Глава XI
Естественное и неестественное счастье (В которой писатель наслаждается волшебством природы, а читатель пытается ему подражать)
Поселившись в 1961 году в отеле «Монтрё-палас», В. Н. с наслаждением взялся за изучение фауны и флоры Швейцарской Ривьеры. Он проводил много часов на склонах Вербьера, Кранса и Саас-Фе, занимаясь охотой на редких насекомых, совершавших метаморфозы на клубничных кустах или ветвях хвойных деревьев. И это – вот так просто – составляло его счастье.
«Когда я был моложе, – рассказывал В. Н. корреспонденту „Спортс иллюстрейтед“ в Швейцарии, – я съел в Вермонте несколько бабочек, чтобы выяснить, ядовиты ли они. Я не усмотрел никакого различия между бабочкой-монархом и вице-королем. Вкус у обеих был отвратительный, но отравиться я не отравился. Они напоминали миндаль с примесью зеленого сыра. Я ел их сырыми. Одну я держал в одной горячей ладошке, а другую – в другой. Будете завтра есть их со мной на завтрак?» Набоков, скорее всего, никогда не ел бабочек на завтрак, но он был, несомненно, до безумия влюблен в эти эфемерные создания. Уже в раннем детстве Володя испытал настоящее счастье, когда получил от отца в подарок коллекцию бабочек. Отец ввел его в мир элегантной и загадочной хореографии их повадок. Бабочки-чернушки вида Erebia melas, которые совершают метаморфозу и выставляют напоказ свои прекрасные крылья только по четным годам. Бабочки-ванессы, плотно укутанные в золотые куколки. Гусеницы голубянок, поедающие личинок муравьев. Бабочки-морфиды, необъяснимым образом взлетающие волнами, все разом, образуя целые облака синей пыли.
«Летние сумерки („сумерки“ – какое это чудесное русское слово!). Время действия: тающая точка посреди первого десятилетия нашего века. Место: пятьдесят девятый градус северной широты, считая от вашего экватора, и сотый восточной долготы, считая от кончика моего пера». В детстве Набоков мечтал стать всемирно известным ученым-энтомологом или, на худой конец, увлеченным своим делом куратором отдела Lepidoptera в огромном, полном чудес музее. И хотя, повзрослев, он занимался по преимуществу писанием романов, его научные исследования привели к обнаружению – за которым последовало наименование и триумфальное включение в каталоги – четырех новых видов и семи подвидов. Самая знаменитая из этих бабочек – Lycaeides melissa samuelis Nabokov, или голубянка Karner, с паутинно-прозрачными крыльями и меняющейся расцветкой – часто, но не всегда небесно-голубой. Набоков уверял, что через несколько поколений бабочки открытого им вида превысят по количеству мириады изданий его романов. (И добавлял: похвала коллеги-ученого значит для него больше, чем все, что способен сказать литературный критик.) В качестве признания его заслуг в наше время более двенадцати подвидов голубянок были названы «набоковианскими» именами: среди них есть лолиты, сирины и гумберты (при этом лолиты и гумберты обитают в 1500 миль друг от друга).
