Владимир Набоков: Лекции о "Дон Кихоте". Повествование и комментарий. Часть вторая

Гротесковые «оправдания», предваряющие эту часть, выдержаны в духе современных фашистских или советских диктатур и удостоились бы одобрения Платона, блестящего художника и философа, но скверного социолога.

Сам просвещенный Сервантес находит «забавными» формы жестокости, которые сегодня абсолютно невозможны в этой стране или в Англии и, несомненно, осуждаются цивилизованными людьми во всем мире. Порой закрадывается подозрение, что автор не осознает до конца, какими омерзительно жестокими были священники, цирюльники, хозяева постоялых дворов и т. д. по отношению к Дон Кихоту.

«застали его сидящим на постели в зеленом байковом камзоле и в красном толедском колпаке; и был он до того худ и изможден, что походил на мумию. Он принял их с отменным радушием; они осведомились о его здоровье, и он рассказал им о себе и о своем здоровье весьма разумно и в самых изысканных выражениях».

Даже при обсуждении государственных дел «Дон Кихот <…> обо всех этих предметах рассуждал в высшей степени умно, и у обоих испытателей не осталось сомнений, что он совершенно здоров и в полном разуме». Но чтобы окончательно удостовериться в выздоровлении Дон Кихота, священник сообщает, что турки вот-вот нападут на христиан.

«— Ах ты, Господи! — вскричал тут Дон Кихот. — Да что стоит его величеству приказать через глашатаев, чтобы все странствующие рыцари, какие только скитаются по Испании, в назначенный день собрались в столице? Хотя бы даже их явилось не более полдюжины, среди них может оказаться такой, который один сокрушит всю султанову мощь. Слушайте меня со вниманием, ваши милости, и следите за моею мыслью. Неужели это для вас новость, что один-единственный странствующий рыцарь способен перерезать войско в двести тысяч человек, как если бы у всех у них было одно горло или же если б они были сделаны из марципана? Нет, правда, скажите: не на каждой ли странице любого романа встречаются подобные чудеса? Даю голову на отсечение, свою собственную, а не чью-нибудь чужую, что живи ныне славный дон Бельянис или же кто-либо из многочисленного потомства Амадиса Галльского <…>

— Ах! — воскликнула тут племянница. — Убейте меня, если мой дядюшка не задумал снова сделаться странствующим рыцарем!

— Странствующим рыцарем я и умру, а султан турецкий волен, когда ему вздумается, выходить и приходить с каким угодно огромным флотом, — повторяю: Господь меня разумеет».

Цирюльник рассказывает историю о сумасшедшем лиценциате из Севильи, который будто бы излечился и уже собирался покинуть дом умалишенных, как тут другой позавидовавший ему безумец объявил себя Юпитером и пригрозил впредь никогда не посылать на Севилью дождя.

«Присутствовавшие все еще слушали выкрики и речи помешанного, как вдруг лиценциат, обратившись к капеллану и схватив его за руки, молвил:

— Не огорчайтесь, государь мой, и не придавайте значения словам этого сумасшедшего, ибо если он — Юпитер, и он не станет кропить вас дождем, то я — Нептун, отец и бог вод, и я буду кропить вас сколько потребуется л когда мне вздумается».

Дон Кихот понимает смысл сказанного и укоризненно замечает:

«— Ах, сеньор брадобрей, сеньор брадобрей, до чего же люди иной раз бывают неловки! Неужели ваша милость не знает, что сравнение одного ума с другим, одной доблести с другою, одной красоты с другою и одного знатного рода с другим всегда неприятно и вызывает неудовольствие? Я, сеньор цирюльник, не Нептун и не бог вод и, не будучи умен, за умника себя и не выдаю. Единственно, чего я добиваюсь, это объяснить людям, в какую ошибку впадают они, не возрождая блаженнейших тех времен, когда ратоборствовало странствующее рыцарство. Однако же наш развращенный век недостоин наслаждаться тем великим счастьем, каким наслаждались в те века, когда странствующие рыцари вменяли себе в обязанность и брали на себя оборону королевств, охрану девственниц, помощь сирым и малолетним, наказание гордецов и награждение смиренных. Большинство же рыцарей, подвизающихся ныне, предпочитают шуршать шелками, парчою и прочими дорогими тканями, нежели звенеть кольчугою. Теперь уж нет таких рыцарей, которые согласились бы в любую погоду, вооруженные с головы до ног, ночевать под открытым небом, и никто уже по примеру странствующих рыцарей не клюет, как говорится, носом, опершись на копье и не слезая с коня. Найдите мне хотя одного такого рыцаря, который, выйдя из лесу, взобравшись потом на гору, а затем спустившись на пустынный и нелюдимый берег моря, вечно бурного и неспокойного, и видя, что к берегу прибило утлый челн без весел, ветрила, мачты и снастей, бесстрашно ринулся бы туда и отдался на волю неумолимых зыбей бездонного моря, а волны то вознесут его к небу, то низвергнут в пучину, рыцарь же грудь свою подставляет неукротимой буре; и не успевает он оглянуться, как уже оказывается более чем за три тысячи миль от того места, откуда отчалил, и вот он ступает на неведомую и чужедальнюю землю, и тут с ним происходят случаи, достойные быть начертанными не только на пергаменте, но и на меди».

Несмотря на крики ключницы и племянницы, Санчо Панса проникает к Дон Кихоту. Они обсуждают прежние приключения, потом Дон Кихот спрашивает: «А теперь скажи, друг Санчо, что говорят обо мне в нашем селе? Какого мнения обо мне простонародье, идальго и кавальеро? Что говорят о моей храбрости, о моих подвигах и о моей учтивости? Какие ходят слухи о моем начинании — возродить и вновь учредить во всем мире давно забытый рыцарский орден?»

После некоторых колебаний Санчо говорит правду. «Ну так во-первых, я вам скажу, <…> что народ почитает вашу милость за самого настоящего сумасшедшего, а я, мол, тоже с придурью. Идальго говорят, что звания идальго вашей милости показалось мало и вы приставили к своему имени дон — волу развернуться негде, а прикрыт только зад да перед, произвели себя в кавальеро».

Ответ Дон Кихота полон достоинства: «Это ко мне не относится, <…> одет я всегда прилично, чиненого не ношу. Рваное — это другое дело, да и то это больше от доспехов, нежели от времени». (Путнам приводит испанскую пословицу: «Благородный человек скорее наденет рваное, чем чиненое».)

Санчо сообщает также, что сын Бартоломе Карраско, учившийся в Саламанке и ставший бакалавром, вернулся домой и рассказал, что Дон Кихот и Санчо Панса выведены в книге. По просьбе рыцаря Санчо отправляется за молодым человеком.

