XXXVI
В произведении, автор которого, как правило, прилагает все старания к тому, чтобы его образы оставались в границах принятого, имеющего рациональное объяснение, не слишком необычного, «déjà dit» <«знакомого»> (хотя русское слово придает привычным ходам мелодическую новизну), строфы XXXVI и XXXVII выделяются как нечто весьма своеобразное. Сами слова могут поначалу обманывать, так как кажутся рутинным повторением формул, с которыми мы успели сжиться, читая «ЕО», — «мечты», «желания», «преданья», — как и хорошо знакомых эпитетов: «тайные», «забвенные» и пр. Однако очень быстро внутренним зрением и слухом мы начинаем распознавать другие цвета и звуки. Элементы вовсе не новы, но их соединение чудесно преобразует смысл.
Перевести строфу непросто. «И что ж?», с которого начинается первая строка, это не «Eh, bien, quoi? Tué» («Ну, что ж? убит») Зарецкого (глава Шестая, XXXV, 4) или риторический прием повествователя в сне Татьяны («…и что ж? медведь за ней», глава Пятая, XII, 14).
Есть какая-то иррациональная суггестивность, что-то гипнотическое и непостижимое в словах «тайные преданья сердечной, темной старины», где две великие романтические темы — образы, рожденные народным воображением, и откровения сердца — сливаются в нечто единое по мере того, как для Онегина, впадающего в усыпленье, наступает одно из тех состояний, когда слегка сдвинуты все смысловые уровни и неясный мираж размывает контуры как бы случайно набегающих мыслей. Особенно замечательны своей загадочностью «угрозы, толки, предсказанья»: какие именно угрозы — недобрые предзнаменования? грозные предвестья судьбы? и что это за толки — просто слухи или, возможно, разгадываемые странные письмена на полях жизни? а предсказанья — те же ли самые по своему характеру, что так чудесно соединили сон Татьяны с ее именинами? «Вздор живой» строки 13 вызывает в памяти те еле различимые голоса, которые, когда начинаешь задремывать, принимаются нашептывать тебе занимательную чепуху; и в заключительной призматической строке чудесным образом оживает единственное письмо Татьяны Онегину. Следующая строфа содержит образы, относящиеся к числу самых оригинальных в романе.
Все вышесказанное провоцирует вспомнить отрывок из «Ссылки на мертвых» барона Е. Розена (в «Сыне Отечества», 1847), который я немного сократил:
«Он [Пушкин] был… склонен… к мрачной душевной грусти; чтоб умерять… эту грусть, он чувствовал потребность смеха… В ярком смехе его почти всегда мне слышалось нечто насильственное, неожиданное, небывалое, фантастически-уродливое, физически-отвратительное… и когда [ничто] не удовлетворял[о] его потребность в этом отношении, так он и сам, при удивительной и, можно сказать, ненарушимой стройности своей умственной организации, принимался слагать в уме странные стихи — умышленную, но гениальную бессмыслицу!.. он подобных стихов никогда не доверял бумаге».
13 Трудно определить, означает ли «сказка» небылицу или просто литературный жанр, как французское «conte».
XXXVII
4 Великолепный образ игры в фараон заставляет вспомнить строфы о карточной игре в главе Второй, исключенные нашим поэтом из окончательного варианта. Мертвый юноша навеки запечатлен в душе Онегина, в ней вечно отзывается вырвавшееся у Загорецкого восклицание, и от пролившейся крови, от слез раскаяния всегда будет для него таять снег того морозного утра.
XXXVIII
5 магнетизма. Годом позже, в декабре 1825 г. французская Академия наук образовала в Париже комитет, целью которого было исследовать притязания магнетизма, иначе называемого гипнотизмом. После дискуссий, продолжавшихся пять с половиной лет, комитет определил, что эффекты магнетизма иногда вызываются апатией, прострацией или силой воображения. Пушкин, несомненно, имеет тут в виду самогипноз, иной раз приводящий к тому, что слова автоматически выговариваются в рифму, т. е. к графомании.
Ср.: Пьер Лебрен, «Поэтическое вдохновенье» (написано в 1823 г.):
12 Benedetta. В июле 1825 г. Пушкин писал Плетневу:
«Скажи от меня [Ивану] Козлову, что недавно посетила наш край одна прелесть [Анна Керн], которая небесно поет его „Венецианскую ночь“ [„фантазия“, сочинена в 1824 г.] на голос гондольерского речитатива [„Benedetta sia la madre“] — я обещал известить о том милого, вдохновенного слепца. Жаль, что он не увидит ее, но пусть вообразит себе красоту и задушевность — по крайней мере дай Бог ему ее слышать!»
