V
1—4 И, позабыв столицы дальной / И блеск и шумные пиры, / В глуши Молдавии печальной / Она смиренные шатры и т. д.
3 Молдавия — по-румынски Молдова, часть Бессарабии, крайний юго-запад России. С той же интонацией меланхолической удаленности она уже упоминалась в гл. 1, VIII, 13. См. также коммент. к гл. 8, IV, 2, 6, 9.
—9 Пушкин имеет в виду свои впечатления 1820–1823 гг., когда он жил в Кишиневе, столице Бессарабии, и два-три раза совершал путешествия по прилежащим областям. Так, в декабре 1821 г. он предпринял десятидневную поездку в Измаил. В январе 1824 г. ненадолго вернулся в Молдавию и посетил Тирасполь и Каушаны, где тщетно пытался отыскать следы Мазеповой могилы. Главным творческим итогом этого путешествия стали «Цыганы», романтическая поэма из 549 стихов, написанных четырехстопным ямбом, начатая зимой 1823 г. в Одессе и законченная в беловой рукописи 10 октября 1824 г. в Михайловском.
«Скудные странные языки» и «песни степи» относятся к двум произведениям: это 1) не слишком выразительные двустишия, написанные Пушкиным четырехстопным амфибрахием 14 ноября 1820 г. и озаглавленные «Молдавская песня» (более известная как «Черная шаль»), которые легли в основу популярного романса (и, как утверждается, обрели новую жизнь в качестве «народной песни» в переводе на румынский), и 2) восхитительная песенка, вложенная в уста Земфиры в «Цыганах», состоящая из двадцати двухстопных анапестов:
Говорят, существует настоящая песня молдавских цыган, которая звучит «арде-ма, фриде-ма» (если верить Пушкину). «Арде» по-румынски «жечь», «фриде» — «поджаривать» (Леонид Гроссман в книге «Пушкин», М., 1939, дает следующую транслитерацию — «арды ма, фрыдже ма»).
Джордж Борроу (1803–1881) в своей книге «Таргум, или Стихотворные переводы с тридцати языков и наречий» («Targum, or Metrical Translations from Thirty Languages and Dialects» (СПб., 1835) на с. 19 следующим образом переводит песню пушкинской Земфиры:
Проспер Мериме в своем неточном и вялом прозаическом переводе пушкинской поэмы «Цыганы» («Les Bohémiens», 1852) так передал песню Земфиры: «Vieux jaloux, méchant jaloux, coupe-moi, brûle-moi»[811] и т. д.; оттуда она частично была перенесена Анри Мейльхаком и Людовиком Халеви в написанное ими либретто оперы Жоржа Бизе «Кармен» (1875), по одноименной новелле Мериме (1847), и вложена в уста Кармен, которая с вызовом исполняет ее в IX картине первого действия.
Наконец, Иван Тургенев перевел эту кочевую песню из «Цыган» для восьмой главы посредственного романа «Братья Земганно» (1879) Эдмона де Гонкура, использовавшего ее в качестве «chanson du pays»[812] цыганки Степаниды Рудак (персонажа, также предложенного его русским другом).
И последнее четверостишие.
11 См. коммент. к гл. 8, IV, 2, 6, 9.
13—14 С печальной думою в очах, / С французской книжкою в руках. — Возможно, по-английски это было бы более удачно передано так:
Звучит как искусное краткое обобщение завершающих строк «Меланхолии» Габриэля Мари Жана Батиста Легуве (Gabriel Marie Jean Baptiste Legouvé, 1764–1812).
(«Werther», произносимый как «Вертер», рифмуется с «vert»[816] — сокращенным названием романа Гете во французском переводе.)
Хотя это и не имеет никакого отношения к Пушкину и касается только измученного переводчика, мне бы хотелось отметить, что в силу какого-то просодического чуда сочетание пятистопного и двухстопного ямба может претерпеть «наклон» и быть перекроено в моем английском переводе таким образом, что возникают два идеальных четырехстопных хорея:
Вариант
10 Вариант этой строки в беловой рукописи:
Имеются в виду события июля 1824 г. — отстранение Пушкина от службы и высылка из Одессы в Михайловское.
