Заметки для авторского вечера "Стихи и комментарии" 7 мая 1949 г.

Заметки <для авторского вечера «Стихи и комментарии» 7 мая 1949 г.>^[*]

Вступительная статья, публикация и комментарии Г. Глушанок

НАБОКОВ В РОЛИ НАБОКОВА^[**]

В личном архиве Набокова в Монтрё хранятся уникальные альбомы, заведенные еще матерью Набокова — Еленой Ивановной, и продолженные его женой. В них вклеены газетные вырезки — рецензии на книги и выступления. В 1930-м году Елена Ивановна, жившая после гибели мужа в Праге, вероятно, присутствовала на вечере сына. Она сохранила газетную заметку об этом выступлении:

«Вечер В. В. Сирина

Союз русских писателей и журналистов воспользовался пребыванием в Праге В. В. Сирина и 20 мая в зале Ираска устроил вечер, посвященный чтению его произведений. В. В. Сирин читает мастерски, захватывая внимание слушателей… Переполненная аудитория горячими искренними аплодисментами приветствовала даровитого писателя и прекрасного чтеца…»^[1]

На этом вечере Набоков читал отрывок из романа «Соглядатай», стихи и небольшой рассказ.

Публичные выступления в Праге, Брюсселе, Лондоне, Париже, а позднее и в Нью-Йорке, были для писателя не только материальным подспорьем в его часто бедственном положении, но и своеобразным актерским экспериментом — волнующей, живой встречей с читателями. Современники оставили многочисленные свидетельства о своих переживаниях во время литературных чтений в переполненных залах.

* * *

«Вечера чтений Набоковым своих вещей обычно происходили в старом и мрачном зале Лас-Каз, на улице Лас-Каз. В зале могло поместиться около 160 человек. В задних рядах „младшее поколение“ (т. е. поколение самого Набокова), не будучи лично с ним знакомо, но конечно, зная каждую строку его книг, слушало холодно и угрюмо. „Сливки“ эмигрантской интеллигенции (средний возраст 45–50 лет) принимали Набокова с гораздо большим восторгом в то время. Позже были жалобы, особенно после „Приглашения на казнь“, что он стал писать „непонятно“. Это было естественно для тех, кто был чужд западной литературе нашего столетия, но было ли наше столетие — их столетием? Что касается „младших“, то, сознаюсь, дело это далекого прошлого, и пора сказать, что для их холодности (если не сказать — враждебности) было три причины: да, была несомненная зависть — что скрывать? — особенно среди прозаиков и сотрудников журнала „Числа“; был также дурной вкус, все еще живущий у молодых „реалистов“ (не называю имен); и наконец была печальная неподготовленность к самой возможности к возникновению в их среде чего-то крупного, столь отличного от других, благородного, своеобразного, в мировом масштабе — значительного…»^[2]

Воспоминания В. С. Яновского, представлявшего как раз «младшее поколение», подтверждают «расслоение» зрительного зала, жадный интерес публики к сенсации и вечное противостояние «художника и толпы»: «Большие, парадные вечера — смотры парижской литературы — обычно устраивались в зале Географического общества <…> Я пришел явно с недоброжелательными поползновениями; Сирин в „Руле“ печатал плоские рецензии и выругал мой „Мир“.^[3] В переполненном зале преобладали такого же порядка ревнивые, завистливые и мстительные слушатели. Старики — Бунин и прочие — не могли простить Сирину его блеска и „легкого“ успеха. Молодежь полагала, что он слишком много „пишет“. <…> Читал он в тот раз главу из „Отчаяния“, где герой совершенно случайно встречает свое „тождество“ — двойника. Тема старая, но от этого не менее злободневная. От „Двойника“ Достоевского до „Соглядатая“ того же Сирина всех писателей волновала тайна личности. Но, увы, публика кругом, профессиональная, только злорадствовала и сопротивлялась. Для меня вид худощавого юноши с впалой (казалось) грудью и тяжелым носом боксера, в смокинге, вдохновенно картавящего и убедительно рассказывающего чужим, враждебным ему людям о самом сокровенном, для меня в этом вечере было нечто праздничное, победоносно-героическое. Я охотно начал склоняться на его сторону. Бледный молодой спортсмен в черной паре, старающийся переубедить слепую чернь и, по-видимому, даже преуспевающий в этом! Один против всех, и побеждает. Здесь было что-то подкупающее, я от всей души желал ему успеха. <…> Увы, переубежденных после этого вечера оказалось мало. Стариков образумить невозможно, хоть кол теши у них на темени. Проморгал же Бунин и Белого, и Блока. Поэтам же нашим вообще было наплевать на прозу; они вели тяжбу с Сириным за его стихи, оценивая последние в духе виршей Бунина, приблизительно. А общественники в один голос твердили: „Чудно, чудно, но кому это нужно…“»^[4]

Уже тогда «русский Париж проявил исключительное внимание к писателю, в короткое время составившему себе крупное имя. <…> репутация искусного чтеца, которую имеет Сирин, оказалась оправданной. Если стихи он читает скорее как актер, чем как поэт, то в прозе обнаружил и чувство меры, и умение одной, едва заметной интонацией подчеркнуть нужное слово».^[5]

Еще одно парижское выступление воскрешают воспоминания И. В. Гессена, друга отца Набокова: «Накануне возвращения в Берлин удалось еще побывать на литературном вечере, где Сирин читал отрывок из тогда еще не напечатанного романа „Дар“ и чудесный рассказ „Оповещение“. Впечатление усиливалось мастерским чтением, не выпускавшим слушателя из взволнованного напряжения, несмотря на отталкивание, внушаемое большинству слушателей его творческими дерзаниями. Оно и понятно, потому что в новаторстве чувствуется высокомерие, неуважение (у Сирина так и было в немалой степени) к установившимся вкусам и интересам публики. <…> С этой точки зрения понятно, что наиболее непримиримой должна быть своя же братия, писатели и критики — как наиболее увязшие в доминирующей толпе».^[6]

«Но только в конце тридцатых годов мы покинули Берлин навсегда, хотя уже задолго до этого я повадился навещать Париж для публичных чтений. Немыслимая частость этих литературных чтений, проводимых в частных домах или наемных залах, была приметной особенностью эмигрантской жизни, вполне отвечавшей ее скитальческому и театральному характеру».^[7] Далее следуют портреты «различных типов исполнителей», выписанные с беспощадным сатирическим блеском и вполне узнаваемые — от Плевицкой до Бунина. «…(вечер — вот русское слово, приставшее к представлению этого рода)»,^[8], — уточняет Набоков, описывая под именем Степана Ивановича Степанова — И. Фондаминского, в доме которого он останавливался, приезжая в Париж для этих выступлений.