«…И тогда душа моя будет разгуливать в коротких штанах»
Чтобы лучше представить себе радость от занятий энтомологией, нужно вообразить В. Н. обходящим поля в самых разных костюмах: «стройным мальчиком в гольфных шароварах и матросской шапочке, тощим космополитом-изгнанником в фланелевых штанах и берете, пожилым толстяком без шляпы и в трусиках». На середине восьмого десятка он все еще был способен бродить по горам пять часов кряду, иногда задерживаясь где-нибудь часа на три, чтобы подкараулить бабочку в привычном для нее месте обитания. Озадаченные его сачком прохожие и туристы обычно провожали В. Н. взглядами, принимая (по крайней мере, так он напишет позже) за рассыльного «Вестерн юнион» или за эксцентричного праздношатающегося. В этом отношении происходившее с героем «Дара» рифмуется с собственным опытом автора: «Сколько насмешек, сколько предположений и вопросов мне доводилось слышать, когда, превозмогая неловкость, я шел через деревню со своей сеткой! „Ну это что, – говорил отец, – видел бы ты физиономии китайцев, когда я однажды коллекционировал на какой-то священной горе, или как на меня посмотрела передовая учительница в городе Верном, когда я объяснил ей, чем занят в овраге“». Однажды в Америке здоровенный полицейский крался несколько миль за Набоковым, заподозрив, что этот странно-восторженный пожилой человек бродит по вверенной ему сельской местности не без злого умысла. В другой раз В. Н. так увлекся своей охотой, что случайно наступил на медведя; на его счастье, зверь крепко спал и не проснулся. И хотя, на наш взгляд, в ловле бабочек нет ничего мистического, именно там, на полянах, где с ним происходили охотничьи приключения, он обрел самое большое счастье. Вот одно из наиболее впечатляющих выражений этого счастья: «И высшее для меня наслаждение вневременности – это наудачу выбранный пейзаж, где я могу быть в обществе редких бабочек и кормовых их растений. Вот это – блаженство, и за блаженством этим есть нечто, не совсем поддающееся определению. Это вроде какой-то мгновенной физической пустоты, куда устремляется все, что я люблю в мире. Чувство единения с солнцем и скалами. Трепет благодарности, обращенной to whom it may concern [11] – гениальному ли контрапункту человеческой судьбы или благосклонным духам, балующим земного счастливца».
Счастливый ловец бабочек чувствует природу как бы внутри себя. В. Н. разглядел «расплывчатое, ускользающее нечто в синем оттенке радужной оболочки глаза» своего новорожденного сына Дмитрия, «удержавшей как будто тени, впитанные в древних баснословных лесах, где было больше птиц, чем тигров, больше плодов, чем шипов, и где, в пестрой глубине, зародился человеческий разум». Как полагал Набоков, создавая человеческий разум с его ослепительной способностью к рефлексии, природа хотела, чтобы он мог взглянуть на нее саму как на чудо. И он был непоколебимо уверен в том, что внимательному наблюдателю природа всегда дарует моменты счастья, когда ему удается заметить нечто удивительное, прихотливое, ошеломляющее и едва уловимое. «Вот, погляди, – шептал он, указывая на коричневую изнанку блестящей голубянки, – взгляни, какое неожиданное сочетание – павлиньи пятна на крыльях, крошечные зубчики и выступы гениталий…»
Во-первых – НАБЛЮДАЙ! Садовник, упускающий возможность задержать взгляд на бирюзовой окраске крыла бабочки, теряет целый мир.
Во-вторых – НАЗЫВАЙ! Здесь нам протягивает руку помощи ученый, «без которого полицейские не смогли бы отличить бабочку от ангела, а ангела от летучей мыши». Стоит правильно назвать жука или бабочку – и дальше можно с наслаждением разбираться в их тончайших различиях. Послушайте, как невнятно мычит что-то Гумберт Гумберт, таращась на «еще живую цветистую бабочку» или мотылька, или на цветы, «отвратительно кишащие какой-то белой молью», или на «насекомое, терпеливо поднимающееся по внутренней стороне окна». А вот смешной Ван, который, в отличие от своей помешанной на природе сестрицы, терпеть не может насекомых. И хотя он обычно скрывает свое отвращение, однажды вечером Ван, не выдержав, посылает проклятие оранжевому созданию (открытому «профессором Набонидусом»), привлекшему любовное внимание Ады, этому «пакостному насекомому», усевшемуся на стволе осины.
«Я нашел в природе те „бесполезные“ упоения, которых искал в искусстве. И та и другое суть формы магии, и та и другое – игры, полные замысловатого волхвования и лукавства». Природа и искусство в равной степени обладают способностью приносить блаженство. Оно основано на подсознательной уверенности в том, что удивительные узоры искусства и природы – только отблеск иных, далеких и непостижимых гармоний. «Когда понимаешь, что при всех ошибках и промахах внутреннее устройство жизни тоже определяется вдохновением и точностью».
