X
2 …ясна… — Значение этого русского слова включает дополнительные смысловые оттенки — «прозрачна», «чиста», «безмятежна», чего столь явно не передают английские соответствия (например, при описании «мыслей» или «сна» в пушкинских сравнениях). С другой стороны, позже мы узнаем, что венец творчества Ленского — последняя элегия, которую ему дано было сочинить, оказалась еще более смутной, чем «туманна даль», упомянутая в этой строфе. «Ясность», очевидно, относится к его натуре, а не к его искусству.
8 И нечто, и туманну даль… — «Нечто» — книжное слово, не переводимое на английский каким-либо одним соответствием. По-французски эта строка звучала бы так: «Je ne sais quoi de vague, et le lointain brumeux».
Ср. замечание Шатобриана по поводу «le vague de ses passions» («неопределенности его страстей»), которое я цитирую в моем коммент. к гл. I, XXXVIII, 3–4. См. также мой коммент. к гл. 4, XXXII.
«туманну» вместо «туманную», и все это модулируется в унисон дыханию скада на второй стопе (см. Приложение II, «Заметки о просодии»). Великолепный стих великолепной строфы.
9 Даль — фр. le lointain; далекие пределы, пространство, протяженность; далекая картина, перспектива; таинственная даль, особенно любимая русскими роман-тиками, имеет поэтические коннотации, отсутствующие в английском, и хорошо рифмуется с ассоциативным рядом: «жаль», «печаль», «хрусталь». Производное от «дали» слово «отдаление» соответствует фр. l'éloignement, не имеющему точного эквивалента в английском; есть еще глагол «удаляться», фр. s'éloigner, который использует Ленский в своей элегии (гл. 6, XXI, 3).
11 …лоно тишины… — Фр. sein, на избитом языке французской поэзии и прозы XVIII в. используется для обозначения «чрева» (фактически «лоно» и значит «чрево») в таких выражениях, как «l'enfant que je porte dans mon sein»[365]. Даже о трудолюбивых пчелах поэты писали, что они носят мед в своем «sein».
«Лоно тишины» — обыкновенный галлицизм: «le sein du repos». Его английским эквивалентом будет строка из Джеймса Битти «When in the lap of Peace reclin'd…»[366] («Отдых» / «Retirement», 1758, стих 35), а идеальным французским соответствием — «Стихи к подножию одной статуи» («Vers pour mettre au bas d'une statue») Шарля Пьера Колардо (Charles Pierre Colardeau, 1732–1776):
или «Послание в деревню» («Epître à la campagnen» in «Almanach des Muses», 1801, p. 195) госпожи Бурдик-Вио (Bourdic-Viot):
Можно привести еще множество примеров из французской литературы.
Это «лоно тишины» долго преследовало современников Пушкина уже после гибели Ленского. Языков (о чьих элегиях говорится на одном дыхании наряду с творениями Ленского в гл. 4, XXXI) употребляет его в стихотворении «Тригорское» (имение госпожи Осиповой; см. «Путешествие Онегина», последние строфы), оно обнаруживается и в «Романсе» («Пышно льется светлый Терек…») Александра Полежаева (1831). Довольно любопытно, что Пушкин сам употребляет его в гл. 7, II, 8 («на лоне сельской тишины») в романтических воспоминаниях о весенней истоме. Следует, впрочем, отметить, что в гл. 2, X, 11 словосочетание это стоит в предложном падеже, обозначая необычное устье для изливающихся слез Ленского.
Что касается большинства галлицизмов в ЕО, то во всем остальном неточный, очень посредственный, но идиоматически верный в передаче речевых оборотов Дюпон переводит данное выражение правильно, тогда как амбициозное, трудолюбивое и в целом гораздо более точное содружество Тургенев — Виардо произвело на свет искусственное «sur le sein de la placidité»[369].
13—14 Как пел семнадцатилетний Пушкин, учась в старшем классе Лицея («Наслажденье», 1816, стихи 1–2):
Вот где начинается тема «цветенья — провиденья», которая пройдет через гл. 4, XXVII (Ленский рисует Ольге в альбом голубка и надгробный камень), найдет совершенное выражение в последней элегии Ленского («Куда, куда вы удалились, / Весны моей златые дни?» — гл. 6, XXI–XXII, см. коммент.), свяжет с пушкинской элегией 1816 г. смерть Ленского в гл. 6, XXXI, 12–13 («Дохнула буря, цвет прекрасный / Увял…») и достигнет наивысшей точки в синтезе гл. 6, XLIV, 7–8, где «увял» венец авторской младости.
Заметьте, как гл. 2, X, 14 прелестно перекликается с гл. 1, XXIII, 14.
Варианты
8—9 Черновик (2369, л. 27) и первая беловая рукопись гласят.
В публикации 1825 г. вместо «умирающие» стояло «увядающие», но такая замена приходит в столкновение с другим стихом строфы.
13—14 Черновик (2369, л. 27), согласно Томашевскому (ПСС 1949):
XI
1 В пустыне… — В монастырской терминологии — «убежище отшельника». Можно перевести на английский как «desert» или «desart», что в XVI в. часто означало «дикий лес» или любое дикое, необитаемое место. Ср.: фр. désert в таких выражениях, как «mes déserts», «beau désert» и т. п.
См., к примеру, Шолье, который начинает свои «Похвалы сельской жизни» (Chaulieu, «Des Louanges de la vie champêtre») словами: «Désert, aimable solitude»[370]
См. также гл. 8, XLIV, 1.