VI
2 …светский раут… — Слово «раут» употребляли в петербургском свете еще в 1916 г. В письме Вяземского жене от 1 августа 1833 г. встречается комичный варваризм — «фашьонабельный раут». Французы говорили «raout»{181}.
3 степные — в более широком смысле, чем «степь» в V, 9, — «сельские, деревенские».
6 Военных франтов, дипломатов… — Было высказано предположение (не помню кем), что, возможно, из-за опечатки, допущенной во всех трех изданиях (1832, 1833 и 1837 гг.), исчезла запятая после «военных» — слова, которое может быть понято и как прилагательное, и как существительное. Запятая в этом стихе, конечно же, в большей степени соответствовала бы пушкинской манере (и кроме того, устранила бы слишком нарочитый образ «военных франтов»).
14 Вкруг… около… — Сравнение банально, выражение неуклюже. Да и вся строфа неудачна.
Варианты
5 В отдельном издании восьмой главы (1832) эта строка звучит следующим образом:
Черновик этой строфы записан на обложке беловой рукописи восьмой песни. 10–11 Черновик (2387А, л. 17):
VII
6 туманный — синонимы «пасмурный» и «сумрачный», фр. ténébreux, при использовании для характеристики Онегина.
Варианты
1—7 Беловая рукопись:
И отвергнутые стихи в беловой рукописи (4–6):
VIII
1 усмирился — означает «укрощен жизнью», «успокоился» в отношении своих «страстей» и т. д.
2 Иль корчит… чудака? — Глагол «корчить» соединяет в себе два понятия «принимать позу» и «гримасничать». Здесь имеется в виду скорее стремление выдать себя за кого-то, чем подражание, что исключает возможность использования в переводе таких глаголов, как «to аре»[817] или «to mimic»[818].
5—7 «Мельмот-Скиталец» Мэтьюрина с печатью Рока и Вечности на смертельно бледном челе (см. коммент. к гл. 3, XII, 9).
Космополит — человек, чувствующий себя как дома в любой стране, особенно если речь идет об англичанине в Италии или русском во Франции. Онегин, однако, никогда не был за границей.
Патриот — националист, славянофил. Из «Путешествия Онегина», в которое он отправился в начале 1821 г., нам известно, что Онегин миновал период увлечения патриотизмом и разочарованным вернулся в Петербург в августе 1824 г.
Чайльд Гарольд
Квакер — член «Общества друзей», религиозной общины, основанной Джорджем Фоксом в Англии в середине XVII в.
Ханжа — слепой поклонник собственной нетерпимости.
Эксцентричный красавец того времени, сидя в состоянии апатии, закинув ноги на решетку камина, мог колебаться «между возможностью стать мизантропом и демократом» (Мария Эджуорт, «Скука», гл. 5).
–IX
Натренированный социологический слух Бродского улавливает в передаваемой речи этих строф (и в XII, 1–7) целый шквал оскорблений, который консервативные аристократы обрушивают на Онегина. Все это, конечно же, глупости. Бродский забывает, что Татьяна тоже подвергала сомнению искренность Евгения. На самом деле перекличкой вопросов и ответов наш поэт здесь скорее создает нечто вроде художественного двухголосья. Теперь читателя нужно заставить забыть, что Онегин — убийца Ленского. «Благоразумные люди» (XII, 3) — это всего лишь предполагаемые критики главы. Утверждения, что мы любим обо всем судить, что нам противен ум и мы цепляемся за традиционные ценности, всегда входили в ассортимент литературного красноречия со времени зарождения сатиры и не должны приниматься здесь всерьез. В противном случае весь пассаж лишается смысла, так как фраза «пылких душ неосторожность» уж никак не может относиться к Онегину; и в самом деле, подобные фразы незаметно вставлены сюда лишь для того, чтобы создать нужную атмосферу и подготовить переход к страстной влюбленности Онегина в Татьяну.