«Бакалавр хотя и звался Самсоном, однако ж росту был небольшого, зато был пребольшущий хитрец; цвет лица у него был безжизненный, зато умом он отличался весьма живым; сей двадцатичетырехлетний молодой человек был круглолиц, курнос, большерот, что выдавало насмешливый нрав и склонность к забавам и шуткам». Он подтверждает, что такая книга и впрямь вышла в свет. По этому поводу Путнам замечает: «Со дня возвращения Дон Кихота из странствий прошло не более месяца, однако история его приключений уже написана, отпечатана и, как нам вскоре сообщат, разослана в количестве двенадцати тысяч экземпляров, впрочем, Сервантеса никогда не смущали подобные несоответствия, и в данном случае он объясняет происшедшее вмешательством какого-нибудь мудреца, напечатавшего книгу силой волшебства». Здесь автор по-прежнему выступает в роли хитрого волшебника, придумавшего Сида Ахмета Бен-инхали с его арабской летописью.

«— <…> однако ж скажите мне, сеньор бакалавр: какие из подвигов моих наипаче восславляются в этой истории?

— На сей предмет, — отвечал бакалавр, — существуют разные мнения, ибо разные у людей вкусы: одни питают пристрастие к приключению с ветряными мельницами, которые ваша милость приняла за Бриареев и великанов, другие — к приключению с сукновальнями, кто — к описанию двух ратей, которые потом оказались стадами баранов, иной восторгается приключением с мертвым телом, которое везли хоронить в Сеговию, один говорит, что лучше нет приключения с освобождением каторжников, другой — что надо всем возвышаются приключения с двумя великанами-бенедиктинцами и схватка с доблестным бискайцем».

Карраско замечает, что некоторые читатели недовольны вставными повестями и тем, что автор забыл сообщить, кто украл у Санчо осла.

Санчо пытается внести в этот вопрос ясность, но, окончательно запутавшись, признается:

«— На это я не знаю, что вам ответить, — сказал Санчо, — видно, сочинитель ошибся, а может, это небрежность наборщика».

«— А не собирается ли, чего доброго, автор выдать в свет вторую часть? <…>

— Как же, собирается, — отвечал Самсон, — только он говорит, что еще не разыскал ее и не знает, у кого она хранится, так что это еще под сомнением, выйдет она или нет, да и потом некоторые говорят: "Вторая часть никогда не бывает удачной", а другие: "О Дон Кихоте написано уже довольно", вот и берет сомнение, будет ли вторая часть. Впрочем, люди не угрюмые, а жизнерадостные просят: "Давайте нам еще Дон-Кихотовых похождений, пусть Дон Кихот воинствует, а Санчо Панса болтает, рассказывайте о чем угодно — мы всем будем довольны".

— А вот к чему, — отвечал Самсон. — Он с крайним тщанием историю эту разыскивает, и коль скоро она найдется, он сей же час предаст ее тиснению: ведь он не столько за похвалами гонится, сколько за прибылью».

«— <…> пусть-ка этот самый сеньор мавр, или кто он там такой, постарается, а уж мы с моим господином насчет приключений и разных происшествий не поскупимся, так что он не только вторую, а и целых сто частей написать сумеет. Он-то, сердечный, поди, думает про нас: дескать, как сыр в масле катаются, а поглядел бы, как мы тут благоденствуем, — пожалуй, от такого благоденствия ножки протянешь. А пока вот что я скажу: послушайся меня мой господин, мы бы уж давно были в чистом поле, искореняли бы зло и выпрямляли кривду, как это принято и как это водится у добрых странствующих рыцарей.

Не успел Санчо вымолвить это, как их слуха достигло ржание Росинанта, каковое ржание Дон Кихот почел за весьма добрый знак и положил дня через три, через четыре снова отправиться в поход».

«Дойдя до пятой главы, переводчик этой истории объявляет, что глава эта, по его мнению, вымышленная, ибо в ней Санчо Панса изъясняется таким слогом, какого нельзя было бы ожидать от ограниченного его ума, и рассуждает о таких тонкостях, которые не могли быть ему известны; однако ж, дабы исполнить долг службы, переводчик положил перевести ее; итак, он продолжает».

«— Послушай, Санчо, <…> с тех пор как ты стал правою рукою странствующего рыцаря, ты такие петли мечешь, что тебя никто не может понять».

Став губернатором, Санчо вознамерился выдать свою дочь за графа.

«<…> кто не сумел воспользоваться счастьем, когда оно само в руки давалось, тот пусть, мол, не сетует, коли оно прошло мимо. Вот и нехорошо будет, если мы теперь затворим дверь, когда оно само к нам стучится: ветер дует попутный — пускай же он нас и несет». (Подобные обороты речи и заставили переводчика предположить, что данная глава — апокриф). Санчо продолжает: «И вот этот самый проповедник, сколько я помню, говорил так: все, что, мол, является нашему взору в настоящее время, гораздо лучше укладывается и помещается и гораздо сильнее запечатлевается в памяти нашей, нежели то, что было когда-то». (По мнению переводчика, эти замечания Санчо — еще одна причина признать эту главу за вымышленную, ибо они превосходят его умственные возможности.) «И если тот, кого судьба из нечистоты и ничтожества (это подлинное выражение проповедника) вознесла на вершины благополучия, окажется человеком благовоспитанным, щедрым и со всеми любезным и не станет тягаться с древнею знатью, можешь быть уверена, Тереса, что никто и не вспомнит, кем он был прежде, а будут чтить его таким, каков он есть теперь, кроме разве завистников, ну да от них никакая счастливая судьба не спасется».

«<…> ведь мы не на свадьбу едем, нам предстоит кружить по свету, выдерживать стычки с великанами, андриаками и чудовищами, слышать шип, рык, рев и вопль, и все это, однако ж, сущие пустяки по сравнению с янгуасцами и заколдованными маврами.

— Да уж я вижу, муженек, — сказала Тереса, — что хлеб странствующих оруженосцев — это хлеб трудовой, и я буду Бога молить, чтоб он поскорей избавил тебя от таких напастей.

— Я тебе прямо говорю, жена, — сказал Санчо: — не рассчитывай я в скором времени попасть в губернаторы острова, мне бы и жизнь стала не мила.

