Эпиграф
И жить торопится и чувствовать спешитъ.
К. Вяземскiй.
К. Вяземский. –1878) — поэт второго ряда, находившийся под губительным воздействием французского рифмоплета Пьера Жана Беранже; несмотря на это, он прекрасно владел словом, обладал хорошим прозаическим стилем, был блистательным (но не всегда надежным) мемуаристом, критиком и острословом. Пушкин его очень любил и состязался с ним в непристойных метафорах (см. их письма). Он был приверженцем Карамзина, крестником Разума, поборником Романтизма и ирландцем со стороны матери (О'Рили).
Вяземский, будучи первым, кому Пушкин сообщил (4 нояб. 1823 г.), что пишет «ЕО», сыграл при этом замечательно завидную роль: его имя значится в начале романа (эпиграф из его «Первого снега», строка 76; см. также главу Пятую, III, где Вяземский сопоставляется с Баратынским); о нем напоминает игра слов при описании путешествия Татьяны в Москву (см. примеч. 42 Пушкина и мои коммент. к главе Седьмой, XXXIV, 1 о Мак-Еве); а затем как доверенное лицо автора Вяземский приходит на помощь Татьяне в Москве во время одного скучного раута (см. коммент. к главе Седьмой, XLIX, 10).
«Первый снег» (написан в 1816–19 г., опубл. в 1822 г.[4]) состоит из 105 свободно рифмуемых строк шестистопного ямба. Пусть приветствует весну «нежный баловень» Юга, где «тень душистее, красноречивей воды»; я «сын пасмурных небес» Севера, «обыкший к свисту вьюг», и я «приветствую первый снег» — такова суть начала стихотворения. Далее следует описание «скучной осени», а затем волшебницы зимы: «Лазурью светлою горят небес вершины; / Блестящей скатертью подернулись долины; / Там темный изумруд, посыпав серебром, / На мрачной сосне он разрисовал узоры… / Цепями льдистыми покорный пруд скован / И синим зеркалом сравнялся в берегах». Эти образы повторены Пушкиным, но гораздо ярче, в 1826 г. («ЕО», глава Пятая, I) и особенно в 1829 г. («Зимнее утро», стихотворение, написанное четырехстопным ямбом). Все это занимает первую треть стихотворения Вяземского. Затем следует описание смелых конькобежцев, празднующих «зимы ожиданный возврат» (ср.: «ЕО», глава Четвертая, XLII, конец 1825 г.); далее мимолетное впечатление от охоты на зайца («взор нетерпеливый / Допрашивает след добычи торопливой») и иное — румяные щеки красавицы младой алеют на морозе (оба образа нашли отзвук в написанном александринами стихотворении Пушкина «Зима», 1829). Прогулка в санях (упомянутая в «ЕО», глава Пятая, III, 5–11) сравнивается (строки 75–76) с бегом юности:
(Стихотворение, повторяю, написано шестистопным ямбом, но все, что превышает восемь или десять слогов, заставляет переводчика перегружать эти строки пустыми словами. Первая строка вызвала критику Шишкова — см. коммент. к главе Восьмой, XIV, 13, — как галлицизм: «ainsi glisse la jeune ardeur»; вторую строку Пушкин использовал как эпиграф к своей главе).
Вяземский продолжает: «Счастливые лета!… Но что я говорю? [псевдоклассический галлицизм: „que dis-je“]… И самая любовь, нам изменив… Но в памяти души живут души утраты… [и с этим тайным воспоминанием я клянусь всегда приветствовать — не тебя „красивая весна“, а тебя]:
–105].
Язык стихотворения пышен, отчасти архаичен и изобилует характерными чертами, которые позволяют немедленно отличить манеру выражения Вяземского от бесцветного языка современников, подражателей Пушкина (хотя в поэтическом отношении Вяземский был действительно слабее, скажем, Батюшкова). Кажется, как будто смотришь сквозь увеличительное, однако мутное стекло. Следует заметить, что Пушкин, беря эпиграф, обратился к последней, философской, части стихотворения, но имел в виду центральную, изобразительную его часть, когда намекал на это стихотворение в главе Пятой, III (см. коммент. к главе Пятой, III, 6).
Вяземский из Москвы послал Пушкину в Кишинев копию «Первого снега» (Пушкин знал его с апреля 1820 г. по рукописи) лишь за пару месяцев до написания первой строфы «ЕО».
I
1 Мой дядя самых честных правил. Это не самое благоприятное начало с точки зрения переводчика, и следует обратить внимание на некоторые реальные обстоятельства, прежде чем мы продолжим.
В 1823 г. у Пушкина не было соперников в стане «новых» (существовало огромное различие между ним и, скажем, Жуковским, Батюшковым и Баратынским — группой второстепенных поэтов, наделенных примерно равным талантом, незаметно переходящих в следующую категорию откровенно второсортных поэтов: Вяземский, Козлов, Языков и др.); но около 1820 г. у него был, по крайней мере, один соперник в стане «архаистов» — Иван Крылов (1769–1844), великий баснописец.