VIII
IX
8 … — Смысл этой фразы таков: ум, нуждаясь в свободном пространстве, вытесняет из него дураков. Существительное «простор» имеет несколько значений, но все они связаны с представлением о свободном неограниченном пространстве; это «размах», «ширь», «открытая местность» и т. д. <…>
12 …важны вздоры… — Ср.: Анд ре Шенье, «Литературная республика» («La République des lettres», ed. Walter), фрагмент VIII: «S'il fuit les graves riens, noble ennui du beau monde…»[819]
X, XI, XII
была содержать «Путешествие Онегина» и следовать сразу за главой седьмой. Окончательный текст восьмой главы (тогда девятой) был начат 24 декабря 1829 г. в Демутовом трактире в Петербурге. Через две недели Пушкин в письме к Бенкендорфу испрашивал позволения (в чем ему было отказано) отправиться за границу в качестве частного лица или сопровождать русскую миссию в Китай.
X
1 «смолоду быть молодым» уже давался Пушкиным в стихотворении 1819 г., адресованном рифмоплету Якову Толстому (1791–1867), с которым он был знаком по обедам в «Зеленой лампе» (одном из веселых кружков, где пили шампанское) и которому комментаторы склонны приписывать излишнюю революционность и литературную значимость.
3 Мисс Дейч невозмутимо рифмует с merry («веселый») следующий стих:
XI
XII
1—7 См. коммент. к гл. 8, VIII–IX.
7 Упоминание пушкинского стихотворения «Демон» (октябрь или ноябрь 1823 г.). Следует отметить, что его первые строки, приведенные ниже, предвосхищают гл. 8, I, 1:
Этот «демон» ассоциируется с «байронической» личностью Александра Раевского (1795–1868), с которым Пушкин познакомился в Пятигорске летом 1820 г., затем довольно часто встречался в Одессе летом 1823-го и время от времени виделся позднее, вплоть до лета 1824-го. В черновике письма к Раевскому от октября 1823 г. Пушкин называет его «неизменным учителем в делах нравственных» и отмечает присущий ему «интерес Мельмотовского героя». Когда в ч. III литературного альманаха «Мнемозина» (ок. 20 октября 1824 г.) появилась эта пиеса под заголовком «Мой демон» (замененным на «Демон» при переиздании в «Северных цветах» на 1825 г. и в сборнике «Стихотворений» Пушкина 1826 г., которым я пользовался для перевода), некоторые читатели решили, будто в образе демона распознали Раевского, на что Пушкин написал, хотя и не опубликовал, опровержение. В этом рукописном наброске (1827) наш поэт, говоря о себе в третьем лице, советует читателю воспринимать его «Демона» не как портрет какой-то конкретной личности, но как дух, определяющий нравственность эпохи, дух отрицанья и сомненья (ПСС 1936, т. V, с. 273){182}.
«Демона» Пушкин оставил возможное продолжение, последние строки которого звучат так:
–7 указанной строфы).
Все это получило интересное развитие в пушкинском стихотворении «Ангел», этаком дополнении к «Демону». Это небольшое стихотворение, не лишенное красок, но в целом довольно посредственное, представляет собой сочетание байронической элегии и галльского мадригала, отмеченное довольно банальными рифмами и предательской бедностью модуляций скада[820] (0, III, III, III, I, III, III, III, 0, 0, III, III, в отличие от ритмики «Демона»: 0, I–III, 0, III, III, III, I–III, II, III, III, 0, II, 0, 0, III, 0, I–III, III, I–III, 0, II, I, I–III).
Стихотворение было впервые опубликовано в «Северных цветах» на 1828 г. и затем появилось в приведенном здесь виде в «Стихотворениях» Пушкина (1829), где датировано 1827 г. Вот оно:
Существует предположение, что в этом стихотворении речь идет о графине Воронцовой и Александре Раевском, что еще более укрепляет возможную взаимосвязь между вымышленным Онегиным и стилизованным Раевским (см. коммент. к гл. 1, XLVI, 5–7).
