Комментарии к "Евгению Онегину" Александра Пушкина
Глава первая. Пункты L - LX

L

Эта строфа особенно важна, и верный перевод ее представляет столь особую трудность, что для достижения абсолютной точности (одновременно сохраняя сходство ямбического метра) я счел себя обязанным сломать ритм и допустить несколько сбоев в виде переносов (10–11, 12–13, 13–14), отсутствующих в оригинале. Клубок трудностей сопутствует переводу третьей строки: «Брожу над морем, жду погоды». Предлог «над» грамматически означает «сверху», но в данном случае его следует понимать, как «рядом», «около» или «вдоль», поскольку он употреблен в связи с массой воды (ср. далее, глава Четвертая: XXXV, 11: «над озером моим», т. е. вдоль моего озера, вдоль его берегов). Я сохранил «над» только потому, что Пушкин мог ведь сказать «у моря», но не сказал, возможно, держа в памяти возвышающееся побережье в Одессе. Русское слово «погода», будучи употреблено (как здесь) без прилагательного, часто подразумевает (особенно в южной России) позитивное определение: «благоприятная погода», «погода, подходящая для каких-либо целей». Это значение является устарелым в английском языке («Оксфордский словарь английского языка» дает несколько примеров его в пятнадцатом веке); в современном английском употреблении существительного «погода» без эпитета пессимистически подразумевает неблагоприятную погоду (и так же «погода» в северной и центральной России, скорее, значит не просто «погода», но «отвратительная погода», вопреки существованию негативного «непогода»). Английским оборотом, самым близким к «погоде» в смысле, использованном здесь Пушкиным, было бы «wind and weather», но этот «ветер» раздул бы перевод до парафразы, что несовместимо с моими целями. Измученный переводчик должен не упустить из виду, что пушкинский стих «Брожу над морем, жду погоды» основан на общеязыковом фразеологизме: «сидеть у моря и ждать погоды», т. е. «инертно ждать, когда обстоятельства улучшатся».

И, наконец, нельзя забывать и о том хорошо известном факте, что здесь, как и в других произведениях, Пушкин делает намек на свое политическое положение, прибегая к метеорологическим терминам.

*

«Маню ветрила кораблей… Пора покинуть скучный брег… И средь полуденных зыбей… Вздыхать о сумрачной России» и т. д. Эти темы, столь красиво выраженные здесь и одушевленные искренними эмоциями, технически — лишь общие места европейской романтической поэзии того времени. Пьер Лебрен, подражая Байрону в своем «Путешествии в Грецию», песнь III, воспевает:

⁴ Маню ветрила кораблей. Согласно Бартеневу (источник — А. Россет, 1850-е годы), Пушкин, бывало (в 1824 г.?), называл графиню Елизавету Воронцову «la princesse Belvetrille» <«принцесса Бельветриль»>, потому что в Одессе она, глядя на море, любила повторять две строчки из Жуковского:

Это строки из баллады Жуковского «Ахилл» (1814), состоящей из 208 четырехстопных хореических стихов с рифмовкой abab; строки 89–92:

Бартенев приводит их неточно; к тому же, никто не удивился бы, если это относилось бы на самом деле не к графине Воронцовой, а к княгине Вяземской.

⁵ Под ризой бурь. «Риза», внушающая современному читателю мысль о богатых одеждах (праздничном или церковном облачении), — яркое украшение строки, но не находка Пушкина. Ср. строку из поэмы Михаила Хераскова «Владимир» (1785), описывающей христианизацию России в десятом веке:

В русском рококо Посвист — это славянский или псевдославянский бог свистящего ветра, неоклассический «nepos» <«внук» — лат.> Стрибога (который упомянут в «Слове о полку Игореве») — грохочущий бог атмосферных потрясений, сын Перуна, славянского Юпитера.

¹¹ Под небом Африки моей. Похожая интонация встречается и в пушкинском «Анчаре» (9 нояб. 1828 г.), девяти четырехстопных катренах, а именно в вычеркнутой строке (5) — «природа Африки моей», — замененной в окончательном тексте строкой о «природе жаждущих степей», которая «в день гнева породила» Антиарис или упас-дерево, малайское растение, растущее у Пушкина в неопределенно-обобщенной тропической местности. Поэма основывается на французском переводе Пишо монолога из музыкальной драмы Кольмана-младшего «Закон Явы», впервые поставленной в Лондоне 11 мая 1822 г.

В послании к Николаю Языкову (20 сент. 1824 г., сорок девять строк четырехстопного ямба) Пушкин приглашает его в Михайловское, куда темнокожий предок нашего поэта удалился от жизни при дворе и где (строки 31–33):

— процесс, прямо противоположный описываемому в «ЕО», глава Первая, L.