Мимолетные сценки и реплики, разбросанные в автобиографических и художественных текстах Набокова, подчеркивают значимость таких публичных «экзаменов» в жизни писателя: «…помнится, однажды двое литераторов, спозаранку явившихся в эту соседнюю столовую, заговорили обо мне. „Что, были вчера на вечере Сирина? — Был. — Ну — как? — Да так, знаете“».^[9]

«Крупного поэта Бориса Морозова, похожего на дружелюбного медведя, спросили, как прошел его вечер в Берлине, и он ответил: „Ничево“ — и затем рассказал смешную, но не запомнившуюся историю о новом председателе Союза русских писателей-эмигрантов в Германии».^[10]

«За три дня до отъезда матери, в большом, хорошо знакомом русским берлинцам зале, принадлежащем обществу зубных врачей, судя по портретам маститых дантистов, глядящих со стен, состоялся открытый литературный вечер, в котором участвовал и Федор Константинович. <…> После перерыва густо пошел поэт: высокий юноша с пуговичным лицом, другой, низенький, но с большим носом, барышня, пожилой в пенсне, еще барышня, еще молодой, наконец — Кончеев, в отличие от победоносной чеканности прочих тихо и вяло пробормотавший свои стихи, но в них сама по себе жила такая музыка, в темном как будто стихе такая бездна смысла раскрывалась у ног, так верилось в звуки и так изумительно было, что вот, из тех же слов, которые нанизывались всеми, вдруг возникало, лилось и ускользало, не утолив до конца жажды, какое-то непохожее на слова, не нуждающееся в словах, своеродное совершенство, что впервые за вечер рукоплескания были непритворны. Последним выступил Годунов-Чердынцев».^[11]

24 января 1937 г. Набоков читал в Париже начало «Дара». Чтение это предваряло «Слово о Сирине» В. Ходасевича, оформленное позже в статью. Быть может, впервые «ключ ко всему Сирину» был найден: «Сирин не только не маскирует, не прячет своих приемов <…> но напротив: Сирин сам их выставляет наружу, как фокусник, который, поразив зрителя, тут же показывает лабораторию своих чудес… Его произведения населены не только действующими лицами, но и бесчисленным множеством приемов, которые, точно эльфы или гномы, снуя между персонажами, производят огромную работу: пилят, режут, приколачивают, малюют, на глазах у зрителя ставя и разбирая те декорации, в которых разыгрывается пьеса. Они строят мир произведения и сами оказываются его неустранимо важными персонажами…»^[12] Если в творчестве писатель использовал «режиссерско-постановочные» приемы, то на настоящей сцене прием доводился до абсолюта. Автор скетчей и девяти пьес, Набоков вполне владел актерским мастерством и режиссерским талантом. Он играл в пантомимах по новеллам Боккаччо, в 1925 году в Берлине изображал в комическом розыгрыше драматурга и режиссера Николая Евреинова, а в следующем году исполнил в театрализованном суде роль Позднышева, героя повести Толстого «Крейцерова соната». В отзывах, рецензиях, письмах современников и его творчество, и его поведение приравниваются к лицедейству, которому необходимы подмостки и зрители: «Не могу Вам передать, в какое восхищение меня приводит эта, — да и предыдущая — главы романа! — писал 26 ноября 1937 г. В. В. Руднев Набокову, прочитав третью главу „Дара“. — Отдельные страницы положительно изумительны по внутренней острой — пусть даже отравленной прелести, по обольстительной черной магии Вашего словесного искусства. За Вами, как за гимнастом на трапеции, следишь с замиранием сердца: вот-вот сорвется, безумец, — а глядишь, проделав смертельный перелет, он уже опять беззаботно (по видимости) покачивается». И в том же письме — о репетициях набоковской пьесы «Событие», которая была поставлена Русским театром в Париже 4 марта 1938 г.: «Когда же Вы наконец приедете в Париж? Во всяком случае, к репетициям Вашей пьесы в Русском театре, не правда ли? И останетесь до триумфа первого спектакля: было бы безбожно лишить слушателей удовольствия после первого действия поорать: „автора! автора!“ А Вы будете выходить раскланиваться и притворитесь смущенным».^[13]

«Правда ли, что Вы написали пьесу? Приедете ли, как подобает драматургу, на премьеру? Будете ли выходить на вызовы? Влюбитесь ли в исполнительницу главной роли? Я, впрочем, все равно решил идти на первый спектакль — из любви к Вам и назло человечеству…»^[14] — спрашивал Ходасевич Набокова в письме двумя месяцами позже, 25 января 1938 г.

«Маскарад Набокова»,^[15] «Кукольный театр Набокова»,^[16] «Маг Набоков».^[17]

«Набоков был столь великолепным актером (одно из основных требований, предъявляемых „великолепным учителям“), что никто и не подозревал за ним конспектов, которые он писал для своих лекций дословно, включая ироничные „отступления“», — вспоминал его ученик по Корнельскому университету.^[18]

И даже смерть не завершила тему, а лишь ее продолжила. «Исчезновение Набокова» — так назвал свой некролог В. Вейдле: «Он был, мало сказать, мастер; такой он был колдун и чародей, что именно исчезновением хочется назвать его кончину…»^[19]

 * *

Первое выступление Набокова в Америке состоялось уже через четыре месяца после его приезда — 12 октября 1940 года.^[20] «Переполнившая зал Общества друзей русской культуры аудитория чрезвычайно тепло, временами даже горячо, приветствовала автора, напряженно следя за каждым звуком… Мастер сам давал свои объяснения, в добавление к слову — мимикой, жестами, интонациями, взлетами и падениями, ритмическими переходами своего голоса…» — писал рецензент.^[21] Набоков прочел тогда четыре стихотворения и рассказ «Лик». Через месяц публика потребовала нового концерта.^[22]

«Заметки», как сам Набоков озаглавил свои комментарии к рассказам и стихам, были написаны им весной 1949 года специально для публичного выступления, состоявшегося 7 мая этого года в Нью-Йорке. «Стихи и комментарии» — так по желанию Набокова назывался в пригласительных билетах литературный вечер.^[23] «произнесения» его перед аудиторией. На вечере он прочел рассказ «Тяжелый дым» и одиннадцать стихотворений.