Конец этой строфы любопытным образом перекликается с темами главы Первой, XLVIII–XLIX (см. коммент. к этим строфам).
12–13 Benedetta... Idol mio. «Да будет благословенна мать» — венецианская баркарола. На ее мелодию Козлов написал хореическим четырехстопником «Венецианскую ночь», посвятив ее Плетневу; она напечатана в «Полярной звезде» (1825):
«Idol mio, piu pace non ho», «Мой идол, я лишился покоя» — припев в дуэте («Se, о cara, sorridi», «Если бы, дорогая, ты улыбнулась»), сочиненном Винченцо Габусси (1800–46).
XXXIX
5–9 Я склонен датировать пробуждение Онегина от зимней спячки 7 апр. 1825 г., первой годовщиной (по старому стилю) смерти Байрона в Миссолонги. В этот день Пушкин и Анна Вульф в Псковской губернии заказали православную обедню за упокой души «раба Божия Георгия», отслуженную в местной церкви их имений «Михайловски» и «Тригорски» (как на французский манер их называл Пушкин). Тогда же наш поэт в письме брату из Тригорского в С. -Петербург уподобляет эту панихиду «la messe de Frédéric II pour le repos de l'âme de Monsieur de Voltaire» <«обедне Фридриха II за упокой души Вольтера»>.
7 зимовал он как cурок. «hiverner comme une marmotte»). Впрочем, грызун, известный во Франции под именем «la marmotte» («Marmota marmota», по Линнею), обитает лишь в горах Западной Европы. На юге и на востоке России его сменяет «Marmota bobac», по Шреберу, или же по-французски «boubak», a по-русски — «байбак»; англичане называют это животное «польским сурком», американцы — «русским сурком»; на взгляд систематика, не работавшего с млекопитающими, очевидно, что это близкий родственник трех американских сурков (на востоке «земляная свинья», на западе «желтобрюхий сурок» и «серый сурок», или «свистун»). «Степная собака» — другой род.
Кстати, не лишено интереса, что сурок с невероятными подробностями описывается в «Баснях» Лафонтена, кн. IX: «Беседы с мадам де ля Саблиер».
Апатия овладевает Онегиным непосредственно перед ужасным наводнением 7 нояб. 1824 г. (после которого правительство на время запретило пышные приемы вроде того, на котором он мог увидеть Татьяну). Иначе говоря, Пушкин очень кстати, с точки зрения композиции, погружает Онегина в спячку на время несчастья. А тем временем другой Евгений теряет суженую, ставшую жертвой разбушевавшихся стихий, и сходит с ума: ему начинает казаться, что за ним гонится конная статуя и слышен грохот копыт, — таков сюжет поэмы «Медный всадник» (написана в 1833 г.), навеянной Пушкину наводнением. Очень занимателен сам факт, что Евгений Онегин, впавший в прострацию, одалживает свое имя этому несчастному (ч. 1, строки 1–15, свободная рифма aabebeccibbicco):
«Медный всадник» связан с «ЕО» и несколькими превосходными строфами, в которых та же система рифм, что в «ЕО», — они составляют «Родословную моего героя» (1832); Пушкин не сразу решил, какого из двух Евгениев одарить этой родословной, и в конце концов она досталась совсем другому герою (Ивану Езерскому). См. Эпилог, следующий за коммент. к Десятой главе.
11 что отдельные льдины замечают даже во вторую неделю мая. В строфе XXXIX снег на улицах превращается в грязь. Для некоторых читателей «иссеченные льды» — это плывущие льдины, остатки ледяного покрова, который разломан напором воды, трением и таянием, тогда как в действительности речь идет о прекрасных глыбах аквамаринового цвета, вырубленных из замершей реки, — они красуются на поблескивающем снегу, ожидая, когда приедут доставить их, куда требуется. По совету Тургенева, Виардо передает это место так: «le soleil se joue sur les blocs bleuâtres de la glace qu'on en a tirée» <«солнце играет на голубоватых глыбах, высеченных из льда»>.
Ср. Вступление к «Медному всаднику» (написано в октябре 1833 г.), строки 75–83:
Читатель помнит, что по той же Дворцовой набережной Онегин прогуливался с Пушкиным в мае 1820 г.