LI

⁴ На долгой срок. Три с половиной года. В рамках хронологии романа прогулки двух основных персонажей, Пушкина и Онегина, вдоль Невы совершались «летом» (XLVII, 1) 1820 г. Первая неделя мая — последний период, который мы можем выбрать, соотнося «вымысел» и «жизнь». После того как 2 апр. 1820 г. был написан донос (неким Каразиным, литератором) на Пушкина как на мятежного автора эпиграмм, реальный Пушкин оставил Петербург на семь лет в начале мая 1820 г., т. е. точно за три года до того, как он приступил к «ЕО» (см. также коммент. к главе Четвертой, XIX, 5). Путешествуя на почтовых лошадях, он покрыл тысячу миль за двенадцать дней, остановился на несколько дней в Екатеринославе (Днепропетровске), куда он был назначен на службу в канцелярию Попечительного комитета о колонистах Южного края России, к генералу Инзову, и затем с семьей генерала Раевского 28 мая отправился в Пятигорск. Хотя поэт и планировал поездку в Крым еще в середине апреля, он, кажется, не пребывал тогда «in meditatione fugae» <«в размышлении о бегстве» — лат.>,как в октябре 1823 г., когда создавалась эта строфа. Он оставался на северокавказских курортах с июня по август 1820 г., провел вторую половину августа и начало сентября в крымском Гурзуфе (который Онегину суждено будет посетить через три года), затем проследовал в Кишинев (куда к тому времени была переведена екатеринославская канцелярия, из которой он был отпущен в отпуск по болезни), жил в Кишиневе с 21 сент. 1820 г. примерно до июля 1823 г. и подвел черту под своей южной ссылкой годичным пребыванием в Одессе (где был прикреплен к канцелярии генерал-губернатора), уехав из нее 31 июля 1824 г. в северное место ссылки (до 1826 г.) — родовое поместье Пушкиных Михайловское, в Псковской губернии. Отрывки из «Путешествия Онегина», опубликованные при жизни Пушкина, заканчиваются первой строкой сходящей на нет строфы: «Итак, я жил в Одессе…». Интонация обещает то, что мы все-таки узнаём из опубликованных посмертно отрывков отвергнутого продолжения «Путешествия», — Онегин и Пушкин встречаются снова, в 1823 г., в Одессе, откуда оба отправляются на север в 1824 г., Пушкин — в Михайловское, а Онегин — в С. -Петербург (см. также коммент. к «Путешествию Онегина», XXX, 13).

⁸ У каждого свой ум и толк. Фр. «chacun a son goût». Помимо обычной трудности перевода неопределимого «толк» (мнение, понимание, суждение, толкование и т. д.), здесь есть дополнительная неясность. Означает ли это, что у каждого из кредиторов был свой взгляд на происходившее, или это уже переходная фраза, подводящая нас к индивидуальному пониманию событий Онегиным?

LII

Словесное оформление этой строфы неловко в оригинале. Дважды повторены производные от «готовить» (после того как одно уже использовалось в предыдущей строфе), дважды фигурирует «уж». В третьей строке «при смерти в постеле» (от «постеля», не «постель») — это разложение галлицизма, «sur son lit de mort», который давным-давно вошел в русский язык как «на смертном одре». Было бы нетрудно сгладить все эти неловкости посредством английских парафраз, но я предпочел передать их буквально, хоть это связано с очень кропотливой работой и возней.

⁷ поскакал. «Переводчики» имели большие трудности с глаголом «скакать», который встречается несколько раз на протяжении всего романа. Он означает буквально «скакать галопом»: см., к примеру, Томас Рейкс, «Посещение Санкт-Петербурга зимой 1829–30» [26 нояб. 1829 г. — 25 марта 1830 г. нов. ст.] (Лондон, 1838): «Экипаж был запряжен четырьмя почтовыми лошадьми в один ряд: они шли легким галопом всю дорогу, и мы проезжали по восемь или девять верст ежечасно» [верста равна 0,6629 мили, или 1,067 километра] (Письмо IV, из Миттавы, 28 нояб. 1829 г.) — и его «Дневник» (запись от пятницы, 17 авг. 1838 г.): «Поездка на званый вечер в Эльнбоген, который расположен примерно в восьми милях [от Карлсбада] и знаменит своими романтическими пейзажами. Граф де Витт, у которого здесь было двадцать лошадей, вывезенных из России, снарядил три экипажа. Мы путешествовали русским аллюром — полным галопом — и достигли пункта назначения в полчаса». Но, использованный в обычном смысле как здесь, так и повсюду в романе, глагол «скакать», хотя и подразумевает известную быстроту движения, означает просто «ехать в экипаже», — если только о путешественнике не заявлено определенно, что он скачет верхом на лошади, когда этот глагол означает «скакать галопом или легким галопом».

¹¹ Теперь круг замкнулся (I–LII–I). Он заключает в себе пятьдесят две строфы. Внутри него Евгений перемещается по меньшей, концентрической траектории своих ежедневных занятий (XV–XXXVI). Движущей силой, направляющей «колеса» главы, является дух лирических отступлений, участие Пушкина, ряд лирических взрывов. Как Стерн говорил о своем «Тристраме Шенди» (т. 1, гл. 22), «…произведение мое отступательное, но и поступательное в одно и то же время… Отступления, бесспорно, подобны солнечному свету; они составляют жизнь и душу чтения» <пер. А. Франковского>. Пушкин добавил внутреннего горения.