Организатором вечера был В. М. Зензинов,^[24] который, помимо многих прочих обязанностей и должностей, был председателем эмигрантского общества взаимопомощи «Надежда», основанного в Нью-Йорке в 1945 году. По переписке Набокова и Зензинова прослеживаются все этапы подготовки этого «мероприятия»: выбор удобной для всех даты, оплата объявления, реклама, печатание и распространение билетов.^[25] Позже Зензинов хотел опубликовать заметки в «Известиях Литературного фонда», где он был тогда редактором, но не обнаружил в своем экземпляре самих стихов и рассказа, прочитанных в тот вечер. 22 июня 1949 г. он писал об этом Набокову: «Взялся я за оставленную Вами мне рукопись, чтобы использовать ее для украшения второго номера „Известий Литературного фонда“, который я сейчас составляю — и ахнул! Да ведь в этой рукописи нет ни одной стихотворной строки, одни только комментарии! Это получилось нечто вроде пирога без начинки! Я надеюсь, что у Вас есть копия того, что Вы мне передали. В этом переданном мне манускрипте имеется 12 страниц. Я предполагал — если место позволит — поместить полностью в „Известиях“ — все, начиная со стр. 8. И вот — если бы Вы собрались с силами и прислали мне стихотворный (только стихотворный) текст, начиная со стр. 8, то у меня все было бы в порядке, и я мог бы воспроизвести все со стр. 8 до 12-й…»^[26] Однако учебный год в Корнелльском университете уже закончился, и Набоковы уехали. Так и остался в архиве Зензинова «пирог без начинки».

«Зензинов мне писал о возможности устройства „выступления“. Давно я не слышал громогласного картавого чтения Сирина».^[27] В газетной публикации на состоявшийся 7 мая вечер известный общественно-политический деятель Г. Я. Арансон отмечал: «Аудитория буквально упивалась мастерством каждой строки поэта, его чудесной властью над словом, его проникновением в тайну слова, очаровательными неожиданностями — и все эти особенности Сирина-поэта подчеркивались и замечательной его дикцией, и в не меньшей мере „комментариями“, которыми он сопровождал чтение, — грациозными, меткими, остроумными».^[28]

«Твой приезд и выступление произвели большое действие в здешних умах, — писал Набокову Р. Н. Гринберг.^[29] — Ты сам об этом знаешь. Ты, наверное, читал Арансона. А Николаевский^[30] мне говорил: „Сирин произнес исповедь“. Чувствительный и нежный старик Церетели^[31] <…> вспоминает твои стихи, и охает, и приговаривает: „Таких я и не подозревал!“ Словом, ты пришелся по вкусу и общественникам! Не удивительно ли?.. Я сначала не понимал, как так вышло. Помогли твои нужные комментарии…»^[32]

Два с половиной года спустя в Нью-Йорке состоялся еще один вечер,^[33] в первой части которого Набоков читал отрывки из своей книги о Гоголе,^[34] а во второй — стихи. Неделю спустя он писал Гринбергу о своих переживаниях: «Но должен вот что отметить: эти выступления с собственными стихами, эти редкие погружения в прорубь редкого моего сочинительства производят на меня болезненное, потрясающее действие. Я несколько дней как-то не мог прийти в себя. Вероятно, это идет на пользу в струнном отношении души, но самое переживание — острое и бередливое, if you know what I mean,^[35]».^[36] «После Вашего отъезда, — отвечал Гринберг, — мы множество раз слышали о впечатлениях, переживаниях, чувствах, мыслях тех, кто ходил тебя смотреть на эстраде. Все всегда говорят со страстью, как говорят о своей вере или любви, немножечко туманно. Ты всех здорово растормошил, и это главное! „О чем это он говорил, не понял, но как прекрасно говорил!“ — мнение общественников-культурников — сам слышал. „Я уходила оттуда на крыльях“, — сказала мне одна мадама. А Тартак собирается читать лекцию о непонятных поэтах: Ходасевич, Цветаева, Сирин…»^[37]

«Поэты обыкновенно плохо читают свои стихи и редко бывают хорошими докладчиками. Набоков в этом смысле исключение. Он прекрасный докладчик — острый и парадоксальный. Свою трудную, но насыщенную мыслью и образами поэзию он читает выпукло, живо и как бы с некоторым вызовом», — отмечал очередной журналист.^[38]

Стихам, прочитанным на вечере 7 мая 1949 г., предшествовало прозаическое описание их появления — но эта проза была — та же поэзия: «Пьяные от итальянской музыки аллитераций, от желания жить, от нового соблазна старых слов — „хлад“, „брег“, „ветр“, — ничтожные, бренные стихи, которые к сроку появления следующих неизбежно зачахнут, как зачахли одни за другими все прежние, записанные в черную тетрадь; но все равно: сейчас я верю восхитительным обещаниям еще не застывшего, еще вращающегося стиха, лицо мокро от слез, душа разрывается от счастья, и я знаю, что это счастье — лучшее, что есть на земле».^[39]

<I>^{*}

— страничек семь. Называется он «Тяжелый дым». Место действия: Берлин, — русский эмигрантский Берлин, оставивший суховатый, но не совсем лишенный аромата, могильный веночек у многих из нас в памяти. Выбирая рассказ для нынешнего вечера, я остановился на этом рассказе потому, что я его люблю, да он как-то подходит по своему настроению к стихотворной части моей программы. Жизнь, в нем изображенная, — не моя, молодой туманный лирик, в нем сочиняющий стихи, — не я, но мне была близка и хорошо знакома эта жизнь эмигрантского юноши в русском Берлине.

Время действия — середина тридцатых годов.

Рассказ «Тяжелый дым».^{1}

<II>

Мне хотелось бы поделиться со слушателями несколькими образцами моих собственных поэтических выделений за последние двадцать лет. Однако нет ничего скучнее сплошного чтения стихов, а кроме того, за годы работы в здешних университетах я привык к некоторым, так сказать, автоматическим замашкам профессорского образца. Поэтому мне показалось заманчивым предпослать каждому стихотворению кое-какие объяснительные заметки.