— «воображаемом разговоре» автора с царем (Александром I, период правления 1801–25), набросанном нашим поэтом зимой 1824 г. во время ссылки в Михайловское (9 авг. 1824 г. — 4 сент. 1826 г.), автор произносит следующие слова: «Онегин [глава Первая] печатается: буду иметь честь отправить два экз. в библиотеку вашего Величества к Ив. Андр. Крылову» (с 1810 г. Крылов имел синекуру при петербургской Публичной библиотеке). Первая строка «ЕО» представляет собой (что известно, как я заметил, русским комментаторам) отголосок четвертой строки басни Крылова «Осел и мужик», написанной в 1818 г. и опубликованной в 1819 г. («Басни», кн. VI, с. 77). В начале 1819 г. Пушкин слышал в Петербурге, как тучный поэт с изумительным юмором и жаром читал эту басню в доме известного мецената Алексея Оленина (1763–1843). В тот памятный вечер, завершившийся играми в гостиной, двадцатилетний Пушкин, едва ли заметил дочь Оленина Аннету (1808–88), за которой в дальнейшем он ухаживал так страстно и так несчастливо в 1828 г. Однако он познакомился там с племянницей жены Оленина Анной Керн, урожденной Полторацкой (1800–79); ей при второй встрече (в псковской деревне в июле 1825 г.) поэт посвятит знаменитое стихотворение «Я помню чудное мгновенье», вложив его в неразрезанный экземпляр отдельного издания главы Первой «ЕО» (см. коммент. к главе Пятой, XXXII, 11) и подарив в обмен на веточку гелиотропа с ее груди.
Четвертая строка басни Крылова звучит: «Осел был самых честных правил». Когда мужик нанял его стеречь огород, осел не поживился с него ни листочком капусты; но так скакал по грядкам, что разорил весь огород, и за это был избит хозяином дубиной: глупость не должна браться за важные дела; не прав, однако, и тот, кто поручает ослу стеречь огород.
1–2 — Виардо (1863) открывается ошибкой: «Dès qu'il tombe sérieusement malade, mon oncle professe les principes les plus moraux»
<«С тех пор как мой дядя серьезно занемог, он стал исповедовать самые нравственные принципы»>.
1–5 Первые пять строк главы Первой мучительно темны. Я утверждаю, что это было сознательно сделано нашим поэтом, чтобы начать повествование туманно, а затем постепенно освободиться от первоначальной туманности.
В первую неделю мая 1820 г. двадцатипятилетний Евгений Онегин получает письмо от управителя своего дяди о том, что старик при смерти (см. LII). Евгений стремглав покидает С. -Петербург и скачет в деревню дяди, расположенную к югу от столицы. На основе некоторых путевых данных (рассмотренных в моих комментариях к путешествию Лариных в главе Седьмой, XXXV и XXXVII) я думаю, что четыре имения («Онегино», «Ларино», Красногорье и местообитание Зарецкого) были расположены между 56 и 57 параллелями (широта Питерсберга, Аляска). Другими словами, имение, которое наследовал Евгений, когда прибыл туда, находится, по моим расчетам, на границе бывшей Тверской и Смоленской губерний, около двухсот миль западнее Москвы, т. е. на полпути между Москвой и деревней Пушкина Михайловское (Псковская губерния, Опочецкий уезд), и около 250 миль к югу от С. -Петербурга — расстояние, которое Евгений, не жалея денег на кучеров и станционных смотрителей и меняя лошадей каждые десять миль или вроде того, мог покрыть за день или два.
«Мой дядя… честный человек… Крыловский осел честных правил… un parfait honnête homme… истинный дворянин, но в конце концов дурак… заставил уважать себя только теперь, когда не в шутку занемог… il ne pouvait trouver mieux!.. это все, что он придумал ради всеобщего уважения… слишком поздно… другим наука… я тоже могу так кончить…».
Таков, думается мне, внутренний монолог Онегина; он определяет особый настрой второй части этой строфы. Онегина минует тяжелое испытание сидеть с больным, о чем он обреченно размышлял с таким отвращением: его честный дядя оказался даже более «honnête homme или honnête âne» <«честный осел»>, чем думал его циничный племянник. Правила поведения предписывают тихий уход. Как мы узнаем из самых беззаботных строф, когда-либо написанных о смерти (глава Первая, LIII), дядя Сава (имя в черновиках, которое, я думаю, принадлежит ему) никогда бы не позволил себе наслаждаться тем уважением, которое в древней драме о наследовании было предопределено ему литературной традицией, восходящей, по крайней мере, к временам Рима.
То и дело при чтении этих первых строк у читателя возникает странное ощущение переклички с «мой дядя… человек безукоризненной прямоты и честности» из 21 главы «Жизни и мнений Тристрама Шенди, джентльмена» Стерна (1759; Пушкин читал эту книгу во французском переводе, сделанном «par une société de gens de lettres» <«обществом литераторов»> в 1818 г. в Париже), или с «женщиной строгих принципов» в «Беппо» Байрона (1818, XXVI, 7; место, которое Пишо перевел в 1820 г.: «une personne ayant des principes très-sévères»), или с началом XXXV строфы в первой песни «Дон Жуана» (1819): «Дон Хосе был славный малый» (что Пишо перевел в 1820 г.: «C'était un brave homme que don Jose»), или с интонацией «Дон Жуана», I, LXVII, 4: «Конечно, этот метод всех умней» (в переводе Пишо: «c'était ce qu'elle avait de mieux à faire»). Поиски сходств могут довести комментаторов до умопомешательства; однако нет сомнения, что Пушкин, хотя и не владел английским языком в 1820–25 гг., благодаря своему поэтическому чутью сумел различить в Пишо, неумело нарядившегося под лорда Байрона, сквозь пишотовы банальности и пересказы не фальцет французского переводчика, а баритон Байрона. Полнее о знании Пушкиным Байрона и о неспособности освоить азы английского языка см. мои коммент. к строфе XXXVIII главы Первой.