Следующая строфа (LIII) продолжит историю, начатую в I–II. Она продлится в еще одной строфе (LIV), — и все это будет в рамках прямого повествования в главе Первой (пять строф: I–II, LII–LIV).

¹² в деревню. В этом смысле деревня означает поместье, имение, владение, наследственную собственность, а не «село», как «переводчики» понимают его здесь и во всем романе («село» или «села» во времена крепостного права могли быть важнейшей частью имения, но это само собой разумеется). Сам Пушкин в своей переписке, когда писал по-французски, был склонен использовать бросающийся в глаза русицизм «mon village» (например, письмо к Анне Керн, 25 июля 1825 г., по-французски: «…лучшее, что я могу сделать в моей печальной деревне <de mon triste village>, — это стараться больше не думать о Вас») вместо правильного «mon bien» или «ma propriété», или же «ma campagne» (терминов, которые он и его приятели помещики использовали повсюду). Татьяна тоже поэтично использует слово «деревня» в своем письме (глава Третья), в котором ситуация Пушкин — Анна Керн, так сказать, повернута наоборот (см. также коммент. к главе Второй, I, 1).

LIII

^1–7 рядом аллитераций в строках 1–7, усиленным весомым двойным пропуском ударений   в строках 4 и 5 — редко встречающимся ритмом и исключительно редким в соседних строках:

Аллитерирующие элементы в эти строках таковы:

Эти повторяющиеся звуки пронизывают следующие слова:

нашел, полон;

полон, к покойнику, похорон, покойника похоронили, попы, после;

охотники до похорон, похоронили;

ели, пили.

Компоненты слова «похоронили» здесь, кажется, просто веселятся.

в Татьянином сне (глава Пятая, XVI, 3–4), когда она слышит крики и звон стаканов «как на больших похоронах».

⁸ делом занялись. В этом стереотипном обороте «дело» означает нечто имеющее ценность, смысл, тогда как под «бездельем» («лень», «ничегонеделание») подразумевается противоположное.

¹⁰ Заводов, вод, лесов, земель. «Воды», «леса» звучат подобно «Eaux et forêts» французского чиновничества. Слово, завершающее строку, делает ее окончание несколько неубедителным: целое ковыляет вслед за частями. «Заводов», «вод» — отмечено какой-то слишком бросающейся в глаза аллитерацией. Слово «завод» имеет много значений; «фабрика» или «мастерская» кажутся достаточными здесь, но остается еще несколько возможностей. «Заводы», принадлежащие богатому собственнику того времени, могли включать в себя любой вид мастерской или мельницы, так же как и конный завод, разведение рыбы, винокуренный, кирпичный завод и т. п.

LIV

Очаровательно нарисованная фигура на левом поле идентифицирована Эфросом (который на с. 133 «Рисунков поэта» воспроизводит черновик 2369, л. 20) как Амалия Ризнич (1803–25) в шали и капоре. Ее спокойная поза, положение рук подсказывают проницательному Эфросу мысль о ее беременности (она родила сына в начале 1824 г.). Тот же комментатор идентифицирует красивый профиль на правом поле как профиль ее мужа, Ивана Риз-нича(р. 1792).

³ Я перевел «дуброва» (произносилось также «дубрава») как «park» и «роща» как «grove». Слово «дуброва» едва ли уже пригодно к использованию сегодня. Оно имеет поэтическое, псевдоархаическое, искусственное звучание.

В дуброве преобладают лиственные деревья (хотя не обязательно дубы), в то время как вечнозеленые произрастают в «бору».

Во времена Пушкина и ранее слово «дуброва» употреблялось как для обозначения «общественного парка», так и — менее удачно — парка частного: величавые аллеи деревьев в дворянских усадьбах. Слово использовалось также неточно в смысле «небольшого леса». Лес из дуба — «дубняк», а не «дуброва».

⁴ Журчанье тихого ручья. Ср. у Филиппа Депорта (1546–1606) в «Молитве во сне»: «[маленький ручей] сладко льющийся», — к которому устоявшийся русский эпитет «тихоструйный» близок, но не так, как был бы близок эпитет «тихотечный».

См. также Андре Шенье, «Уединение»:

Отметим, что этот тихий ручей находится в онегинских владениях. Есть много бьющих ключом, лепечущих, журчащих, шумящих ручьев, потоков, ручейков, бегущих по рощицам западноевропейской поэзии, с их источником в (Вергилиевой) Аркадии, в Сицилии, в Риме и с их слезливейшими ответвлениями в приглаженной и подстриженной итальянской, французской и английской поэзии шестнадцатого, семнадцатого и восемнадцатого столетий; и всегда неизменно рядом находится прохладная тень листвы.

Именно этим литературным пейзажем, заимствованным преимущественно во Франции или через Францию, Пушкин в «ЕО» замещает конкретное и точное описание лета северо-западной России, тогда как его зимы (как мы увидим в дальнейшем) принадлежат к северному типу, описанному его предшественниками и современниками в России, отличаясь, однако, несравненно более искусным и талантливым отбором и организацией деталей.