«Передайте вашему сыну, — отвечала эта сивилла, — что никогда писателем он не будет».^{2} Нет сомнения, что книжечка, выпущенная мной в 1916 году — «Стихотворения Валентина Набокова»^{3} (я уже тогда питал слабость к неуместным псевдонимам),^{4} была плохонькая. Только десять лет спустя, за границей, в Англии, в Германии, во Франции, кое-что во мне выправилось, лужицы несколько подсохли, послышались в голых рощах сравнительно чистые голоса.

Довольно естественно, что для молодого изгнанника утрата отечества сливалась бы с утратой любовной. Из многочисленных лирических стихов такого рода, которые я сочинял в Европе в ту пору, я отобрал несколько таких, которые все еще отвечают моим сегодняшним требованиям.

«На закате, у той же скамьи…».^{5}

<III>

Следующее стихотворение, состоящее из нескольких легко-сцепленных частей, обращено сначала как бы к двойнику поэта, рвущемуся на родину, в какую-то несуществующую Россию, вон из той гнусной Германии, где я тогда прозябал. Окончание относится уже прямо к родине.

«Такой зеленый…».^{6}

<IV>

^{7} человеку, чье художественное чутье и свобода суждений были мне так ценны.

«Мы с тобою так верили в связь бытия…».^{8}

<V>

Я теперь прочту три стихотворения, сочиненных мною в Париже в начале войны. Первые два появились в «Современных записках» за выдуманной подписью «Василий Шишков». Не могу удержаться, чтобы не объяснить причину этого скромного маскарада. В те годы я догадывался, почему проницательность влиятельнейшего зарубежного критика^{9} — соображения дружбы и расчет неприязни — руководили, увы, его^{10} пером. Мне показалось забавным испробовать на деле, будет ли он так же вяло отзываться о моих стихах, если не будет знать, что они мои. При содействии двух редакторов «Современных записок», дорогих и совершенно незабвенных Фондаминского^{11} и Руднева,^{12} я прибегнул к этой маленькой хитрости, приписав мои стихи несуществующему Шишкову. Результат был блестящий. Критик восторженно отозвался о Шишкове в «Последних новостях»^{13} и чрезвычайно на меня обиделся, когда выяснилась правда.

«Поэты» («Из комнаты в сени свеча переходит…»).^{14}

<VI>

Второе стихотворение этого парижского «цикла» (как любят выражаться молодые поэты) оказалось последним из моих многочисленных обращений к отечеству. Оно было вызвано известным пакостным пактом^{15} между двумя тоталитарными чудовищами, и уже после этого если я и обращался к России, то лишь косвенно или через посредников.

«К России» («Отвяжись… я тебя умоляю…»).^{16}

<VII>

Третье стихотворение несколько длиннее прочих — и по появлении своем в нью-йоркском «Новом журнале» вызвало устные упреки в туманности. Оно станет яснее, если иметь в виду, что вступительные его строки передают попытку поэта, изображенного в этих стихах, преодолеть то хаотическое, нечленораздельное волнение, когда в сознании брезжит только ритм будущего создания, а не прямой его смысл.

«Парижская поэма».^{17}

<VIII>

При счастливом переезде в Америку, вот уже девять лет тому назад, меня, помнится, прежде всего поразила летним вечером удивительная нежность сиреневых зданий вокруг Central Park и какое-то чувство нездешности, Нового Света, нового освещения. Следующее маленькое стихотворение начинается со слова «Вечереет» в кавычках, т. е. употребленное с такой интонацией, с какой старомодный художник мог бы озаглавить пастельный пейзаж.

«Вечереет…».^{18}

<IX>

За последние годы я писал мало. Тут у меня два стихотворения 1945 года, откровенно гражданского пошиба. В первом из них намечена пародия на манеру покойного Владимира Маяковского. Рифмы, упомянутые в конце, подразумевают имена Сталин и (в русском произношении) Черчилль.^{19} В этом стихотворении явно выражается раздражение, вызванное низкопоклонничеством перед громовержцами.

«О правителях».^{20}

<X>

Стихотворение, которое я теперь прочитаю, посвящено моему большому приятелю, известному автомобильному гонщику, князю Сергею Михайловичу Качурину.^{21} Года тридцать четыре тому назад представился случай инкогнито побывать в России, и добрейший Сергей Михайлович очень уговаривал меня этим случаем воспользоваться. Я живо представил себе мое путешествие туда и написал следующие стихи.

«Качурин, твой совет я принял…».^{22}

<XI>

который специализировался на этом патриотическом трепете, обратился ко мне с просьбой сотрудничать и получил от меня следующую, довольно неожиданную для него лепту:

«Каким бы полотном батальным <не являлась>…».^{23}

<XII>

О последнем стихотворении, которое я сегодня прочту, говорить много не приходится. Скажу только, что в нем некий дьявол, похожий на восковую фигуру, соблазняет свободного поэта всякими вещественными наградами. На псевдоним «Сирин», под которым я так много писал, намекается в одной из строф образом человека, загримированного птицей.^{24} Те, кто помнит «Памятник» Пушкина, заметят в одном месте маленькую парафразу.^{25}

«Слава».^{26}

Примечания

{*} Печатаются в современной орфографии по машинописи, имеющей заглавие (карандаш) «Копия заметок», хранящейся в Архиве русской и восточноевропейской истории и культуры (Бахметевском) Колумбийского университета в Нью-Йорке, США (Bakmeteff Archive of Russian and East European History and Culture, Columbia University, New York, USA, в дальнейшем — BAR), в фонде В. М. Зензинова (Zenzinov Papers. Box 3). Каждая заметка напечатана на отдельном листе по старой орфографии. Вверху первого листа слева по белому полю от руки подпись: «В. Набоков (Сирин)». В большинстве своем широкодоступные в настоящее время тексты стихов и рассказа «Тяжелый дым» в настоящей публикации не приводятся.

{1} Впервые: Последние новости. 1935. 3 марта. Впоследствии вошел в книгу рассказов и стихов «Весна в Фиальте» (Нью-Йорк, 1956).

