Глава XIV
Счастье в зазеркалье (В которой писатель заглядывает за пределы жизни, а читатель подглядывает украдкой)
Вообще же он был пессимист и, как всякий пессимист, человек до смешного ненаблюдательный…
«самую суть вещей», и потому становится за кафедрой на цыпочки. Рот его медленно открывается, нёбный язычок дрожит в своей алой пещере. «Я знаю больше, чем могу выразить в словах, и то малое, что я могу выразить, не было бы выражено, не знай я больше», – говорит В. Н.
Все начинается с наблюдения. Все закончится, скорее всего, творческим безумием. И я подозреваю, что наш писатель гиперболизирует свои качества, когда рассказывает, «как одному сумасшедшему постоянно казалось, будто все детали ландшафта и движения неодушевленных предметов – это сложный код, комментарий по его поводу и вся вселенная разговаривает о нем при помощи тайных знаков». Вся жизнь есть лабиринт знаков, слабых вспышек света, в которых чудится нечто до сих пор неизведанное.
Рассказы В. Н. содержат множество рядов одинаковых фигур, двойных снов, повторяющихся происшествий. Они могут являться под видом заколдованных номеров квартир, бесконечных галерей глядящих друг в друга зеркал, придуманных бабочек (этот список можно увеличивать до бесконечно изгибающегося предложения). В этом мире действует «логический закон, устанавливающий для всякой заданной области число совпадений, по превышении коего они уже не могут числиться совпадениями, но образуют живой организм новой истины». Так размышляет Ван, словно отвечая из отдаленного уголка времени Гумберту, охотно фиксирующему в собственной истории те «ослепительные совпадения, которых логик не терпит, а поэт обожает».
« Открой глаза свои и наблюдай, покуда можешь видеть! » Наблюдай до тех пор, пока ослепительные совпадения не откроют однажды ясную как день новую истину, чудесный узор, вспышку смысла. Для наблюдательного человека эти набоковские узоры волшебным образом начнут указывать на существование «иномирия», на невыразимую красоту и гармонию, становящуюся причиной бесконечного счастья. «Я знаю больше, чем могу выразить в словах…» В сплетениях нитей, в текстуре его текста запрятана вера в удивительный свет, трепещущий над нами, под нами, вокруг нас и проникающий сквозь нас. Об этом говорит поэт в «Бледном пламени»:
И только от нас зависит, откроем ли мы, что сплетения стиха и есть сама ткань наших жизней.
...
…Он был пессимист и, как всякий пессимист, человек до смешного ненаблюдательный…
романа: он – призыв ко всем, «кого это касается», ловить текущую жизнь, фотон за фотоном.
Много лет увлеченно воссоединяя элементы увиденного, я получила столько радости, что хочу повторить за В. Н., однажды написавшим Эдмунду Уилсону о ловле бабочек с помощью рома и сахара: «Попробуй, Банни, это самый благородный спорт в мире».
В игре припоминания и соединения готовых элементов сочетаются порой с собственным творчеством читателя. Готовые блоки можно переставлять, создавая новые композиции. Иногда я, взяв кусочки набоковских воспоминаний, придумывала иные истории, иные начала. И когда появлялась некая полупридуманная (и оттого еще более значимая) новая форма, это вызывало радость, чувство гармонии, «чувство единения с солнцем и скалами». Не буду утомлять вас деталями моей обсессии. Достаточно сказать, что и сейчас, как обычно, я, подобно Гумберту, прощающемуся в конце «Лолиты» со своим «грёзовосиним» автомобилем («Прощай, Икар, спасибо за все, старина!»), тихо салютую В. Н. Его бабочки заполонили поле моего зрения – оранжевые, коричневые, синие, они мерещатся мне на самых разных вещах: тутовых деревьях, бутылках с водой, бикини. Число «двадцать три» (23 апреля – день рождения В. Н. и Шекспира) преследует меня повсеместно: на чеках, в датах, часах, минутах, номерах рейсов (2304 – рейс Париж – Женева, а в зале прилета встречающий держит плакатик, на котором нарисована синяя бабочка), – все это цифры, случайно вспыхивающие на циферблате жизни. Я никак не могла подобрать дерево для одиннадцатой главы этой книги и вдруг обнаружила его в тот самый вечер, когда закончила эту главу, открыв наугад «Аду» (искомый беглец оказался «силихэмским кедром»). Я решила назвать последнюю главу «О тысяче оттенков света», а потом вышла погулять и, взглянув на витрину магазина, увидела потрепанную книгу под названием «Тысяча видов света». А когда я прочитала о репродукции картины Фра Анджелико, упомянутой в восьмой главе, то вспомнила, что на моем рабочем столе в Нью-Йорке стоят три разные версии этого же коленопреклоненного ангела. Как-то я включила свой американский телевизор – впервые за несколько месяцев, – и уже второе прозвучавшее слово было «Набоков» (а передавали новости по кабельному каналу). А через пару дней после того, как я прочитала о шестидюймовой гусенице «с поросшими лисьим мехом сегментами» (которые я тут же мысленно связала с зелеными и медными оттенками Люсетты), обнаружила отвратительного маленького червяка, покрытого шерстью цвета ржавчины и с зелеными волосяными выростами, неторопливо ползущего по краю моей ванны… Пусть это смешно, но мне кажется – да, всего лишь кажется, не больше, – что и моя жизнь отмечена печатью тех «повторений», «тех голосов, которыми, по всем правилам гармонии, судьба обогащает жизнь приметливого человека».