В действительности, эта тема восходит не столько к элегическому пейзажу Вергилия или к Горацию с его сабинским владением, сколько к Аркадии рококо более поздних средиземноморских поэтов, — тому виду идеализированных окрестностей, лишенных колючек и шипов, который искушал странствующего рыцаря освободиться от своих доспехов. Знаменитым нарушителем канонов был Ариосто в своем мрачном «Неистовом Роланде» (1532). В 1826 г. Пушкин переложил по-русски словами несколько октав (С–СXII) «Неистового Роланда» из песни XXIII. Прозаическая версия октавы С, выполненная графом де Трессаном по-французски (каждое словосочетание здесь — клише), звучит так: «… Рыцарь [Роланд, граф д'Анжер] прибыл на приятный берег прекрасного источника, который извивался по лугу, усыпанному цветами; большие деревья, вершины которых соединялись в арку, давали тень этому источнику, и теплый ветерок, проникающий их листву, умерял жару у этого тихого берега».

Наш поэт сжал это до пяти стихов четырехстопного ямба с рифмовкой ababa:

Мы еще узнаем ручеек, который «виясь бежит зеленым лугом» вокруг могилы Ленского (глава Седьмая), с пастухом, заимствованным из CI октавы Ариосто.

Если свести воедино все водные объекты, упомянутые в романе, они таковы:

1. Ручей или ручеек, бегущий по лугу и по липовой рощице, из ключа, расположенного непосредственно к западу от Красногорья (см. главу Шестую, IV, 3–4), имения Ленского и деревни в этом имении; у этого родника он будет похоронен (убитые дуэлисты и самоубийцы не допускались в освященную землю кладбищ).

2. Продолжение этого ручейка, текущего по соседней долине, где он вливается в реку.

3. На пути к этой реке он протекает по саду и дубраве за домом Лариных (около липовой аллеи, где Татьяне довелось выслушать проповедь Онегина) и, повернув вокруг холма (того, с которого Татьяна увидела дом Онегина), бежит через рощи, принадлежащие Онегину.

4. Ручей — символ разлуки в сознании Татьяны — претерпевает любопытные трансформации в ее мечтах, став многоводным стремительным потоком, который, однако, в то же самое время воспринимается как прототипический идиллический ручей.

5. Безымянная река, в которую впадает ручей, состоит из двух рукавов; один — это ларинская река, которую видно из дома Лариных.

6. Другое ответвление этой реки — местный «Геллеспонт», куда Онегин ходит плавать; оно блестит у подножья холма, на склоне которого стоит его дом.

На реку, протекающую через владения Онегина, ясно указывают следующие пассажи:

Глава Вторая, I, 7 [Дом Онегина] Стоял над речкою...

Глава Четвертая, XXXVII, 7–8: [Онегин] отправлялся налегке / К бегущей под горой реке…

Глава Седьмая, V, 5–8, 10–11: С моею музой своенравной / Пойдемте слушать шум дубравный / Над безыменною рекой / …где Онегин мой… / Еще недавно жил… / B соседстве Тани молодой.

Глава Седьмая, XV, 8–12: Татьяна долго шла одна. / …И вдруг перед собою / С холма господский видит дом, / Селенье, рощу под холмом / И сад над светлою рекою…

4—5: [вид из окна онегинского кабинета] Темно в долине. Роща спит / Над отуманенной рекою.

Связаны с этой рекой или, возможно, синонимичны ей «струи», имеющие отношение к ручью, пробегающему по онегинским владениям:

Глава Первая, LIV, 3–4: Прохлада сумрачной дубровы / Журчанье тихого ручья…

Глава Четвертая, XXXIX, 2: Лесная тень, / Журчанье струй.

Струйки онегинского ручья достигают Красногорья и могилы Ленского:

Глава Шестая, XL, 5–9, 13–14: Есть место: влево от селенья, / Где жил [Ленский] / [там] струйки извились / Ручья соседственной долины… / Там у ручья в тени густой / Поставлен памятник простой.

Эти струйки (или другие струйки, вытекающие из ключа) впадают в реку:

Глава Седьмая, VI, 2–4, 7: Пойдем туда [к могиле Ленского], где ручеек / Биясь бежит зеленым лугом / К реке сквозь липовый лесок… И слышен говор ключевой...

Эта речка (поток) или другая река бежит через владения Лариных.

Глава Третья, XXXII, 10–11: [на восходе] …

Глава Седьмая, XV, 1–2, 4—5: …Воды / Струились тихо… Уж за рекой, дымясь, пылал / Огонь рыбачий.

Как и в случае с онегинской рекой, река Лариных пополнялась или восстанавливала свои воды ручьями или ручейками:

Глава Третья, XXXVIII, 13 [Татьяна] По цветникам летя к ручью…

Глава Седьмая, XXIX, 1–3: Ее прогулки длятся доле. / Теперь то холмик, то ручей / Остановляют [Татьяну].

