Глава Х
Апрельское счастье в Аризоне (В которой писатель открывает для себя ясную, как мечта, Америку, а читатель получает право на эксклюзивное интервью)
Я взяла интервью у В. Н. примерно через десять месяцев после того, как он закончил «Аду». Мы встретились после прошедшего утром зеленого дождя на берегу озера Комо, где Набоковы проводили то лето. Быстро пройдя мимо щедро благоухающих сосен, мы направились к белому коттеджу, стоящему на самом берегу. За месяц до этого я направила В. Н. написанное от руки письмо с просьбой рассказать, как он был счастлив в Америке. («В романе „Ада“, – неуклюже писала я, – так много вдохновлено счастьем, которое Вы вновь обрели в Америке. Правильно ли я понимаю, что эти чувства Вы смешали со своими самыми нежными воспоминаниями о России? Помогла ли Америка – эта счастливая, как мечта, земля – Вам синтезировать их, чтобы придумать Терру?»)
«Божественной комедии» Данте.
– Этот перевод примечателен своим буквализмом, – заметил он с загадочной улыбкой и добавил: – Такими и должны быть все переводы.
«Я был поэт и вверил песнопенью, / Как сын Ахилла отплыл на закат…» – шепчет Вергилий.
открыла свой красный блокнот, нервно покрутила в пальцах фломастер, подняла наконец глаза и задала первый вопрос.
«р» в слове «Россия» и с легким придыханием произносил «р» в словах «Америка», «апрель» и «Аризона».
– Если закрыть глаза и мысленно обратиться к прошлому, каковы окажутся ваши первые воспоминания об Америке?
– Это взрыв солнечного света как-то раз утром в Аризоне. Это все благоуханные вечера в Калифорнии. Покрытые снегом дороги в Неваде. Осеннее небо в Алабаме, оно было цвета океана.
– Вы что-нибудь знали об Америке до того, как увидели Америку?
– В старом парке в Выре было одно недосягаемое болото, зачарованно-туманного цвета, которое еще моя мать в детстве называла Америкой. Позднее нам с двоюродными братьями нравилось ходить в Петербурге на ярмарку и глазеть на разных гаеров и циркачей, которых называли «американскими жителями». Русские дети, широко открыв глаза, глядели на турецкие чудеса, французских страшилищ и тому подобные иноземные штучки.
– Как вас встретила Америка, когда вы приехали туда в мае 1940 года? – Вера, Дмитрий и я взяли такси, чтобы добраться до тридцать второго дома в восточной части Шестьдесят первой улицы, где жила наша кузина Наталья Набокова. Счетчик показал «девяносто», и мы протянули водителю все деньги, которые у нас тогда были? – стодолларовую купюру. Однако он сразу же ее вернул: оказалось, мы должны всего девяносто центов. Меня до сих пор трогает любезность первого встретившегося нам американца. (В России его коллега, без сомнения, оставил бы иностранцев без гроша.) Но когда весной 1943 года я снова посетил Нью-Йорк, я выскочил из машины и кинул плату за проезд на сиденье, подражая нахальному романтическому герою.
– Где вы были в день высадки союзников в Нормандии? – За несколько дней до 6 июня 1944 года я вдруг почувствовал себя очень плохо, и мне пришлось лечь в больницу. Царившие там нестихающий шум и болтовня сводили меня с ума. Чтобы успокоиться, я стащил где-то медицинский словарь и стал изучать его с большим любопытством – для того, чтобы использовать в разных вставках и заплатках в текстах моих будущих американских романов. В конце концов я сбежал благодаря плану, детально разработанному моей подругой, миссис Карпович, в то утро, когда она пришла меня навестить. Полагаю, врачи сочли меня ненормальным.
– Сейчас вы переехали в Швейцарию, чтобы быть поближе к сыну. Но чувствуете ли вы себя по-прежнему американцем? – Я придумал вариант выражения «яблочный пирог», обозначающего американца. Мне кажется более привлекательной фраза «столь же американский, как апрель в Аризоне». Да, я чувствую себя в Америке дома, и как частное лицо, и в интеллектуальном отношении. Я думаю, это одна из самых культурных стран мира, и я нашел там настоящих друзей – что мне не удалось ни в Германии, ни во Франции, хотя прожил там долгие годы. И именно в Америке, надо добавить, я нашел своих лучших читателей. Так что да, я считаю себя американским писателем, если писателям нужны паспорта, и, кроме того, я продолжаю платить американские налоги.