— Ну нет, муженечек, — возразила Тереса, — живи, живи, петушок, хотя и на языке типунок, и ты себе живи, и пусть черт унесет все губернаторства на свете: не губернатором вышел ты из чрева матери, не губернатором прожил до сего дня и не губернатором ты сойдешь или, вернее, тебя положат в гроб, когда на то будет Господня воля. Не все же на свете губернаторы — и ничего: люди как люди, живут себе и живут. Самая лучшая приправа — это голод, и у бедняков его всегда вдоволь, оттого-то они и едят в охотку. Но только ты смотри у меня, Санчо: коли ты ненароком выскочишь в губернаторы, то не забудь про меня и про детей. Помни, что Санчико уже исполнилось пятнадцать и ему в школу пора, настоятель, который ему дядюшкой приходится, обещался направить его по духовной части. Еще помни, что дочка твоя, Марисанча, совсем даже не прочь выйти замуж, — мне сдается, что она думает о муже не меньше, чем ты о губернаторстве, да ведь и то сказать: для девушки лучше плохой муженек, нежели хороший дружок».

Планы Санчо сделать свою дочку графиней и выдать замуж за знатного вельможу не радуют Тересу, и она заливается слезами. «Тогда Санчо в утешение сказал ей, что хотя он непременно сделает свою дочь графиней, но только отложит это на возможно более долгий срок. На том и кончилась их беседа, и Санчо возвратился к Дон Кихоту, чтобы окончательно условиться об отъезде».

Тем временем Дон Кихот беседует с племянницей, которая говорит:

«— Да поймите же вы наконец, ваша милость: все, что рассказывают о странствующих рыцарях, это сплошные враки и побасенки, а книги про них следовало бы сжечь или уж, по крайности, накинуть на них санбенито^{48}».

«— Клянусь Создателем, — воскликнул Дон Кихот, — что, не будь ты моею родною племянницей, то есть дочерью единоутробной моей сестры, я бы так тебя проучил за кощунственные твои слова, что слух о том прошел бы по всему свету. Возможно ли, чтобы девчонка, которая и с коклюшками-то еще не умеет как должно обращаться, осмеливалась трепать языком и бранить книги о странствующих рыцарях? Что сказал бы сеньор Амадис, если б он это услышал? Впрочем, он, конечно, простил бы тебя, ибо то был самый кроткий и учтивый рыцарь своего времени и к тому же еще великий покровитель девиц».

Дон Кихот утверждает, что все существующие в мире родословные можно свести к четырем видам: 1) те, у которых начало было скромное, но под конец они достигли наивысшего величия; 2) те, кто были и остаются великими; 3) те, у которых начало было высокое, но под конец они сузились наподобие пирамиды; и 4) те, которые были и остаются заурядными. Затем он обращается к племяннице и ключнице: «<…> счастье обладателя богатств заключается не в том, чтобы владеть ими, а в том, чтобы расходовать, и расходовать с толком, а не как попало. Бедному же рыцарю остается только один путь, на котором он может показать, что он рыцарь, то есть путь добродетели, а для того ему надлежит быть приветливым, благовоспитанным, учтивым, обходительным и услужливым, не высокомерным, не заносчивым и не клеветником, главное же — ему надлежит быть сострадательным <…> На свете есть, дети мои, два пути, которые ведут к богатству и почету: один из них — поприще ученое, другой — военное. Я человек скорее военный, нежели ученый, и, судя по моей склонности к военному искусству, должно полагать, родился под знаком Марса, так что я уже как бы по необходимости следую этим путем и буду им идти, даже если бы весь свет на меня ополчился».

«— Тереса говорит, — отвечал Санчо, — чтобы я охулки на руку не клал, уговор, мол, дороже денег, а после, мол, снявши голову, по волосам не плачут, а лучше, дескать, синица в руках, чем журавль в небе. И хоть я и знаю, что женщины болтают пустяки, а все-таки не слушают их одни дураки.

— И я то же говорю, — согласился Дон Кихот. — Ну, друг Санчо, дальше: нынче у тебя что ни слово — то перл.

— Дело состоит вот в чем, — продолжал Санчо. — Ваша милость лучше меня знает, что все люди смертны, сегодня мы живы, а завтра померли, и так же недалек от смерти птенец желторотый, как и старец седобородый, и никто не может поручиться, что проживет на этом свете хоть на час больше, чем ему положено от Бога, потому смерть глуха, и когда она стучится у ворот нашей жизни, то вечно торопится, и не удержать ее ни мольбою, ни силою, ни скипетром, ни митрою, — такая о ней, по крайности, молва и слава, и так нам говорят с амвона».

Поток пословиц, изливающийся из уст Санчо, немного утомителен. Когда же Дон Кихот нарочно отвечает градом пословиц, нам сразу становится смешно. «Так что, любезный Санчо, ступайте домой и объявите вашей Тересе о моем решении, и если и она и вы согласитесь служить мне за награды, то ,^[13] если же нет, то мы расстанемся друзьями: было бы зерно на голубятне, а голуби-то найдутся. И еще примите в рассуждение, сын мой, что добрая надежда лучше худого именья и хороший иск лучше худого платежа. Выражаюсь я так для того, Санчо, чтобы показать вам, что и я не хуже вашего могу сыпать пословицами». Испугавшись, что его господин возьмет в оруженосцы Карраско, Санчо идет на попятный. Они с Дон Кихотом обнимаются и с благословения Карраско решают через три дня выехать по направлению к Тобосо.

«"Благословен всемогущий Аллах!" — восклицает [Сид] Ахмет Бен-инхали в начале этой восьмой главы. "Благословен Аллах!" — троекратно повторяет он; произносит же он эти благословения, мол, потому, что Дон Кихот и Санчо давно уже выехали за деревню и что читатели приятной этой истории могут считать, что с этого самого мгновения начинаются деяния Дон Кихота и прибаутки его оруженосца; он советует читателям забыть прежние рыцарские подвиги хитроумного идальго и приковать внимание к будущим, каковые ныне, по дороге в Тобосо, начинаются, подобно как прежние начались на полях Монтьеля».

Сервантес не идет на риск: ему не нужно, чтобы читатель, оглянувшись назад, заметил все несообразности и повторы. Вторую часть Сервантес пишет с еще большей оглядкой на церковь. Возможно, этим объясняется появление речей, наподобие произнесенной Дон Кихотом по пути в Тобосо.

«<…> нам, христианам-католикам и странствующим рыцарям, надлежит более радеть о славе будущего века там, в небесных эфирных пространствах, ибо это слава вечная, нежели о той суетной славе, которую возможно стяжать в земном и преходящем веке и которая, как бы долго она ни длилась, непременно окончится вместе с дольним миром, коего конец предуказан, — вот почему, Санчо, дела наши не должны выходить за пределы, положенные христианскою верою, которую мы исповедуем. Наш долг в лице великанов сокрушать гордыню, зависть побеждать великодушием и добросердечием, гнев — невозмутимостью и спокойствием душевным, чревоугодие и сонливость — малоядением и многободрствованием, любострастие и похотливость — верностью, которую мы храним по отношению к тем, кого мы избрали владычицами наших помыслов, леность же — скитаниями по всем странам света в поисках случаев, благодаря которым мы можем стать и подлинно становимся не только христианами, но и славными рыцарями. Вот каковы, Санчо, средства заслужить наивысшие похвалы, которые всегда несет с собой добрая слава».