Любопытно сравнить следующие отрывки:
«Евгений Онегин», глава Первая, I, 1–5 (1823):
«Моя родословная», восьмистишие VI, строки 41–45 (1830):
«Моя родословная», 84-строчное стихотворение, написанное четырехстопным ямбом с чередующейся рифмой, состоит из восьми восьмистиший и Post scriptum из пяти четверостиший; оно было сочинено Пушкиным 16 окт. и 3 дек. 1830 г., вскоре после окончания первого варианта главы Восьмой «ЕО». Стихотворение вызвано грубой статьей Фаддея Булгарина в «Северной пчеле», в которой этот критик высмеивал живой интерес Пушкина к его «шестисотлетней» дворянской родословной и к его африканскому происхождению. Интонации 41–45 строк имеют странное сходство с «ЕО» (глава Первая, I, 1–5) при аналогичной женской рифме во второй и четвертой строках («ЕО»: «правил — заставил»; «Родословная»: «подгадил — поладил») и почти целиком совпадают пятые строки.
Почему наш поэт выбрал в «Моей родословной» в качестве подражания пошлое стихотворение Беранже «Простолюдин» (1815) с его припевом: «Je suis vilain et très vilain» <«Простолюдин я, — да, простолюдин»>? Это можно объяснить лишь привычкой Пушкина забавы ради заимствовать у посредственности.
14 Занятно, что первые строфы «ЕО» и «Дон Жуана» заканчиваются упоминанием черта. Пишо (1820 и 1823) перевел: «Envoyé au diable un peu avant son temps» («Досрочно к черту угодил» — «Дон Жуан», I, 1, 8).
Пушкин написал первую строфу 9 мая 1823 г. и к этому времени он, вероятно, видел французский перевод первых двух песен «Дон Жуана» в издании 1820 г. И уж, конечно, читал его к лету 1824 г., когда покидал Одессу.
II
1 Ср. начало «Мельмота Скитальца» (1820) Ч. Р. Метьюрина (см. коммент. к главе Третьей, XII, 9): «Осенью 1816 года Джон Мельмот, студент Дублинского Тринити колледжа, поехал к умирающему дяде, средоточию всех его надежд на независимое положение в свете» <пер. А. М. Шадрина>. Этот «одинокий пассажир почтовой кареты» — «единственный наследник состояния своего дяди». Пушкин читал «Мельмота» — «по Матюрину» — в «свободном» французском переложении Жана Коэна (Париж, 1821), из-за которого четыре поколения французских писателей, цитировавших английского автора романа, искажали его имя.
2 «почтовых». Приметьте ударение: «почтова́я (лошадь)», но «почто́вая проза» (глава Третья, XXVI, 14). Однако далее, говоря о почтовых лошадях (глава Седьмая, XXXV, 11), Пушкин перенес ударение на второй слог.
3 Живое звучание «в» («Всевышней волею Зевеса») несколько скрашивает неприятное галльское клише («par le suprême vouloir» <«по высшей воле»>). Пушкин уже использовал такое ироикомическое выражение («всевышней благостью Зевеса») в 1815 г. — в мадригале баронессе Марии Дельвиг, сестре своего однокашника по Лицею. Кажущаяся неловко-тяжеловатой рифма «повеса — Зевеса» попросту заимствована из большой поэмы Василия Майкова «Елисей» (1771), где встречается в строках 525–26 песни I. В 1825 г. это заимствование было очевиднее и забавнее, чем ныне, когда «Елисея» помнят лишь несколько ученых.
5 Друзья Людмилы и Руслана! Ссылки Пушкина на собственные сочинения в «ЕО» исполнены смысла. Здесь аллюзия на его первое крупное сочинение — пародийную эпическую поэму «Руслан и Людмила: Поэма в шести песнях» (С. -Петербург, [10 августа], 1820). В этой живой волшебной сказке, кипящей свободно рифмованными четырехстопными ямбами, описаны приключения шутливо, на галльский манер преображенных рыцарей, девиц и колдунов в «игрушечном» Киеве. В ней несравнимо более ощутимо влияние французской поэзии и французских подражаний итальянским любовным романам, чем русского фольклора, но чистота языка и живость, яркость разговорных модуляций делают ее — исторически — первым русским шедевром в повествовательном жанре.
8 Позвольте познакомить вас. «позвольте мне познакомить вас с…») предполагает знакомство скорее с явлением, событием, нежели человеком, но Пушкин имеет в виду именно человека.
9 Онегин (в старой орфографии «Онегинъ»). Источник происхождения имени — название русской реки «Онега», текущей из озера Лача в Онежскую губу Белого моря; в Олонецкой губернии существует Онежское озеро.
13 гулял. «Гулять» означает не только «бродить», «слоняться», но также и «кутить». По окончании Лицея с июня 1817 г. до начала мая 1820 г. Пушкин кутил напропалую в Петербурге (с перерывами в 1817 г. ив 1819 г. на короткие летние поездки в имение матери Михайловское в Псковской губернии). См. коммент. к главе Первой, LV, 12.
14
Бессарабия, упоминаемая в пушкинском примеч. I, — это область между реками Днестр и Прут, с фортами Хотин, Аккерман, Измаил и др.; ее главный город — Кишинев. Если Хотин в некотором смысле — колыбель русского четырехстопного ямба, то Кишинев — родина величайшей написанной этим размером поэмы. Там 9 мая 1823 г. Пушкин начал свой роман, доработав и завершив через девятнадцать дней первые строфы. В Акад. 1937 (с. 2) опубликовано факсимиле черновика первых двух строф (тетрадь 2369, л. 4 об.). В верхней части страницы наш поэт поставил две даты, отделенные друг от друга точкой, причем первая дата написана крупнее и цифра несколько раз энергично обведена, вторая дата — подчеркнута:
9 мая. 28 мая ночью.