14 — XL, 1 Перенос из строфы в строфу, один из очень немногих примеров такого рода в романе. Великолепный образец художественной логики, заключенной в том, что такой перенос есть в главе Третьей (XXXVIII, 14 — XXXIX, 1: «И задыхаясь, на скамью / Упала»), где Татьяна бежит в парк, но там ее отыщет и выскажет ей свои назидательные сентенции Онегин. И вот теперь роли переменились: уже Онегин, у которого перехватывает дыхание, спешит туда, где ему объяснят, что есть любовь.
XL
5–8 Вся сцена напоминает происходящее во сне. Словно в сказке, перед героем безмолвно распахиваются двери. Он оказывается в волшебном замке. И, точно ему это грезится, перед ним Татьяна, перечитывающая одно из его трех писем.
12 какое-то. Обычная функция этого оборота родственна неопределенному артиклю, а не указанию на некое свойство, но тут слово определяет суть строки, приобретая дополнительный смысл.
XLI
10 Ср. описание внешности Сен-Пре, прощающегося с героиней, в «Юлии» Руссо (от Юлии к г-же д'Орб), ч. III, письмо XIII: «бледный, осунувшийся, небрежно одетый» прощается с больной Юлией. Ср. также сетования Динара в «Валерии» мадам де Крюднер, письмо XLII: «…вы видите эти потухшие глаза, эту зловещую бледность, эту впавшую грудь».
XLII
В одном из любимых романов Татьяны — «Вертер», во французском переводе Севеленжа (1804), — мотив признания и прощания приобретает более страстный оттенок: «[Вертер] покрывал ее дрожащие губы огненными поцелуями. [Шарлотта] нежно их отклоняла… „Вертер“, — вскричала она наконец, и в голосе ее суровость смешивалась с высшим благородством. [Вертер] позволил ей выскользнуть из его объятий», после чего она лишилась чувств. Она бросилась прочь из комнаты. Он вскочил на ноги и крикнул ей вслед через дверь: «Прощай!» <пер. Н. Касаткиной>.
1 Она его не подымает. «Elle ne le relève pas» (см. ком-мент, к главе Третьей, XXXIII, 1).
2–6 очей... Бесчувственной… О чем... мечтанье… молчанье. Чарующее повторение «ч» в этих строках.
XLIII
2 Я лучше… была. По существу и грамматически «лучше» — сравнительная степень от «хорош», «хороша». Однако прилагательное «хорош», «хороша» имеет и второе значение (галльское заимствование) — «красивый» (ср. «il, elle est bien de sa personne», т. е. «хорош, хороша собой»). Таким образом, дойдя до второй строки этой строфы, переводчик должен выбрать между двумя значениями: «Я была как человек лучше, чем теперь» или «Я была более хороша собой». Я выбрал второе, как и Тургенев — Виардо («…plus jolie, peut-être»).
Татьяна, в любом случае, по-человечески теперь намного лучше, чем та романтически настроенная девочка, которая (в главе Третьей) пьет огонь эротических желаний и тайно посылает любовное письмо молодому человеку, которого видела всего один раз. Хотя можно утверждать, что она пожертвовала некоторыми пылкими идеалами юности, уступив мольбам матери, столь же несомненно и другое: обретенная ею изысканная простота, зрелость и владение собой, непоколебимая верность долгу — в моральном смысле более чем весомая компенсация за любого рода простодушие, утраченное ею вместе с довольно непривлекательными, явно чувственными мечтаниями, которые прежде воспаляли в ней романтические книжки. Надо принять во внимание и то, что прожитые годы (а ей теперь двадцать один год, не меньше) оставили, как ей кажется, явственный след, лишив ее былой чистоты, утонченности и черт лица, и всего облика. Впрочем, для меня решающим обстоятельством при определении смысла «лучше» была интонация, с какой выговаривается слово «кажется»: оно вполне уместно, если человек судит о своей физической красоте («Я была моложе и, кажется, привлекательнее»), однако выглядело бы чопорно и искусственно, если разговор коснется душевных качеств. Человеку не может «казаться», что он был «более совершенной личностью»; такие вещи он про себя знает и о них не распространяется. А кроме того, на взгляд Татьяны, Онегину ни тогда, ни теперь не было дела до моральных достоинств.