Глава Седьмая, LIII, 10–11, 13: [Татьяна в Москве стремится душой] В уединенный уголок, / Где льется светлый ручеек… И в сумрак липовых аллей…

В мечтах Татьяны этот ручеек (который в обобщенной форме — «у старых лип, у ручейка» — появляется в главе Третьей, XIV, 4, где наш поэт излагает план создания идиллического романа в прозе) претерпевает странные трансформации:

Глава Пятая, XI, 7–8: Кипучий, темный и седой / Поток…

Татьяна ропщет на ручей… Перебралась через ручей…

Мы подозреваем, что те же самые воды, которые связывают три поместья, имеют отношение (будучи теперь замерзшими) к мельнице, упомянутой в главе Шестой, XII, 11 и XXV, 10, около которой Ленский отправлен на тот свет во время дуэли с Онегиным. Есть еще блистающая льдом речка (глава Четвертая, XLII, 6), которую зима сравняла снегом с ее «брегами» (глава Седьмая, XXX, 5), в надлежащем русском заключении к средиземноморской теме.

Строки в главах Первой, LIV, 4–5; Третьей, XIV, 4 и Четвертой, XXXIX, 2 — это особенно типичные примеры «водно-лесных» клише. Пушкину, кажется, доставляли извращенное удовольствие поиски различных изысканных русских вариантов к этим общим местам, уже застилизованным донельзя в течение столетий. Стоило бы педантично составить перечень бесчисленных образчиков этого симбиоза «тенистые леса — журчащие ручьи» в западноевропейской поэзии; несколько примеров дано в моих коммент. к главе Четвертой, XXXIV.

^5–8 «Ханжа» (1772):

¹¹ Ни карт… ни стихов. Пушкин воздержался от того, чтобы изобразить Онегина азартным игроком, и в следующей главе отказался от великолепного лирического отступления о своей собственной страсти к азартным играм. Слово «стихи» намекает на настольные книги светских дам, описанных в главе Четвертой, XXVII–XXX.

¹² Хандра ждала его на страже. «Сельский житель, или Георгики французские» (1800), песнь I, строки 41–46:

LV

Как поэт Пушкин не показывает никакого настоящего знания русской деревенской жизни (как Тургенев или Толстой показали через пятнадцать лет после его смерти). Стилистически он остается верен концепции восемнадцатого века об обобщенной «природе» и в целом всегда избегает конкретных черт и субъективных деталей пейзажа либо снабжает их застенчивой улыбкой как нечто, что могло бы смутить или позабавить обычного читателя. (Я не говорю здесь о гротескном выборе деревенских характеристик, служащих целям юмора или социальной сатиры, — любой журналист умеет делать «это»). С другой стороны, как человек Пушкин не только был любителем сельского уединения, но действительно в нем нуждался, особенно осенью, для творческой работы. Будет полезно для читателя, если я резюмирую здесь то, что известно о пребывании Пушкина в сельской местности.

Еще мальчиком Пушкин шесть раз проводил лето в Захарино (или Захарово), имении его бабушки по материнской линии (приобретенном Марией Ганнибал в ноябре 1804 г. и проданном в январе 1811 г.), в Московской губернии, Звенигородском уезде.

Осенью и зимой 1799 г., в первый год его жизни.

С середины июня до конца августа 1817 г., вскоре после выпуска из Лицея.

С середины июля до середины августа 1819 г.

С 9 августа 1824 г. по 4 сентября 1826 г. — по приказанию правительства.

С конца июня до второй недели октября 1827 г.

С 8 по 12 мая 1835 г. (посещает Тригорское по делам).

Со второй недели сентября до середины октября 1835 г.

Вторую неделю апреля 1836 г. (похороны его матери).

уезде, и останавливался там еще раз для работы в течение двух месяцев в октябре — ноябре 1833 г. Третий, и последний, визит туда был с середины сентября до середины октября 1834 г. (см. также коммент. к главе Восьмой, XVII, 3).

Другие сельские места, ассоциирующиеся с литературными занятиями Пушкина, — это Каменка, имение Давыдова в Киевской губернии, где Пушкин жил зимой 1820–21 гг., и земли, принадлежавшие семейству Вульфов в Тверской губернии, в Старицком уезде (Малинники, Павловское и др.), где Пушкин останавливался четыре раза (на две недели в феврале 1827 г.; с последней недели октября до первой недели декабря 1828 г.; 7–16 янв. 1829 г. и с середины октября до первой недели ноября 1829 г.).

^1–2 В письме к Вяземскому от 27 марта 1816 г., из Царского Села, Пушкин так жаловался на схоластическое уединение Лицея:

Ср. у Дюси: «J'étais né pour les champs» <«Я был рожден для полей»> («Послание к Жерару») или «C'est pour les champs qui le ciel m'a fait naître» <«Небо породило меня именно для деревенских полей»> («Стихи о человеке, удалившемся в деревню»).

^2–4 «Деревня» (1819) — стихотворение, написанное свободным ямбом и состоящее из 61 стиха, содержит в себе следующие близкие строки:

Оракулы веков, здесь вопрошаю вас!

Слышнее ваш отрадный глас
.........................
И ваши творческие думы
В душевной зреют глубине.  