Затем была первая встреча с Дмитрием, зимой 2003 года. Сидя в его доме в Монтрё во время одного из следующих приездов, я слушала потрескивающую запись его исполнения партии баса в «Борисе Годунове». Он рассказывал историю своей бурной жизни: восхождения на горы в Вайоминге и Британской Колумбии, оперные ангажементы в Медельине и Милане, гонки на спортивных автомобилях и яхтах. Он был счастлив, если ему удавалось заполнить хотя бы крошечный пробел в биографии В. Н., а последние десятилетия жизни он посвятил истовому труду по переводу книг отца с русского на английский и итальянский языки. Он рассказывал о собственных непростых отношениях с «Лолитой». О том, как некий журналист саркастически заметил, что сам Дмитрий не более чем «Лолито», всего лишь сын создателя «Лолиты». Или о том, как одна распутница распускала идиотские слухи о его отце. Я часами листала книги в его библиотеке, рассматривала странные обложки, каких нигде и никогда не встречала: переводы набоковских книг на венгерский, турецкий и арабский, целые полки архивных документов, фотографии предков. Я вглядывалась в глянцевые коричневые снимки В. Н. и Веры, сделанные в 1960-е годы, и замечала, что в глазах у них играет солнечный свет. Особенно мне запомнился один зимний вечер, когда я простояла несколько часов перед полками, пролистывая тома, принадлежавшие В. Н.: «Макбет», книгу по истории западной живописи, антологию французской романтической поэзии. Я читала пометки на полях: «Чудесно» или «Неверно!!!» Мною владело странное чувство нереальности встречи с Дмитрием, курьезное удивление от того, до какой степени она контрастирует с моей – всего четыреста миль! – невстречей с его отцом. Я вглядывалась в ясные голубые глаза Дмитрия, соответствующие тону звучания его голоса – необыкновенно похожего на отцовский, насколько можно судить по старым записям, и отчетливо слышала манеру, с которой оба Набокова произносят мягкое, российско-эмигрантское «т». И я вспоминала «трепет и очарование», которые «юный изгнанник находит в самых обыденных удовольствиях, так же как и в кажущихся бессмысленными приключениях» жизни. Короче, я была счастлива.
речь: оживленно болтали мужчина и женщина. Поскольку у меня за плечами были годы тяжкого и почти бесплодного труда – интенсивных курсов русского языка («Текучие глаголы на -ала и -или»), мне захотелось хоть что-то понять. Я придвинулась поближе, стараясь рассмотреть их лица, и тут мне в глаза бросилась расположившаяся в витрине гигантская инкрустированная рубинами и бриллиантами бабочка. («Такие бабочки, должно быть, многих раздражают», – подумала я.) Затем, обернувшись к улице, я подняла глаза и сквозь потоки воды увидела знак: на зеленом фоне белыми буквами, как принято в Нью-Йорке, было написано: «Путь к Димитриосу». Тихо улыбнувшись, я исчезла среди дождя.
...
…Он был пессимист и, как всякий пессимист, человек до смешного ненаблюдательный…
Бывают дни, когда мы тщетно просим знаки откликнуться, ответить нам хотя бы слабым намеком, выразить то, что мы хотели бы услышать. Нам хотелось бы попросить прощения у умерших, которых мы недостаточно любили, и, подобно Вану, увидеть в ответ «неоспоримый, все разрешающий знак, свидетельство существования, длящегося за завесою времени, за пределами плоти пространства». Но, разумеется, ничего не приходит в ответ – ничего, ни малейшей безделицы.
Однако бывает и так, что мы ждем ответа и знаки послушно подают нам сигналы. И тогда мы сразу понимаем их причудливые смыслы, ухватываем их суть, едва заметив издали.
«…Мы никуда не идем, мы сидим дома, – настаивает В. Н. – Загробное окружает нас всегда, а вовсе не лежит в конце какого-то путешествия. В земном доме вместо окна – зеркало; дверь до поры до времени затворена; но воздух входит сквозь щели». Мы слышим легкий шелест, приглушенные интонации, песню – совсем забытую, но кажущуюся странным образом знакомой. И прямо тут, в «этой стеклянной тьме – странность жизни, странность ее волшебства, будто на миг она завернулась», показав свою «необыкновенную подкладку». Или же нас охватывает то чувство, которое испытывал герой «Дара»: «…Он чувствовал, что весь этот переплет случайных мыслей, как и все прочее, швы и просветы весеннего дня, неровности воздуха, грубые, так и сяк скрещивающиеся нити неразборчивых звуков – не что иное, как изнанка великолепной ткани».