{2} Ср. в «Других берегах»:

«Спешу добавить, что первая эта моя книжечка стихов была исключительно плохая, и никогда бы не следовало ее издавать. Ее по заслугам немедленно растерзали те немногие рецензенты, которые заметили ее. Директор Тенишевского училища, В. В. Гиппиус <…> принес как-то экземпляр моего сборничка в класс и подробно его разнес при всеобщем, или почти всеобщем, смехе. <…> Его значительно более знаменитая, но менее талантливая кузина Зинаида, встретившись на заседании Литературного фонда с моим отцом, который был, кажется, его председателем, сказала ему: „Пожалуйста, передайте вашему сыну, что он никогда писателем не будет“, — своего пророчества она потом лет тридцать не могла мне забыть»

(Набоков В. Другие берега. С. 291).

{3} Набоков В. Стихи. Петроград, 1916.

«P. S. Между прочим, где и когда В. В. пользовался „псевдонимом“ „Валентин Набоков“? Таковой указан в числе „псевдонимов“ у Фостер, но ни одного примера употребления его не приведено (в отличие от других). Правда, она не включила в свою библиографию газетных публикаций. Но был где-нибудь такой псевдоним (или такая ошибочная подпись)?» Внизу того же письма рукой Веры Евсеевны карандашом даны названия нескольких стихотворений с указаниями журналов, и далее она пишет: «Он ухаживал за барышней, которую звали Валентина, а псевдоним ему был нужен, чтобы не было путаницы с отцом». В письме от 20 сентября 1974 г. Г. Струве опровергает данные В. Е. Набоковой о стихах, т. к. в указанных ею изданиях — другие подписи (New York Public Library. Berg Collection. Nabokov Papers).

{5} Вошло в кн.: Набоков В. Стихотворения 1929–1951. Париж, 1952. Автограф этого стихотворения хранится в архиве К. Солнцева с дарственной надписью: «Переписано для дорогого Владимира Михайловича Зензинова 12-го февраля 1936, в Париже». (Amherst college center for Russian Culture. K. Solntsev papers).

{6} Впервые (в подборке из трех стихотворений под общим заглавием «Стихи»): Последние новости. 1934. 3 мая.

–1943) — юрист, издатель, редактор, мемуарист; друг В. Д. Набокова, отца писателя. Основал в Петербурге журнал «Право» (1898–1918), куда пригласил сотрудничать В. Д. Набокова. С этого времени началась их дружба, продлившаяся до трагической гибели В. Д. Набокова в Берлине в 1922 г. В 1905 г. — один из основателей КД-партии, с 1906 г. — член ее ЦК. Вместе с П. Н. Милюковым редактировал ежедневную газету «Речь», являвшуюся органом КД-партии. Издатели «Речи» — В. Д. Набоков и И. И. Петрункевич. В 1919 г. эмигрировал в Финляндию, затем в Германию. В 1936 г. уехал из нацистской Германии во Францию, в июне 1940 г. перед вступлением фашистских войск в Париж бежал на юг Франции, в неоккупированную зону. В ноябре 1942 г. выехал в США. В Берлине организовал издательство «Слово», где вышли романы Сирина «Машенька», «Король, дама, валет», «Защита Лужина», перевод Р. Роллана «Кола Брюньон» — «Николка Персик» и сборник рассказов и стихов «Возвращение Чорба». В Берлине был председателем русского Союза писателей и журналистов, издавал газету «Руль» при ближайшем участии В. Д. Набокова и А. И. Каминки. Издатель исторических сборников «Архив русской революции», где в 1921 г. опубликовал воспоминания В. Д. Набокова «Временное правительство и большевистский переворот». Автор мемуаров: «В двух веках (Архив русской революции)» (Берлин, 1937), «Годы скитаний» (Нью-Йорк, 1979), «Годы изгнания: Жизненный отчет» (Париж, 1979). В мемуарах Гессена даны портреты семьи Набоковых. А в мемуарах Набокова «Другие берега» упомянут Гессен: «О „Руле“ вспоминаю с благодарностью. Иосиф Владимирович Гессен был моим первым читателем. Задолго до того, как в его же издательстве стали выходить мои книги, он с отеческим попустительством мне давал питать „Руль“ незрелыми стихами» (Набоков В. Другие берега. С. 316). На смерть Гессена Набоков написал некролог (Новое русское слово. 1943. 31 марта). О Гессене: Гессен В. Ю. Гессены и Набоковы — сотрудничество и дружба // Набоковский вестник. Вып. 1. СПб., 1998. С. 182–192.

Набоков В. Стихотворения 1929–1951. Автограф стихотворения в подборке из двух стихотворений с общим заголовком «Обращение» находится в архиве З. Шаховской (Manuscript division Library of Congress, Washington. Z. Shakhovskaj Papers). О другом автографе этого стихотворения за подписью «В. Шишков» см.: Старк В. Неизвестный автограф Набокова, или История одной мистификации // Звезда. 1999. № 4. С. 40–41.

–1972), поэта и критика. В сборнике «Poems and Problems» (1970) Набоков сообщал, что стихотворение «Поэты», опубликованное в журнале «Современные записки» под псевдонимом «Василий Шишков», «было написано с целью поймать в ловушку почтенного критика, который автоматически выражал недовольство по поводу всего, что я писал. Уловка удалась: в своем недельном отчете он с таким красноречивым энтузиазмом приветствовал появление „таинственного нового поэта“, что я не мог удержаться от того, чтобы не продлить шутку, описав мои встречи с несуществующим Шишковым в рассказе, в котором среди прочего изюма был критический разбор самого стихотворения и похвал Адамовича». Это примечание В. Е. Набокова поместила в сборнике: Набоков В. Стихи. Ann Arbor, 1979. С. 319–320. В рассказе «Василий Шишков» Набоков, продолжая мистификацию, пишет: «Стихи были очень хороши, — я надеюсь как-нибудь поговорить о них гораздо подробнее. Недавно по моему почину одно из них появилось на свет, и любители поэзии заметили его своеобразность…» (Набоков В. Собр. соч. русского периода. Т. 5. С. 410). В газете «Последние новости» Адамович регулярно рецензировал произведения Набокова, печатавшиеся в журнале «Современные записки», ему же посвятил отдельный очерк в книге «Одиночество и свобода» (Нью-Йорк, 1955). О творческом антагонизме Адамовича и Набокова см.: Три заметки о романе «Дар» // В. В. Набоков: pro et contra. СПб., 1997. С. 704–717.