См. рифмованное переложение «ЕО», сделанное князем Владимиром Барятинским в «Пушкинском сборнике» (С. -Петербург, 1899):
Ср. у Пушкина в «Цыганах», строки 170–71:
13 Вы были правы предо мной. Т. е. «ваше отношение ко мне было правильным». Идоматически можно выразить так: «Вам не в чем передо мной виниться».
XLIV
1 Тогда — не правда ли? Тут обычная сложность, связанная с необходимостью передать галльскую конструкцию: «Jadis — n'est-ce pas?».
1 в пустыне.
Самая прекрасная метафора такого рода из всех мне известных — изумительное описание березы у Сенанкура («Оберман», письмо XI): «Я люблю березу… трепет ее листвы, всю ее трогательную простоту и лежащую на ней печать одиночества» <пер. К. Хенкина>.
6–14 Мы помним, что Татьяна читала «Дельфину» мадам де Сталь (письмо Дельфины некоему Леонсу с предложением расстаться), ч. IV, письмо XX: «Задумайтесь о том, не пленено ли ваше воображение определенного рода престижем… который [окружая меня]… дает некоторые выгоды в свете…»
Однако «соблазнительную» (ж. род, вин. пад.) означает и «скандальную», и Пушкин тут, несомненно, вспоминает «Бал» Баратынского, строки 68–70:
Ср.: Гёте, «Вертер» (в переводе Савеленжа, с. 234, Шарлотта, жена Альберта, адресуясь к Вертеру, который стал ей «бесконечно дорог»): «Почему, Вертер, то должна быть я, именно я, которая принадлежит другому? Боюсь, о как я боюсь, что эта вот невозможность обладать мною и сделала ваши желанья такими пламенными!».
9 изувечен. что с ногами у него все было в порядке. Быть может, он потерял руку?
10 Что нас за то ласкает Двор? Лексически и синтаксически означает благосклонность первых лиц империи. В отдельном издании главы (1832) эта строка читалась: «Что милостив за то к нам Двор». Пушкин исправил ее, по-моему, из-за того, что получалось неблагозвучное «окнам» (дат. пад., мн. ч.).
XLV
1–2 Странные слова. Когда же она была его Таней? Такое чувство, что княгиня N. снова подпала под власть романов, которые читала в девичестве, — в них было принято, чтобы юные девы адресовались к своим корреспондентам: «твоя Юлия», «ваша Коринна» и т. п. — причем не только подписываясь. Быть может, автор исходил из мысли, что читателю запомнилась глава Четвертая, XI, и тем самым создается иллюзия логичности здесь уменьшительного имени.
–10 К моим младенческим мечтам / Тогда имели вы хоть жалость, / Хоть уважение... Очень изящная игра с эмоциональным переходом от повторяющегося чувствительного «м» к нарастающему жесткому «ж», — так, словно бы после шептанья и вздохов ноздри нашей дамы стали подергиваться от гнева, выражая несколько аффектированное презрение.
14 чувства мелкого. «D'un sentiment mesquin».
XLVI.
XLVII
5–6 Ср. в романе Руссо (сцена из ч. III, письмо XVIII от Юлии к Сен-Пре) описание отца Юлии барона д'Этанжа, который весь в слезах, на коленях умоляет дочь выйти за богатого поляка. (Со стороны сугубо литературной, подобные сцены в романах преследуют единственную цель снять с благородной героини даже тень подозрения, что ею могут двигать корыстные мотивы, когда она, в сердце своем сохраняя верность первому возлюбленному, этому жалкому скитальцу, выходит замуж за господина с солидными деньгами или положением в обществе).
12 Ср. последнее письмо Юлии де Вольмар к Сен-Пре в заключительной части романа Руссо, когда она признается, что любит его (ч. VI, письмо XII): «Да и что мне бояться сказать то, что я чувствую?»
13–14 Но я другому отдана; / Я буду век ему верна. Ср. «Юлия», ч. III, письмо XVIII (от Юлии к Сен-Пре): «Связанная нерасторжимыми узами с судьбою супруга… я вступаю на новую стезю жизни, которая оборвется только с моей смертью». И далее: «уста мои и мое сердце… обещают [покорство и неукоснительную верность тому, кто избран мною в супруги]. Я… не пренебрегу [этим обетом] до смертного часа».