Десятилетием позднее из этих двух стихотворений вырос основной пафос романтической поэмы Лермонтова «Демон».
9—14 Интонация этого отрывка, особенно стиха 13, очень напоминает звучание следующего пассажа «Рене» Шатобриана (ed. Weil, p. 41–42): «Sans parens, sans amis, pour ainsi dire seul sur la terre, n'ayant point encore aimé, j'étois accablé d'une surabondance de vie»[821].
XIII
1 Им овладело беспокойство… — Галлицизм; например, Шатобриан («Замогильные записки»), запись за 1838 год на смерть герцога Энгиенского (ed Levaillant, pt. II, bk. IV, ch. 2): «…Il me prend… une inquiétude qui m'obligerait à changer de climat»[822].
См. также: Мария Эджуорт, «Скука», гл. 1: «…отвращение к месту, где я находилась… детская любовь к путешествиям».
2 …к перемене мест… — Тот же самый галлицизм («changement de heu») встречается у Грибоедова в «Горе от ума», действие IV, стихи 477–479:
Здесь также наблюдается любопытное сходство с описанием постоянства Ленского в гл. 2, XX, 8—14:
10 … — Строка двусмысленная. Подвластный лишь одному чувству (например, тоске или раскаянию) или же движимый только чувством (но не разумом)? Ни то, ни другое не имеет большого смысла.
14 …с корабля на бал — Имеется в виду приезд Чацкого в «Горе от ума» Грибоедова. Зимним утром 1819 г. он внезапно появляется в доме Фамусова в Москве, проведя три года в чужих краях (действие I, стих 449). Он проехал семьсот верст с лишком (более четырехсот миль) за сорок пять часов (стих 303) без остановки, то есть путешествуя на почтовых лошадях. Следовательно, речь идет о Петербургско-Московском тракте. Чацкий возвращается через Петербург из-за границы, возможно с водных курортов (Германии? Замечание Лизы в стихе 277 может также означать, что в начале своего путешествия он посетил Кавказ для поправки здоровья). Кажется, он побывал во Франции (на что есть туманный намек в III, VIII). «Корабль» в устах Пушкина звучит как напоминание о том, что Чацкий прибыл в Россию из-за границы скорее всего по воде (а именно по Балтийскому морю), и о рассказе Софьи (стих 331), будто она осведомлялась даже у моряков, не повстречали ли они его по дороге в почтовой карете. «Бал» относится к приему, который устраивается вечером того же дня в доме Фамусова (действие III).
***
На первый взгляд может показаться, что Онегин прибыл в Санкт-Петербург на корабле из страны, расположенной по ту сторону Балтийского моря. Но тут возникает целый ряд осложнений.
— если вообще должно — определяться подробностями сюжета и характеристиками персонажей, отчетливо выраженными автором лишь в сохраненных, но неопубликованных рукописях? А если определенная мера такого влияния признается, то зависит ли она от особенностей рукописи (черновик, беловая рукопись, вычеркнутые чтения и т. д.) или от особых причин, помешавших автору этот текст опубликовать (например, давление цензуры, нежелание обидеть здравствующих современников и т. д.)? Я склонен опираться лишь на окончательный текст.
В окончательном тексте ЕО нет никаких утверждений, исключающих возможность возвращения Онегина в Россию из путешествия по Западной Европе (которое он совершает после посещения черноморского побережья, описанного в отрывках из «Путешествия Онегина», опубликованных Пушкиным). Если же мы будем анализировать весь имеющийся материал, то обнаружим, что Онегин, выехав летом 1821 г. из Петербурга (куда он прибыл вскоре после дуэли), отправился в Москву, Нижний Новгород, Астрахань и на Кавказ, осенью 1823 г. был в Крыму, затем посетил Пушкина в Одессе и в августе 1824-го вернулся в Петербург, таким образом завершив полный круг своего русского турне и не имея никакой возможности совершить путешествие за границу.
