жиродиа засветила Минтону по голове бутылкой виски. Разыскные подвиги Риджуэлл, по-видимому, принесли ей в сумме около 20 тысяч долларов вместе с комиссионными.

что тот мог бы защитить книгу более надежно, чем кто-либо другой в Англии.

243. Вера одна занималась агентскими обязанностями, лишь во Франции Дуся Эргаз с Марией Шебеко представляли Набокова вплоть до 1976 г.

«Даблдей» не предоставлять заинтересованным издателям права перевода «Пнина» на сербский, хорватский и македонский языки. Исходя из политических соображений, она считала, что ни один из означенных переводов не может в точности соответствовать тексту.

«Нью-Йорк таймс» составил реестр отзывов. Из первых девятнадцати рецензентов «Лолиты» одиннадцать высоко оценили книгу, пятеро разругали, трое просто держали нейтралитет.

«Читаю „Д-ра ЖИВАГО“ — однообразное, традиционное чтиво». Пример, как можно перечеркнуть дружеские отношения, не произнеся и двух десятков слов — 15 ноября в «Нью-Йоркере» Уилсон высказался о книге Пастернака так: «На мой взгляд, „Доктор Живаго“ — одно из величайших явлений в истории человеческой литературы и нравственности». Он также критиковал перевод Макса Хейуорда, хотя приятельствовал с ним, причем как раз в тот момент, когда Хейуорд готов был поддержать Уилсона в его нападках на набоковского «Онегина».

«мрачным произведением, тяжеловесным и мелодраматичным, с шаблонными ситуациями, с бродячими разбойниками и тривиальными совпадениями». Среди его нападок в адрес романа встречались обвинения Пастернака в том, что роман вместо него писала его любовница, что было худшим из приговоров не потому, что Пастернак мог перепоручить кому-то свое дело, а потому, что роман был написан по-женски.

с Марком Шефтелем. «Вы читали „Пнина“»? — спросил один из древнейших в кампусе преподавателей, человек, являвшийся для всех эталоном глупости, к тому же восхитительно плохо знавший английский. Тут Гилберт пришлось прикусить язычок, и собеседники сошлись на том, что книга прекрасная.

249. «Волшебнику» пришлось ждать до 1986 г., тогда он появился в переводе Дмитрия. Вера считала, что новелла успеха не имела.

«Это единственный известный в истории случай, когда европейский бедняк стал своим собственным американским дядюшкой», — язвительно замечает герой книги «Смотри на арлекинов!».

251. Вера показалась Уайденфелду будто сошедшей с рисунка Джакометти. В свою очередь, Вера узрела в британском издателе нечто среднее между Эдмундом Уилсоном и Уинстоном Черчиллем, что могло бы ему даже польстить.

«Гадкая девчонка способствует возвращению Рэнди Черчилля», — обнадеживающе гласил один из февральских газетных заголовков.

«Ревность» (фр.).

257. Озабоченный получением разрешения, Джеймс Гаррис довел эту идею до сведения цензурной комиссии Американской ассоциации кино, которая уже дала понять, что с этим проектом могут возникнуть сложности. «Что, если мы поженим Гумберта с Лолитой?» — спрашивал Гаррис. Со своей стороны, он навел справки и выяснил, что в некоторых штатах такое не возбраняется. Раз законно, значит не аморально. Джеффри Шерлок от имени комиссии с неохотой согласился при таких обстоятельствах выдать разрешение на фильм.

«Дорогие В. и В ваш тяжкий удел — творчество».

отцу совершенно лишенным литературных достоинств и абсолютно «растленным»; в результате они непрерывно ссорились с Джорджем Уайденфелдом. Когда старший Николсон стал делиться с сыном своим отвращением к «Лолите», он, без сомнения, позабыл, как сам оценил в 1951 г. автора «Память, говори»: «Мистер Набоков не производит впечатления личности уживчивой. Мне кажется странным, что человеку с таким безупречным вкусом может быть скучно в Кембридже и так замечательно в Соединенных Штатах. Он явно человек не общительный, раз предпочитает принимать пищу на диване и в тишине».