В предыдущей строфе (X, 5) слово «пустыни» употреблено в смысле «обширных пустых пространств». Здесь же «пустыня» практически синонимично словам «глушь» или «захолустье» <…> (см. коммент. к гл. 1, VIII, 14).
7 <…>
Варианты
1—2 Фальстарт, зачеркнутый в черновике (2369, л. 27 об.), таков:
Этот вариант интересен в свете гл. 6, XXXVIII. Пушкин колебался между двумя возможностями: превратить Ленского в хилого элегического менестреля или в неистового политического певца.
14 Гораздо… — В первом издании главы — «еще».
XII
2 …жених… — Весь отрывок звучит фальшиво, ибо нас все время подводили к мысли, что Ленский избегает своих соседей. Более того (в свете строфы XXI), всем, конечно, было известно, что Ленский влюблен в Ольгу. Переход к Онегину (что, собственно, означает это «но»?) в начале строфы XII сильно хромает. Создается впечатление, что на этом этапе Пушкин еще не разработал план включения в повествование Ольги Лариной.
5 …полурусского… — Шуточный намек на заграничное образование Ленского.
6 <…>
11 «Дуня, примечай!» — <…> Властное «примечай» — то есть «обрати внимание на этого подходящего холостяка!» — лишь на ступеньку ниже того толчка, который получит Татьяна в гл. 7, LIV.
12 <…>
14 Приди в чертог ко мне златой!.. — Как пишет Пушкин в примечании: «Из первой части Днепровской русалки» <…>
Мелодия из арии Гульды в некогда популярной опере («Eine Romantisches komisches Volksmärchen mit Gesang nach einer Sage der Vorzeit»[371] в трех актах, впервые поставленной в Вене 11 января 1798 г.) «Фея Дуная» («Das Donauweibchen») Фердинанда Kayepa (1751–1831), которого в отместку русалка заставила потерять почти все рукописи во время дунайского наводнения 1830 г.
По какой-то неизвестной причине автор в целом прекрасной работы об источнике неоконченной драмы Пушкина[372] вовсе не приводит имени композитора, путает «оперу» с «пьесой» и называет автора книги Генслер (Gensler) вместо Хенслер (Karl Friedrich Hensler, 1759–1825). И весело наблюдать, как несведущий, но тугодумный компилятор Бродский маневрирует (1950, с. 139), чтобы объехать на кривой этот вопрос, не выказав собственного невежества.
«Днепровская русалка» (впервые поставленной на сцене 26 октября 1803 г. в С. -Петербурге; опубликованной в 1804 г.), ноты которой были во всех домах — на фортепьяно уездной барышни, на чердаке влюбленного чиновника, на подоконнике борделя (о чем говорится в поэме Василия Пушкина «Опасный сосед», 1811, стих 101), полностью звучит так: «Приди в чертог ко мне златой, приди, о князь ты мой драгой» или в не менее дрянном немецком оригинале: «In meinem Schlosse ist's gar fein, komm, Ritter, kehre bei mir ein»[373] (акт I, сцена 4).
Довольно любопытно, что «Днепровская русалка» не только послужила Пушкину рабочей основой для его неоконченной драмы, названной будущими редакторами «Русалкой» (Пушкин работал над ней в период между 1826 и 1831 гг.), но и повлияла на некоторые подробности из сна Татьяны в ЕО (см. коммент. к гл. 5, XVII, 5).
Я обратил внимание, что в библиотеке Пушкина имелся экземпляр «Русалки», «оперы комической в трех действиях», переложение с немецкого Николая Краснопольского, на музыку Кауера, Кавоса и Давыдова (СПб., 1804).
Пушкин имел удивительное пристрастие черпать материал из комических источников. Томашевский[374] показывает, что из оперы «Gazza ladra»[375] Россини (акт I, сцена 8) Пушкин заимствовал ситуацию для эпизода на литовской границе в «Борисе Годунове», когда беглый монах нарочно перевирает описание собственной внешности в царском указе.
Я обнаружил в «Анналах оперы» Лёвенберга (Loewenberg, «Annals of Opera»), различных французских энциклопедиях и других источниках, что опера Джоаккино Антонио Россини «Сорока-воровка» (либретто Ж. Жерардини, основанное на мелодраме «La Pie voleuse»[376], 1815, написанной J. M. T. Baudouin d'Aubigny, или Daubigny, и L. C. Caigniez[377]«Ла Скала», а первая русская постановка была осуществлена в Петербурге 7 февраля 1821 г. по н. ст. (в переводе И. Свичинского), одна итальянская труппа давала ее в Одессе в 1823–1824 гг. (во время пребывания там Пушкина).
Вариант
14 Отвергнутое чтение (2369, л. 27 об.):
XIII
1—2 Наверное, нам следует понимать, что, ухаживая за Ольгой метафизически, видя в ней небесный идеал любви, Ленский даже не помышляет о земном браке. Но планы его родителей и Дмитрия Ларина не умерли вместе с ними, как, вероятно, кажется Ленскому здесь и в строфе XXXVII. К концу лета он уже официально помолвлен с Ольгой.
4 <…>
5 Они сошлись… — Звучит двусмысленно: «сошлись» может означать «познакомились» или «стали близкими друзьями» (тогда продолжение строфы читается либо как развитие, либо как раскрытие этой идеи).