«В таких и тому подобных разговорах прошли у них ночь и следующий день, без каких-либо внимания достойных происшествий, что весьма Дон Кихота опечалило. Наконец, на другой день к вечеру, их взорам открылся великий город Тобосо, при виде коего Дон Кихот взыграл духом, Санчо же духом пал, ибо он не имел понятия, где живет Дульсинея, и ни разу в жизни ее не видел, как не видел ее, впрочем, и его господин^{49}; таким образом, оба они пребывали в волнении: один — оттого что стремился ее увидеть, а другой — оттого что ни разу не видел ее, и никак не мог Санчо придумать, что ему предпринять, когда сеньор пошлет его в Тобосо. В конце концов Дон Кихот положил не вступать в город до наступления ночи, и временно они расположились в дубраве близ Тобосо».

Рыцарь со своим оруженосцем в глухую полночь въезжают в город и в темном закоулке пытаются отыскать дворец Дульсинеи. Наконец Санчо, отчаявшись, предлагает, чтобы Дон Кихот укрылся в лесу, пока он, Санчо, поищет Дульсинею.

Дон Кихот посылает Санчо с письмом к Дульсинее, которое тот снова не доставляет по назначению. И тогда оруженосец решает воспользоваться помешательством рыцаря:

«И вот как он есть сумасшедший, то и судит он о вещах большею частью вкривь и вкось и белое принимает за черное, а черное за белое, и так это с ним и бывало, когда он говорил, что ветряные мельницы — это великаны, мулы монахов — верблюды, стада баранов — вражьи полчища и прочее тому подобное, а стало быть, не велик труд внушить ему, что первая попавшаяся поселянка и есть сеньора Дульсинея, а коли он не поверит, я поклянусь, <…> а может, подумает, — и, пожалуй, так оно и будет, — что один из этих злых волшебников, которые якобы его ненавидят, нарочно попортил личность его возлюбленной, чтобы досадить ему и причинить неприятность».

Мимо едут три крестьянские девушки верхом на ослицах, одну из поселянок Санчо выдает за Дульсинею, сияющую, как солнце в полдень. И хотя Дон Кихот видит перед собой всего-навсего курносую девку, от которой разит чесноком, он верит утверждению Санчо, что Дульсинея заколдована, и в великой печали продолжает путь в Сарагосу, а Санчо в душе смеется над тем, как легко он провел своего господина. Отныне и на протяжении всей второй части Дон Кихот будет терзаться мыслью о том, как расколдовать Дульсинею: как возвратить уродливой крестьянке изначальный облик прекрасной принцессы.

он гораздо сильнее, гораздо хитрее и злее, чем в первой^{50}. На дороге им попадается «телега, битком набитая самыми разнообразными и необыкновенными существами и фигурами, какие только можно себе представить. Сидел за кучера и погонял мулов некий безобразный демон. Повозка была совершенно открытая, без полотняного верха и плетеных стенок. Первою фигурою, представившеюся глазам Дон Кихота, была сама Смерть с лицом человека; рядом с ней ехал Ангел с большими раскрашенными крыльями; с другого боку стоял Император в короне, по виду золотой; у ног Смерти примостился божок, так называемый Купидон, без повязки на глазах, но зато с луком, колчаном и стрелами; тут же ехал Рыцарь, вооруженный с головы до ног, только вместо шишака или шлема на нем была с разноцветными перьями шляпа».

Это бродячие комедианты, и, как ни странно, Дон Кихот, поначалу вызвавший всю труппу на поединок, довольствуется полученным объяснением.

Только когда шум хлопушек пугает Росинанта, Дон Кихот решает проучить «лицедейного черта», но, последовав мудрому совету Санчо, позволяет «летучему отряду» ехать своим путем. Весьма необычное приключение, если сравнить его с предшествующими. Однако автор предостерегает нас против подобных сравнений.

жизнь с игрой в шахматы: когда игра заканчивается, королей и пешек складывают в один мешок. Это же сравнение приводится в «Рубайяте» персидского поэта XII века Омара Хайяма:

Мир я сравнил бы с шахматной доской:

То день, то ночь. А пешки? — мы с тобой.

Подвигают, притиснут, — и побили;

И в темный ящик сунут на покой.^[14]

«странствующего рыцаря» из плоти и стали, разумеется, изнемогающего от любви! Мы слышим, как он произносит нараспев любовный сонет, по поводу которого Путнам цитирует Ормсби: «Нередко стихотворные отрывки, введенные во вторую часть, — пародия, а иногда, как здесь и в восемнадцатой главе, подражание вычурной поэзии тех дней. Стихи первой части (разумеется, за исключением хвалебных виршей и стихов в конце последней главы) писались всерьез и, несомненно, нравились Сервантесу. Различие между теми и другими разительно».

Рыцарь Леса (впоследствии Рыцарь Зеркал) и Дон Кихот ведут серьезную беседу.

А между тем оруженосцы обоих рыцарей тоже ведут беседу. Они называют своих господ сумасбродами и сетуют на судьбу, однако в будущем надеются приобрести обещанные богатства. Слуга Рыцаря Леса снабжен едой и питьем не в пример лучше Санчо.

«— По чести, братец, — объявил другой слуга, — мой желудок не способен переваривать чертополох, дикие груши и древесные корни. Ну их ко всем чертям, наших господ, со всеми их мнениями и рыцарскими законами, пусть себе едят, что хотят, — я везу с собой холодное мясо, а к луке седла у меня на всякий случай привязан вот этот бурдюк, и я его так люблю и боготворю — ну прямо минутки не могу пробыть, чтобы не обнять его и не прильнуть к нему устами.

Великолепное описание древнего жеста в исполнении нашего толстяка.

Поведав о многоразличных испытаниях, возложенных на него дамой сердца, Касильдеей Вандальской, и о побежденных в ее честь рыцарях, Рыцарь Леса заключает:

«Но больше всего я кичусь и величаюсь тем, что победил в единоборстве славного рыцаря Дон Кихота Ламанчского и заставил его признать, что моя Касильдея Вандальская прекраснее его Дульсинеи <…>».