261. * Название здания, в котором располагается Центральный уголовный суд Англии.

Комментарии

«Большие расстояния…» и до «по поводу этой рукописи…», также все последующие дневниковые записи — VéN 1958 diary, VNA.

«Если пошлют Вам…» — VN to Levin, May 22, 1958.

«Одна мысль о верстке…» — VéN to Agnes Perkins, April 29, 1958.

«В иные дни…» — Eric Kahane to VN, February 2, 1958.

«Какое красивое слово…» и до «…Алькатрас», а также «Галлимар» шумного успеха… не ждал — Interview with Kahane, June 12, 1996.

«в преддверии…» — LATH, 6.

«наконец-то принесшая В…» — VéN diary, VNA.

«он чересчур…» — Brenner С. The New Republic. 1958. June 23, p. 18–21.

— Слово «извращенность» часто мелькало в оценках книги. Когда в конце концов Уайт рукопись прочла и та ее восхитила, она молила Набокова: «Прошу Вас извинить мне мое извращенное представление в отношении извращенности». Бреннер припечатывал: «Извращенность. Из всех слов, применяемых в оценке творчества Набокова, я считаю это в высшей степени точным». Он додумался даже до того, что присвоил это качество ранним произведениям Набокова, более того, возвел это себе в достоинство. Два месяца спустя Орвилл Прескотт, самый ярый ненавистник «Лолиты», писал в «The New York Times»: «Невозможно описывать эту извращенность со страстью извращенца и не внушать при этом омерзения». Рекламируя этот роман Жиродиа, Дуся Эргаз воспользовалась тем же словом.

Набоков поклялся написать — VéN to Kelly, February 7, 1960. Итальянскому журналу VN рассказал то же.

… — Boyd concurs, interview of November 21, 1996.

— VéN to Filippa Rolf, September 25, 1958.

«…удивительно по-детски» — Unpublished interview with Phyllis Méras, May 13, 1962.

…что и Гумберт Гумберт — Вера считала, что придорожные гостиницы приличней, чем мотели.

…выхода в свет «Лолиты» — VéN to Berkman, August 25, 1958.

«Что это?» и до «Я специально сюда пришла…» — The New York Post. 1958. August 6, p. 10.

— Diana Trilling to author, September 13, 1995.

«невозмутимо спокоен» — VéN diary, VNA.

«высокопарной порнографией» — Prescott О. // The New York Times. 1958. August 18.

«злобной неприязни» — VéN diary, VNA. Прескотт был не единственным, кто сомневался в точности памяти ВН; коллеги Кэтрин Уайт по «The New Yorker» утверждали, что Набоков все выдумывает, в 1948 г., когда этот журнал отверг начальные главы мемуаров. White to VN, September 6, 1948, ВМС.

«весьма искусным…» — VéN to Berkman, August 25, 1958.

«По-видимому, книга…» — VéN to HS, October 12, 1958, PC.

«Лайфа» — Interviews with Carl Mydans, March 24, 1998; Betty Ajemian, April 5, 1998.

«Оба они…» — Mydans diary, PC.

«перед окнами…» и до «умеренно приличной книгой» — VéN diary, VNA.

— The New York Times Book Review. 1958. October 26, p. 2.

… — VéN to HS, December 8, 1958, PC.

Гарри и Кувыркин, Гаррис и Кубрик — VéN diary, VNA.

… — Считалось, что восьмилетний Мелвин Э. Наймер убил обоих своих родителей.

«…открылась нефтяная скважина» — Arthur Mizener to VN, October 11, 1958.

— VéN diary, VNA.

…тома газетных вырезок — Кроме того, она собирала материалы и «не для подшивки», — близкие по теме, но сомнительного свойства: рекламу бюстгальтеров, скандальную хронику. Этот материал расширился с выходом в свет «Ады».