На девяносто девять процентов аморфная масса комментариев, отмеченных чудовищным воздействием «идейной критики», которая более ста лет уродовала пушкинский роман, состоит из страстных патриотических восхвалений добродетельности, воплотившейся в Татьяне. Вот она, с энтузиазмом твердят журналисты типа Белинского — Достоевского — Сидорова, вот истинная русская женщина с ее чистыми помыслами, открытой душой, сознанием долга, альтруистическими порывами и героизмом. На самом деле, француженки, англичанки и немки из любимых Татьяной романов были ничуть не менее чистосердечны и высокоморальны; пожалуй, они даже превосходили ее в этом отношении, так как рискуя разбить сердце восторженных почитателей «княгини Греминой» (как окрестили княгиню N. два высокоумных сочинителя, которые состряпали либретто оперы Чайковского), я нахожу нужным заявить, что ее ответ Онегину отнюдь не содержит тех примет торжественного последнего слова, которые в нем стараются обнаружить толкователи. Заметьте, какая интонация преобладает в XLVII, как вздымается грудь, как сбивчива речь, сколько здесь переносов — тревожных, пронзительных, трепещущих, чарующих, почти страстных, почти обещающих (строки 1–2, 2–3, 3–4, 5–6, 6–7, 8–9, 10–11): настоящий пир переносов, увенчиваемый признанием в любви, от которого должно было радостно забиться сердце искушенного Евгения. И после этих захлебывающихся двенадцати строк — что в конце? Пустое, формальное завершение, вариация избитого «отдана — верна»: неотступная добродетель с ее вечными прописями!
В июне 1836 г., находясь с дипломатической миссией в России, парижский литератор немецкого происхождения Лёве де Веймар, или Лёве-Веймар, которого Тьер сделал бароном, уговорил Пушкина перевести несколько русских народных песен на французский. В 1885 г. («Русский архив», ч. 1) Бартенев напечатал сделанные нашим поэтом очень бледные французские переложения одиннадцати песен, оригиналы которых можно найти в «Новом и полном собрании российских песен», изданных Н. Новиковым, ч. I (Москва, 1780). Одна из песен содержит вот такой подходящий для наших целей пассаж — молодой барин, уговаривающий горничную не плакать, потому что, когда ее выдадут за слугу, она останется любезной своего господина, слышит в ответ:
«Chansons Russes» <«Русские песни»>. Под этим заглавием на обложке барон по-французски приписал: «Переведенные Алекс. Пушкиным для его друга Л. де Веймара на островах Невы, дача Бровольского, июнь 1836». (Правильный адрес — Каменный остров, дача [нанятая у] Ф. Доливо-Добровольского).
13 отдана. Кюхельбекер в своем замечательном дневнике, который он вел в Свеаборгской крепости, записывает 17 февр. 1832 г., что Пушкин сам очень похож на Татьяну, какой мы ее видим в главе Восьмой: он полон чувств (либеральных идей), но не хотел бы, чтобы о них догадывались, ведь он отдан другому (царю Николаю).
XLVIII
5 шпор… звон. В тот миг, когда мы расстаемся с Онегиным, некое поэтическое возмездие нежданно настигает тех рифмачей, которые так скверно с ним обошлись на английском языке. В переводе Дейч происходит нечто вроде риторического харакири, и нас вопрошают (XLVIII, 5): «Не звон ли стремян он слышит?» Нет, он слышит не стремена. Он слышит звон шпор. Но в еще более комичное положение попадает, добравшись до главы Второй, Элтон, печатавший свой перевод главами в «The Slavonic Review» (Лондон). В № XV «The Slavonic Review» (янв. 1937), с. 305–309 появляется по-английски эссе под обманчивым заглавием «О новых переводах Пушкина» с совсем уж недостоверным подзаголовком «Как следует переводить Пушкина?» (на самом деле, непосредственно о переводах там нет ничего, за вычетом случайного и ужасающего примера, о котором мы сейчас поговорим), и автор этого эссе В. Бурцев доказывает, что в будущем издания «ЕО» по-русски и на других языках должны состоять из девяти глав, «как того желал бы сам Пушкин» (незачем доказывать, что это полная бессмыслица). По ходу своих рассуждений Бурцев (в русском тексте статьи, переводом которой является текст в «The Slavonic Review») цитирует главу Восьмую, XLVIII и образно замечает, что «шпор незапный звон», вероятно, возвестил о появлении шефа жандармов графа Бенкендорфа, что и заставило Пушкина оборвать роман. Проф. Элтона попросили представить свой перевод главы Восьмой, XLVIII, что он и сделал, однако не понял указанного места и подвел не только Пушкина, а еще и бедного Бурцева, написав:
Этот звонок — не иначе как погребальный звон, возвещающий о конце всех зарифмованных глупостей, которые выдают за переводы[82].