Сочиняя эти две строфы, Пушкин ретроспективно синхронизировал свое изгнание с «Севера» — ровно тремя годами раньше — с отъездом Онегина в деревню. После трех с половиной лет у них вновь будет короткая встреча в конце «1823 г.» в Одессе.
«ЕО» в Бессарабии, Вяземский из Москвы писал Александру Тургеневу в Петербург: «На днях получил я письмо от Беса-Арабского Пушкина», — каламбур, обыгрывающий прилагательное «бессарабский». Эпитет должен был быть, конечно, «арапский» — производное от «арапа» (намек на эфиопское происхождение Пушкина), а не «арабский» — от «араба».
III
1 В этом случае я прямо следовал грамматике, чтобы перевод звучал на современный слух как совершенная форма, тождественная русскому «прослужив», вместо протяженного во времени «служа». Возможно, я излишне вдаюсь в мелочи, но не могу удержаться от предположения, что Пушкин на самом деле имел в виду не то, что покойный отец Онегина наделал долгов после того, как оставил гражданскую службу (на эту мысль наводит совершенная форма глагола), а что он одновременно и давал балы.
2 отлично, благородно. Запятая разделяет два слова в черновике (2369, л. 5) и в переписанном набело варианте (ПБ 8). В изданиях 1833 и 1837 гг. дано также «отлично, благородно». Но в изданиях 1825 и 1829 гг. запятая опущена, и современным издателям трудно противостоять искушению последовать примеру Н. Лернера[5]: он распознал юмор архаического выражения («отлично благородно», встречающегося, например, в официальных документах той эпохи), основанный именно на отсутствии запятой и указывающий на то, что благородный джентльмен, очевидно, не брал (в отличие от других чиновников) взяток, отсюда — его долги. В Акад. 1937 пошли на компромисс — объединили слова дефисом.
4 Ср. французский глагол «escamoter».
В рукописной заметке 1835 г. Пушкин тщательно подсчитал, что отец Байрона за два года промотал — из расчета 25 рублей за фунт стерлингов — 587 500 рублей. Это была приблизительно сумма, которую друг Пушкина Вяземский двадцати с лишним лет проиграл в карты, и в три раза большая той, что задолжал Пушкин разным кредиторам ко времени своей смерти (1837).
О финансовых операциях старшего Онегина см. также строфу VII, 13–14.
5 Евгения «-ений». «Евгений» также рифмуется со словом «гений». Фамилия «Онегин» не имеет рифмы в русском языке.
6–14 Домашних учителей Пушкина, поочередно трех французов в первое десятилетие его жизни, звали Монфор (или Монтфор, либо граф де Монтфор), Русло и Шедель. Был у него также и русский учитель с немецким именем — Шиллер. У его сестры одно время (до 1809 г.) была английская гувернантка, мисс или миссис Белли, очевидно, родственница Джона Белли (Бейли), преподававшего английский язык в Московском университете; если она и дала Пушкину несколько уроков, к 1820 г. он их совершенно забыл. Православный дьякон, отец Александр Беликов, учил его арифметике. Как-то возник план, еще до того как Пушкин был записан в Лицей (основанный 12 авг. 1810 г. Александром I и открытый 19 окт. 1811 г. в Царском Селе; см. коммент. к главе Восьмой, 1), отдать его в иезуитскую школу-пансион в С. -Петербурге; там учились Вяземский и многие другие видные люди России. В 1815 г. школу обвинили в намерении обратить учеников из православной веры в римскую, вместо того чтобы те учили только Вергилия и Расина. В декабре 1815 г. иезуиты были высланы из С. -Петербурга и из Москвы, а через пять лет вообще из России.
В конце восемнадцатого века, в период перемен и кровопролитий во Франции, многие выбитые из колеи французы покидали родину, чтобы получить малоподходящую должность гувернанток и домашних учителей в дебрях России. Русские дворяне, в большинстве своем православные, вполне оправданно стремясь дать детям модное поверхностное знание французской культуры, особенно не задумывались, нанимая учителями иезуитских священников. Эти бедные «outchitels» (фр.) часто попадали в переплет. По рассказу Пушкина (в письме невесте от 30 сент. 1830 г.), творческое воображение которого творило с семейной традицией чудеса, его дед по отцовской линии — Лев (1723–90), вспыльчивый помещик (отличавшийся дикой ревностью, как и прадедушка Пушкина по материнской линии — Абрам Ганнибал), заподозрив обитавшего в его доме французского учителя аббата Никола в том, что он — любовник его жены, без церемоний повесил того на заднем дворе пушкинского поместья — Болдино.
Во времена Пушкина французских гувернанток благородного происхождения называли «мадам» (даже если они были не замужем) или «мамзель». Ср. в его повести «Барышня-крестьянка»: у дочери русского помещика была английская «мадам, мисс Жаксон, сорокалетняя чопорная девица».
«l'Abbé» могло означать фамилию, опровергается записью в черновике (2369, л. 5): «мосье l'abbé».
8 резов, но мил. У Байрона в «Дон Жуане», I, L, 1–3:
<Пер. Т. Гнедич>.
Пишо (1823) бледно переводит: «Сын Инес был очаровательный ребенок… в детстве несколько резов и шаловлив…».