Леса на поединок, но тот хладнокровно предлагает подождать до рассвета. На рассвете рыцари садятся на коней, но по несчастливой случайности Рыцарь Зеркал (теперь он прозывается так) не может сдвинуть свою жалкую клячу с места, и Дон Кихот сбрасывает его на землю. Развязав ему ленты от шлема, он с изумлением узнает черты бакалавра Самсона Карраско. Оруженосец рыцаря, в свою очередь, оказывается переодетым соседом Санчо. Дон Кихот убежден, что все это козни чародеев, которые в последний момент заменили облик чужаков на облик старых друзей. Такой поворот соответствует нежной мечтательности Дон Кихота, но не практичности прирожденного плута Санчо. В этой книге не стоит искать единства построения.

«Дон Кихот был чрезвычайно доволен, горд и упоен своею победою над столь отважным рыцарем, каким ему представлялся Рыцарь Зеркал <…>». Такие победы он одерживает не часто (хотя все они неполные, даже эта, где «чары» слегка отравляют удовольствие в конце). Далее следует объяснение: цирюльник, священник и Карраско решили, что бакалавр нагонит Дон Кихота под видом странствующего рыцаря, одержит над ним победу и потребует вернуться в родное село, где рыцарь, возможно, забудет о своих сумасбродствах. Но прежде чем Карраско оправится от поражения и снова вызовет нашего рыцаря на поединок, мы станем свидетелями еще двенадцати битв Дон Кихота.

На дороге Дон Кихот и Санчо встречают всадника в зеленом, «<…> тот казался ему [Дон Кихоту] человеком незаурядным. На вид всаднику в зеленом можно было дать лет пятьдесят; волосы его были чуть тронуты сединой, нос орлиный, выражение лица веселое и вместе важное; словом, как одежда, так и осанка обличали в нем человека честных правил. Всадник же в зеленом, глядя на Дон Кихота Ламанчского, вывел заключение, что никогда еще не приходилось ему видеть человека подобной наружности и с подобною манерою держаться; он подивился и длинной его шее, и тому, что он такой долговязый, и худобе и бледности его лица, и его доспехам, и его телодвижениям и осанке, всему его облику и наружности, с давних пор в этих краях не виданным».

призвании странствующего рыцаря, идальго приходит в недоумение: «Неужели ныне подлинно существуют странствующие рыцари и печатаются истории неложных рыцарских подвигов? Я не могу поверить, чтобы в наши дни кто-либо покровительствовал вдовам, охранял девиц, оказывал почет замужним, помогал сиротам, и так никогда бы и не поверил, если бы собственными глазами не видел вашу милость. Теперь, слава Богу, с выходом в свет истории высоких ваших и истинных подвигов, которая, как вы говорите, уже отпечатана, позабудутся бесчисленные вымышленные истории странствующих рыцарей, — их всюду полным-полно, и они способствуют лишь порче нравов, вредят сочинениям полезным и подрывают доверие к ним».

Всадник в зеленом сетует на то, что его сын отказывается изучать правоведение или теологию и мечтает посвятить себя поэзии, в ответ Дон Кихот произносит красноречивую речь в защиту юноши. «Вывод же из всего мною сказанного, сеньор идальго, тот, что вашей милости не следует препятствовать своему сыну идти, куда его ведет его звезда, ибо если он, должно полагать, школяр добрый и уже благополучно взошел на первую ступень наук, а именно ступень языков, то теперь, обладая таковыми знаниями, он самостоятельно взойдет и на вершину светских наук, которые так же к лицу истинному дворянину, дворянину, что называется, в плаще и при шпаге, так же возвышают его и служат ему к чести и украшению, как митры украшают епископов, а мантии — опытных судейских. <…> и если короли и вельможи видят, что чудесная наука поэзии в руках людей благоразумных, добродетельных и степенных, то к таким поэтам они проникаются уважением, чтут и награждают их и даже венчают листьями дерева, в которое никогда не ударяет молния, — в знак того, что никто не имеет права обидеть стихотворцев, коих чело подобным венком почтено и украшено».

Едва закончив мирную беседу (с Сервантесом в роли суфлера), наш бедный рыцарь опять готов ввязаться в ужасное и ни с чем не сообразное приключение.

После фарсовой сцены с творогом, который Санчо положил в шлем Дон Кихоту, следует приключение со львами — львом и львицей, — которых губернатор оранский послал в подарок испанскому королю^{51}«<…> едва сторож увидел, что Дон Кихот уже наготове и что, из боязни навлечь на себя гнев вспыльчивого и дерзкого кавальеро, ему не миновать выпустить льва, он настежь распахнул дверцу первой клетки, где, повторяем, находился лев величины, как оказалось, непомерной, — чудовищный и страховидный лев. Прежде всего лев повернулся в своей клетке, выставил лапы и потянулся всем телом, засим разинул пасть, сладко зевнул и языком почти в две пяди длиною протер себе глаза и облизал морду, после этого он высунулся из клетки и горящими, как угли, глазами повел во все стороны; при этом вид его и движения могли бы, кажется, навести страх на самоё смелость. Дон Кихот, однако, смотрел на него в упор, — он с нетерпением ждал, когда же наконец лев спрыгнет с повозки и вступит с ним в рукопашную, а он изрубит льва на куски».

Дон Кихот выказывает неподдельную доблесть.

«Однако благородный лев, не столь дерзновенный, сколь учтивый, оглядевшись, как уже было сказано, по сторонам и не обращая внимания на Дон-Кихотово ребячество и молодечество, повернулся и, показав Дон Кихоту зад, прехладнокровно и не торопясь снова вытянулся в клетке; тогда Дон Кихот велел сторожу ударить его, чтобы разозлить и выгнать из клетки.

— Этого я делать не стану, — возразил сторож, — ведь коли я его раздразню, так он первым делом разорвет в клочки меня. Пусть ваша милость, сеньор кавальеро, удовольствуется уже сделанным, ибо по части храбрости лучшего и желать невозможно, испытывать же судьбу дважды не годится. В клетке у льва дверца отворена: он волен выходить или не выходить, но ежели он до сей поры не вышел, стало быть и до вечера не выйдет. Твердость духа вашей милости уже доказана, — от самого храброго бойца, сколько я понимаю, требуется лишь вызвать недруга на поединок и ожидать его на поле брани, если же неприятель не явился, то позор на нем, а победный венок достается ожидавшему».