– загадочным художественным оборотничеством живых организмов, иногда выходящим далеко за рамки необходимости, диктуемой «естественным отбором». Хитроумные уловки, к которым прибегает насекомое, имитируя другое насекомое, чтобы не стать добычей хищника, оказываются избыточными: они превышают перцептивные способности хищника. Бесчисленны маски живых «арлекинов». Громадная ночница, «в состоянии покоя принимающая образ глядящей на вас змеи… тропическая пяденица, окрашенная в точное подобие определенного вида денницы, бесконечно от нее отдаленной в системе природы». Мне ужасно нравится зарисовка, показанная В. Н. корреспонденту «Спортс иллюстрейтед» – тому самому, которому он впоследствии предложил завтрак из бабочек: «Прилетает птица и целую секунду недоумевает. Что это, два жука? Где голова? Где верх, где низ? За эту долю секунды бабочка улетела. Эта секунда спасает и особь, и весь вид». Или вот такая форма: «Какая у нее удивительная буква „С“ на крапе. Будто щель в сухом листе, сквозь которую льется свет. Разве это не чудесно? Разве это не смешно?»
ВЗМАХ! И все наоборот, как в зеркале, – природа в искусстве! Я помню в раннем рассказе «Рождество» сверхъестественный, захватывающий образ «порыва нежного, восхитительного, почти человеческого счастья», исходящий от только что родившейся бабочки. В другом рассказе коллекционер-немец совершает далекие путешествия: «Он, вероятно, посетил и Гранаду, и Мурцию, и Апьбарацин – вероятно, увидел, как вокруг высоких ослепительно-белых фонарей на севильском бульваре кружатся бледные ночные бабочки; вероятно, он попал и в Конго, и в Суринам и увидел всех тех бабочек, которых мечтал». Его воображение столь же неистово, столь же надрывно реально, как и «действительность». Гораздо труднее ему было вообразить тропики: «попытка туда проникнуть мечтой вызывала сердцебиение и чувство, почти нестерпимое, сладкое, обморочное. Он ловил сафирных амазонских бабочек, таких сияющих, что от их просторных крыльев ложился на руку или на бумагу голубой отсвет. В Конго на жирной, черной земле плотно сидели, сложив крылья, желтые и оранжевые бабочки, будто воткнутые в грязь, – и взлетали яркой тучей, когда он приближался, и опускались опять на то же место».
ВЗМАХ волшебной палочки! Страсти и радости! Искусство и природа как творящие братья-волшебники. И сам В. Н., который в облике языческого бога создает бóльшую часть бабочек в «Аде» – да, пожалуй что, и всех, за двумя-тремя исключениями. «Песенка тосканского королька или ситхийской славки в кроне кладбищенского кипариса; мятное дуновение садового чабера или микромерии на береговом косогоре; танцующий вспорх падубовой хвостатки или голубянки-эхо». Он объявил также о созданном им дереве, рассчитывая на то, что его читатель – никудышный натуралист и не заподозрит подвоха. Но вот что важнее всего: на сотнях пульсирующих страниц «все было хорошо, как не выдумать ни природе, ни искусству, но как бывает только тогда, когда они соединятся вместе».
Портрет набоковистки как начинающей охотницы на бабочек
Открою вам правду: я выросла в большом городе и ни я, ни мои близкие в деревне почти не бывали. В детстве самая короткая дистанция между мной и пасущейся коровой возникала, когда я проносилась мимо нее по шоссе в машине на скорости около ста шестидесяти километров в час. Поэтому это животное представлялось мне в виде большой бутылки с молоком, покрытой черными и белыми пятнами и застенчиво скрывающей какую-то розовую сумку. Вид здоровенного мрачного создания, которое я повстречала лет в семнадцать на ферме возле сельской гостиницы, привел меня в оцепенение.