Примечательно, что именная часть составного сказуемого — резо́в — с ударением, перенесенным на последний слог, делает эпитет сильнее, выразительнее, чем основная форма прилагательного — обычно означающего «живой», «игривый», «веселый», «подвижный», «бойкий» (последнее я использовал для передачи кажущейся крайне лукавой, а на самом деле совершенно невинной интонации слов «Ольга резвая», сказанных Онегиным о невесте Ленского в главе Четвертой, XLVIII, 2).
9 француз убогой. Прилагательное, одновременно сочетающее в себе понятия — бедности, покорности, ничтожности, заурядности[6].
11 шутя. Его приемы кажутся не столь остроумными, как у наставника Бенжамена Констана, учившего своего подопечного греческому простым способом: будто они вместе придумывали новый язык.
14 Le Jardin d'Eté — общественный парк на набережной Невы — с аллеями тенистых, облюбованных воронами деревьев (привезенных из-за границы вязов и дубов) и безносых статуй греческих богов (сделанных в Италии); там, сто лет спустя, гулял с учителем и я.
IV
1 Французское клише; ср. «Послание о доводах против поощрения искусств и словесности» (1761) Жака Делиля:
Русское «кипит», адекватное французскому «bouillonne», далее встречается несколько раз (например, глава Первая, XXXIII, 8: «кипящей младости моей»).
Онегин родился в 1795 г. и завершил учебу не позднее 1811–12 гг., приблизительно в то время, когда Пушкин начал учиться в только что основанном Лицее. Между Онегиным и Пушкиным — 4 года разницы. Ключи к этим датам в главах: Четвертой, IX, 13; Восьмой, XII, 11 и в предисловии к отдельному изданию главы Первой.
4 Самое близкое по смыслу значение русского слова «двор» в этом контексте «дом», «старое имение», «гнездо».
6 Либеральная французская мода, например, стрижка à la Титус (короткие с гладкими, ровными прядями), проникла в Россию сразу после отмены различных нелепых ограничений, касавшихся одежды и внешности, навязанных своим подданным царем Павлом (задушенным группой недовольных им придворных мартовской ночью 1801 г.).
В 1812–13 гг. у европейских денди в моде были короткие лохматые волосы, «приобретавшие намеренно небрежный вид после двух часов работы над ними», — пишет У. М. Прэд о прическе денди былых времен («О парикмахерском ремесле» в «The Etonian», I [1820], 212).
7 Dandy лондонский. «dandy», напечатанное по-английски, Пушкин сопроводил примеч. 2: «Dandy, франт». В черновике своих примечаний к изданию 1833 г. он добавил определение «un merveilleux» <«великолепный»>.
Слово, возникшее на шотландской границе около 1775 г., было в моде в Лондоне с 1810 по 1820 г. и означало «щеголь», «франт» («шикарные дети Метрополии», — как курьезно заметил Эган в кн. II, гл. I нижеупомянутого сочинения). Пишо в примечании к своему «переводу» (1820) «Беппо» Байрона, LII, неточно определяет понятие «денди» как «английский щеголь».
Пирс Эган в книге «Жизнь в Лондоне», кн. I, гл. 3, так описывает родословную лондонского денди: «Денди был зачат Тщеславием от Жеманства — его матери, Щеголиха или Франтиха — его бабушка, Бездельница — его прабабушка, Пустозвонка, Притворщица — его прапрабабушка, шутиха и пижонка, а его самый ранний предок — Дурак».
Эпоха денди «Красавчика» Браммела в Лондоне длилась с 1800 до 1816 г.; в онегинские времена он все еще вел элегантную жизнь в Кале. Его биограф — капитан Уильям Джесс писал в Лондоне в 1840-е годы, когда на смену понятию «денди» пришло понятие «тигр» <«ярко одетый мот»>: «Если, насколько я понимаю, броские причуды в одежде — такие, например, как избыточные ватные и прочие набивки, штаны, сшитые из такого количества ткани, что хватит еще на куртку или пальто, воротнички рубашек, отпиливающие уши того, кто их носит, и углы воротничков, угрожающие выколоть ему глаза… составляют понятие дендизма, не подлежит сомнению — Браммел не был денди. Он был „красавчиком“… Его главная цель — избегать всего броского»[7]«красавчиком», не денди (см. также коммент. к главе Первой, XXVII, 14).
8 увидел свет. «Свет» в этом контексте означает «le monde», «le beau monde», «le grand monde» <«большой свет»>, «фешенебельный свет», «блестящий свет», «высшее общество» — целый букет синонимов.
Ср. у Поупа: «Мой единственный сын, он увидит у меня Свет: / Его французский совершенен…» («Подражание Горацию», кн. II, послание II).
Ср. у Байрона «Дон Жуан», XII, LVI, 1–2:
<Пер. Т. Гнедич>.
«Преимущества, вытекающие из „видения Света“… пробудили любопытство нашего Героя» («Жизнь в Лондоне», кн. II, т. 3).
10 писал. Небольшая синтаксическая неправильность в тексте — вольность, которую английское прошедшее время чрезмерно утрирует.
12 непринужденно; V, 9; Без принужденья; V, 7 и 11: Повторение одних и тех же эпитетов в непосредственной близости друг от друга характерно для русской литературы девятнадцатого века с ее сравнительно малым словарным запасом и юным презрением к элегантным синонимам.
14 Что он умен и очень мил. Буквальный английский перевод кажется мне слишком современным. «Мил», использованное Пушкиным в предшествующей строфе («резов, но мил»), идентично французскому «gentil». «Le monde décida qu'il était spirituel et très gentil».
V
1–2 Мы все учились понемногу, / Чему-нибудь и как-нибудь. «Все мы учились без какой-либо определенной цели вещам случайным по существу и по форме», или проще: «Мы учили старое по-старому».