– Что значила Америка для вас как для русского эмигранта? – В своих воспоминаниях я приравниваю изгнание к сложной шахматной задаче и нахожу обманчиво простое решение – последний ход после многих окольных: Америка! Не буду отрицать: там я был счастлив более, чем где бы то ни было в моей взрослой жизни.
– Было в Америке нечто такое, что заставило вас вспомнить Россию вашей юности? – Охота на бабочек. Когда занимаешься этим, теряешь чувство времени, и мне даже казалось, что я снова ловлю бабочек в моей исчезнувшей Выре. Возможно, дело в том, что некоторые «чудно глухие» места на Северо-Западе Америки на удивление сходны с северными русскими просторами.
– Какой штат вам нравится больше всего?
– Лучше спросите во множественном числе: какие штаты? Аризона, Невада, Нью-Мексико, Калифорния… Как видите, я солнцепоклонник. В Вайоминге я сочинил «Балладу о долине Лонгвуда», и этот штат остается до сего дня одним из моих любимых штатов, а баллада – одной из любимых баллад.
– Мне давно хотелось вам сказать, что, когда я путешествовала по Америке, все эти места – Эш-Спрингс (Невада), Блю-Лейк (Калифорния), Маммот (Аризона) – казались мне гораздо более «реальными», если взглянуть на них сквозь призму «Лолиты». «Лолита» с ее пейзажами, озерами и прочей «американой» стала прозрачным стеклом, через которое я с пониманием смотрела на огромные пространства, которые открывались передо мной вживую. Роман как бы одолжил свой внешний блеск моей Америке.
– зелень с янтарем – сужаются до размера миндальных орехов.
– Названия мест, которые вы придумали, звучат очень причудливо… – Мне нравится выдумывать американские названия. Наилучшим образом мою Америку представляют Эльфинстон и Касбим. Эти названия напоминают кэнди-кейн – чисто американский леденец в форме посоха.
– Что сохранилось от вашего «бесконечно послушного… русского слога» после того, как вы закончили американскую «Лолиту»? – Сочинение «Лолиты» было записью моего романа на английском языке. Но когда я попробовал перевести ее на русский, я почувствовал, что мой чудесный язык обветшал, как летняя дачка после долгой снежной зимы. Но я не сожалею о своей американской метаморфозе. Русский все равно всегда будет моим любимым языком. Он моя собственность, и ничто в мире лингвистических мелодий не может сравниться с его бархатными модуляциями. Но английский – гораздо более уступчивый посредник; это горячее стекло, которое я могу выгибать в свое удовольствие, выдувая прозрачные шарики. Английский позволяет писать более горячечную прозу, но в то же время я не знаю ему равных по части точности. Я пришел к выводу, что писать следует главным образом по-английски.
– А что вас раздражало больше всего в Америке?
– Больше всего мне докучала неспособность американцев произносить незнакомые имена и фамилии. Я старался, насколько мог, обуздывать американское произношение: объяснял, что «Vladimir» произносится как «redeemer», разжевывал слова «Na-BOAK-off» и «Lo-LEE-ta». Что касается моего нового романа, то мне пришлось добавить к его названию фонетически сходный подзаголовок, в котором явственно звучит «А»: «Ada, or Ar-dor», что совсем не похоже на произношение с «эй» – «Ada, or Ey-ra», как по-английски называют рыжую хищную кошку ягуарунди.
– Что вы думаете об американской поп-культуре? – Если не считать нескольких случайно увиденных дурных фильмов и комиксов, лично я не участвовал в потреблении популярной культуры. Бóльшая часть этой продукции – пошлость, маскирующаяся под настоящую культуру. «Пошлость» – это мое излюбленное русское обозначение банальных и вульгарных красот филистерского образа жизни. Понятие пошлости лучше всего иллюстрирует лихая реклама: вот довольное дитя поглощает плитку шоколада «херши», вот пассажиры авиалайнера сияют при виде симпатичной стюардессы, а вот кучи мусора выдают за «мощные» или «крутые» произведения. Однако я использовал все это как материал в своих американских романах. Так что моя «Лолита» напичкана глянцевыми журналами и цветистыми комиксами, сулящими потребителю блаженство коттеджами, мотелями и барами с названиями вроде «Закаты», «Перекаты» и «Ледяная королева», бренчанием музыкальных автоматов и шипением вишневой газировки. Все они представляют собой только сырой материал, кусочки местной смальты для моих мозаик.