5—7 На самом деле темперамент Ленского, та философская меланхолия, которую Марджери Бейли, говоря о «Временах года» («Seasons») Томсона (см. Предисловие, с. 78, к ее изданию 1928 г. «Гипохондрика» Босуэлла / Boswell, «The Hypochondriack»), удачно характеризует как «некое порывистое, открытое сочувствие отдаленным несчастьям других», ведущее к «мистической любви к человечеству, природе, Богу, славе, добродетели, родной стране и т. д.», есть не что иное, как разновидность все того же Меланхолического Безумия, которое принимает вид байронической скуки или русской «хандры» у Онегина (см. также X, 7 и т. д.).
«Волна и камень» в обеих беловых рукописях заменены на «заря и полночь»{50}.
13—14 Нет, Пушкин не «первый». Ср.: «…le désoeuvrement rendant les hommes assez liants, il [Lord Bomston] me [St. -Preux] rechercha»[378] (Руссо, «Юлия», ч. I, письмо XLV).
14 От делать нечего — друзья. <…>
Кюхельбекеру (см. коммент. к гл. 4, XXXII, 1). Вот как она появилась. 11 декабря 1823 г. Василий Туманский (1800–1860), бесцветный элегический поэт, написал из Одессы, где служил вместе с Пушкиным под началом Воронцова, длинное письмо на литературные темы (очевидно, вместе с Пушкиным и сочиненное), которое начиналось словами: «Спасибо, тебе, друг мой Вильгельм, за память твою обо мне: я всегда был уверен, что ты меня любишь не от делать нечего, а от сердца». В этом месте в рукописи звездочка отсылает к еще двум звездочкам и приписке внизу страницы — все пушкинской рукой: «Citation de mon nouveau poème. Suum suique»[379]
XIV
9 Сноснее… — Современному читателю более предпочтительным покажется слово «терпимее» Пушкинское «сноснее» здесь как раз и означает «терпимее» (ср. гл. 4, XXXIII, 7, где это слово используется в своем обычном смысле)
12 Комментаторы видят тут косвенную речь, думаю, они правы.
—14 Иных он очень отличал, /И вчуже чувство уважал — Вновь зачаровывающая аллитерация на «ч», к которой Пушкин имел особое пристрастие в местах, посвященных чувствам.
В связи с этой строфой аскетический Н. Бродский (1950, с 140) неожиданно сообщает, что своим Онегиным Пушкин осуждает стиль жизни молодых аристократов того времени, в том числе их «вечера, балы, детские праздники, рестораны, балетные увлечения и прочие жизненные забавы»
14 <…>
В первой беловой рукописи содержатся следующие варианты, из которых второй зачеркнут:
XIVa
(См. коммент. к XXXVIII, 4—14)
XIVb
XIVb, 5 Этот довольно неожиданный стих означает Онегин не злословил о своих друзьях, обвиняя их в том, что они состоят на секретной службе у правительства, — например, следят за деятельностью тайных обществ (см. также «Путешествие Онегина», VIII, 12, с моими коммент.)
—13 Черновик (2369, л 28 об.):
XV
2—5 …разговор… ум… взор… все… — Эскиз стилистики вводного описания, использованного более полно в отношении Ольги в XXIII, 1–8. См. коммент. к XXIII, 5–8.
13—14 Значение этих строк: отнесем к горячке юности ее жар и бред — и простим их. Стихи построены на избитом галлицизме См, например, у Клода Жозефа Дора (Claude Joseph Dorat, 1734–1780) «К господину Юму» («A Monsieur Hume»):
XVI
Тут, похоже, возникает реминисценция, ведущая нас назад, к источнику эпиграфа из Горация («Сатиры», кн. 2, сатира 6), а именно, к стихам 71–76, в которых хозяин и его гости за деревенской трапезой обсуждает, в чем люди находят счастье — в богатстве или в добродетели; что отличает друга — приносимая им польза или прямота суждений, и в чем природа добра.
о Кюхельбекере, которые угрожали превратить отношения между вымышленным Онегиным и вымышленным Ленским в пародию отношений между двумя другими людьми из разных временных срезов Пушкиным конца 1823 г. и тем Кюхельбекером, каким он запомнился поэту в 1815–1817 гг.
Согласно исследованиям Тынянова (Лит. наcл., 1934), любимой книгой юного Кюхельбекера была работа швейцарского последователя Руссо — Франсуа Рудольфа (или Франца Рудольфа) Вайса «Философские, политические и нравственные принципы» (François Rudolphe Weiss, «Principes philosophiques, politiques et moraux», 1785), на основе которой лицеист Кюхельбекер создал рукописную энциклопедию для личного пользования К опасным предрассудкам, перечисленным у Вайса, относятся идолопоклонство, жертвенные ритуалы, религиозные преследования.
«Договоры» и «плоды наук» явно восходят к трактатам Pycco «Об общественном договоре» (1762) и «Способствовало ли восстановление наук и искусств улучшению нравов» (1750).
–145), пишущий название книги Руссо с орфографической ошибкой — «Contrat sociale», додумался, что «плоды наук», которые обсуждают прогрессивные помещики Онегин и Ленский (в 1820 г.), означают технологические достижения, например сельскохозяйственные машины, и между прочим замечает, что люди, побывавшие за границей, ужасались реакционному мировоззрению обыкновенных русских помещиков, обсуждавших сенокос, вино и псарню!
Недоверчивому читателю напомню, что книга Бродского является пособием для учителей средней школы, выпущенной Учебно-педагогическим государственным издательством Министерства просвещения СССР (М., 1950).