«телепрограммную рулетку» — PF, 49.

О телевидении, а также «Они все тщатся…» — VéN diary, VNA.

…кое-кто не молчал — Interviews with Peter Czap; Roberta Silman; Barton Friedman, July 1996. Здесь я полагаюсь на воспоминания Дэвида Слэвитта в его интервью «Ньюсуик», posted on NABOKV–L, July 10, 1994. См. также: Newsweek. 1958. November 24, p. 114.

«…вышеупомянутая книга…» (сноска) — Malott to С. В. Kelley, January 27, 1959, Cornell. См. также Bishop in: Appel and Newman, eds. Nabokov, 238.

«По-моему, они разочарованы…» — VéN diary, VNA.

«Странный плод» — VéN to Barbetti, May 13, 1947.

«Так разве мы не…» — Interview with Ellis Duell, September 12, 1997. Также: Jean-Jacques Demorest.

…в расчете на возможную… — Interview with Albert Podell, October 21, 1996. Также: Keegan, January 15, 1998.

«поправку, весьма…» — VéN to «The New York Post». 1958. August 22.

«…богачей-евреев дореволюционной России» (сноска) — Evening Standard (London). 1959. November 5.

… — VéN diary, VNA. VéN to HS, December 8, 1958. VéN to Jason Epstein, December 7, 1958.

«ширпотребом в пластиковых…» — CBC, November 26, 1958, interview with Pierre Bertin.

«На Лолиту накинулись…» — The New York Post. 1958. August 31.

Вера упирала на… — Syracuse Post-Standard. 1958. September 14; VéN diary, VNA; Szeftel. Cornell Magazine. 1980. November.

«„Лолита“ обсуждается…» — Самоубийство Хейзел она считала наиболее впечатляющим моментом во всем творчестве мужа. To Filippa Rolf, March 22, 1966.

«тающей улыбке эйзенхауэровой эры…» — Dupee F. W. Lolita in America // Columbia University Forum. 1959. Winter, 39.

«как-то вечером в ее квартирке…» (сноска) — Minton to author, August 12, 1995.

«petite grue» (сноска) — VéN diary, VNA. См. также: Girodias. Une journée, II, 429–430, and L’Express. 1959. January 8.

… — VéN to Goldenweiser, August 12, 1958, Bakhm.

…Вера уже не справлялась — VéN to Elena Levin, October 30, 1958, PC.

«Работы у нас…» — VéN to Berkman, November 30, 1958.

Звонок Минтона, студент Лихай-колледжа — VéN diary, VNA.

«Я завалена…» — VéN to Lena Massalsky, January 1959, VNA.

…еще лет пятьдесят — VéN to Berkman, April 19, 1961.

…вымогало у него деньги — VéN to Jason Epstein, January 18, 1958.

подозрительная Вера (сноска) — Girodias. Une journée, II, 455.

«В. настолько устал…» — VéN diary, VNA.

«Как же, новые налоги!» — Walter Winchell. New York Mirror. 1962. October 14. Также: John Coleman. The Spectator (London). 1959. November 3.

«Да, я понимаю…» — Цит. в: Diment. Pniniad, 134.

«организатора всех дел, шофера…» — Jeffrey Blyth. The Daily Mail (London). 1959. March 16 (first of a two-part article).

…трудно было сыскать — Interview with Marie Schebeko Biche, February 10, 1997.

скрещивания русского и немецкого… — Arts (Paris). 1959. November 3.

… — Rolf to Tenggren, January 21,1961, PC. «January», 29, PC.

«настоящей шведки» — VéN to Lena Massalsky, April 12, 1959.