Когда в гл. 8, XIX Татьяна между прочим осведомляется у Онегина, не из своего ли поместья он приехал в Петербург, его ответ не приводится, но мы легко можем представить себе онегинские слова: «Нет, я прямо из Одессы», и лишь при огромном усилии воображения можно услышать другой ответ: «Я, видите ли, был за границей: проехал Западную Европу от Марселя до Любека — enfin, je viens de débarquer»[823]. Я бы предположил, не углубляясь в эту проблему далее, что перемещение с палубы в бальную залу не следует воспринимать географически буквально, но относиться к нему как к литературной метафоре, почерпнутой из сюжета «Горя от ума», где «корабль» в той или иной мере также употребляется в переносном значении.
«Путешествию Онегина», где я привожу все варианты текста, включая отвергнутые.
Здесь мы сталкиваемся с еще одной небольшой сложностью: с логической точки зрения, события и настроения, описываемые в двадцати одной строке (с XII, 8 до конца XIII), излагаются последовательно, а значит теперь, в 1824 г., Онегину должно быть двадцать девять лет; однако, с точки зрения стилистической, может возникнуть искушение воспринять всю строфу XIII как иллюстрацию и развитие соображений, высказанных в конце предшествующей строфы (XII, 10–14), и тогда в 1824 г. Онегину должно быть двадцать шесть лет, — в этом случае всю тринадцатую строфу надо воспринимать в плюсквамперфекте (глагольном времени, которого нет в русском языке) — «Им овладело беспокойство и т. д.».
XIV–XV
В этих двух строфах за входом Татьяны с ее мужем князем N («важным генералом» стиха 4) наблюдает зоркая Муза Пушкина, а не апатичный и угрюмый Онегин. Он-то заметит Татьяну лишь в строфе XVI (начиная со стиха 8), когда она уже присоединится к другой светской даме. Тем временем князь N уже подошел к своему родственнику, с которым не виделся несколько лет, — а Татьяне выражает свое почтение испанский посол.
XIV
9 Без этих маленьких ужимок… — Фр.
«…Все, что обнаруживает в себе явное заимствование, — вульгарно. Оригинальное жеманство иногда может оказаться хорошим тоном; жеманство же подражательное всегда дурно», — писала леди Френсис своему сыну Генри Пелэму в скучном романе Эдварда Булвер-Литтона «Пелэм, или Приключения джентльмена» (Edward Bulwer-Lytton, «Pelham, or Adwentures of a Gentleman», 3 vols., London, 1828), т. 1, гл. 26, который был хорошо известен Пушкину во французском переводе (но который я не нашел) — «Pelham, ou les Aventures d'un gentilhomme anglais», перевод («вольный») Жана Коэна (4 vols., Paris, 1828).
9—10 …ужимок… подражательных затей… — Хотя следующий прелестный отрывок относится не к русским дамам 1820-х гг., а к английским барышням предшествующего столетия, он дает некоторое представление о том, какими могли быть эти «ужимки и затеи»; вот письмо за подписью Матильды Мохер, написанное Стилем и опубликованное в «Зрителе» (№ 492, 24 сентября 1712 г.):
«У Гликеры танцующая походка и, даже передвигаясь обычным шагом, она сохраняет музыкальный ритм. Хлоя, ее сестра… обычно в комнату… вбегает. Дульчисса, пользуясь приближением зимы, ввела в употребление очень обаятельную дрожь, сдвигая плечи и ежась при каждом движении… А вот очень хитрая поселянка. Появляясь в обществе, она делает вид, будто только что с прогулки, и по этому случаю успешно изображает, что запыхалась. Мать… называет ее „сорванцом“…»
13 comme il faut; XV, 14 vulgar. — В письме от 30 октября 1833 г. из Болдино жене в Петербург Пушкин писал:
«Я не ревнив <…> но ты знаешь, как я не люблю все, что пахнет московской барышнею, все, что не comme il faut, все, что vulgar».