{10} Зачеркнуто: несколько женственным.

{11} Об И. И. Фондаминском см. примеч. 15 на с. 100 наст. изд.

— 19/XI 1940, По, Франция) — общественно-политический деятель, журналист, издатель; член ЦК партии эсеров. В 1908 г. арестован в Москве, выслан вместе с женой в Енисейскую губернию, где находился четыре года. Во время Февральской революции находился в Москве на должности земского врача Московской губернии. В начале 1917 г. в результате победы эсеров на выборах в Московскую городскую думу избран городским головой. В апреле 1919 г. через Одессу, Константинополь, Марсель эмигрировал в Париж. Работал секретарем в редакции газеты «Еврейская трибуна» (Париж, издатель — М. М. Винавер). Один из основателей журнала «Современные записки». С 1936 г., по воспоминаниям М. В. Вишняка, фактически единоличный редактор этого журнала.

{13} Последние новости. 1939. 17 августа.

{14} Впервые (под псевдонимом «Василий Шишков»): Современные записки. 1939. № 69. С. 214–215 с заглавием «Обращение».

{15} 23 августа 1939 г. в Москве между Германией и СССР был подписан договор о ненападении (Пакт «Молотова — Риббентропа»).

{16} Впервые (под псевдонимом «Василий Шишков»): Современные записки. 1940. № 70. С. 128–129. Автограф стихотворения с подписью «Вас. Шишков» и датой «Х. 39» (Manuscript division Library of Congress, Washington. Z. Shakhovskaj Papers).

 70. С. 159–163. Р. Н. Гринберг в письме к Набокову от 22 апреля 1944 г. рассказывает о чтении Ю. Тувимом, бывшим накануне в гостях у Гринберга, «Парижской поэмы» в присутствии Э. Уилсона. (New York Public Library. Berg Collection. Nabokov Papers).

{18} Вариант стихотворения «Целиком в мастерскую высокую…» был опубликован впервые: Новый журнал. 1956. № 46. С. 43.

См. об этом: Глушанок Г. Об одном стихотворении // Набоковский вестник. Вып. 6: В. В. Набоков и Серебряный век. СПб., 2001. С. 213–215.

{19}

(«О правителях»)

Ср.: в рассказе Набокова «Занятой человек» граф Иг, «поставляющий стихи в газету», рифмовал «проталин» и «Сталин» (Набоков В.

{20} Впервые: Новый журнал. 1945. № 10. С. 172–173.

{21} Князь Качурин — лицо вымышленное. Впервые эта фамилия — в романе «Дар»: Федор Константинович Годунов-Чердынцев видит в книжной лавке «несколько эмигрантских новинок: новый, дородный роман генерала Качурина „Красная княжна“» (Набоков В. Собр. соч. русского периода. Т. 4. С. 347–348). В примечании Набокова к стихотворению, перешедшему из сборника «Poems and problems», князь Качурин наделен и вымышленной биографией:

«Качурин Стефан Мстиславович. Мой бедный друг, бывший полковник Белой Армии, умерший несколько лет тому назад в монастыре на Аляске. Только золотым сердцем, ограниченными умственными способностями и старческим оптимизмом можно оправдать то, что он присоветовал описываемое здесь путешествие. Его дочь вышла замуж за композитора Торнитсена»

(Набоков В. Стихи. С. 320).

Но прецеденты подобных путешествий были в реальной жизни. Так, один из соредакторов пражского журнала «Воля России» — В. И. Лебедев (1883–1956) в 1929 г. нелегально посетил СССР с чужим паспортом и, вернувшись, опубликовал в журнале цикл очерков (1929. № 9–12; 1930. № 1–6), который Набоков, конечно же, знал. Также находясь в эмиграции, дважды, в 1924 и 1926 гг., нелегально переходил советскую границу и ездил по стране Павел Дмитриевич Долгоруков (1866–1927), член ЦК партии КД, депутат II Государственной Думы. Во время последней поездки он был арестован и в 1927 г. расстрелян. Мотив возвращения на родину — один из самых устойчивых в творчестве Набокова. В архиве Э. Уилсона (Yale's Beinecke Library) сохранился набоковский автограф: перевод этого стихотворения на английский язык с подстрочными прозаическими комментариями, сделанными специально для Уилсона (см.: «„То prince Kachurin“ — for Edmund Wilson» (by G. Barabtarlo) // Nabokovian. 1992. № 29. P. 30–34).

{22} Впервые: Новый журнал. 1947. № 15. С. 81–83.

Арансон Г. О «внутренней эволюции» СССР // Социалистический вестник. Нью-Йорк. 1944. № 5–6. 17 марта. С. 60.

Автограф стихотворения, написанного 2 апреля 1943 г., хранится в архиве С. Ю. Прегель (Slavic collection University of Illinois, Urbana, USA). Весной 1943 г. на предложение С. Ю. Прегель, издававшей в Нью-Йорке журнал просоветской ориентации «Новоселье», сотрудничать в ее журнале Набоков ответил стихами.

В. Набоков 2-го апреля 1943 г.

Кембридж, Масс.

Каким бы полотном батальным ни являлась

Советская сусальнейшая Русь,

Какой бы жалостью душа ни наполнялась, —

Со всею мерзостью, жестокостью и скукой

Немого рабства; нет, о нет,

Еще я духом жив, еще не сыт разлукой, —

Увольте, — я еще поэт.

В. Набоков-Сирин

(Из архива С. Ю. Прегель / Публ. Ю. Гаухман // Евреи в культуре русского зарубежья. Иерусалим, 1995. Т. 4. С. 281).

Тремя днями позже Набоков отправил «Экспромт» своему американскому другу — писателю Э. Уилсону: «Здесь стихотворение, которое я посылаю редактору „Новоселья“ в ответ на оптимистическое требование дать некоторые из моих материалов» (Letter № 54, 5.04.1943 // The Nabokov–Wilson Letters. Correspondence between Vladimir Nabokov and Edmund Wilson 1940–1971 / Ed., An. and with an Introductory Essay by Simon Karlinsky. New York; London, 1980. P. 100–101).