«Кучу подожгли…» — В. В. Ribbing to Mina Turner, Doubleday, July 9, 1959. В общей сложности было сожжено около четырех тысяч «Лолит» и двух тысяч «Пниных». Отношения с Вальстрёмом и так начались с курьеза. Задолго до этого опубликовав «Камеру обскуру», издательство открыло, что Сирин и Набоков суть одно и то же лицо, лишь через полгода после того, как получило «Лолиту».

«прелестным» — VéN to Puke Johnson, Jr., Doubleday, July 20, 1959.

… — Interview with Dorothy Gilbert, March 29, 1996.

Льюис Николс (сноска) — The New York Times Book Review. 1958. August 31.

«Мы столкнулись…» — VéN to Mrs. J. P. Ashmore, March 25, 1959, VNA.

…как считал Уилсон… — Wilson to Grynberg, August 23, 1958, LOC.

«Непременно прочти сам!» — Grynberg to VN, probably January 19, 1958.

«Читаю „Д-ра…“» (сноска) — VN to Epstein, August 26, 1958. Max Hayward: см. Patricia Blake introduction to Max Hayward, Writers in Russia 1917–1978.

«Перевод хорош…» — Blyth. The Daily Mail (London). 1959. March 17.

«мрачным произведением, тяжеловесным…» (сноска) — Niagara Falls Gazette. 1959. January 11.

— VeN to David Slavitt, to Filippa Rolf. Через 10 лет: SO, 206. См. также: Szeftel. Cornell Magazine. 1980. November; Русская мысль. 1961. 7 февраля.

«Команда живаговцев…» — VN to Minton, May 18, 1959.

«Коммунисты преуспели…» — VéN diary, VNA.

«хотя скоро ее…» — VéN to Elena Levin, October 30, 1958, PC.

«ведет себя весьма неприлично…» — Wilson to Grynberg, November 1, 1958, LOC. Эту фразу помог мне расшифровать Льюис Дэбни.

«В сравнении с Пастернаком…» — Alan Nordstrom // Ivy Magazine (New Haven).

«Вы читали „Пнина“?’» (сноска) — Interview with Dorothy Gilbert, March 15, 1996.

…Набоков натянул Америке нос… — Interview with Mrs. Orval French, May 3, 1996.

«праведника и похабника» — Szeftel. Cornell Magazine. 1980. November.

«В. очень устал…» — VéN to Hessen, October 9, 1958, PC.

…как над бесценным… — Interview with Pedro Sanjuan, April 15, 1996.

«для художественного истощения…» — Джон Апдайк. Предисловие // Набоков В. Лекции по зарубежной литературе. М.: Независимая газета, 1998. С. 22.

«Хотела написать…» — VéN to Berkman, February 2, 1959.

…никакого обратного адреса — Interview with Mrs. Orval French.

«Это единственный…» (сноска) — СНА, с. 210.

… — VéN to Filippa Rolf, April 4, 1959.

В воскресенье вечером… — VéN diary, VNA. Interview with George Weidenfeld, April 21, 1997. См.: Weidenfeld. Remembering My Good Friends (New York: Harper Collins, 1994), 248.

… (сноска) — Weidenfeld files, Berg Collection.

«Мы встретились здесь с сотнями…» — VéN to the Bishops, April 15, 1959.

«в постыдном соседстве» — The Tatler (London). 1959. March 25, p. 594.

…организовали подписи… — The Times (London). 1959. January 23.

«потому что изобличает порок…» — Interview with Nigel Nicolson, August 8, 1996. См.: Nigel Nicolson. Long Life (New York: G. P. Putnam’s, 1998), 186–193.

«Гадкая девчонка…» (сноска) — New York World-Telegram & Sun. 1959. February 27.

…скрытым Гумбертом Гумбертом — Interview with Nicolson.

«достаточно долго и смогут…» — VéN to Laughlin, May 12, 1959.