9—11 Поэт в жару своих суждений / Читал… / Отрывки северных поэм… — Где он нашел эти отрывки? Ответ прост в книге «О Германии» мадам де Сталь:
Клопшток, «Герман, воспетый бардами» («О Германии», ч 11, гл. 12)
Бюргер, «Ленора» (там же, гл. 13)
Шиллер, «Вал[ен]штейн» («Walstein», sic!), акт 11, «перевод» Констана (там же, гл. 18; обратим внимание на смешные cheville[381], происходящие от heureux effort[382])
Гёте, «Фауст» (там же, гл. 23)
То, что это и есть северные поэмы, читанные Ленским, становится ясно еще из одного отрывка того же произведения де Сталь (ч. II, гл. 13):
«Ce qui caractérise les poètes du Nord [c'est] la mélancolie et la méditation… La source inépuisable des effets poétiques en Allemagne [c'est] la terreur: les revenans et les sorciers plaisent au peuple comme aux hommes éclairés… une disposition qu'inspirent… les longues nuits des climats septentrionaux… Shakespeare a tiré des effets prodigieux des spectres et de la magie, et la poésie ne saurait être populaire [= national] quand elle méprise ce qui exerce un empire irréfléchi sur l'imagination»[383].
Вне всякого сомнения, он читал еще и отрывки из «Оссиана, сына Фингала, барда третьего века. Галльские стихотворения, перевод с английского переложения г-на Макферсона, выполненный г-ном Летурнером» («Ossian, fils de Fingal, barde du troisième siècle, poésies galliques, traduites sur l'anglaise de M. Macpherson, par M. Le Tourneur». Paris, 1777) или, что более вероятно, nouvelle édition[384] «ornée de belles gravures»[385], которые на удивленье хороши, вышло в свет в 1805 г. «L'anglais de Monsieur Macpherson»[386] — это издание 1765 г. в двух томах «Творений Оссиана» («Works of Ossian»), которые, в свою очередь, были похожи на снежный ком, слепленный из «отрывков старинных стихотворений, собранных в горной Шотландии и переведенных с гэльского или эрского языка» («Fragments of Ancient Poetry collected in the Highlands of Scotland, and translated from Galic or Erse Language». Edinburgh, 1760) и двух других вставных частей: «Фингала, древней эпической поэмы в шести книгах», впервые опубликованной в 1762 г., и «Теморы», еще одной «древней эпической поэмы» в восьми книгах, 1763.
Знаменитая подделка Джеймса Макферсона есть не что иное, как собрание более или менее ритмически выдержанной и лексически примитивной английской прозы, легко переводимой на французский, немецкий или русский языки. Временами в некоторых отрывках речитатив сгущается до небольших ямбических стихов с чередованием четырехстопного и трехстопного ямба балладного типа — например, в «Фингале», кн. III: «The wind was in her loose dark hair, her rosy cheeks had tears» («Ветер играл в ее распущенных темных кудрях; слезы катились по румяным ее ланитам»), что, конечно, было утрачено во французском прозаическом переложении, сделавшем Оссиана популярным на континенте.
Короли Морвена, их синие щиты, скрытые горной дымкой в посещаемых духами зарослях вереска, гипнотизирующие повторы смутных, непонятных эпитетов, звучные, отраженные скалистым эхом имена героев, размытые очертания легендарных событий — все это заполняло романтическое сознание туманной магией, столь не похожей на плоские колоннады классического театрального задника в век «хорошего вкуса» и «здравого смысла».
свое место в невообразимых русских перепевах и были использованы Жуковским как имена-символы («Рино, горный вождь» и «Мальвина», дочь Уллина) в довольно комическом переложении второсортной баллады Кемпбелла «Уллин и его дочь» (Campbell, «Lord Ullin's Daughter»).
В «Руслане и Людмиле», «преданьях старины глубокой» о «делах давно минувших дней» (оссиановские выражения), отец Оссиана Фингал (или по-ирландски Финн Мак Комхал) становится отшельником Финном, Мойна (дочь Рейтамира и мать Картона) оказывается женским прообразом Наины, Рейтамир превращается в Ратмира, молодого хазара (говорящего на персидском языке монгола из Афганистана){51}.
Вариант
XVIa В тетради 2369 (л. 29 об.) содержится следующий интересный черновик, великолепно связующий эту строфу с гл. 8, XXXV, 7—14:
Видимо, за этими стихами должны были следовать строки (находящиеся в той же тетради через одиннадцать страниц), в которых Жуковский, названный «священным» и «Парнаса чудотворцем», отвергается Онегиным на том основании, что теперь он стал обыкновенным «царедворцем», а Крылов и вовсе «разбит параличом»[387]. Благоразумный Пушкин решил не вкладывать в уста Онегина эти саркастические замечания, тем более что они уже успели набить оскомину в литературных кругах.
См. также: гл. 1, XLVIa в моем коммент.
XVII
1 страсти… — Фр. les passions. На этих стрекочущих струнах постоянно играл Байрон. Яростные, противоречивые, накаленные до предела чувства, ловко превращающиеся в абстракцию от простого их педалирования; они подобны резкому звуку, который, усиливаясь до предела, становится тишиной Изображается, как два молодых человека обсуждают такие важные вопросы, как любовь, ревность, рок, игра, бунт. Опасные страсти, перечисленные у Вайса (см. выше, коммент. к строфе XVI), таковы: леность в детстве, плотская любовь и суетность в юности, честолюбие и мстительность в зрелости, алчность и самоублажение в старости.