13 …Шишков… — Упоминается глава группы писателей-архаистов адмирал Александр Шишков (1754–1841), публицист, государственный деятель, президент Академии наук и двоюродный брат моей прабабушки{183}.
Фамилия Шишкова опущена во всех трех изданиях (1832, 1833, 1837), но присутствие ее первой буквы («Ш») в беловой рукописи и замечание Вяземского на полях своего экземпляра романа решают вопрос, ответ на который подсказывает элементарная логика. Бедный Кюхельбекер трогательно заблуждался, когда в своем тюремном дневнике (запись от 21 февраля 1832 г., Свеаборгская крепость) с горечью замечал, что за отточием скрывается его христианское имя (Вильгельм) и что Пушкин подшучивает над его слабостью перемешивать в письмах русский язык с французским. Впрочем, во многих отношениях Кюхельбекер был ближе к архаистам, чем к западникам.
Шуточные упоминания этого поборника славянизмов часто встречаются в первой трети века. Так, Карамзин, дружелюбный оппонент Шишкова, пишет в письме Дмитриеву от 30 июня 1814 г.:
«…ты на меня сердит: ошибаюсь ли? <…> Знаю твою нежность — сказал бы деликатность [фр. délicatesse], да боюсь Шишкова…»{184}
В 1808 г., комментируя собственный перевод двух эссе Лагарпа, Шишков заявил следующее (цитирую по блистательным примечаниям Пекарского к совместному с Гротом изданию писем Карамзина к Дмитриеву, СПб., 1866):
«Когда чудовищная французская революция, поправ все, что основано было на правилах веры, чести и разума, произвела у них новый язык, далеко отличный от языка Фенелонов и Расинов…»{185}
Вероятно, речь идет о Шатобриане, гений и индивидуальность которого ничем, конечно же, не обязаны никакой «революции»; литература, рожденная Французской революцией, на деле оказалась еще более традиционной, бесцветной и банальной, чем стиль Фенелона и Расина; этот феномен сравним лишь с литературными последствиями русской революции, «пролетарские романы» которой в действительности безнадежно буржуазны.
«…Тогда и наша словесность, — продолжает Шишков, — по образу их новой и немецкой, искаженной французскими названиями словесности, стала делаться непохожею на русскии язык»{186}.
Это критика прозы Карамзина 1790-х гг. С целью положить конец столь опасной тенденции Шишков в 1803 г. пишет диссертацию «Рассуждения о старом и новом слоге в русском языке», за которой в 1804-м следует приложение. (У Пушкина было издание 1818 г.) Нападкам Шишкова подвергаются не столько галлицизмы и неологизмы, сколько сама либеральная мысль; в основном он остался в памяти потомков как автор неуклюжих и искусственных русизмов, которыми он пытался заменить современные ему слова, механически усвоенные русскими из западноевропейских источников и служившие для определения немецких отвлеченных понятий и французской словесной мишуры. Борьба между Шишковым и последователями Карамзина представляет исторический интерес[824], однако на развитие языка она не оказала никакого влияния.
«Беседа любителей русского слова». Если позабыть о номинальном членстве в нем двух крупнейших поэтов — Державина и Крылова, можно согласиться с русскими критиками, определявшими деятельность общества как наивное словотворчество престарелых вельмож. Свою заранее обреченную на провал цель общество видело в поддержании «классических» (на самом деле неоклассических и псевдоклассических) форм русского языка и защите их от галлицизмов и прочей заразы. Другая группа более молодых литераторов приняла их вызов, в результате чего последовала довольно вялотекущая «литературная война», не выходящая за пределы тех querelles[825] между anciens и modernes[826], о которых так утомительно читать в исторических обзорах французской литературы.
У русских историков литературы, начиная с середины прошлого века, вошло в традицию приписывать слишком большое значение кружку «Арзамас», который возник в силу следующих обстоятельств.