…перевода «Слова о полку Игореве» — Эта эпическая поэма пока не имела достойного английского перевода. Еще до 1952 г., когда ВеН подала «Харперу» идею, ВН хотел взяться за эту работу. В тот год он дал согласие поучаствовать в переводе поэмы для «Боллинген Пресс» совместно с Шефтелем и Романом Якобсоном, крупнейшим славистом страны, работавшим в Гарварде. 14 апреля 1957 г. ВН уклонился от этого проекта. Он вежливо уведомил Якобсона, что не вынесет такого сотрудничества: «Не смогу вынести Ваших поездочек в тоталитарные государства» (VNA). В то же время ВН просил Якобсона не использовать свои переводы в его гарвардских лекциях (Набоковы были убеждены, что Якобсон — тайный агент). Как демонстрирует Димент в своей «Pniniad», у ВН для ярости были дополнительные основания. Гарри Левин рекомендовал ВН на тот год в Гарвард, против чего возражал Якобсон, считавший своего тогдашнего партнера «малоэрудированным» человеком. Елена Левин тайно поведала ВеН о таком пренебрежительном отзыве (March 3, 1957, PC). Понятно, что ВеН сочла, что ее муж был слишком мягок с Якобсоном. Михаил Карпович не поднялся на защиту ВН в связи с этой должностью; их отношения навеки испортились.

… — VN to HS, May 24, 1959.

«Этим летом мне…» — VéN to Bishops, summer 1959.

«Liebesdingen — вежливый и…» — VéN to Rowohlt, May 21, 1959.

«…нужна моя помощь» — VéN to Amy Kelly, June 11, 1959.

«что, вероятно, для нас…» — VéN to Filippa Rolf, June 16, 1960.

«О, она все время…» — Interview with Galen Williams, December 4, 1996.

«Спортс иллюстрейтед» — Все цитаты взяты из: Robert Н. Boyle. An Absence of Wood Nymphs // Sports Illustrated. 1959. September 14, p. 5–8. Развернутая версия этой статьи напечатана в: Robert Н. Boyle. At the Top of Their Game (New York: Nick Lyons, 1987), 123–133. Interview with Boyle, October 7, 1998.

…ее радовало… — VéN to L. Thompson, June 3, 1959.

«В. отмахнулся от его слов…» — VéN diary, VNA.

…в 3000 году — Los Angeles Evening Mirror News. 1959. July 31.

Раз законно, значит… (сноска) — Interview with James В. Harris, September 12, 1996.

«Оба В. выглядели…» и до «…доходы от „Лолиты“ ничтожны» — Morris Bishop to his daughter Alison Bishop, August 30, 1959, Cornell.

…как предполагала Вера… — S. L. Posel to J. B. Lewis, September 15, 1959, PW.

«Дорогие В. и В…» (сноска) — Bishop to the Nabokovs, September 24, 1959.

«Что сулит нам будущее…» — VéN to E. Levin, September 23, 1959, PC.

… — Lena Massalsky to VéN, January 29, 1959.

«Ты рассчитываешь…» — Sonia Slonim to VéN, December 15, 1959.

«переживает новую оккупацию» — VéN to the Bishops, October 12, 1959, SL, 300.

…за злополучную встречу — Paris Presse L’Intransigeant. 1959. October 8.

«дружба с первого взгляда» — VéN to Rowohlt, March 12, 1978, VNA.

…срочно приобретать вечерний туалет — Anna Feigin to VéN, October 18, 1959.

«самому скандальному писателю…» — France-Soir. 1959. October 21.

«Мадам Набоков…», а также «светловолосая…» — Paris Presse L’Intransigeant. 1959. October 21.

«…возникает такой шедевр…» — Paris Presse L’Intransigeant. 1959. October 22.

«Она каждую ночь плачет…» — Les Nouvelles Littéraires. 1959. October 29.

«…все, в том числе и…» — Boyd interview with VéN, June 29, 1982, Boyd archive.

Вера получала… — VéN to HS, October 26, 1959.

— Le Figaro. 1959. October 24.

— Interview with Ivan Nabokov. Interview with HS, February 26, 1995.