Когда вернулись его убежавшие спутники, Дон Кихот восклицает:

«— Что ты на это скажешь, Санчо? <…> Какое чародейство устоит против истинной отваги? Чародеи вольны обрекать меня на неудачи, но сломить мое упорство и мужество они не властны». По пути Дон Кихот расхваливает дону Дьего доблести странствующего рыцарства: «<…> рыцарь же странствующий пусть проникает в самые глухие уголки мира, блуждает в непроходимых дебрях, показывает чудеса храбрости, в пустынных местах, в разгар лета, терпит жгучие лучи солнца, зимою — бешеный ветер и жестокий мороз; да не пугают его львы, да не устрашают чудища, да не ужасают андриаки, ибо главная и прямая его обязанность в том именно и состоит, что за первыми он должен охотиться, на вторых нападать и одолевать всех без изъятья. А как и мне тоже выпало на долю вступить в ряды рыцарства странствующего, то и не могу я не совершать всего того, что, по разумению моему, входит в круг моих обязанностей, и вот почему нападение на львов, на которых я ныне напал, я почел прямым своим долгом, хотя и сознавал, что это из ряду вон выходящее безрассудство <…>».

Дон Кихот выражает желание впредь прозываться Рыцарем Львов, а не Рыцарем Печального Образа.

«— Окажите, сеньора, присущее вам гостеприимство находящемуся перед вами Дон Кихоту Ламанчскому; это странствующий рыцарь, самый отважный и самый просвещенный, какой только есть на свете», — говорит он, хотя и сомневается в здравомыслии гостя. Дон Кихот объясняет сыну дона Дьего, дону Лоренсо, почему странствующее рыцарство — это наука, включающая в себя все или почти все науки на свете. Дон Кихот наслаждается жизнью в доме дона Дьего, но через четыре дня решает продолжить путь на турнир в Сарагосе. Санчо Панса набивает съестным суму, и они с Дон Кихотом покидают гостеприимный дом. «Отец с сыном снова подивились сумбурным речам Дон Кихота, разумным и вздорным попеременно, а также тому, с каким упорством и настойчивостью, несмотря ни на что, стремился он к злоключениям своих приключений <…>».

На дороге они встречают компанию студентов и поселян, приглашающих их на свадьбу Китерии Прекрасной и Камачо Богатого. Один из студентов объясняет, что в Китерию влюблен ее сосед Басильо. «Как скоро оба вошли в возраст, то отец Китерии порешил не пускать Басильо к себе в дом, а чтобы раз навсегда покончить со всякими подозрениями и опасениями, вознамерился он выдать свою дочь за богача Камачо, выдать же ее за Басильо не заблагорассудил, ибо тот более щедро наделен дарами природы, нежели дарами Фортуны. Однако же, если говорить положа руку на сердце, без малейшей примеси зависти, то Басильо — самый ловкий парень, какого я только знаю, здорово мечет барру, изрядный борец, в мяч играет великолепно, бегает, как олень, прыгает, как серна, кегли сбивает точно какой волшебник, поет, как жаворонок, гитара у него прямо так и разговаривает, а главное, шпагой он владеет — лучше нельзя.

— По одному этому, — молвил Дон Кихот, — названный вами юноша достоин жениться не только на прекрасной Китерии, но и, наперекор Ланселоту и всем, кто вздумал бы тому воспрепятствовать, на самой королеве Джиневре.

— Подите скажите об этом моей жене! — вмешался до сих пор молча слушавший Санчо Панса. — Она стоит на том, что каждый должен жениться на ровне, по пословице: два сапога — пара. А мне бы хотелось, чтобы добрый этот Басильо, который мне уже пришелся по душе, женился на сеньоре Китерии, а кто мешает влюбленным жениться, тем, когда помрут, дай Бог царство небесное, место покойное (Санчо хотел сказать нечто противоположное)».

«— Мне остается досказать лишь вот что: с той поры, как Басильо узнал, что прекрасная Китерия выходит за Камачо Богатого, он уже более не смеется и разумного слова не вымолвит; теперь он вечно уныл и задумчив, говорит сам с собой (верный и непреложный знак того, что он тронулся), ест мало и спит мало, а коли и ест, то одни лишь плоды, спит же он, если только это можно назвать сном, не иначе как в поле, на голой земле, словно дикий зверь, по временам поднимает глаза к небу, по временам уставляет их в землю и застывает на месте, так что, глядя на него, можно подумать, будто перед вами одетая статуя, чье платье треплет ветер. Коротко говоря, по всем признакам, он пылает любовью, и мы, его знакомые, все, как один, убеждены, что если завтра прекрасная Китерия скажет Камачо «да», то для Басильо это будет смертным приговором».

Великолепный перечень блюд, подававшихся на свадьбе, сравним с гастрономическим раем «Мертвых душ» Гоголя. («Целый бычок, насаженный на вертел из цельного вяза и жарившийся на огне»; «в просторном брюхе бычка было зашито двенадцать маленьких молоденьких поросят, отчего мясо его должно было стать еще вкуснее и нежнее»; котлы «столь неприметно вбирали в себя и поглощали бараньи туши, точно это были не бараньи туши, а голуби»; «свыше шестидесяти бурдюков вместимостью более двух арроб каждый [шесть галлонов] <…> с вином лучших сортов».) Санчо оказывается отличным едоком. Из гигантского котла ему вылавливают «трех кур и двух гусей». Пока он уминает угощение, привлекшее его на сторону Камачо, перед собравшимися разыгрывается представление масок. Санчо утомляет своими поговорками не только Дон Кихота, но и читателя.

Чтобы вернуть любимую, Басильо прибегает к хитрости. Воткнув в землю один конец длинной шпаги, он «с безумною стремительностью и непреклонною решимостью бросился на острие, мгновение спустя окровавленное стальное лезвие вошло в него до половины и пронзило насквозь, и несчастный, проколотый собственным своим оружием, обливаясь кровью, распростерся на земле». С помощью Дон Кихота он убеждает священника обвенчать его перед смертью с Китерией, после чего она сможет выйти замуж за Камачо. Растроганный до слез священник благословляет молодых, «новобрачный же, как скоро получил благословение, с неожиданною легкостью вскочил и с необычайной быстротою извлек шпагу, для которой ножнами являлось его собственное тело. Все присутствовавшие подивились этому, а иные, отличавшиеся не столько сметливостью, сколько простодушием, стали громко кричать:

и наполненную кровью, которая, как потом выяснилось, не сворачивалась, оттого что была особым образом изготовлена».

Дон Кихот одерживает еще одну моральную победу — не дает разгореться битве между сторонниками Басильо и Камачо. Громоподобным голосом он кричит: «что Бог сочетал, того человек да не разлучает, а кто попытается это сделать, тому прежде надлежит изведать острие моего копья.

И тут он с такой силой и ловкостью начал размахивать своим копьецом, что навел страх на всех, кто его не знал». В конце концов Камачо смиряется и приказывает продолжать веселье в честь Китерии и Басильо.