Все описание беспорядочного образования Онегина (глава Первая, III–VII) по своей легковесной манере подобно описанию в «Дон Жуане» Байрона, I, XXXVIII–LIII, особенно LIII, 5–6: «Да, я учился там, познания впивая, / Какие — все равно…» <пер. Г. Шенгели>. Пишо (1820): «Je crois bien que c'est là que j'appris, comme tout le monde, certaines choses — peu importe».
Текст Пушкина также причудливым образом похож на строки, которые он не мог в то время знать — из посредственного произведения Ульрика Гюттенгера «Артюр» (1836)[8]: «Я небрежно завершил воспитание, слишком небрежное» (ч. I, гл. 3).
Артюр, по совпадению, один из кузенов Онегина, подобно Чаадаеву (см. коммент. к главе Первой, XXV, 5), нашедший лекарство от сплина в римско-католической вере.
7 Одна из разновидностей педанта — человек, которому нравится высказывать, провозглашать, если не навязывать, свои мнения, с большой доскональностью и точностью деталей.
Слово (итал. «pedante», использовалось Монтенем, ок. 1580 г., «un pedante») первоначально означало «учитель» (и было, вероятно, связано со словом «педагог») — тип, который был высмеян в фарсах. В этом смысле его использовал Шекспир, а также в России восемнадцатого века Денис Фонвизин и другие (также в глагольной форме «педантствовать» — навязывать свое мнение и пустословить). В девятнадцатом столетии слово обретает различные дополнительные значения, вроде «тот, кто знает книги лучше, чем жизнь» и т. п. или «тот, кто тратит чрезмерные усилия на пустяки» (Оксфордский словарь английского языка). Это слово также применимо к людям, которые щеголяют своим эзотерическим знанием или применяют любимую теорию нелепым образом, без учета конкретных обстоятельств. Ученость без скромности или юмора — основной тип педантства.
Матюрен Ренье (1573–1613) так описывал педанта (Сатира X):
(См. коммент. к главе Первой, VI, 8).
Мальбранш в начале восемнадцатого столетия в отрывке, упоминаемом в моем комментарии к Эпиграфу романа, говорит о педанте следующее (для него Монтень был педантом!):
«Внешность и видимость светского человека поддерживаются… двумя стихами из Горация… сказочками… Педанты те, кто кичится своею мнимою ученостью и кстати и некстати цитирует всевозможных писателей; кто говорит только для того, чтобы говорить и заставить глупцов восхищаться собою… [они] обладают обширною памятью и плохою рассудочною способностью… пылким и громадным воображением, но воображением непостоянным и необузданным»
<пер. Е. Смеловой>.
В целом определение Аддисона («Зритель», № 105. 30 июня 1711) оказывается самым близким к мысли Пушкина о поверхностном образовании Онегина:
«Человек, выросший среди Книг, и не способный говорить ни о чем ином, и есть… тот, кого мы называем Педантом. Но, по моему мнению, мы должны расширить этот Титул, и давать его каждому, кто не способен продумать до конца свою Профессию и путь Жизни.
Кто более Педант, чем любой столичный щеголь? Отними у него Игорные дома, Список модных красавиц и Отчет о новейших недугах, им перенесенных — и он нем».
См. тонкую защиту педантизма Хэзлиттом в «Круглом столе» (1817), № 22, «О педантизме»: «Всякий, кто до некоторой степени не является педантом, хотя и может быть мудр, не может быть очень счастливым человеком» и т. д.
«Пустой череп педанта, — говорит Уильям Шенстон, — вообще представляет собой трон и храм тщеславия» («Эссе о людях и обычаях» в Сочинениях [Лондон, 1763], II, 230).
Существует другая разновидность педанта — тот, кто вводит людей в заблуждение образцами «учености». Схолиаст, чрезмерно информативный и сверхточный в своих ссылках, может быть абсурден; но тот, кто стремится произвести впечатление количеством сведений, не беспокоясь о точности данных, которые он воспроизводит (или которые другие воспроизводят для него), и не заботясь о том, не ошибается ли его источник или наука — мошенник. Сравните в этой связи стихотворение Пушкина «Добрый человек» (ок. 1819 г.), написанное четырехстопным ямбом:
Понимание комизма «ЕО», V, 7, также зависит от понимания читателем того, что эти важные и самоуверенные особы (существующие, конечно, везде и повсюду), которые считались миром моды «строгими судьями», были в действительности настолько невежественны, что легкое остроумие, проявленное в шутку современным молодым человеком, или его глубокомысленное молчание поражали их как преднамеренная демонстрация чрезвычайно точного знания.
Высказывалось предположение (см. коммен. к парижскому изданию 1937 г.), что «но» является типографской ошибкой, вместо «не»; это не объясняет, почему Пушкин сохранил «но» в следующих трех изданиях.
«Евгений Онегин» [1950], с. 42–44) пытается доказать фальшивыми картами отрывочно подобранного цитирования, что во время Пушкина, так же как и во времена Фонвизина, педант означал честного человека и политического мятежника. Конечно, это неверно.
8 счастливый талант. Галлицизм. См., например, у Вольтера в «Бедняге»:
9 См. коммент. к главе Первой, IV, 12.
14 Еще один галлицизм. Ср.: «le feu d'une saillie» <«огонь остроумия»>.