…была не менее озадачена — Boyd interview with VéN, June 29, 1982, Boyd archive. Interview with Zinaida Shakhovskoy, October 26,1995.

…только что купившим «Лолиту» — Interview with Harris, September 12, 1996.

«как бы в ответ на ее…» — Girodias М. Une journée, II, 459. См. также «Pornologist on Mount Olympus» (Playboy, April 1961), где рассказ несколько иной и где ВН, обменявшись несколькими фразами с Жиродиа, следует «с небрежной грацией дельфина» по направлению к ВеН. История продолжала излагаться, с некоторыми зоологическими вариациями, в «Evergreen» (September 1965, 91). Во вступлении: «Владимир Набоков, изобразив поворот с грациозной небрежностью циркового тюленя, кинул взгляд в сторону своей жены…»

«Я просто не существовал…» — Evergreen. 1965. September, 91.

…встретила — без особого удовольствия… — VéN to Minton, November 9, 1959. Довольно забавно она пишет: «Я разве не говорила, что мы встретили…» и поправляет на «я встретила». По ее воспоминаниям, она поздоровалась и отошла в сторону. Boyd interview with VéN, June 29, 1982, Boyd archive. ВН утверждает, что не встречался с Жиродиа, в своем ответе в «Evergreen» (February 1967, 37–41). Interview with Miriam Worms, June 18, 1996.

«антинимфетка» — Girodias M. Une journée, II, 301.

«хоть и был подписан…» — Girodias М. // Evergreen. 1965. September, 90. Оба Набоковы утверждали, что этот комментарий возник позже и только в международном выпуске «Лайф», специально чтобы «защитить таким образом американских фермеров и их дочек от пагубного влияния» — VéN to Bishops, April 15, 1959.

…на Найджела Николсона давили… — Interview with Nicolson, August 8, 1996. См.: Nicolson. Long Life, 190–193. Об отвращении Гаролда Николсона к «Лолите» см.: Stanley Olson, ed. Diaries and Letters, 1930–1964 (New York: Atheneum, 1980), and Nigel Nicolson, ed. Harold Nicolson: The Later Years, 1945–1962 (New York: Atheneum, 1962).

«Мистер Набоков не производит…» (сноска) — Harold Nicolson. The Observer. 1951. November 4, p. 7. Evelyn Waugh: Waugh to Nancy Mitford, June 29, 1959, in Charlotte Mosley, ed. The Letters of Nancy Mitford and Evelyn Waugh (London: Hodder & Stoughton, 1996). E. M. Forster: цит в.: Mollie Panter-Downes. The New Yorker. 1954. September 19. Rebecca West. The Sunday Times (London). 1959. November 8.

«только миг…» — William Hickey, Wellington Evening Post (New Zealand). 1959. November 6.

…малозначительных разговоров… — Interview with Nicolson, August 8, 1996.

…имели все основания опасаться… — Weidenfeld. Remembering My Good Friends, 251.

…досадуя, что тот… — VéN to Minton, November 26, 1959.

…растерянность… в самом эпицентре… — Interview with Joan de Peterson, October 25, 1995.

«…имел отрешенный вид…» — Time & Tide. 1959. November 14.

«настолько громко…» — Sir Isaiah Berlin to author, September 10, 1997.

«Ваше английское произношение…» — Evening Standard (London). 1959. November 6.

…батистовым платочком — Weidenfeld, 252. Interviews with Weidenfeld, Nicolson.

… — Daily Sketch (London). 1959. October 30.

«…громкое дело» — VéN to Minton, November 26, 1959.

…со все большим восторгом… — VéN to L. Thompson, December 1, 1959.

«Надеюсь, что скоро…» — VéN to Minton, November 9, 1959.

«мне приходилось запихивать…» — VéN to L. Thompson, February 7, 1960. To же: Ergaz, January 6, 1960.