Еще в доме дона Дьего Дон Кихот сообщил о своем намерении по пути в Сарагосу исследовать пещеру Монтесиноса. Пробыв три дня у молодых, он просит дать ему проводника и отправляется к пещере. Проводник предлагает запастись веревками, чтобы потом, обвязавшись ими, спуститься вниз.

«Дон Кихот объявил, что хотя бы то была не пещера, но пропасть, он должен добраться до самого ее дна; и для того купили они около ста брасов веревки и на другой день, в два часа пополудни, достигли пещеры, спуск в которую, широкий и просторный, скрывала и утаивала от взоров стена частого и непроходимого терновника, бурьяна, дикой смоквы и кустов ежевики. Приблизившись к пещере, студент, Санчо и Дон Кихот спешились, после чего первые двое крепко-накрепко обвязали Дон Кихота веревками; и в то время как его опоясывали и стягивали, Санчо обратился к нему с такими словами:

— Подумайте только, государь мой, что вы делаете, не хороните вы себя заживо и не уподобляйтесь бутыли, которую спускают в колодец, чтобы остудить. Право, ваша милость, не ваше это дело и не ваша забота исследовать пещеру, которая, наверно, хуже всякого подземелья.

— Вяжи меня и помалкивай, — сказал Дон Кихот, — этот подвиг, друг Санчо, уготован только мне».

«-<…> ведь я ни о чем другом не прошу, кроме как о помощи твоей и покровительстве, в коих я ныне более чем когда-либо нуждаюсь. Я намерен низринуться, низвергнуться и броситься в бездну, которая здесь предо мною разверзлась, броситься единственно для того, чтобы весь мир узнал, что если ты мне покровительствуешь, то нет такого превышающего человеческие возможности подвига, которого я не взял бы на себя и не совершил».

Дон Кихот спускается на глубину в восемьдесят фа-томов (480 футов), и через полчаса его извлекают на поверхность в блаженном обмороке.

Дон Кихот рассказывает о своих приключениях. Спустившись не слишком глубоко, он проник во впадину в стене пещеры и там погрузился в глубочайший сон. Проснулся он на прелестном лугу. Его глазам открылся пышный королевский дворец из прозрачного хрусталя, из которого вышел его приветствовать Монтесинос.

«Много лет, доблестный рыцарь Дон Кихот Ламанчский, мы ожидаем тебя в заколдованном этом безлюдье, дабы ты поведал миру, что содержит и скрывает в себе глубокая пещера, именуемая пещерою Монтесиноса, куда ты проник, совершив таким образом уготованный тебе подвиг, на который только ты с необоримою твоею отвагою и изумительною стойкостью и мог решиться. Следуй же за мною, досточтимый сеньор, я хочу показать тебе диковины, таящиеся в прозрачном этом замке, коего я — алькайд и постоянный главный хранитель, ибо я и есть Монтесинос, по имени которого названа эта пещера».

«Это и есть мой друг Дурандарт, цвет и зерцало всех влюбленных и отважных рыцарей своего времени. Его, как и многих других рыцарей и дам, околдовал Мерлин, французский волшебник, а о Мерлине говорят, будто он сын дьявола, мне же сдается, что сын-то он, может, и не сын, но что он самого дьявола, как говорится, за пояс заткнет. Как и для чего он нас околдовал — ничего не известно, однако ж со временем это узнается, и время это, мне думается, недалеко». И хотя Мерлин держит их в заколдованном царстве вот уже более пятисот лет, никто из них не умер. Дон Кихот становится свидетелем множества других чудес, в том числе шествия леди Белермы, возлюбленной Дурандарта, несущей в руках его сердце. От горя ее красота померкла. «<…> не будь этого [продолжает Монтесинос], вряд ли могла бы с нею соперничать по красоте, прелести и изяществу сама великая Дульсинея Тобосская, которая столь широкою пользуется известностью во всей нашей округе, да и во всем мире».

«Ну уж это вы оставьте, сеньор дон Монтесинос, — прервал я [Дон Кихот] его, — пожалуйста, рассказывайте свою историю, как должно. Известно, что всякое сравнение всегда неприятно, следственно, незачем кого бы то ни было с кем-либо сравнивать. Несравненная Дульсинея Тобосская — сама по себе, а сеньора донья Белерма — также сама по себе была и самою по себе останется, и довольно об этом». Монтесинос приносит извинения.

Хотя Дон Кихот провел в пещере не более получаса, но в заколдованном царстве Монтесиноса он пробыл три дня без еды и сна. На лугу он видел трех поселянок, на которых Санчо прежде указал как на Дульсинею и ее спутниц. «Я спросил Монтесиноса, знает ли он их, он ответил, что нет, но что, по его разумению, это какие-то заколдованные знатные сеньоры, которые совсем недавно на этом лугу появились, и что это, мол, не должно меня удивлять, ибо в этих краях пребывают многие другие сеньоры как времен протекших, так и времен нынешних, и сеньорам этим чародеи придали самые разнообразные и необыкновенные облики, среди каковых женщин он, Монтесинос, узнал королеву Джиневру и придворную ее даму Кинтаньону, ту самую, чье вино пил Ланселот, «Из Британии приехав».

Дон Кихот рассказывает, как одна из поселянок подошла к нему, чтобы одолжить денег для сеньоры Дульсинеи, он дал ей все, что у него было, и поклялся «никогда не отдыхать и еще добросовестнее, чем инфант дон Педро Португальский, объезжать все семь частей света до тех пор, пока я сеньору Дульсинею Тобосскую не расколдую". — "Вы еще и не то обязаны сделать для моей госпожи», — сказала мне на это девица».

Другие фантастические эпизоды романа всегда объяснялись реалистически либо обманом со стороны других людей, либо самообманом, иллюзией Дон Кихота. Но в данном случае у нас нет оснований игнорировать фактор времени и фактор пространства, к тому же и сам Дон Кихот должен был бы знать, спал он или нет. Глава начинается с попытки переводчика разобраться в этом деле.

«Переводчик великой этой истории объявляет, что, дойдя до главы о приключениях в пещере Монтесиноса, он обнаружил на полях подлинника следующие собственноручные примечания первого автора этой истории Сида Ахмета Бен-инхали:

"Я не могу взять в толк и заставить себя поверить, что с доблестным Дон Кихотом все именно так и происходило, как о том в предыдущей главе повествуется, и вот почему: все приключения, случавшиеся с ним до сих пор, были вероятны и правдоподобны, но приключение в пещере в высшей степени несообразно, и у меня нет никаких оснований признать его истинность. И все же я далек от мысли, чтобы Дон Кихот, правдивейший идальго и благороднейший рыцарь своего времени, мог солгать; он не солгал бы, даже если б весь был изранен стрелами. С другой стороны, повествовал и рассказывал он об этом приключении со всеми вышеприведенными подробностями, и я полагаю, что за такой короткий срок он не мог сочинить всю эту кучу нелепостей; словом, если это приключение покажется вымышленным, то я тут ни при чем, и я его описываю, не утверждая, что оно выдумано, но и не высказываясь за его достоверность. Ты, читатель, понеже ты человек разумный, сам суди обо всем, как тебе будет угодно, мне же нельзя и не должно что-либо к этому прибавлять; впрочем, передают за верное, будто перед самой своей кончиной и смертью Дон Кихот от этого приключения отрекся и объявил, что он сам его выдумал^{52}"».