Беседовец князь Шаховской написал и обнародовал 23 сентября 1815 г. слабую пьесу, содержавшую сатиру на Жуковского («Липецкие воды»; см. мой коммент. к гл. 1, XVIII, 4—10). Будущий известный государственный деятель граф Дмитрий Блудов (1785–1869) встал на защиту своего друга и нанес контрудар, написав еще более бездарный памфлет, скроенный по образцу французских шутливых полемических бесед и озаглавленный «Видение в арзамасском трактире, изданное обществом ученых людей». Арзамас, городок в Нижегородской губернии, считался таким же провинциальным, как Липецк. Он славился своим птицеводством и часто упоминался в газетах, поскольку году в 1810-м художник из народа Александр Ступин (1775–1861), не столь талантливый, сколь энергичный, основал в нем первую в России художественную школу. Этот парадокс (просвещение, исходящее из застойной провинции) вполне был в духе русского юмора. Кроме того, слово «Арзамас» было своего рода неполной анаграммой фамилии Карамзина, главы модернистов.
«Арзамасское общество безвестных людей») 14 октября 1815 г., вскоре после чего состоялось его первое собрание. Общество было призвано бороться с архаистами за разговорную простоту языка и использование современных форм (многие из которых в той или иной мере искусственно выводились из французского языка).
Встречи Арзамасского общества состояли из обеда с традиционным жареным гусем, после чего следовало чтение натужно остроумных протоколов собрания и банальных стихов. Участники пиршества, коих обычно бывало не более полудюжины (из общего количества в двадцать человек) надевали красные колпаки: эти bonnets rouges[827] приводят в злорадный восторг левацких комментаторов, забывающих, однако, что некоторые головы, на которые эти колпаки были надеты, принадлежали горячим сторонникам монархии, религии и изящной словесности (как, например, в случае возглавлявших кружок Жуковского и Карамзина) и что общий дух пародии, пронизывавший всю деятельность общества, исключал серьезные политические или художественные цели. Юношеская символика общества оказала убийственное воздействие на несколько стихотворений Пушкина, в которых отражены шутки и остроты арзамасцев. Не будем забывать, что Жуковскому в лучшем случае был свойственен юмор баснописца (например, кошки и обезьяны представлялись ему заведомо смешными) и незрелого дитяти (животный юмор). Прозвища, которыми награждались члены кружка, заимствовались из его баллад: Жуковский — Светлана, Блудов — Кассандра, Вяземский — Асмодей, Александр Тургенев — Эолова Арфа, Василий Пушкин — Вот (фр. voici, voilà) и так далее. Став осенью 1817 г. членом этой веселой компании, Пушкин получил прозвище Сверчок (источником которого послужила «Светлана», V, 13; см. мои коммент. к гл. 5, X, 6 и XVII, 3–4). Вскоре, как часто бывает с подобными предприятиями, общество, наскучив его участникам, захирело, несмотря на попытки Жуковского вдохнуть в него новую жизнь. В 1818 г. оно окончательно распалось.
проповедуемый из чувства противоречия обскурантизму архаистов, не обладал политической значимостью: Жуковский, например, был таким же твердым сторонником монархии и религии, как и Шишков. Русские литературоведы чрезмерно преувеличивают значение обоих обществ. Ни то, ни другое не оказало существенного влияния на развитие русской литературы, которая, как и все великие литературы, является плодом творчества отдельных личностей, а не группировок.
Из тактических соображений за несколько месяцев до издания первой песни ЕО Пушкин выразил чувство патриотического уважения главе архаистов. В своем «Втором послании цензору» (тогда Александру Бирукову, 1772–1844, который занимал этот пост с 1821 по 1826 г.), состоящем из семидесяти двух строк, написанных александрийским стихом в конце 1824 г., Пушкин приветствует Шишкова в качестве нового министра народного просвещения (стихи 31–35){187}:
По схожим причинам в 1824 г. Пушкин изменил свое отношение к беседовцу князю Шаховскому (который был главным козлом отпущения для арзамасцев), вставив о нем в первую главу пару лестных стихов{188}.
Примечания
«Старый ревнивец, злой ревнивец, режь меня, жги меня» (фр.)