14 Коварной двойке… — Имеется в виду карточная двойка какой угодно масти, смиренная рабыня удачи, которая, однако, может обернуться предательницей. Используется как синекдоха для обозначения карточной игры, где мечут банк, например фараона или штосса.
После XVI строфы в беловом автографе следует ряд крайне любопытных строф. XVII строфа в установленной редакции после четвертого стиха переходит в описание чувств, которые (в сочетании с прекрасными и таинственными двумя строфами гл. 8, XXXVI–XXXVII, где воображенье мечет фараон) придают новое измерение довольно плоскому в остальном образу Онегина; это описание, в свою очередь (следуя подсказке в XVII, 14), соскальзывает в изумительное отступление об игре.
Первая беловая рукопись содержит такое отвергнутое продолжение:
XVIIa
XVIIb
XVIIc
XVIId
Чтобы понять строфы XVIIc и XVIId, как и другие пассажи у Пушкина (см. особенно его великолепную повесть «Пиковая дама», в которой переводчики, включая обычно внимательного Бернарда Герни (Bernard Guerney) столько напутали), читателю необходимо уяснить, что значит «метать банк». Во времена Пушкина модно было играть в банк, немецкий вариант фараона, именуемый по-русски штосc. Это была новейшая разновидность особой группы карточных игр, эволюционировавших, начиная с XVII в., в следующей последовательности. ландскнехт, бассет (bassette, barbacole или hoca), фараон (pharo или faro). Мы не будем вдаваться здесь в мельчайшие их различия и дадим общее описание «банка» пушкинских времен.
«понтер», выбирал из своей колоды карту, клал ее на карточный стол, обтянутый зеленым или синим сукном, и делал ставку, обычно монетами или бумажными купюрами, положенными сверху. Сдающий, или «банкомет» («тот, кто мечет банк»), еще именуемый «tailheur» («talliere» или «tallier» в бассете) распаковывал новую колоду и начинал раскладывать карты, беря их сверху колоды по одной: первую налево от себя, вторую направо и т. д. попеременно, пока не разложит всю колоду. По-английски это действие называется «to tally», по-русски — «метать». Русский глагол предполагает быстрое непрерывное мелькание, хотя на деле — особенно если понтеров было несколько — банкомету довольно часто приходилось останавливаться, когда, например, кто-нибудь говорил: «Атанде!» (от фр. attendez), требуя возможности сделать или изменить ставку. Банкомет выигрывал, когда карта, совпадающая с той, на которую сделана ставка, ложилась направо от банкомета, и проигрывал, если она ложилась налево. Эта карта с левой стороны, карта понтера, называлась «carte anglaise»[388], и если она выигрывала с первой же ставки, говорили, что она выиграла «соника» (что значит «сразу»); такое случилось дважды (в «Пиковой даме»), когда понтировал Германн, иными словами, он дважды угадал вторую карту сверху в колоде сдающего; то же самое должно было произойти и в третий раз, если бы он не открыл по несчастной ошибке не ту карту («обдернулся») — даму вместо туза, которого, как ему казалось, он достал из своей колоды.
«Темной» по-русски называлась та карта, которую понтер доставал из своей колоды и не показывал банкомету, пока соответствующая карта не появлялась из колоды последнего.
Когда у банкомета выпадал дуплет, то есть две карты одинакового достоинства открывались одновременно на две стороны (в ходе одного расклада), понтер терял половину ставки в фараоне и всю ставку в штоссе. Если понтер выигрывал одну ставку, он мог рискнуть поставить ту же сумму плюс выигрыш (то есть удвоить ставку), он оставлял деньги на кону и загибал угол карты, что называлось «пароле» или «пароли». Когда он хотел поставить только на выигрыш, то сгибал свою карту (делал «un pli»), и это называлось «pay» или «paix» «пе» или «пароли-пe», если он только что выиграл пароли). «Septet-le-va», или по-русски «сетельва» («septleva», как писал Поуп в своей прелестной эклоге «Карточный стол» / «The Basset-Table», 1751), следовала за выигранным пароли, когда понтер, обязанный утроить ставку, рисковал всей суммой и, во второй раз загибая угол карты, рассчитывал выиграть в семь раз больше; если ему везло, он мог загнуть третий угол, тем самым увеличивая ставку в пятнадцать раз, вот этот-то решающий шаг назывался «quinze-et-le-va» (что звучало по-русски как «кензельва»). Следующим соблазном для понтера было увеличение ставки в тридцать раз — «trente-et-le-va», что в скучной комедии Сюзанны Сентливр «Карточный стол» (Susanna Cent livre, «The Basset-Table». London, 1706) обозначено как «Trante et leva», a по-русски передается как «трантельва».
В заключительном двустишии строфы XVIId:
последний стих — «Большие на меня права» — галлицизм: «a de grands droits» (см., например: «Орлеанская девственница» Вольтера, VIII, стих 30 и его примеч. 1782 г. к X: «l'épopée a de grands droits»[389]).
При описании игры в фараон в гл. XXII «Кандида» хозяйка дома, сидя рядом с банкометом, внимательно следит за «всеми пароли, всеми сетлева игры, в ходе которой каждый участник загибал угол карты; она заставляла их отгибать углы назад с суровым вниманием, но вежливо». Пушкин в первой же сцене своей повести «Выстрел» (написанной осенью 1830 г.) показывает, как Сильвио за карточным столом мечет банк в фараоне и точно так же следит, чтобы понтеры по ошибке не загнули угол карты, если не имеют права этого делать.