«Ну разве не прелестная беседа?» — Giorgio Salvioni. Sono stata io a salvare Lolita // Epoca. 1959. November 22, p. 77–81.

«платиновой блондинкой» и до «…пялились нам вслед» — Gazzetta del Sud. 1959. November 21. VéN to Joan de Peterson, November 25, 1959.

«Приличные люди летают…» — VéN to Sonia Slonim, December 24, 1959.

«в полуосыпавшихся фресках…», а также: проституток — VéN to Elena Levin, December 7, 1959, PC.

…были Вере отвратительны — To L. Thompson, December 1, 1959. В этом же письме она сетует, что в последнем интервью высказывание ВН выдано за ее слова.

«Мы пропутешествовали…» — VéN to Berkman, December 4, 1959.

«Например, в Риме…» — Ugo Naldi, November 14, 1959, no source, VNA.

«Можно ли говорить…» — VéN to Lena Massalsky, December 4, 1959.

… — VN to Hessen, January 28, 1960, PC.

… — VéN to Sonia Slonim, December 24, 1959.

«тихий уголок, где б…» — VéN to Bishop, December 7, 1959, SL, 303.

…восторженная рецензия Конрада Бреннера — несмотря на несколько двусмысленное заглавие — «Набоков. Искусство извращения», — она завершалась настоящим акафистом: «Владимир Набоков — художник первого ряда, писатель, принадлежащий великой традиции. Он никогда не получит Пулитцеровскую или Нобелевскую премии, но тем не менее „Лолита“ — вероятно, лучшее произведение, вышедшее в нашей стране <…> со времен фолкнеровского взрыва в тридцатых годах. Он, по всей вероятности, наиболее значительный из писателей, живущих в этой стране. Он, да поможет ему Бог, уже классик» (Brenner С. Nabokov. The Art of the Perverse // New Republic. 1958. V. 138. June 23, p. 21).

— позднее, в интервью Джеймсу Моссмену (1969), Набоков весьма пренебрежительно отозвался о «Войне и мире» — «разухабистом историческом романе, написанном для того аморфного и безвольного существа, которое называется рядовым читателем» (SO. Р. 148).

«Пейтон Плейс» — нашумевший в свое время «эротический» роман американской беллетристки Грейс Метейлиос (1924–1964).

…произведений, где мужчина средних лет не в силах устоять перед чарами девочки-подростка — помимо новеллы «Волшебник», своего рода пра-«Лолиты», написанной осенью 1939 г. в Париже, к этим произведениям можно отнести романы: «Камера обскура» (Кречмар — Магда), «Приглашение на казнь» (Цинциннат Ц. — Эммочка), «Под знаком незаконнорожденных» (Круг — Мариэтта).

–1975) — американский культуролог, критик и литературовед, посвятившей «Лолите» пространную статью «Последний любовник („Лолита“ Владимира Набокова)» (см.: Классик без ретуши. С. 280–291).

…обвинения Пастернака в том, что роман вместо него писала любовница — подобное предположение было высказано Набоковым в беседе с Пенелопой Джиллиат: «… „Живаго“ настолько женственен, что я порой думаю: может быть, отчасти он был написан пастернаковской любовницей?» (Vogue. 1966. December, р. 280).

Черчилль Рэндольф (1911–1968) — английский журналист и политический деятель, сын Уинстона Черчилля; неоднократно избирался в английский парламент.

«Беовульф» — наиболее значительный из сохранившихся памятников древнего англосаксонского героического эпоса, повествующий о подвигах легендарного витязя Беовульфа, короля геатов.

–1997) — английский историк, философ и эссеист.


Предыдущая страница	Оглавление	Следующая страница

Главная страница → Биография, музеи Набокова → Шифф Стейси: Вера (Миссис Владимир Набоков)

Шифф Стейси: Вера (Миссис Владимир Набоков) 7. Отдаленное прошлое

Шифф Стейси: Вера (Миссис Владимир Набоков)
7. Отдаленное прошлое