13 с берегом. Ср. «Неистовый Роланд», сочинение офранцуженного «L'Arioste» в переводе де Трессанна, песнь XLVI (последняя): «…Надеюсь в скором времени обрести свой порт… но как страшусь сбиться с пути, его отыскивая!.. Впрочем, вот она, уже открылась… желанная земля… Да, вот они, те, кто меня любят… я вижу их, собравшихся на берегу».
XLIX
1–2 «Qui que tu sois» — галльский риторический оборот.
6–12 Это перечисление — точный отзвук последних строк Посвящения к роману.
8 Живых картин
8 много дней. Три тысячи семьдесят один день (от 9 мая 1823 г. до 5 окт. 1831 г.).
13 магический кристал. Забавно, что слово «кристал» наш поэт в том же значении употребил, воспевая собственную чернильницу в написанном трехстопным размером стихотворении 1821 г., строки 29–30:
Лернер напечатал в «Звеньях», т. 5 (1935) довольно наивное маленькое эссе о гаданье по кристаллу (в России, кстати, не принятом).
L
LI
3–4 Иных уж нет, а те далече, / Как Сади некогда сказал. Сади [Муслихаддин Саади] — персидский поэт тринадцатого века. Русское «уж» по-английски выглядит ненужной добавкой; «а те» — грамматически точнее «тогда как те»; «далече» — редкое слово, более обычным, хотя и менее насыщенным, было бы сегодня «далеко» или «далёко».
До 1830 г. та же мысль четыре раза получала свое выражение в России.
–1858), которое написано в 1814 г.: «Друзей иных уж нет; другие в отдаленье»[83].
2) В прозаическом эпиграфе (возможно, перевод с французского), который Пушкин предпослал своей романтической восточной поэме «Бахчисарайский фонтан»; он находил, что эпиграф «лучше всей поэмы». Вот он: «Многие, так же как и я, посещали сей фонтан; но иных уже нет, другие странствуют далече». Создается впечатление, что вторая фраза написана под воздействием строки Филимонова.
3) Последние две строки шестой строфы стихотворения Баратынского «Мара» (так называлось принадлежавшее поэту имение в Тамбовской губернии), — оно состоит из десяти четверостиший четырехстопным ямбом, рифмующихся abab, написано в 1827 г., однако полностью напечатано лишь в 1835 г. (под заглавием «Стансы» и без шестого катрена оно появилось в январе 1828 в журнале «Московский телеграф»). Шестой катрен, который Пушкин мог или не мог знать в 1830 г., читается (строки 21–24):
4) В черновике элегии (предположительно обращенной к Наталье Гончаровой), которая в своем окончательном варианте начинается строкой «На холмах Грузии…» и написана в 1829 г. во время поездки по Кавказу, Пушкин вычеркнул строфу, содержащую похожую словесную формулу (строки 9–12):
Как можно убедиться, Баратынский переставил порядок высказываний во второй фразе пушкинского эпиграфа, «странствуют» заменил на «бедствуют», добавил «в мире» и «других» отнес к «нет в мире» («иные» и «другие» — по значению синонимы). Отметим также, что пушкинский стих в главе Восьмой, LI, 3, хотя размер тут такой же, как в катрене Баратынского, ближе скорее не к стихотворению этого поэта, а к эпиграфу, написанному самим Пушкиным семью годами ранее: «уже» дается теперь в усеченном варианте, «другие» заменено более изящным и отвлеченно звучащим «а те», глагол опущен, но во всем остальном это те же самые слова в прежнем порядке.