Надо ли говорить, что у меня не возникло особого интереса к животным и совсем никакого – к насекомым. Я была капризной недотрогой и находила сумеречных мотыльков и гусениц по меньшей мере несимпатичными, а перепончатокрылых (с которыми мы еще встретимся) – просто отвратительными.
Но, решив испытать набоковское счастье натуралиста, я стала наблюдать и вскоре научилась различать не только мотыльков и бабочек, но и ошеломляющее разнообразие цветов и деревьев. Стоя как-то раз дождливым вечером на вершине холма, я заметила (признаюсь, не без посторонней помощи) острую щетину дикой спаржи, похожий на вены узор ветвей явора, беспокойный запах лип после дождя и т. д. и т. п. Повинуясь непреодолимому зову, я вскоре накупила целые горы учебников и погрузилась в чтение: «Большая книга цветовода», «Руководство по выращиванию красивых однолетних растений», «Многолетние растения», «Луковицы и розы», «Деревья Северной Америки», «Метод полевой идентификации (исправленное и дополненное издание)», а также первый том «Бабочек Северной Америки (Введение)». Признаюсь, я также украдкой приобрела «Книгу стикеров с изображениями бабочек». Я листала эти книги, внимательно читала отдельные фрагменты, делала наброски, старалась запомнить множество названий, пока не поняла, что – увы, – я делаю все задом наперед.
начинающему энтомологу сачок. Затем купила бежевые туфли на каучуковой подошве и шорты цвета хаки. Экипировку дополнила белая хлопковая рубашка и соломенная шляпа. В парусиновый ранец я затолкала карманный справочник и коробочку из-под пластырей «бэнд-эйд», чтобы хранить добычу.
по сторонам, я замечала бархатцы, амаранты и рощицы тутовых деревьев. Когда я, осторожно ступая, направилась к расположенным на юге водопадам, ольха и липа приветствовали меня нежным шумом и шелестом ветвей. Вдоль дорожек, украшенных китайскими фонариками, росли мандрагоры, а в кустах жасмина собирались иволги, сверчки и длиннохвостые попугаи. Ах да, еще там были василиски. Вы спросите – а как насчет бабочек? Подойдя поближе к водопадам, я обнаружила множество голубянок и белянок, резвящихся среди люпинов, паучников и донников. (Я сбилась!) Желтушки качались на ветвях осины, а толстоголовки сидели на желтых крокусах. (Снова сбилась!) Мелькание огненно-красных бабочек-червонцев мешалось со вспышками красного адмирала и павлиньего глаза, а светлый парусник соревновался в пышности окраски с крушинной голубянкой, сверканием данаид и светлейшими оттенками нимфалид, порхающих над своим потомством.
Охваченная восторгом, горя желанием слиться с щедрой природой, я бросила ранец, скинула туфли, носки et al. [13] и побежала босиком, прыгая среди пурпурных гелиотропов и кустов барбариса, с сачком наготове, чувствуя, как ромбики тени скользят по моей обнаженной спине. И вот наконец я поймала в сачок мою первую крылатую красавицу, умело придавив ее запястьем, чтобы тут же взять в плен. Теперь надо ее усыпить! Я ухватила ее за брюшко и слегка сжала – точно так, как рекомендовал учебник. Однако не тут-то было: я промахнулась на четверть дюйма и раздавила часть ее клейкого заднего крыла. Чуть погодя мне удалось (совершенно самостоятельно) сопоставить пойманное создание с изображением капустницы в моем справочнике. Вот оно, счастье! Наконец-то ты поймано. Сиди теперь тихо в коробочке из-под пластырей.
По правде говоря, я немного привираю.