VI
1–4 Фраза может быть понята двояко: 1) «поскольку латынь вышла из моды, неудивительно, что Онегин мог разбирать лишь эпиграфы» и т. д. (и в этом случае «так» означало бы «поэтому»); 2) «хотя латынь и вышла из моды, все же он мог разбирать эпиграфы» и т. д. Первое толкование мне представляется не имеющим смысла. Знание латинских выражений, пускай небольшое, которое было у Онегина, отмечено скорее в противовес, чем в подтверждение первого толкования. Второе и, по моему мнению, правильное толкование содержит элемент юмора: «Латынь вышла из моды; и можете ли вы поверить, он действительно был способен разбирать общеизвестные выражения и говорить об Ювенале [в французском переводе]!» Ироническая перекличка с VIII, 1–2:
3 Он знал довольно по-латыне. Должно быть «латыни».
5 Потолковать об Ювенале. Пушкин использовал в качестве рифмы к слову Ювенал тот же глагол (несов. вид, ед. ч., 3 л. «толковал»), что и в самом первом изданном стихотворении «К другу стихотворцу» (1814).
«Лицее, или курсе древней и новой литературы»[9], цитируя переводчика Ювенала Жана Жозефа Дюзо: «[Ювенал], писал в мрачное время [ок. 100 г. н. э.]. Характер римлян настолько пришел в упадок, что люди не осмеливались произнести слово свободы» и т. д.
Жана Франсуа де Лагарпа (1739–1803), известного французского критика, чей «Курс литературы» служил учебником юному Пушкину в Царскосельском Лицее, не следует путать с Фредериком Сезаром де Лагарпом (1754–1838), швейцарским государственным деятелем и российским генералом, наставником Великого князя Александра, ставшего позднее царем Александром I.
Байрон в письме Фрэнсису Ходжсону от 9 сент. 1811 г. (в то время, когда Онегин заканчивал свое образование) пишет: «Я читал Ювенала… Десятая Сатира… — самый верный способ сделать свою жизнь несчастной…».
«Сатира X» во французском переводе (с латинским параллельным текстом) Отца Тартерона из «Общества Иисуса» (новое изд., Париж, 1729), которую наставник Онегина мог ему читать, начинается словами: «Немного людей в мире… способны отличить настоящее благо от настоящего зла». В этой сатире встречается известная фраза о том, что люди удовлетворяются хлебом и зрелищами (строки 80–81), и другая — о том что деспоты редко умирают своей смертью (строка 213). Пушкину был хорошо известен пассаж о комичности и безобразном виде старости (строки 188–229). Сатира оканчивается призывом быть добродетельными и предоставлять богам определять, что для нас является благом (строки 311–331).
6 vale. «Vale, sed delenda est censura» <«Прощайте, цензуру же должно уничтожить» — лат.> (что, конечно, не означает, что его или Онегина «vale» являлось «революционным призывом», как могли подумать советские комментаторы); в письме к Дельвигу в ноябре 1828 г. есть «„Vale et mihi favere“ <„Будь здоров и благоволи мне“> как мог Евгений Онегин». Это было французской эпистолярной модой восемнадцатого века (например, Вольтер закончил письмо к Сидевиллю в 1731 г. словами «Vale, et tuum ama Voltairium» <«Прощай, любящий тебя Вольтер»>).
8 Из Энеиды два стиха. Например, «Una salus victis, sperare nullam salutem» — «Le seul salut des vaincus est n'attendre aucun salut» <«Для побежденных спасение одно — о спасенье не думать» — пер. С. Ошерова> (Энеида, II, 354); или следующая фраза, обыкновенно в России ошибочно цитируемая как состоящая из отдельных стихов: «sed duris genuit te cautibus horrens Caucasus» <«Кручи Кавказа тебя, вероломный, на свет породили» пер. С. Ошерова> «l'affreux Caucase t'engendra dans ses plus durs rochers» (обращение Дидоны к Энею, IV, 366–367, пер. Шарпентье), которую Жан Реньо де Сегре «перевел»:
Ситуация с этими строфами имеет родовое сходство с произведением Сэмуела Батлера «Гудибрас» (1663), ч. I, песнь I, строки 136–37:
VII
–4 Не мог он ямба от хорея, / Как мы ни бились, отличить. Это не просто авторское «мы», но намек на соучастие Музы. Пушкин вновь обратится к этой теме в главе Восьмой, XXXVIII.
5 Гомера, Феокрита. Онегин знал Гомера, несомненно, по тому же французскому адаптированному изданию архипреступника П. Ж. Битобе (в 12 т., 1787–88), по которому Пушкин мальчиком читал «Илиаду» и «Одиссею» Гомера.
–280 или 274–270 гг. до н. э.), подражал Вергилий (70–19 г. до н. э.) и другие римские поэты; им обоим подражали западноевропейские лирики, особенно в течение трех предшествовавших девятнадцатому веку столетий.
«Идиллии» II и XV.
Французские писатели кануна эпохи романтизма предъявляли Феокриту парадоксальные и смешные обвинения в аффектации и приписывании сицилийским козопасам манеры изъясняться более изящной, нежели та, которая была присуща французским крестьянам 1650-х или 1750-х годов. В действительности эта критика более уместна в отношении вялого Вергилия с его бледными педерастами; персонажи Феокрита определенно румянее, а поэзия, хотя и менее значительна, часто богата и живописна.