⁷ Ср.: Франсуа де Берни (1715–94) «Послание о лени»: «…Goûter voluptueusement / Le doux plaisir de ne rien faire» <«…Наслаждаться сладострастно / Приятным удовольствием ничегонеделания»> — или Луи де Фонтан (1757–1821) «Ода»: «Je lis, je dors, tout soin s'efface, / Je ne fais rien et le jour passe / …je goûte ainsi la volupté» <«Я читаю, я сплю, все заботы отходят в сторону, / Я ничего не делаю, и день пролетает / …я наслаждаюсь также довольством»> — и сотни других пассажей у десятка других маленьких поэтов. Использование итальянских слов «far niente» (которые даны здесь четырьмя слогами как если бы они были латинскими) — это на самом деле галлицизм (см., например, «Дневник Гонкуров», запись от 26 окт. 1856 г.: «... far niente без осознания себя самого, без угрызений совести».

⁸ Я каждым утром пробужден. «я каждое утро пробуждаюсь»).

¹² былые годы. Два лета, 1817 и 1819 гг., когда наш поэт посещал имение своей матери Михайловское, которое он называл по-французски Michailovsk, Michailovsky, Michailovskoy и Michailovsko. Это Михайловское (известное в округе так же, как Зуёво), расположенное в Псковской губернии, в Опочецком уезде, в двадцати шести милях от этого города, в 120 милях от Новоржева, в 285 милях на юго-запад от С. -Петербурга и в 460 милях на запад от Москвы, принадлежало Абраму Ганнибалу и затем его сыну Осипу (деду Пушкина по материнской линии), после смерти которого в 1806 г. оно перешло к Надежде Пушкиной. Согласно земельному реестру 1786 г., имение включало в себя 5500 акров, из коих одна шестая часть была очень лесистой (в основном — сосна), и несколько разбросанных деревушек с примерно двумястами крепостных обоего пола.

Господский дом (как он описывался в 1838 г) был очень скромным, деревянным, на каменном фундаменте, одноэтажным, пятидесяти шести футов длиной и сорока пяти с половиной футов шириной, с двумя крылечками, одним балконом, двадцатью дверями, четырнадцатью окнами и шестью голландскими печами. Его окружали кусты сирени. Было четыре жилых помещения, одно с баней, и парк в три тысячи футов протяженностью, с еловыми аллеями и дорогой, обсаженной липами. С садовой террасы можно было видеть речку Сороть (шириной в четырнадцать футов), вьющуюся по сочным лугам, с озером на каждой ее стороне: маленьким озером Малинец и очень большим Лучановым озером. Читатель найдет эту речку упомянутой в последней строфе «Путешествия Онегина» (ее образ есть и в главе Четвертой, XXXVII), Лучаново озеро фигурирует в главе Четвертой, XXXV и упомянуто в стихотворении, которое я цитирую в моих комментариях к первой строфе главы Второй.

¹³ в тени. «в тиши», которое не рифмуется с «дни», — в обоих отдельных изданиях главы и в полных изданиях 1833 и 1837 гг. В черновике (2369, л. 20 об.) имеется «в сени», исправленное из «в тени». Последнее исправление в беловой рукописи — «в тени» (рукою Пушкина), тогда как в копии — «в тиши» (рукою Льва Пушкина).

LVI

¹ Здесь интонация банальна, как и интонация похожих перечислений «objets charmants» <«прелестных вещей»> во второстепенной французской поэзии. Ср. у Ж. Б. Руссо, «Оды», III, VII:

² Поля! Французское слово «champs», употребленное в псевдолатинском смысле (деревня), досадное галлицистское клише. «Aller aux champs» <«ехать в поля»> означало в семнадцатом столетии «ехать в деревню», «aller à la campagne». См., к примеру, Этьен Мартен де Пеншен (1616–1705), «Георгики Вергилия», II:

«Посланий» великого Горация до рационалистических поделок Делиля эта тема пережила традиционную кристаллизацию и художественное разжижение. Даже мощная мелодичность Андре Шенье в конце восемнадцатого столетия не сумела дать ей новую жизнь:

См. также коммент. к главе Четвертой, XXXIV, 1–4.

«Деревенские пристрастия» Пушкина были реализованы, несколько неожиданно для него, в августе следующего (1824) года.

См. также у Гийома Амфри де Шольё (1639–1720), который начинает свои «Похвалы сельской жизни» так:

На русском языке примером обращения к этой теме уже в 1752 г. (когда русской метрической <силлабо-тонической> системе стихосложения еще не исполнилось и двадцати лет) были «Строфы похвальные поселянскому житию» Василия Тредиаковского (подражание Горацию, написанное пятистопным хореем с перекрестной рифмовкой; этот размер был прекрасно использован в девятнадцатом веке Лермонтовым и в двадцатом — Блоком), в которых аркадский декор дан в строках 37–40:

^3–4 разность / Между Онегиным и мной; 10–11 [Не] .. Ср.: Байрон, «Чайльд-Гарольд», песнь IV, посвящение Джону Хобхаузу, 2 янв. 1818 г.:

«…я устал последовательно проводить линию, которую все, кажется, решили не замечать… Я напрасно доказывал и воображал, будто мне это удалось, что пилигрима не следует смешивать с автором. Но боязнь утерять различие между ними и постоянное недовольство тем, что мои усилия ни к чему не приводят, настолько угнетали меня, что я решил затею эту бросить — и так и сделал [в последней песни]»

<пер. В. Левика>.