– они водятся в «Аде» и особенно в «Даре». В них природа и искусство соединили свои усилия и создали понятный мне язык, который один только и может точно выразить мои восторженные чувства и воспоминания. В «Даре» Федор вспоминает уроки отца, знаменитого путешественника и энтомолога: «Он рассказывал о запахах бабочек – мускусных, ванильных; о голосах бабочек: о пронзительном звуке, издаваемом чудовищной гусеницей малайского сумеречника… о хитрой бабочке в бразильском лесу, подражающей свиресту одной тамошней птички. Он рассказывал о невероятном художественном остроумии мимикрии…» Отец продолжил свой рассказ описанием того, «как движется по синеве длинное облако, состоящее из миллионов белянок… к ночи садясь на деревья, которые до утра стоят как осыпанные снегом, – и снова снимаясь, чтобы продолжить путь, – куда? зачем? природой еще не досказано – или уже забыто. <…> Странным, ни на что не похожим полетом, бледная, едва узнаваемая, обезумелая бабочка, избрав сухую прогалину, „колесит“ между лешинских елок, а к концу лета, на чертополохе, на астрах, уже наслаждается жизнью ее прелестное, розоватое потомство. „Самое трогательное, – добавлял отец, – это то, что в первые холодные дни наблюдается обратное явление, отлив: бабочка стремится на юг, на зимовку, но, разумеется, гибнет, не долетев до тепла“».
«Когда я был моложе, я съел в Вермонте несколько бабочек, чтобы выяснить, ядовиты ли они. Я не усмотрел никакого различия между бабочкой-монархом и вице-королем. Вкус у обеих был отвратительный, но отравиться я не отравился. Они напоминали миндаль с примесью зеленого сыра. Я ел их сырыми. Одну я держал в одной горячей ладошке, а другую – в другой. Будете завтра есть их со мной на завтрак?» – Роберт Бойл для Sports Illustrated. 1959 [Бойд 2. С. 461].
«Летние сумерки („сумерки“ – какое это чудесное русское слово!). Время действия: тающая точка посреди первого десятилетия нашего века. Место: пятьдесят девятый градус северной широты, считая от вашего экватора, и сотый восточной долготы, считая от кончика моего пера». – Память, говори [ССАП. Т. 5. С. 380].
…«стройным мальчиком в гольфных шароварах и матросской шапочке, тощим космополитом-изгнанником в фланелевых штанах и берете, пожилым толстяком без шляпы и в трусиках». – [Там же. С. 421].
«Сколько насмешек, сколько предположений и вопросов мне доводилось слышать, когда, превозмогая неловкость, я шел через деревню со своей сеткой! „Ну это что, – говорил отец, – видел бы ты физиономии китайцев, когда я однажды коллекционировал на какой-то священной горе, или как на меня посмотрела передовая учительница в городе Верном, когда я объяснил ей, чем занят в овраге“». – Дар [ССРП. Т. 4. С. 292].
«И высшее для меня наслаждение вневременности – это наудачу выбранный пейзаж, где я могу быть в обществе редких бабочек и кормовых их растений. Вот это – блаженство, и за блаженством этим есть нечто, не совсем поддающееся определению. Это вроде какой-то мгновенной физической пустоты, куда устремляется все, что я люблю в мире. Чувство единения с солнцем и скалами. Трепет благодарности, обращенной to whom it may concern – гениальному ли контрапункту человеческой судьбы или благосклонным духам, балующим земного счастливца». – Память, говори [ССАП. Т. 5. С. 434].
…«расплывчатое, ускользающее нечто в синем оттенке радужной оболочки глаза»… «удержавшей как будто тени, впитанные в древних баснословных лесах, где было больше птиц, чем тигров, больше плодов, чем шипов, и где, в пестрой глубине, зародился человеческий разум». – [Там же. С. 573].
…«без которого полицейские не смогли бы отличить бабочку от ангела, а ангела от летучей мыши». – Телевизионное интервью Бернара Пиво с Набоковым // Apostrophes , 1975.
…«еще живую цветистую бабочку»… – Лолита [ССАП. Т. 2. С. 138].
…«отвратительно кишащие какой-то белой молью»… – [Там же. С. 193].
…«насекомое, терпеливо поднимающееся по внутренней стороне окна». – [Там же. С. 260].