Что у Гомера и Феокрита вызывало недовольство Онегина? Мы можем предположить, что Феокрита он бранил как слишком «сладкого», а Гомера — как «чрезмерного». Он также мог полагать поэзию в целом не вполне серьезным предметом для зрелых людей. Общее представление об этих поэтах он составил по отвратительным французским рифмованным переводам. В настоящее время, разумеется, у нас есть восхитительные прозаические переводы Феокрита, выполненные П. Э. Леграном («Греческие буколики» [Париж, 1925], т. 1). Викторианские переводчики умудрились убрать нежелательные места, исказить или замаскировать Феокрита так, что совершенно скрыли от благосклонных читателей: юноши гораздо в большей степени, нежели девицы, подвергались преследованиям со стороны его пасторальных героев. «Легкие вольности», которые такие ученые, как Эндрю Лэнг, позволяют себе с «пассажами, противоречащими западной нравственности», гораздо более безнравственны, чем те, которые когда-либо позволял себе Комат с Лаконом[10].
Онегинское (и пушкинское) знание Феокрита, вне всякого сомнения, было основано на таких жалких французских «переводах» и «подражаниях», как, например, «Идиллии Феокрита» М. П. Г. де Шабанона (Париж, 1777) или прозаический перевод, выполненный Ж. Б. Гайлем (Париж, 1798). Оба неудобочитаемы.
–7 Бранил Гомера… И был глубокий эконом. У Уильяма Хэзлитта («Застольные беседы», 1821–22) я нашел следующее: «Человек есть политический экономист. Хорошо, но… пусть он не навязывает эту педантичную склонность как обязанность или признак вкуса другим… Человек… выказывает без предисловий и церемоний свое презрение к поэзии. Можем ли мы на этом основании заключить, что он больший гений, чем Гомер?»
Петр Бартенев (1829–1912), слышавший это от Чаадаева, в «Рассказах о Пушкине» (1851–60, собраны воедино в 1925 г.), указывает, что Пушкин начал изучать английский язык еще в 1818 г. в С. -Петербурге и с этой целью взял у Чаадаева (имевшего английские книги) «Застольные беседы» «Хэзлита». Я не уверен, однако, что интерес нашего поэта к английскому языку возник ранее 1828 г.; во всяком случае, книга «Застольные беседы» в то время еще не появилась (возможно, Чаадаев имел в виду «Круглый стол», 1817, Хэзлитта).
«Я читаю Смита с огромным удовольствием» (Дневник, 1805).
«Вильгельма Мейстера» (1821) Гёте была страстной поклонницей политической экономии.
Стихи:
«Гуцибрасом» (см. коммент. к главе Первой, VI, 8), ч. I, песнь I, строка 127:
6 12 простой продукт. «matière première», чистый продукт — эти и другие термины выветрились у меня из головы. Но я довольствуюсь тем, что знаю об экономике столь же мало, сколь Пушкин, хотя проф. А. Куницын читал в Лицее лекции об Адаме Смите (1723–90, шотландский экономист).
«Исследованиях о природе и причинах богатства народов» (у Куницына был выбор из четырех французских переводов: анонимного, подписанного «М», 1778; аббата Ж. Л. Блаве, 1781; Ж. А. Руше, 1790–91 и Жермена Гарнье, 1802) источником этого «богатства» считал «труд». «Только труд… является действительной ценой [всех товаров]; деньги — лишь их номинальная цена».
«Британская энциклопедия» (11-е изд., 1910–11) дала мне некоторую информацию на этот счет (XXI, 549): «Только те труды воистину „плодотворны“, которые увеличивают количество сырья, пригодного для целей человека; реальный же годовой прирост богатства общества состоит из превышения объема сельскохозяйственной продукции (включая, конечно, металлы) над издержками ее производства. От количества этого чистого продукта, — воспетого Ж. Ф. Дюси в „Мой чистый продукт“ (ок. 1785)[11] и близкого пушкинскому „простому продукту“, — зависит благосостояние общества и возможность его продвижения по пути цивилизации».
–1774) в «Физиократии» (1768): «Земля есть единственный источник богатства, и сельское хозяйство — единственная отрасль промышленности, которая дает чистый продукт сверх издержек производства».
Ср. в «Эдинбургском обозрении» (XXXII [июль 1819], 73): «Ясно, что могущество страны следует оценивать не по количеству совокупного дохода, как, по-видимому, полагает д-р Смит [в „Богатстве народов“], а по количеству чистой прибыли и ренты, которые и обеспечивают благополучие».
См. также Давида Рикардо (1772–1823), английского экономиста: «Именно попытка Бонапарта воспрепятствовать вывозу сырья из России… стала причиной достойных удивления усилий народа этой страны, направленных против его… могучей армии» («Очерк о… прибыли капитала», [1815], с. 26).
7 эконом. «экономист» — форма, употребленная Карамзиным в письме Дмитриеву 8 апр. 1818 г.
4. В «Новостях литературы», приложении к «Русскому инвалиду», № 9, с. 173–76.
5. «Пушкинологические этюды» в сборнике «Звенья» (1935), V, 60–62.
«убогий», но поэты той поры нередко, чтобы добиться более благообразного старомодного звучания, а также из-за рифмы (см. также главу Вторую, VI, 5–6), заменяли безударное «и» на «о», звучавшее более как «ы» в окончаниях прилагательных мужского рода.
7. «Жизнь Джорджа Браммела, эскв., прозванного „Красавчик Браммел“» (Лондон, 1844), I, 58–59.
«Мемуары»; часть II — «Религия и уединение», последнее — благочестивое рассуждение, более или менее совпадающее с фрагментарным первым изданием, озаглавленным «Артюр, или Религия и уединение, третья часть» (Руан и Париж, 1834).
9. (Париж, 1799–1805); II, 140–41; (Париж, 1825–26), III, 190.
примеч. пер.).
11. Десять четырехстопников, перепечатанных в «Almanach des Muses» (1808), с. 259, заканчивались: «Твой чистый продукт? — Я счастлив».