границах с северным Китаем. Не приходится сомневаться, что эти строки, датируемые 1827 г., связаны с тем, что пушкинский эпиграф — в 1824 г. вполне невинный образец проникнутой томлением поэзии в псевдовосточном духе — приобретал специфичный политический оттенок в силу последующих событий[85]. В начале 1827 г. «Московский телеграф» напечатал статью критика Полевого «Взгляд на русскую литературу 1825 и 1826 годов» с подзаголовком «Письмо в Нью-Йорк к С. Д. П[олторацкому]». Правительственный агент (возможно, Булгарин) доносил, что в статье есть прозрачный намек на декабристов, и в самом деле такой намек явственен вот в этой фразе Полевого: «Смотрю на круг друзей наших, прежде оживленный, веселый, и часто, думая о тебе, с грустью повторяю слова Сади или Пушкина, который нам передал слова Сади: „Одних уж нет, другие странствуют далеко“». Так эпиграф к пушкинскому «Фонтану» (сохраненный в изданиях 1827 и 1830 гг., но опущенный в издании 1835 г.) приобрел дополнительное значение. Когда в 1832 г. Пушкин выпускал главу Восьмую «ЕО» отдельным изданием, читатели без труда постигали этот добавленный временем смысл.
Наиболее тесное общение Пушкина с теми, кто в разной степени были причастны к революционной деятельности, после декабрьских событий 1825 г. именовавшейся движением декабристов (см. коммент. к главе Десятой, XIII, 3), относится к 1818–20 гг., еще до его высылки из Петербурга, а также ко времени пребывания зимой 1820–21 г в Каменке Киевской губернии, имении отставного генерала Александра Давыдова, где Пушкин встречался с несколькими декабристами, включая брата Давыдова, Василия, а также Орлова, Якушкина и других. С момента, когда он принялся за «ЕО» (9 мая 1823 г.), и до восстания декабристов (14 дек. 1825 г.) Пушкин на самом деле не читал первые главы романа «в дружной встрече» никому из пяти участников заговора, повешенных 13 июля 1826 г. (см. мой коммент. к главе Пятой, V–VI, IX–X, о пушкинских рисунках); еще до того, как покинуть Петербург, он встречался с Рылеевым (оставаясь с ним в отношениях корректных, но не коротких), а мимолетное знакомство с Пестелем в Кишиневе состоялось раньше, чем Пушкин принялся за главу Первую. В числе декабристов, находившихся в то время «далече», т. е. на сибирской каторге и в ссылке, был близкий друг Пушкина Иван Пущин, возможно, слышавший из уст автора три с половиной главы в свой приезд в Михайловское 11 янв. 1825 г. Но в общем и целом мы должны считать всего лишь поэтическим преувеличением сцену чтения Пушкиным «ЕО» на собраниях декабристов прежде, чем он начал писать роман; не существует и доказательств того, что Пушкин прочел две первые главы «ЕО» в Одессе людям, с которыми он был едва знаком, таким как декабристы Николай Басаргин, князь Александр Барятинский и Матвей Муравьев-Апостол, посещавшим Одессу в 1823–24 гг. Нет смысла рассматривать и другие предположения такого же характера. Мы наверняка знаем, что только один декабрист действительно слышал в Одессе, как Пушкин читает из своего романа, во всяком случае, из главы Первой, и этим декабристом был князь Сергей Волконский (что касается жен декабристов, у нас есть основания считать, что Екатерина Орлова и Мария Раевская, в замужестве Волконская, были до некоторой степени знакомы с начальными строфами «ЕО»). Существует хранившееся в семейном кругу Волконских и не опирающееся на достоверные свидетельства предание, согласно которому Южное общество поручило Сергею Волконскому принять Пушкина, но, встретившись с поэтом в Одессе (предположительно в июне 1824 г.), он рассудил, что Пушкин для такого дела слишком несдержан на язык, слишком жизнелюбив по натуре, да и жизнь его слишком ценна. О том, что Волконский знал главу Первую в 1824 г., свидетельствует его письмо Пушкину 18 окт. 1824 г., — к этому времени поэт уже два месяца находился в Михайловском: «Любезный Александр Сергеевич, при отъезде моем из Одессы, я не думал, что не буду более иметь удовольствие, по возвращении моем с Кавказа, с вами видиться… Посылаю я вам письмо от Мельмота [Александра Раевского]… уведомляю вас о помолвке моей с Марию Николаевною Раевскою… P. S. …Извещаю вас, что я поместил по поручению отца величавого рогоносца [Александра Давыдова, матери которого принадлежала Каменка; брата декабриста Василия Давыдова] сына его в Царскосельский лицей». Эта характеристика хозяина Каменки — цитата из главы Первой, XII, 12.
Другие декабристы, которые, как утверждают, бывали в Одессе в 1823–24 гг., — В. Давыдов и, возможно, Пестель, но остается неясным, читал ли им Пушкин «ЕО».