Редакторы неизменно печатают окончание стиха 13 как «quinze elle va» (см.: ПСС 1936, с. 431; Акад. 1937, с. 282; ПСС 1949, с. 519) вместо «quinze et le va»; возможно, тут ошибка Пушкина, но так это или нет — должны проверить люди, имеющие доступ к пушкинским рукописям. Согласно Томашевскому, в черновике (2369, л. 31) появляется еще один вариант — «sept il va», что также ошибочно{52}.
Если начальная ставка составляет, скажем, один доллар, то:
второй выигрыш: 2+2=4 (trois et le va)
третий выигрыш: 4+4=8 (sept et le va)
четвертый выигрыш: 8+8=16 (quinze et le va)
и т. д.
***
гл. 1, LIV и гл. 8, XXXVII.) И именно вторая глава, в которой Пушкин рисует себя «отшельником скромным», не привязанным более к карточному столу, была фактически проиграна им в карты, несмотря на его увертливые попытки (см. ниже) утверждать противоположное. В начале 1828 г. Пушкин опубликовал в булгаринской «Северной пчеле» стихотворение, написанное четырехстопным ямбом, «Послание к В.» (Иван Великопольский, 1797–1868, автор «Ариста, сатиры на игроков»){53}, в котором после похвал, адресованных В., превозносящих его здоровые нравственные принципы и преподанные им добрые советы, Пушкин приходит к такому саркастическому заключению:
Великопольский, человек добросердечный, позже материально помогавший Гоголю, мягко отомстил Пушкину тут же сочиненным стихотворением, писанным в том же размере, где заявлял, что упомянутый моралист очень хорошо помнит свои бдения с Пушкиным, во время которых «глава Онегина вторая съезжала скромно на тузе». (Теперь становится совершенно ясно, что Великопольский читал строфы о страсти к банку, исключенные Пушкиным в отдельном издании главы второй 1826 г.). В апреле 1828 г. Пушкин писал Великопольскому из Петербурга в Москву:
«Булгарин показал мне очень милые ваши стансы ко мне в ответ на мою шутку. Он сказал мне, что цензура не пропускает их, как личность без моего согласия. К сожалению, я не могу согласиться.
<…> Неужели вы захотите со мной поссориться не на шутку и заставить меня, вашего миролюбивого друга, включить неприязненные строфы в 8-ю главу „Онегина“? NB: Я не проигрывал второй главы, а ее экземплярами заплатил свой долг, так точно, как вы заплатили мне свой родительскими алмазами и 35-ю томами Энциклопедии. Что если напечатать мне сие благонамеренное возражение?»
Не слишком приятно все это читать.
Пушкин любил держать банк, а не понтировать, и картами был глубоко увлечен до конца своих дней.
В «Отрывках из дневника Томаса Рейкса, эсквайра, за 1831–1847 гг.», содержащих «воспоминания о светской и политической жизни Лондона и Парижа в этот период» («A Portion of the Journal kept by Thomas Raikes, Esq., From 1831 to 1847». 4 vols. London, 1858–1857, с путаным предисловием), находим следующую запись (vol. 3, р. 129) от 28 февраля 1837 г. н. ст. (вторник) — в этот день известие о дуэли (8 февраля н. ст.) и смерти (10 февраля н. ст.) Пушкина достигло Парижа, где тогда проживал Рейкс:
«Я обнаруживаю такую заметку на с. 141 моего дневника о пребывании в России [зимой 1829/30 г.]: „Вчера вечером [23 декабря 1829 г. н. ст.; т. е. 11 декабря ст. ст.] у барона Рехансена я встретил русского Байрона; зовут его Пушкин, знаменитый и почти единственный поэт в России… В его личности и манерах я не смог заметить ничего примечательного, кроме пренебрежения опрятностию, что иногда есть недостаток людей гениальных, и нескрываемого пристрастия к азартным играм; единственным действительно стоящим внимания выражением, которое он обронил в течение вечера, было: J'aimerois mieux mourir que ne pas jouer“[390]».
(Я в долгу перед мисс Филиппой Рольф, проживающей в г. Лунде в Швеции, за то, что она любезно согласилась выяснить, у кого в гостях был тогда Рейкс. Речь идет о бароне Иоганне Готхарде фон Рехансене, 1802–1854, секретаре шведской дипломатической миссии в Санкт-Петербурге.){54}
Этот пассаж несколько перефразирован Рейксом в его книге «Посещение Санкт-Петербурга» (см. коммент. к гл. 1, LII, 7)[391], написанной в эпистолярном жанре. Письмо IX из Петербурга, датированное 24 декабря 1829 г. н. ст., начинается так:
«Вчера вечером у барона Рехансена я встретил русского Байрона; его зовут Пушкин, он знаменитый и в то же время поэт в этой стране… Ничего замечательного в его личности и манерах я не обнаружил; неряшлив в одежде, недостаток, иногда отличающий людей талантливых, он открыто заявлял о своем пристрастии к азартным играм; единственным стоящим внимания выражением… [и т. д.]»
В связи с внешним видом нашего поэта, подвергавшимся критике не только признанного денди Рейкса, стоит упомянуть сходное замечание самого Пушкина, сделанное приблизительно в то же время. Автобиографический отрывок («Участь моя решена. Я женюсь…»), видимо написанный около 13 мая 1830 г., через неделю после получения согласия на брак с Натальей Гончаровой, содержит следующее наблюдение: «Одеваюсь небрежно, если еду в гости, со всевозможной старательностью, если обедаю в ресторане, где читаю или новый роман или журналы…» (Акад. 1936, т. 5, с. 358).