Наверное, Набоков послал стихи еще кому-то из своего окружения, потому что они быстро распространились в частной переписке. Дошли они и до A. Ф. Керенского, который просил их опубликовать редактора «Нового журнала» М. М. Карповича, на что 10 мая 1943 г. Карпович отвечал: «Дорогой Александр Федорович, к сожалению, я набоковского стихотворения не видел, а только слышал восторженные отзывы о нем от Татьяны Николаевны, которая как-то была у Набокова без меня. Из рассказа Т. Н. я понял, что B. В. послал это стихотворение Прегель, в ответ на просьбу прислать что-нибудь для „Новоселья“. Как же мы можем напечатать его в „Новом журнале“? Во всяком случае я поговорю об этом с В. В. …» (BAR. Karpovich Papers. Box 2.). В фонде Карповича сохранилась машинопись стихотворения с небольшими синтаксическими разночтениями, подписью Набокова и его припиской от руки: «апрель или май 1943 г. (в ответ на предложение Софии Прегель написать что-нибудь для „Новоселья“)» (BAR. Karpovich Papers. Box 3).

«Я же о Вас ничего не знаю, — надеюсь узнать от Фрумкина, когда вернусь в Нью-Йорк. Слышал только о стихах, посвященных „Новоселию“» (BAR. Aldanov Papers. Box 6).

Видимо, Карпович, по просьбе Керенского, спросил Набокова о стихах. В письме к Уилсону месяцем позже Набоков писал: «Говорят, Керенский прослезился, когда ему показали стихи, те, что я послал тебе…» (Letter 56, 11.06.1943 // The Nabokov–Wilson Letters. P. 103).

В конце концов Г. Арансоном, по его собственному признанию (Новое русское слово. 1944. 26 мая), стихи были переданы в «Социалистический вестник», где они и появились без имени автора. Ситуация эта весьма позабавила Набокова, который писал своему корреспонденту Э. Уилсону:

«Мое маленькое импровизированное стихотворение „Советская сусальнейшая Русь“ секретно циркулирует в копиях и рекопируется среди русских социалистов окружения Керенского, что дает им исключительность ощущения давно утраченного возбуждения, проистекающего от распространения „запрещенных стихов“, как они это делали при царе, — вплоть до того, что один из этих социалистов опубликовал их анонимно в „Социалистическом вестнике“ (в конце какой-то антисталинской статьи), применяя ритуалистически осторожную манеру ссылок, которая обычно использовалась, когда речь шла о революционных стихах пятидесятилетней давности. Двумя прекрасными моментами здесь являются:

1) такое превосходное гражданское стихотворение становится общей собственностью и 2) имя поэта не разглашается, иначе он был бы президентом Рузвельтом сослан в Сибирь или Лабрадор. Если ты знаком с обычаями, средой, стилем русской публицистики левого крыла 1845–1945, ты оценишь деликатную забавность ситуации»

 82, 26.03.1944. The Nabokov — Wilson Letters. P. 132).

23.05.1965 Набоков, забраковав перевод В. Ф. Маркова, сам перевел это стихотворение на английский язык для антологии, составителем которой был Марков: Modern Russian poetry. London, 1966. P. 478–479. В письме от 23 мая 1965 г. В. Е. Набокова пишет об этом Маркову (Public Library, New York. Berg Collection. Nabokov Papers).

Спустя 28 лет, составляя сборник «Poems and Problems», Набоков ошибочно датировал стихотворение 1944 годом.

{24} «Я божком себя вижу, волшебником с птичьей / головой, в изумрудных перчатках, в чулках / из лазурных чешуи. Прохожу. Перечтите / и остановитесь на этих строках…» («Слава»).

{25} «Нет, никто никогда на просторе великом / ни одной не помянет страницы твоей: / ныне дикий пребудет в неведенье диком, / друг степей для тебя не забудет степей» («Слава»).

 3. С. 157–161.

[*] Впервые: Наше наследие. М., 2000. № 55. С. 75–89.

[**] В название статьи сознательно введена перекличка с заглавием книги Л. И. Вольперт «Пушкин в роли Пушкина» (М., 1999).

[1] Неделя. Прага. 1930. 28 мая. № 60.

[2] Берберова Н.

[3] Сирин В. Волк, волк! <Рец. на: > В. С. Яновский «Мир» // Наш век. Берлин. 1932. № 31.

[4] Яновский В. Поля Елисейские. Нью-Йорк, 1983. С. 247–248.

«Сегодня») // Сегодня. 1932. 4 ноября.

[6] Гессен И. В. Годы изгнания: Жизненный отчет. Париж, 1979. С. 255.

[7] Набоков В. Память, говори // Набоков В. Собр. соч. американского периода: В 5 т. СПб., 1999. Т. 5. С. 559.

[8] Смотри на арлекинов! // Там же. С. 164.

[9] Набоков В. Другие берега // Набоков В. Собр. соч. русского периода: В 5 т. СПб., 2000. Т. 5. С. 317.

[10] Набоков В.

[11] Набоков В. Дар // Набоков В. Собр. соч. русского периода. Т. 4. С. 275–276.

[12] Ходасевич Вл. О Сирине // Ходасевич В. Собр. соч.: В 4 т. М., 1997. Т. 2. С. 391.

«Парижской поэме» Набокова: «Смерть еще далека (послезавтра я / все продумаю), но иногда / сердцу хочется „автора, автора“. / В зале автора нет, господа» (Набоков В. Круг. Л., 1990. С. 149–150).

[14] Ходасевич Вл. Собр. соч.: В 4 т. Т. 4. С. 533.

[15] Nabokov Masquerad // Yorkshire Post. 1962. November 15. P. 4.

[16] Appel A. Nabokov's Puppet Show // New Republic. 1967. Vol. 156. № 2 (January 14). P. 27–30; № 3 (January 21). P. 25–32.

[17] Janeway E.  1 (July). P. 66–71.

[18] Wetzcteon R. Nabokov as a teacher // Triquarterly. 1970. № 17. P. 240–246.

[19] Вейдле В. Исчезновение Набокова // Новый журнал. 1977. № 129. С. 271–274.