…«профессором Набонидусом»… – Ада [ССАП. Т. 4. С. 156].
…«пакостному насекомому»… – [Там же. С. 155].
«Я нашел в природе те „бесполезные“ упоения, которых искал в искусстве. И та и другое суть формы магии, и та и другое – игры, полные замысловатого волхвования и лукавства». – Память, говори [ССАП. Т. 5. С. 421].
«Когда понимаешь, что при всех ошибках и промахах внутреннее устройство жизни тоже определяется вдохновением и точностью». – [ЛЗЛ. С. 477].
…«в состоянии покоя принимающая образ глядящей на вас змеи… тропическая пяденица, окрашенная в точное подобие определенного вида денницы, бесконечно от нее отдаленной в системе природы». – Дар [ССРП. Т. 4. С. 294].
«Прилетает птица и целую секунду недоумевает. Что это, два жука? Где голова? Где верх, где низ? За эту долю секунды бабочка улетела. Эта секунда спасает и особь, и весь вид». – Роберт Бойл для Sports Illustrated, 1959 [Бойд 2. С. 460].
«Какая у нее удивительная буква „С“ на крапе. Будто щель в сухом листе, сквозь которую льется свет. Разве это не чудесно? Разве это не смешно?» – [Там же. С. 461].
…«порыва нежного, восхитительного, почти человеческого счастья»… – Рождество [ССРП. Т. 1. С. 168].
«Он, вероятно, посетил и Гранаду, и Мурцию, и Апьбарацин – вероятно, увидел, как вокруг высоких ослепительно-белых фонарей на севильском бульваре кружатся бледные ночные бабочки; вероятно, он попал и в Конго, и в Суринам и увидел всех тех бабочек, которых мечтал». – Пильграм [ССРП. Т. 3. С. 544].
…«попытка туда проникнуть мечтой вызывала сердцебиение и чувство, почти нестерпимое, сладкое, обморочное. Он ловил сафирных амазонских бабочек, таких сияющих, что от их просторных крыльев ложился на руку или на бумагу голубой отсвет. В Конго на жирной, черной земле плотно сидели, сложив крылья, желтые и оранжевые бабочки, будто воткнутые в грязь, – и взлетали яркой тучей, когда он приближался, и опускались опять на то же место». – [Там же. С. 538].
«Песенка тосканского королька или ситхийской славки в кроне кладбищенского кипариса; мятное дуновение садового чабера или микромерии на береговом косогоре; танцующий вспорх падубовой хвостатки или голубянки-эхо». – Ада [ССАП. Т. 4. С. 74].
…«все было хорошо, как не выдумать ни природе, ни искусству, но как бывает только тогда, когда они соединятся вместе». – Николай Гоголь [ССАП. Т. 1. С. 467].
«Он рассказывал о запахах бабочек – мускусных, ванильных; о голосах бабочек: о пронзительном звуке, издаваемом чудовищной гусеницей малайского сумеречника… о хитрой бабочке в бразильском лесу, подражающей свиресту одной тамошней птички. Он рассказывал о невероятном художественном остроумии мимикрии…» – Дар [ССРП. Т. 4. С. 294].
…«как движется по синеве длинное облако, состоящее из миллионов белянок… к ночи садясь на деревья, которые до утра стоят как осыпанные снегом, – и снова снимаясь, чтобы продолжить путь, – куда? зачем? природой еще не досказано – или уже забыто. <…> Странным, ни на что не похожим полетом, бледная, едва узнаваемая, обезумелая бабочка, избрав сухую прогалину, „колесит“ между лешинских елок, а к концу лета, на чертополохе, на астрах, уже наслаждается жизнью ее прелестное, розоватое потомство. „Самое трогательное, – добавлял отец, – это то, что в первые холодные дни наблюдается обратное явление, отлив: бабочка стремится на юг, на зимовку, но, разумеется, гибнет, не долетев до тепла“». – Там же. С. 294–295].
12. Что я говорю? (фр.)