24 декабря 1829 г. ст. ст. Пушкин начал сочинять восьмую главу, и кажется очень заманчивым вообразить, что Рейке (которого Пушкин вновь встретил на рауте 16 февраля 1830 г.) и есть «путешественник залетный, блестящий Лондонский нахал» в гл. 8, ХХIIIb, 9—10 и «путешественник залетный, перекрахмаленный нахал» в гл. 8, XXVI, 9—10 (хотя, как отмечено в моем комментарии к этим стихам, в них различаются и другие, более ранние впечатления, уходящие в прошлое, в Одессу 1823–1824 гг.). Эпитет «перекрахмаленный» относится, я полагаю, к жесткому накрахмаленному шейному платку англичанина. Фронтиспис дневника Рейкса изображает автора от цилиндра до носка элегантной туфли в перипатетическом виде сбоку — перед нами дородный господин на удивительно тонких ножках в коротковатом сюртуке и узких затянутых брюках.
Том Рейкс (1777–1848) уж точно был специалистом в карточных делах:
«Случилось так, что [в 1814 г. в Лондонском клубе] Джек Бувери, брат леди Хейтсбери, проигрывал крупную сумму [в макао] и был крайне раздражен; Рейкс с присущим ему дурным вкусом стал насмехаться над Бувери, пытаясь развеселить нас своими избитыми остротами, в результате чего Бувери швырнул ему в голову игральную чашку с несколькими оставшимися в ней фишками и, к несчастью, попал в цель, чем немало разозлил денди из Сити, но никаких серьезных последствий это явное оскорбление за собой не повлекло»,
— пишет в своих «Воспоминаниях» капитан Рис Хауэлл Гроноу, записной остряк в своем праве (Rees Howell Gronow, «Reminiscences», London, 1862, p. 80).
XVIIc
Прежде чем вычеркнуть эту строфу, Пушкин пробовал заменить первое лицо на «Онегин» и «он». Во втором стихе «Феб» был вымаран и далее вместо «ни слава, ни пиры» написано «ни дамы, ни пиры». В черновике (2369, л. 30 об.) «дары свободы» (стих 1) были заменены на «любовь свободы», а в стихе 2 вместо «славы» появилась «дружба». Начало стиха 1 — «Страсть к банку!» — сперва заменено на «О карты!», потом на «О двойка!», прием синекдохи. Еще один любопытный вариант (стихи 1–4) был сообщен Соболевским Бартеневу и Лонгинову, которые опубликовали его в «Современнике», VII (июль 1856 г.). Вариант этот был сочинен зимой 1823 г. в Одессе вместе с другими строфами, посвященными игре, но в более поздние годы Пушкин любил повторять вслух за картами или на прогулке какие-нибудь звучные стихи, написанные им раньше. Соболевский мог услышать эти строки не раньше 1826 г., когда близко сошелся с Пушкиным в Москве:
Тут, конечно, имеется в виду не вымышленная Ольга Ларина, впервые появляющаяся только в строфе XXI (2369, л. 34) и, вероятно, еще не придуманная, а скорее всего Оленька Массон (род. 1796), известная петербургская куртизанка, дочь швейцарского историка и русской аристократки. Наш поэт познакомился с мадемуазель Массон в 1816-ом и вновь встречался с ней в 1826 г., судя по датам на черновике мадригала «Ольга, крестница Киприды…».
XVIId, 3–4 Уж не поставлю карты темной, / Заметя грозное руте. — Прекрасный пример поэтического синтаксиса Пушкина. Он вовсе не хочет сказать: «Теперь, когда удача от меня отвернулась, я больше не ставлю на темную карту, я не играю». На самом деле он говорит: «Я больше не играю, я не ставлю на темную [нераскрытую] карту, как я бывало поступал, когда удача от меня отворачивалась» (ср. начало посвящения).
Пушкин употребляет здесь слово «руте» <…> Я встречал написание «routé» («jouer le routé»). Возможно, оно связано с английским «rut», взятым в значении «непрерывный ход». Русские игроки использовали его в смысле постоянного выигрыша, постоянной удачи, большого выигрыша, продолжительности, тенденции, полосы, серии выигрышей, когда одна и та же карта выигрывает несколько раз кряду. «Играть на руте» означало все время ставить на одну и ту же счастливую карту. В этой строфе большой выигрыш достается банкомету (отсюда и «грозное»), понтер, выбрав наудачу или вслепую свою карту и не показывая ее до момента, когда она выиграет или проиграет, пытается прервать эту опасную череду выигрышей банкомета. В первом черновом варианте у Пушкина вместо «грозное» было написано «тайное» (см. ниже).
Этот карточный термин также встречается (стихи 192–197) в великолепном стихотворении Крылова (229 четырехстопных стихов со свободной схемой рифмовки), обращенном «К счастию» (впервые опубликованном в «Санкт-Петербургском Меркурии», 1793, ч. IV, с. 96—108):
Варианты
Отвергнутый черновой вариант (2369, л. 31):
XVIId, 1–4 Черновик (там же):
В отвергнутом черновике стиха 3 вместо «темной» карта называется «глупой» и «грозной». «Нескромный» рифмуется с «темной» так же, как и «скромный» в XVIId, 1.
[365] «Ребенок, которого я ношу во чреве» (фр.)
[366] «Удобно устроившись на коленях Тишины…» (англ.)