«Новое русское слово» сообщала:

«Общество друзей русской культуры

В субботу 12 октября в Публичной библиотеке на 145 улице

Вечер В. В. Сирина (Набокова)

Чтение автором его произведений.

».

[21] Васильев В. Вечер В. В. Сирина // Новое русское слово. 1940. 15 октября.

[22] 10 ноября 1940 г. газета «Новое русское слово» сообщала:

«Объединенная организация деятелей искусств „Шиворот навыворот“ извещает своих друзей, что в помещении клуба художников 121 Вест 54 улица сегодня, 10 ноября, состоится Вечер поэзии В. В. Сирина. Начало ровно в 8.30 веч.».

«НАДЕЖДА»

приглашает Вас на

ВЕЧЕР В. В. НАБОКОВА-СИРИНА

«СТИХИ И КОММЕНТАРИИ»

Вечер состоится в субботу, 7-го мая 1949 г., в 9 ч. веч. в зале «Академия» 314 West 91 St. (BAR. Nadejda Papers. Box 3. Invitation card).

«Переписке В. В. Набокова с В. М. Зензиновым» в наст. изд. (с. 34–64).

[25] См. письма В. В. Набокова и В. М. Зензинова от апреля — мая 1944 г. и от марта — мая 1949 г. в наст. изд. (с. 69–74; 87–90).

[26] BAR. Zenzinov Papers. Box 3.

[27] Письмо от 8 мая 1944 г. (BAR. Aldanov Papers. Box 6).

[28] Арансон Г. –1968) — общественно-политический деятель, меньшевик, публицист, журналист, поэт, мемуарист. Писал также на английском языке и на идиш. В январе 1922 г. выслан из Советской России, обосновался в Берлине. В 1922–1951 гг. — член ЦК Бунда. Член Заграничной делегации РСДРП. В 1921–1931 гг. — генеральный секретарь «Орт-Юнион» (Берлин). В 1930-е годы жил в Париже. С 1940 г. — в США (Нью-Йорк). В 1944–1957 гг. — сотрудник редакции газеты «Новое русское слово». Соредактор сборника «Памяти В. И. Лебедева» (1958), «Книги о русском еврействе» (1968). Умер в Нью-Йорке.

[29] См. о нем примеч. 89 с. 60 наст. изд.

[30] Николаевский Борис Иванович (8 октября 1887, Белебей Уфимской губ. — 1966, Нью-Йорк) — общественно-политический деятель, крупнейший архивист и собиратель документов по политической истории России. В 1917 г. — левый меньшевик. На 1-м Всероссийском съезде Советов избран в состав ВЦИК. В 1919–1921 гг. работал в Москве в Историко-революционном архиве, сотрудничал в журнале «Былое». С 1920 г. — член ЦК меньшевиков. 21 февраля 1921 г. арестован, заключен в Бутырскую тюрьму; освобожден и в феврале 1922 г. после длительной голодовки (вместе с Ф. И. Даном и др. меньшевиками) выслан за границу. Жил в Берлине, сотрудничал в журнале «Новая русская книга» (1922–1923), в сборниках «На чужой стороне» (1924–1925), «Голос минувшего на чужой стороне» (1926), в журналах «Современные записки» (1938–1940) и «Русские записки» (1938–1939). Один из основателей журнала «Летопись революции» (1923) и редактор одноименной мемуарной серии. Представитель Русского заграничного пражского архива в Берлине, в 1924–1931 гг. — представитель Института Маркса и Энгельса за границей: по поручению директора института Д. Б. Рязанова собирал в западноевропейских странах документы по истории международного рабочего движения. Сотрудничал в выходивших в СССР исторических журналах «Каторга и ссылка» (1922–1931), «Летописи марксизма» (1926–1928). Осудил коллективизацию и репрессии сталинского режима в феврале 1932 г., лишен советского гражданства. В 1933 г., после прихода к власти Гитлера, переехал в Париж; вывез из Берлина архив германской Социал-демократической партии и передал его Международному институту социальной истории в Амстердаме. Был директором Парижского отделения института. С 1940 г. — в США. Сотрудничал в русских эмигрантских изданиях: «Новый журнал», «Народная правда», «Новое русское слово»; издавал журнал «За рубежом». После Второй мировой войны, пытаясь объединить русскую эмиграцию, основал «Лигу борьбы за народную свободу». В 1948 г. издал в Лондоне вместе с Д. Ю. Далиным книгу «Принудительный труд в Советском Союзе». Входил в редакцию «Социалистического вестника». Большая часть архива и библиотеки Николаевского в 1940 г. была захвачена гитлеровцами и, по-видимому, погибла в Германии. В США возобновил собирательскую деятельность. В 1963 г. продал свою коллекцию (свыше 250 фондов) Гуверовскому институту при Стэнфордском университете. Автор работ по истории РСДРП и партии эсеров и статей о советской политике и деятелях СССР.

— 20 мая 1959, Нью-Йорк) — политический деятель, один из лидеров меньшевиков. Участник Общероссийской конференции меньшевиков в Женеве (1905). Депутат II Государственной Думы. Делегат 5 съезда РСДРП (Лондон, 1907). Закончил юридический факультет Московского и Берлинского университетов. Церетели — один из организаторов Грузинской Демократической Республики (1918). После падения меньшевистского правительства в Грузии (1921) остался в эмиграции, представлял грузинскую Социал-демократическую партию в Международном социалистическом бюро и исполкоме Социнтерна.

— В. В. Набокову. 28 мая 1949 г. // Library of Congress, Washington. Manuscript Division. Vozdushnye puti. Box 2.

[33] ОБЩЕСТВО ВЗАИМОПОМОЩИ «НАДЕЖДА»

приглашает Вас на вечер

в субботу 8 декабря 1951 г. в 8.30 веч.

и Riverside Drive.

[34] Nabokov V. Nicolai Gogol. New York, 1944.

[36] В. Набоков — Р. Гринбергу. 15 декабря 1951 г. (BAR. Grynberg papers. Box 1).

[37] P. Гринберг — В. Набокову. 29/XII 1951 г. (New York Public Library. Berg Collection. Nabokov papers).

[38] И. Л. Т. <Тартак?> О вечере Владимира Набокова // Новое русское слово. 1951. 13 декабря.

[39] Тяжелый дым // Набоков В. Собр. соч. русского периода. Т. 4. С. 552–557.