– не более чем блистающая текстура. «…„Локотоп“ или „покотол“. Я думаю, что когда-нибудь со всей жизнью так будет», – пишет Федор в «Даре». Демонический артистизм слов, возможно, скрывает божественный «мир светил», в котором смерть окажется всего лишь завернувшимся уголком вечного настоящего.
Уже совсем светло. Пора просыпаться. Сна больше нет: «…Конечно, не там и не тогда, не в этих снах, дается смертному случай заглянуть за свои пределы – с мачты, из минувшего, с его замковой башни, – а дается этот случай нам наяву, когда мы в полном блеске сознания, в минуты радости, силы и удачи. И хоть мало различаешь во мгле, все же блаженно верится, что смотришь туда, куда нужно». А теперь вообразите полоску света.
«В полном блеске сознания»
«Вообще же он был пессимист и, как всякий пессимист, человек до смешного ненаблюдательный…» – Подлец [ССРП. Т. 2. С. 522].
…«самую суть вещей»… – Martha Updike, Libération , 31 августа 1976 г. [Бойд 2. С. 207].
«Я знаю больше, чем могу выразить в словах, и то малое, что я могу выразить, не было бы выражено, не знай я больше»… – Strong Opinions. P. 38.
…«как одному сумасшедшему постоянно казалось, будто все детали ландшафта и движения неодушевленных предметов – это сложный код, комментарий по его поводу и вся вселенная разговаривает о нем при помощи тайных знаков». – Николай Гоголь [ССАП. Т. 1. С. 446].
…«логический закон, устанавливающий для всякой заданной области число совпадений, по превышении коего они уже не могут числиться совпадениями, но образуют живой организм новой истины». – Ада [ССАП. Т. 4. С. 347].
…«ослепительные совпадения, которых логик не терпит, а поэт обожает». – Лолита [ССАП. Т. 2. С. 43].
«Не в тексте, но в текстуре, – в ней нависла / Среди бессмыслиц – паутина смысла. / Да! Будет и того, что жизнь дарит / Язя и вяза связь, как некий вид / Соотнесенных странностей игры». – Бледное пламя [ССАП. Т. 3. С. 334].
«Попробуй, Банни, это самый благородный спорт в мире» – Karlinsky, Simon (ed.) Dear Bunny, Dear Volodya: The Nabokov – Wilson Letters, 1940–1971. University of California Press, 2001. P. 76.
…«чувство единения с солнцем и скалами». – Память, говори [ССАП. Т. 5. С. 434].
…«грёзовосиним»… – Лолита [ССАП. Т. 2. С. 279].
«Прощай, Икар, спасибо за все, старина!» – [Там же. С. 373].
…«силихэмским кедром»… – Ада [ССАП. Т. 4. С. 203].
…«с поросшими лисьим мехом сегментами»… – [Там же. С. 433].
…«повторений», «тех голосов, которыми, по всем правилам гармонии, судьба обогащает жизнь приметливого человека». – Дар [ССРП. Т. 4. С. 379].
…«трепет и очарование»… «юный изгнанник находит в самых обыденных удовольствиях, так же как и в кажущихся бессмысленными приключениях»… – [ Набоков В. В. Предисловие к английскому переводу романа «Подвиг» («Glory») / Пер. М. Маликовой // В. В. Набоков: pro et contra. СПб.: РХГИ, 1999. С. 71].
«Текучие глаголы на -ала и -или»… – Вечер русской поэзии // New Yorker, March 3, 1945.
…«неоспоримый, все разрешающий знак, свидетельство существования, длящегося за завесою времени, за пределами плоти пространства». – Ада [ССАП. Т. 4. С. 436].
«…Мы никуда не идем, мы сидим дома. Загробное окружает нас всегда, а вовсе не лежит в конце какого-то путешествия. В земном доме вместо окна – зеркало; дверь до поры до времени затворена; но воздух входит сквозь щели». – Дар [ССРП. Т. 4. С. 484].
…«этой стеклянной тьме – странность жизни, странность ее волшебства, будто на миг она завернулась»… «необыкновенную подкладку». – [Там же. С. 363].
«…Он чувствовал, что весь этот переплет случайных мыслей, как и все прочее, швы и просветы весеннего дня, неровности воздуха, грубые, так и сяк скрещивающиеся нити неразборчивых звуков – не что иное, как изнанка великолепной ткани». – [Там же. С. 489].
«…„Локотоп“ или „покотол“. Я думаю, что когда-нибудь со всей жизнью так будет»… – [Там же. С. 524].
…«мир светил»… – Бледное пламя [ССАП. Т. 3. С. 339].
«…Конечно, не там и не тогда, не в этих снах, дается смертному случай заглянуть за свои пределы – с мачты, из минувшего, с его замковой башни, – а дается этот случай нам наяву, когда мы в полном блеске сознания, в минуты радости, силы и удачи. И хоть мало различаешь во мгле, все же блаженно верится, что смотришь туда, куда нужно». – Память, говори [ССАП. Т. 5. С. 352].