[367] …Эта юная красавица, / Мечтающая на лоне тишины… (фр.)
… (фр.)
[369] «На лоне спокойствия» (фр.)
[370] «Пустыня, приятное уединение» (фр.)
[371] «Романтическая комическая народная сказка с пением по старинному преданию» (нем.)
Жданов И. «„Русалка“ Пушкина и „Das Donauweibchen“ Генслера» в кн. «Памяти Пушкина» (Записки историко-филологического факультета императорского С Петербургского университета, LVII). СПб., 1900, с. 139–178. (Примеч. В. Н.)
[373] «В моем замке так прекрасно, приди, рыцарь, найди у меня приют»
[374] «Пушкин и итальянская опера» в кн. П. и его совр. 1927, вып. 31–32, с. 50. (Примеч. В. Н.)
«Сорока-воровка» (итал.)
[376] «Сорока-воровка» (фр.)
[377] Дж. М. Т Бодуэн д'Обиньи, или Добиньи, и Л Ш. Кенье
[378] «…Поскольку безделье делает людей довольно общительными, он [лорд Бомстон] стал со мной [Сен-Пре] искать знакомства» (фр.)
(фр.) Каждому свое (лат.)
[380] Сладкие заблуждения, / Горячка молодой поры (фр.)
[381] Длинноты (фр.)
(фр.)
[383] «Поэтов Севера характеризуют меланхолия и созерцательность Неисчерпаемый источник поэтических эффектов в Германии — ужасы, привидения и колдуны нравятся как простому народу, так и людям просвещенным… настроение, навеянное долгими ночами северных стран. Шекспир создал удивительные сцены с призраками и колдовством, а поэзия не могла бы стать народной [= национальной], если бы презирала то, что имеет невольную власть над воображением» (фр.)
[384] Новое издание (фр.)
[385] «Иллюстрированной прекрасными гравюрами» (фр.)
[386] «Английское переложение г-на Макферсона» (фр.)
Зенгер Т «Новые тексты Пушкина» в кн. «Пушкин, родоначальник новой русской литературы». Сб. под ред. Д. Благого и В Кирпотина M., Л., 1941, с. 44–45 (Примеч. В. Н.)
[388] «Английская карта» (фр.)
«Эпопея, имеющая большие права» (фр.)
[390] «Я предпочитаю умереть, чем не играть» (фр.)
[391] Впервые упомянута в связи с именем Пушкина С. Глинкой в кн. П. и его совр., 1927, VIII, вып. 31–32, с. 109–110.
{49} Набоков приводит контаминированный вариант черновика и белового варианта, равно не вошедших в окончательный текст. В беловом варианте читаем:
Он пел дубравы где встречал
Свой вечный, милый идеал.
{50} Правильно так: в черновом варианте вместо «стихи и проза» читалось «заря и полночь», имелись вариации 5-го стиха — «огонь и лед, заря и ночь», а в беловых рукописях был еще один вариант — «заря и полдень». Сочетание «волна и камень» отсутствовало только в одном из черновых вариантов:
Огонь и лед, заря и ночь.
(ПД 834. л. 28).
{51} У Пушкина — «Младой хазарский хан Ратмир». Хазары — тюркоязычный народ, появившийся в Восточной Европе после гуннского нашествия (IV в.), кочевавший по западноприкаспийской степи и образовавший Хазарский каганат, государство середины VII — начала X в. (территория Северного Кавказа, Приазовья и большей части Крыма, а также степи до Днепра), разгромленное в 964–965 гг. князем Святославом Игоревичем. Большинство хазар поселилось в Персии, часть которой до XVI в. составлял нынешний Афганистан. Монгольская династия Халагуидов правила в Персии в XIII — середине XIV в. Языком хазар, или хазарейцев, и ныне проживающих на территории Афганистана, стал персидский (фарси). Набоковское определение языка, на котором говорит Ратмир, с точки зрения времени действия поэмы (X в. — эпоха князя Владимира Святого) абсурдно, оно относимо к Ратмиру-хазару в качестве героя Пушкина и его современника начала XIX в., когда хазары жили в Афганистане, говорили по-персидски и имели в предках монголов.
{52} Набоков, не видя рукописей, но разобравшись в принципах игры в фараон и карточной терминологии, оказался прав. В черновом варианте (ПД 834, л. 31), хотя и трудно читаемом вследствие того, что слова густо зачеркнуты, следует читать «sept et va» (буквально — «семь и ставка»), хотя артикль le и опущен Пушкиным. В беловом варианте следует читать, как и предположил Набоков, «quinze et le va» (буквально — «пятнадцать плюс ставка»), а не бессмысленное «quinze elle va» («пятнадцать она идет»).
— «К В., сочинителю „Сатиры на игроков“», Великопольского — «К Эрасту. Сатира на игроков» (М., 1828).
{54} Пушкинистам давно известен рассказ Томаса Рейкса (Рэйкса) о знакомстве с Пушкиным, но личность хозяина дома, где оно произошло, удалось правильно установить только Набокову, пополнив тем самым еще одним именем круг пушкинских знакомых. В книге Л. А. Черейского «Пушкин и его окружение» (Л., 1988. С. 375) им предположительно назван барон Егор Федорович Розен. Ошибка эта возникла из-за неправильного прочтения фамилии в ее латинской транскрипции — Rehausen. Учитывая шведское происхождение этого нового знакомого Пушкина, его имя и фамилия по-русски должны писаться — барон Иоган Готхард фон Рехаусен.