*
Мне не удалось установить точный источник пушкинского эпиграфа, к которому восходят строки LI, 3–4. «Гулистан, или Царство роз» Саади вышел в свободном французском переводе Андре дю Рюэ (Париж, 1634), а сборник избранных отрывков и переложений из этой книги без имени составителя появился в Париже в 1765. Среди этих переложений я не нашел ничего подходящего; в библиотеке Пушкина имелся экземпляр точного французского перевода, который я не видел, — книги Н. Семеле «Gulistan, ou le Parterre-de-fleurs du Cheikh Moslih-eddin Sâdi de Chiraz» (Париж, 1834).
«дастанах» под названием «Bustan», или «Bostan», или же «Bashtan» («Благоухающий цветник» — более точный перевод заглавия, чем «Сад»), принадлежащей Саади, 1257: «Говорят, счастливый Джемшид велел выбить вот эти слова на камне над фонтаном: „Многие другие находили отдохновение у этих вод, а потом в мгновенье ока исчезали с лица земли. Доблестью своею они покорили мир, но не дано им было унести мир с собой в могилу; их более нет… после них не осталось ничего, кроме памяти восхищенной или осуждающей“».
Не знаю, как соединялись слова «фонтан», «другие», «исчезли», «более нет» в том французском переводе, который видел Пушкин. Были ль это фрагменты «Бустана», воссозданные по-французски Сильвестром де Саси в 1819 г., в его пояснениях к «Pandnamah» <«Свитку мудрости»>? Перевод, с которым работал я, сделан А. К. Барбье де Мейнаром и озаглавлен «Бустан, или Пастух» (Париж, 1880), с. 34.
В серии «Мудрость Востока» издан не имеющий никакой ценности «Бустан Саади», «переведенный» А. Хартом Эдвардсом на «литературный английский язык» (Лондон, 1911). В «главе IX» на с. 115 этого сочинения я обнаружил следующий пассаж, отдаленно напоминающий строки Пушкина: «Наши друзья покинули мир, и мы идем той же дорогой».
Наконец, Томашевский в своей книге «Пушкин» (1956, т. 1, с. 506, примеч.) отмечает, что у Мура в «Лалла-Рук» (в прозаическом вступлении к поэме «Рай и Пери») говорится: «…фонтан, на котором некая рука грубо начертала хорошо известные слова из Сада Сади: „Многие, как я, созерцали этот фонтан, но они ушли и глаза их закрыты навеки“», — в переводе Пишо это место передано: «Plusieurs ont vu, comme moi, cette fontaine: mais ils sont loin et leurs yeux sont fermés à jamais».
6 A ma, с которой… «та — Татьяны».
Ср. схожий прием в «Путешествии Онегина», XVI, 10: «А там… татар».
Гофман в книге «Пушкин, психология творчества», с. 22, примеч., утверждает, что в беловой рукописи читается:
и справедливо доказывает, что, каковы бы ни были причины, побудившие Пушкина отдать предпочтение единственному числу в опубликованном тексте (думаю, они связаны с благозвучием), пустой тратой времени остаются попытки установить реальный исторический «прототип» Татьяны.
–11 праздник жизни… Бокала полного вина. Вспоминаются прекрасные строки Андре Шенье в стихотворении, известном под заглавием «Молодая узница» (строки 25–30):
>.
(Ода, обращенная к Эме Франкето де Куаньи, герцогине де Флери; написана в тюрьме в 1794 г.; впервые напечатана в «La Décade philosophique» 20 нивоза года III, т. е. 10 янв. 1795 г., если я правильно сделал пересчет, а затем появилась в «Almanach des Muses» на 1796 г.).
11 В беловой рукописи вместо «Бокала полного вина» стоит гораздо более выразительное «Бокалов яркого вина». Под этой последней строфой поставлена дата «Болдино сент. [1830] 25 3 ¼ [пополудни?]» В конце отдельного издания (1832) значится: «Конец осьмой и последней главы».
Примечания
81. С Дворцовой набережной напротив крепости дым виден за миг до выстрела.
83. Впервые отмечено Ю. Иваском в журнале «Опыты» (Нью-Йорк), № 8 (1957).
84. Разбор этой строфы см. в статье М. Султан-Шах в сборнике «Пушкин» (Москва, 1956), с. 262–66.
85. Впервые отмечено Лернером в «Звеньях», т. 5 (1935), с. 108–11.