– Нравится ли вам американский кинематограф? В «Лолиту» вмонтировано много эпизодов и кадров из «черного детектива». – Я обожаю американское кино! И нуар, и особенно комедии. Я часто не могу удержаться от хохота, а такое поведение оказывается довольно заразительным.
– Почему ваша Америка такая удивительно яркая? – Она принадлежит моей волшебной палитре: ее прекрасные холмы и завораживающие небеса, подлинная густота ее теней перемешались и совпали с горизонтами моих воображаемых пейзажей.
– Каковы ваши самые живые воспоминания о Новом Свете? – Их много. Мой сундук с сокровищами Нового Света бездонен. Когда я преподавал в Корнелле, мы с Верой наездили сто пятьдесят тысяч километров по дорогам Северной Америки. Как-то раз она вела машину (сам я никогда не умел управляться с транспортными средствами) в Канзасе во время настоящей бури, и молнии сверкали так, что можно было разглядеть каждую бабочку! Я помню чередующиеся прямоугольники голубой воды и зеленых кукурузных полей, которые разворачивались перед нами как веер. Нам нравилось проводить лето в Вест-Уордсборо: там можно ходить на солнце без рубашки. Я тогда еще курил, и поэтому на выцветших фотографиях, сделанных в то время, видны мои выпирающие ребра. В другой раз меня чуть не привлекли к суду в Нью-Мексико за то, что я намазал дерево, принадлежавшее одному фермеру, патокой и ромом, – отличный охотничий прием, который привлекает множество видов любопытных насекомых. Во время той же поездки я заарканил в Большом каньоне изящную красавицу-шатенку – до тех пор никем не описанную бабочку вида Neonympha. В середине сороковых я провел лето в штате Юта – это первозданный рай для охотника-лепидоптеролога. Каждый день я проходил в горах миль по двенадцать, в шортах и теннисных туфлях, и счастье от ловли бабочек было таким же, как от создания вымышленных существ за письменным столом. А в середине пятидесятых мы с Верой ездили в Национальный парк «Глейшер-Бей» и жили там в маленькой хижине… Вот такие моменты составляют отметки на циферблате солнечных часов моего счастья.
– А что больше всего беспокоило вас в то время? – Летом мы путешествовали по всей Америке, посещали множество горных районов, попадали в пыльные бури. К шестнадцати годам Дмитрий стал бесстрашным альпинистом, и мы, его родители, начали сходить с ума от беспокойства. Однажды я написал ему письмо, умоляя смягчиться и не подвергать нас такой пытке, поскольку нам с Верой вдвоем было уже к тому времени сто двадцать лет.
– Когда вы впервые что-то написали об Америке?
– Действие моего рассказа «Превратности времен», написанного в 1944 году, происходит в Америке в фантастическом будущем. Это 2024 год – аэропланы уже запрещены и оказываются поэтически привлекательны. Мои герои вглядываются в подробности нашей эпохи, как в зеркало заднего вида, и обнаруживают, что эти детали залиты каким-то нежным светом, который вихрь настоящего скрыл от их рассеянного внимания.
– Когда вы получили гражданство?
– 12 июля 1946 года мы с Верой стали американскими гражданами и при этом получили настоящее удовольствие от самого процесса. Я был поражен ошеломляющим контрастом между российской любовью к формальностям и американской гибкостью.
– Есть у вас какие-то любимые образы вашей собственной Америки? – Да, конечно. «Бар в бревенчатом техасском отеле» капитана Майн Рида. Глянцевитые неоновые огни бензозаправки на безлюдной дороге между Далласом и Форт-Уортом, где мне удалось поймать несколько фантастических бабочек. Вот всего две из бесконечного числа нитей, которые сплетаются в светящееся полотно моей Америки.
– Вы говорили: «Быть таким же американским, как апрель в Аризоне». А в настоящей Аризоне вы были? – Да. В 1953 году, если я не ошибаюсь, мы с Верой отправились в Аризону. На вечерней прогулке на нас напала гремучая змея, и я убил ее одним ударом. Когда шел дождь, я сидел дома и писал «Лолиту», а вечерами диктовал написанное на карточках Вере, и она записывала все начисто.