[812] «Местная песия» (фр.)
[813] Старый муж, жестокий муж. / Режь меня! Жги меня! (фр.)
[814] Ненавижу тебя! / Презираю тебя! / Я другого люблю / И умираю любя его! (фр.)
[815] …Нежная меланхолия! /…/ Ах! если искусство захочет для нашего взора начертать твой образ, / Оно должно изобразить деву, сидящую под сенью листвы, / Погруженную в мечты и предавшуюся смутным сожалениям, / Которая в шуме волн находит пищу для своей полной очарования печали, / Она открывает свои нежные ресницы, — так что видны / Слезы наслаждения в ее влажных взорах, / И находит удовольствие во вздохах, вздымающих ее грудь, / Перед ней кипарис и Вертер в руке. (фр.)
«Зеленый» (фр.)
[817] «Обезьянничать» (англ.)
[818] «Передразнивать» (англ.)
«Если он бежит важных пустяков, благородной скуки высшего света…» (фр.)
[820] См.: Приложение II, «Заметки о просодии». (Примеч. В. Н.)
[821] «Без родителей, без друзей, можно сказать, один на земле, еще не любив, я был подавлен переизбытком жизни» (фр.)
[822] «…Мной овладело… беспокойство, которое могло бы заставить переменить климат» (фр.)
«Словом, я только что сошел на берег» (фр.)
[824] Предзнаменуя борьбу середины века между политико-философскими группами славянофилов и западников (Примеч. В. H.)
[825] Споры (фр.)
[826] Древние и новые (фр.)
(фр.)
{181} Пушкин в письмах П. А. Вяземского к жене (1830–1838) // Лит. насл. М., 1934. Т. 16–18. С. 807.
{182} Рукописный набросок «О стихотворении „Демон“» (ПД 835, л. 58(2)—59), о котором идет речь, датируется в настоящее время 1825 г. (ПСС. Т. 11. С. 30)
«Другие берега». В данном случае следует перевести указание на родство словом «кузен». В ранее публиковавшихся фрагментах переводов из набоковского комментария, в том числе К. И. Чуковским в статье «Онегин на чужбине», не совсем точно переведено это указание на родство — «двоюродный брат». Прабабушка — Нина Александровна Шишкова, в замужестве Корф, мать Марии Фердинандовны Корф, вышедшей замуж за Дмитрия Николаевича Набокова, деда писателя. Кроме того, и бабушка самого Дмитрия Николаевича, Марфа Степановна Шишкова, в замужестве Назимова, по своему отцу Степану Михайловичу Шишкову состояла в родстве с адмиралом Александром Семеновичем Шишковым, но в более отдаленной степени.
{184} Письма H. М. Карамзина к И. И. Дмитриеву. СПб., 1866. С. 183.
{185} Письма H. М. Карамзина к И. И. Дмитриеву. СПб., 1866. С. 183.
{186} Письма H. М. Карамзина к И. И. Дмитриеву. СПб., 1866. С. 183.
{187} «Тактические соображения», о которых упоминает Набоков, состояли в том, что Пушкин рассчитывал на ослабление цензурного гнета в связи с назначением Шишкова на пост министра просвещения. К личности самого Шишкова Пушкин неизменно относился с уважением, хотя и в 1830-е гг. отрицательно высказывался относительно его литературной позиции.
по воспоминаниям П. А. Катенина, сожалел о некоторых своих нападках на Шаховского. Охлаждение наступило осенью 1819 г., когда Шаховской принял участие в травле актрисы Екатерины Семеновой, а затем оказался Причастным к распространению оскорбительных слухов насчет Пушкина, пущенных Ф. И. Толстым. В 1830-е гг. Шаховской принимает сторону Пушкина в литературно-общественной борьбе с Ф. В. Булгариным, и если бы именно тогда поэт переменил свое отношение к Шаховскому, это можно было бы объяснить «тактическими» соображениями, но еще в годы своей южной ссылки Пушкин изменил свое отрицательное отношение к былому оппоненту.