В черновом наброске письма к Николаю Раевскому-младшему, в июле 1825 г., в Михайловском, в самый разгар работы над «Борисом Годуновым», Пушкин писал: «Правдоподобие положений и истинность диалога… вот истинное правило трагедии… Какой человек этот Ш[експир]… Сколь жалок перед ним Байрон как трагик… этот Байрон… разделил между своими персонажами те или иные черты собственного характера: свою гордость отдал одному, свою ненависть другому, свою меланхолию — третьему… это вовсе не трагедия… Читайте Ш[експира]…» <оригинал по-французски>.

⁷ Этот эпитет не имеет точного английского эквивалента. Здесь подразумеваются, иронически, «невразумительный», «причудливый», «запутанный» и другие подобные значения.

LVII

Пушкин дает здесь свою концепцию того, как работает ум поэта, и выделяет четыре стадии:

1. Прямое восприятие «милых предметов» или событий.

2. Горячее, безмолвное потрясение от иррационального восторга, сопровождающего воскрешение этого впечатления в фантазии или во сне.

3. Сохранение образа.

² мечтательной. Слово «мечта», с производными от него, — главное «действующее лицо» в словаре русских романтиков… Комбинация звуков в слове «мечта» смешивает сочное «м-» с легким «-ч-» и музыкальным «-та»; естественные рифмы для «-та» (ж. р., ед. ч.) или «-ты» (род. пад., ед. ч. и им. пад., мн. ч.) — это слова «красота», «цветы» и «ты»; многочисленные оттенки значения (от «химеры» до «амбиции»), передаче которых оно служит, делают его самым прилежным, трудолюбивым членом романтической команды. И поэты девятнадцатого века, действительно, слишком уж эксплуатировали это слово, пока оно не потеряло всякое значение и всякую привлекательность в вялых строках рифмоплетов и дам-писательниц. Пушкин очень благоволит не только к «мечте», но и ко всем производным от этого слова, таким, как «мечтание», «мечтанье», «мечтать», «мечтатель» и «мечтательный», которое близко к «задумчивый» — другому пушкинскому любимому слову.

^8–9 и деву гор... Здесь две аллюзии: 1) на черкешенку из стихотворной «повести» «Кавказский пленник», начатой в августа 1820 г., законченной весной 1821 г., опубликованной в 1822 г., на последней неделе августа; и 2) на пленниц из гарема в «Бахчисарайском фонтане», написанном в первой половине 1822 г., опубликованном 10 марта 1824 г. с интересным предисловием Вяземского^[31].

Эти поэмы — потоки-близнецы четырехстопного, не разделенного на строфы ямба, отчетливо запечатлели юношеские увлечения Пушкина восточными мотивами. Рудиментарная библиография, которую наш поэт набрасывает в главе Первой, LVII, будет расширена им в первой строфе главы Восьмой, когда он совершит «путешествие» по своим творениям и отождествит свою Музу с их героинями.

Согласно Б. Недзельскому (см.: Бродский, 1949), Салгир — это употреблявшееся крымскими татарами название любой –1783), впоследствии туристской достопримечательности. Может быть, однако, Пушкин смешал Чурук с настоящим Салгиром, который течет в другой части Крыма, пересекая его восточный район от окрестностей Аяна на север к Симферополю.

LVIII

² Этот же эпитет используется в главе Второй, XXXV, 11, и означает мягкосердечие, состояние растроганности чем-то, что приятно поражает чью-то чувствительность. Он не имеет точного английского эквивалента. Пушкин использует его практически как синоним к слову «умиленный», фр. «attendri», испытывающий «умиленье», хотя, чтобы быть совершенно точным, «умильный» подразумевает, как что-то или кто-то выглядят, будучи побуждаемы к «умиленью» или испытывая оное.

⁸ Блажен, кто… Едва ли есть необходимость напоминать читателю, что все эти «счастлив тот», «блажен тот», «благословен тот» и т. д., ответвляются (через французское «heureux qui») от «felix qui» или «beatus ille qui» античных поэтов (например, Гораций, «Эподы», II, 1).