– А Нью-Мексико? – Я запомнил одно очаровательное утро во время охоты на бабочек в пустыне возле Санта-Фе. Мне пришлось добираться туда на вороной лошади под палящим солнцем, и нигде ни тени. Это была моя Америка – настоящая и созданная фантазией, где чувствовалась жизнь.
– Как вы отнеслись к влиянию «Лолиты» на Америку после публикации 1958 года? – В отличие от того, что происходило во Франции и в Англии, в Новом Свете «Лолита» не была запрещена. Оказалось, Америка – гораздо меньшая ханжа, чем ее европейские кузины. Но крошка «Лолита» вскоре перевоплотилась во множество пошлых инкарнаций: ее именем называли домашних животных, красоток с журнальных обложек, поддельных девчонок. Особенно меня расстроил вид маленькой девочки, которая, похоже, выбрала Лолиту в качестве своего костюма для Хеллоуина – бантики и короткие трусики. Да, вот еще что: я слышал, что жители городка Лолита в Техасе решили переменить это название на Джексон.
– Как вы почувствовали себя в Европе, когда вернулись туда в 1960 году, через двадцать лет после переезда в Новый Свет? – Когда я впервые пересек океан, я был никому не известным русским писателем. А когда мы плыли обратно, на пароходе «Королева Елизавета» в витрине была выставлена «Лолита», а также «Смех в темноте» – первый из моих русских романов, который перевели на английский.
– Вы были позднее номинированы на «Оскар»… – Да, Стэнли Кубрик и Джеймс Харрис разрекламировали мой сценарий по «Лолите» – поэтический отросток оригинала, назвав его самым утонченным в Голливуде. И хотя они его совсем не использовали в фильме, я был номинирован – полный абсурд! – на награду академии. Вот еще один штрих к картине: когда компания Харриса и Кубрика выбрала «Лолиту» и купила права на экранизацию, мне вспомнился вещий сон, который я видел в 1916 году. В тот год умер мой дядя Василий, оставивший мне наследство, которое потом пропало после советской революции. В этом сне дядя Вася торжественно поклялся вернуться под именами Харри и Кувыркина.
– Вернетесь ли вы в Соединенные Штаты? – Мы с Верой очень хотим вернуться в Штаты, и несколько лет назад мы уже решили было разбить свой лагерь в Лос-Анджелесе, однако этому помешал оперный ангажемент Дмитрия в Италии. В Лос-Анджелесе я припоминаю эффектную фигуру Джона Уэйна, встреченного на первой для меня коктейльной вечеринке у Дэвида О. Селзника. Некоторое время спустя я познакомился также с божественно очаровательной Мерилин Монро. Но у меня нет профессионального интереса к Голливуду, а кроме того, я всегда был ужасным оратором и самым разочаровывающим гостем за столом. Когда мисс Монро пригласила нас с женой на ужин, мы не пошли. Но я по сей день очарован Калифорнией – ее залитыми солнцем долинами и изумительными насекомыми. И вплоть до 1964 года я страстно мечтал поселиться в Америке.
– Что вы можете сказать о вашем новом романе «Ада»? Похоже, что в вашей двойной планете Антитерра, своего рода волшебном преображении Амероссии, воскресает Америка… – Я по крайней мере дважды воскрешал Америку. Америка «Лолиты» – столь же воображаемая, как и Америка «Ады». Но в «Аде» больше нет той миловидной, как зеленая лужайка, Америки моей «Лолиты». Ее место занимает нереальная, лучистая Америка, погруженная в толщу чистого времени… Это моя метафора, если хотите, для эстетического блаженства.
– Вы скучаете по Америке? – Скучаю. Но среди голубых гор и долин Швейцарии мы с женой живем так же счастливо, как Набоковы в Америке.
«Я был поэт и вверил песнопенью, / Как сын Ахилла отплыл на закат…» – Данте Алигьери. Божественная комедия. Ад. (1: 73–74). [Пер. М. Лозинского].
…«американскими жителями». – Память, говори [ССАП. Т. 5. С. 521].
…«столь же американский, как апрель в Аризоне». – Strong Opinions. P. 84.
…«бесконечно послушного… русского слога»… – О книге, озаглавленной «Лолита» [ССАП. Т. 5. С. 385].
«Бар в бревенчатом техасском отеле»… – Память, говори [ССАП. Т. 5. С. 488].