ОМАР ХАЙЯМ, В ПЕРЕВОДАХ ИВ. ТХОРЖЕВСКОГО
Париж.
Омар Хайям, персидский поэт, звездочет, вольнодумец, мудрец, родился в 1040 году по Р. X. и умер в 1123. Писал он "робай’и" (робай - четверостишие об одной рифме, причем чаще всего третья строка бессозвучна). Подлинника хайямовых стихов не сохранилось; существуют только записи, сделанные спустя несколько веков после его смерти; и они пребывали в сумраке книгохранилищ, пока в XIX веке Англия не "открыла" Омара Хайяма.
нельзя рассматривать как перевод. Несмотря на обилие "восточных" образов, эти чудесные стихи проникнуты духом английской поэзии; их мог написать только англичанин. Они имеют приблизительно такое же отношение к персидской поэзии, как, скажем, пушкинские переводы из поэзии западных славян - к подлинным песням последних.
поглумился). Каждый переводил по-своему, выбирая из персидских "робай’и" то, что ему больше по душе. Едва ли, однако, правильной является система русского переводчика Ив. Тхоржевского (издавшего двести "робай’и"): воспользовался он не только так называемым "Бодлеянским" текстом, но и работами различных переводчиков, упустив при этом из виду, что, берясь за стихи Фиц-Джеральда, он переводит, в сущности говоря, не персидского, а самобытнейшего английского поэта - и что переводить Фиц-Джеральда надо совсем по-особенному, не как других, и уж, во всяком случае, ничего не меняя, не затушевывая. Получилось что-то странное, - я бы сказал, неубедительное, - ибо нельзя же черпать из таких неравноценных источников и затем преподнести все это в качестве (какого-то сборного) Омара Хайяма. Кроме того, автор не сделал никаких примечаний, не указал, откуда взято то или другое четверостишие, - из Фиц-Джеральда ли, из Nicolas или из Клода Анэ (ибо, увы, и бедный Клод Анэ, известный своими наивно-пошлыми изображениями "русской души", тоже, оказывается, "переводил" Омара Хайяма…). Получилась, таким образом, сложнейшая комбинация скрещивающихся переводов, подражаний, собственных (порой удачных) изощрений, - в которой разобраться нелегко. Насколько я мог установить, из Фиц-Джеральда Тхоржевский перевел штук тридцать "робай’и" (не считая короткой поэмы о "глиняных изделиях", помещенной в конце книги). Переводы довольно неточные, а иногда просто неправильные. Так, например, Тхоржевский делает ошибку, попадающуюся у всех переводчиков с английского. Речь идет о пурпуре. У Фиц-Джеральда говорится о "flowing purple" моря; Тхоржевский переводит: "моря вздыхают, дрожью алою горя" (что, кроме того, напоминает Бальмонта), меж тем английское "purple" вовсе не есть русское (или французское) "пурпур", а значит "лиловый", "фиолетовый", иногда даже (в поэзии) - темно-синий. Другая неправильность: у Фиц-Джеральда говорится о розе, "которая вокруг нас цветет" (blows); "to blow" может означать также и "дуть", - и вот русский переводчик впускает в свой стих совершенно ненужный "ветерок" ("ветерок сорвал мой шелк", говорит у него роза), этим разбавив нежную строгость фиц-джеральдовых строк. Требование рифмы (а ведь действительно нелегко придумать звучную мужскую рифму на три строки!) часто заставляет переводчика прибегать к ненужной изысканности. У Фиц-Джеральда сказано просто: "Утро бросило камень, который обращает звезды в бегство" (существует, будто бы, восточный обычай бросать камень в чашу, этим давая приказ садиться на коней); у Тхоржевского: "в путь, караваны звезд. Мрак изнемог". Образ расплылся, запутался. У Фиц-Джеральда: "О бодрая музыка дальнего барабана"; у Тхоржевского барабанный бой - "под самым ухом". У Фиц-Джеральда чудесно сказано: "внутри и снаружи, вверху, вокруг, внизу, - все только представление волшебного фонаря, даваемое в коробке, где вместо свечки - солнце, вокруг которого мы, призрачные облики, движемся туда и сюда"; у Тхоржевского: "Там, в голубом небесном фонаре, пылает солнце: золото в костре (!?)" и т. д. Выразительная и вместе с тем воинственная музыка Фиц-Джеральда вовсе не передана в таких, например, строках: "И нас не спросят; в мир возьмут и бросят; решает небо - каждого куда"; меж тем у Фиц-Джеральда: "и тот, кто кинул тебя на поле, он знает об этом, он знает, он знает"; в примечании к этой строке Фиц-Джеральд приводит (будем надеяться, правильно) строку в оригинале: "О данад о данад о данад о -" (обрывается). Вообще при сравнении подлинника (Фиц-Джеральда) с переводом Тхоржевского можно найти много таких неточностей, общих мест, угождений рифме; постоянно бывает так, что две строки переведены точно, а две приблизительно. "Две придут сами, третью приведут", писал Пушкин о рифме; однако случается, что эта третья артачится.
Таинственность и душистость фиц-джеральдовских стихов испарились при попытке Тхоржевского претворить их в русские звуки. В переводах из Nicolas тоже есть странные неточности (например, в стихотворении, начинающемся "ты налетел, Господь, на ураган"). Но тут, конечно, труд переводчика менее ответственен: Nicolas не Фиц-Джеральд. Что же касается третьего "источника" - пресловутого Клод Анэ, то, к сожалению, я установить не мог, какую он лепту внес, какой материал он дал нашему автору. Есть, правда, два-три подозрительно "французских" четверостиший (любовных), подозрение такого же рода вызывает во мне четверостишие, начинающееся: "монастыри, мечети, синагоги" - слишком как-то простое и отчетливое перечисление, которое едва ли мог сделать персидский поэт XI века. Оставляю это, однако, на совести проф. Минорского, давшего автору нужные указания.
"источников", а просто читать эти робай’и как стихи хорошего русского поэта, то часто поражаешься их изящности, точности определений, приятному их говору. Пускай в них встречаются подчас выражения, слишком уж отдающие нашим ранним символизмом ("голубая даль", "где-то вдалеке", "украв вином мелькание страниц", "дан ненадолго лунный блеск лица" и др.), пускай попадаются изредка такие нехорошие слова, как "ореол", "невязка", "план", "климат", - все же не можешь не улыбнуться от удовольствия, читая иное четверостишие. Как прелестно, например, вот это: "Все царства мира - за стакан вина! Вся мудрость книг - за остроту вина! Все почести - за блеск и бархат винный! Всю музыку - за бульканье вина!" Полагаю, что добрый Омар Хайям, хоть, может быть, вовсе и не писал этого, был бы все же польщен и обрадован.
"Руль", 1928.)