LIX

^6–8 Это было написано 22 окт. 1823 г. в Одессе и семь месяцев спустя Пушкин нарисовал чернилами, на левом поле черновика главы Третьей: XXIX (2370, л. 2 об.; Эфрос, с. 197), рядом со строками 6–8:

— очаровательную пару женских ножек, скрещенных, протянутых из-под элегантной юбки, в белых чулках, в заостренных черных туфельках из лакированной кожи с переплетенными ленточками на подъеме. Они приписаны Эфросом графине Елизавете Воронцовой, чей портрет (без изображения ног) набросан сверху, среди стихов XXIX строфы в той же рукописи, в правой части текста. Однако ее стройной шее недостает ожерелья. Черновик главы Третьей, XXIX, датируется 22 мая 1824 г.; этой датой начинается (2370, л. 1) первый черновой набросок пушкинского знаменитого письма (заканчивающегося как раз над профилем Елизавете Воронцовой, л. 2) к Александру Казначееву (1788–1880), правителю канцелярии графа Воронцова — хорошему, дружелюбному человеку. В этом письме Пушкин заявляет, что любая реальная служба в качестве чиновника из штата генерал-губернатора Новороссии помешала бы его, значительно лучше вознаграждающимся, литературным занятиям. Он хочет оставаться формально прикрепленным к канцелярии, но ввиду того, что страдает от «аневризма» (это, «sensu stricto» <«в узком смысле» — лат.>, — постоянное, аномальное расширение заполненной кровью артерии, вызванное болезнью стенки сосуда; в действительности же болезнью Пушкина оказался варикоз ног, каковой диагноз был поставлен в конце сентября 1825 г. в Пскове, после того как наш поэт тщетно пытался использовать свой «фатальный аневризм» в качестве повода получить позволение на поездку за границу), просит оставить его «в покое на остаток жизни, которая верно не продлится» (так завершается письмо 1824 г. на л. 2, со словом «верно», наполовину затерявшимся в прическе Элизы Воронцовой).

«ЕО» (тогда находившихся в Румянцевском музее). Он напечатал три таких рисунка в ряд. Я идентифицирую средний из них как ту пару ножек, которую я только что описал по репродукции Эфроса, с. 197 (2370, л. 2). Первый рисунок изображает женскую левую ногу в профиль, одетую во что-то типа хорошо подогнанного ботинка для верховой езды, с острым носком, лежащим на опоре треугольного стремени. Если небрежное упоминание Венгеровым «тетради 2369, л. 1 об.» относится к этому, а не к третьему рисунку, это может означать, что он «закрепляет» его за некоей дамой в Кишиневе, весной 1823 г. Третья виньетка, которая, возможно, извлечена из «тетради 2370, л. 8», следующей за набросками, относящимися к главе Третьей, XXII, — явно изображает ногу балерины, стоящую на пуантах, с изогнутым подъемом и мускулистой икрой.

¹⁴ Этот пассаж имеет юмористически зловещий колорит, подобный грессетовскому: «…И двадцатью песнями усыпить читателя» («Вер-Вер», I, 19; см. коммент. к главе Первой, XXXII, 7–8). Байрон обещал «двадцать или двадцать пять» песен в «Дон Жуане» (II, CCXVI, 5), но умер, начав только семнадцатую.

LX

² Жизнь вторгается здесь в художественный вымысел, так как благодаря искусству стиля этот пассаж намекает, что Онегин как-то («тем временем») развился до определенной индивидуальности, тогда как автор суетится над (неизвестным) героем «другой» эпической поэмы (обещанной в LIX, 14), принадлежащей к многословному и a priori скучному жанру.

^3–4 моего романа… первую главу. Этого романа.

⁶ Едва ли аллюзия на недочеты в хронологии; возможно, намек на двойственную натуру Онегина — сухую и романтичную, холодную и пылкую, поверхностную и проницательную.

⁸ Цензуре долг свой заплачу. В том смысле, что некоторые пассажи могут быть вынужденно изъяты.

⁹ журналистам. «Господам рецензентам ежемесячных журналов!», как сказал бы Стерн.

^11–12 Явное подражание широко известному пассажу Горация («Послания», I, XX), часто парафразировавшемуся в восемнадцатом столетии. Например, Льюис в своем «Предисловии» к «Монаху»:

«Новорожденное» в данном контексте, — галлицизм. Ср.: Жильбер, «Восемнадцатый век» (1775), строка 391: «Услужливый читатель этих новорожденных стихов…».

¹⁴ Кривые толки. Предвзятое мнение, что, поскольку глава Первая «ЕО» имеет некоторое внешнее сходство с «Беппо», Пушкина следует рассматривать как ученика Байрона, вело к тому, что первые читатели сравнивали Пушкина с «русским Байроном» Иваном Козловым, популярной посредственностью — и, как ни странно, это сравнение не всегда было в пользу Пушкина. 22 апр. 1825 г. Вяземский в письме к Александру Тургеневу отметил в связи с публикацией поэмы Козлова «Чернец» (написанной четырехстопным размером истории молодого монаха с мрачным прошлым): «…скажу тебе на ухо — [в „Чернеце“] более чувства, более размышления, чем в поэмах Пушкина». И в тот же самый день Языков писал своему брату о том же «Чернеце», которого он еще не прочитал: «Дай Бог, чтоб правда, чтоб он был лучше „Онегина“». Почему надо надеяться, что Бог даст это, — здесь не очень ясно, но когда вышла глава Вторая «Онегина», Языков во всяком случае получил удовольствие, найдя ее «не лучше первой: … та же рифмованная проза…».

Octobre 22

1823

Odessa.

Примечания

31. «Разговор между Издателем и Классиком…». Здесь автор нападает на рецензию в «Благонамеренном».