В конце главы рыцарь со своим оруженосцем подъезжают к постоялому двору «и, к радости Санчо, Дон Кихот принял его не как обыкновенно — за некий замок, а за самый настоящий постоялый двор».

На постоялый двор прибывает кукольник Педро, левый глаз и половина щеки которого заклеены пластырем из зеленой тафты. С ним путешествует обезьянка-прорицательница.

«— Сеньор! Это животное не дает ответов и ничего не сообщает касательно будущего, вот о прошлом ей кое-что известно и немного — о настоящем.

— Ей-же-ей, — воскликнул Санчо, — я ломаного гроша не дам за то, чтоб мне угадали мое прошлое! Потому кто же знает его лучше, чем я? И платить за то, чтобы мне сказали, что я и сам знаю, это глупее глупого. Но если уж тут знают и настоящее, то вот, пожалуйста, мои два реала, а теперь скажите, ваше высокообезьянство, что поделывает сейчас моя жена Тереса Панса и чем она занимается?

Маэсе Педро не пожелал взять денег и сказал:

— Я не желаю получать вознаграждение вперед, прежде должно его заработать.

Тут он дважды хлопнул себя правой рукой по левому плечу, вслед за тем обезьянка одним прыжком взобралась к нему, нагнулась к его уху и начала быстро-быстро щелкать зубами, а немного погодя другим таким же прыжком очутилась на земле, и тогда маэсе Педро с чрезвычайною поспешностью опустился перед Дон Кихотом на колени и, обнимая его ноги, заговорил:

— Я обнимаю ноги ваши так же точно, как обнял бы Геркулесовы столпы, о бесподобный восстановитель преданного забвению странствующего рыцарства! О рыцарь Дон Кихот Ламанчский, чьи заслуги выше всяких похвал, ободрение слабых, опора падающих, рука помощи павшим, оплот и утешение всех несчастных!

<…> хозяин недоумевал — словом, речи раешника ошеломили всех, а он между тем продолжал:

— А ты, о добрый Санчо Панса, лучший оруженосец лучшего рыцаря в мире, возрадуйся, ибо добрая жена твоя Тереса в добром здравии, и в настоящее время она чешет лен, а чтобы у тебя не оставалось сомнений, я еще прибавлю, что слева от нее стоит кувшин с отбитым горлышком, и, чтоб веселей было работать, вина в нем отнюдь не на донышке».

В то время как Педро расставляет раек, Дон Кихот высказывает подозрение, что кукольник заключил союз с дьяволом.

Мальчик, помощник Педро, рассказывает о разыгрываемых куклами событиях.

«— Правдивая эта история, которую мы предлагаем вниманию ваших милостей, целиком взята из французских хроник и тех испанских романсов, которые передаются у нас из уст в уста, так что даже малые ребята знают их на память. В ней рассказывается о том, как сеньор дон Гайферос освободил супругу свою Мелисендру, которая находилась в плену у мавров в Испании, в городе Сансуэнье, — так в те времена называлась Сарагоса». <…>

От взора любопытных, которые обыкновенно все замечают, не укрылось, как Мелисендра спускалась с балкона и садилась на коня, о чем они и донесли королю Марсилию, и король велел сей же час бить тревогу. Глядите, как все это у них быстро: вот уже на всех мечетях ударили в колокола, и город дрожит от звона.

— Ну, уж это положим! — вмешался тут Дон Кихот. — Насчет колоколов маэсе Педро оплошал: у мавров не бывает колоколов, а есть литавры и нечто вроде наших гобоев, а чтобы в Сансуэнье звонили колокола — это явный и невообразимый вздор.

После таких слов маэсе Педро перестал звонить и сказал:

— Не придирайтесь, сеньор Дон Кихот, к мелочам и не требуйте совершенства, — все равно вы его нигде не найдете. Разве у нас сплошь да рядом не играют комедий, где всё — сплошная нелепость и бессмыслица? И, однако ж, успехом они пользуются чрезвычайным, и зрители в совершенном восторге им рукоплещут. Продолжай, мальчик, и никого не слушай, пусть в этом моем представлении окажется столько же несообразностей, сколько песчинок на дне морском, — у меня одна забота: набить кошелек».

и Санчо предлагает Дон Кихоту уплатить за причиненный ущерб.

«— Теперь я совершенно удостоверился в том, в чем мне уже не раз приходилось удостоверяться, — заговорил Дон Кихот, — а именно, что преследующие меня чародеи первоначально показывают мне чей-нибудь облик, как он есть на самом деле, а затем подменяют его и превращают во что им заблагорассудится. Послушайте, сеньоры: говорю вам по чистой совести, мне показалось, будто все, что здесь происходит, происходит воистину, что Мелисендра — это Мелисендра, Гайферос — Гайферос, Марсилий — Марсилий, Карл Великий — Карл Великий, вот почему во мне пробудился гнев, и, дабы исполнить долг странствующего рыцаря, я решился выручить и защитить беглецов и, движимый этим благим намерением, совершил все то, чему вы явились свидетелями. Если же вышло не так, как я хотел, то виноват не я, а преследующие меня злодеи, и хотя я допустил оплошность эту неумышленно, однако ж я сам себя присуждаю к возмещению убытков. Скажите, маэсе Педро, сколько вы хотите за сломанные куклы? Я готов сей же час уплатить вам доброю и имеющею хождение кастильскою монетою». Дон Кихот поочередно платит за каждую из кукол, потом все вместе садятся ужинать. На следующий день маэсе Педро поднимается ни свет ни заря и покидает постоялый двор прежде, чем Дон Кихот и Санчо Панса трогаются в путь.

Выясняется, что кукольник Педро с зеленой повязкой на глазу — это на самом деле Хинес де Пасамонте, один из каторжников, освобожденных Дон Кихотом в двадцать второй главе первой части. Разумеется, предсказания его обезьянки оказываются надувательством: прежде чем расположиться в каком-нибудь селе, он собирал необходимую информацию, а потом делал вид, что повторяет слова обезьянки. Прибыв на постоялый двор, он, разумеется, узнал Дон Кихота и Санчо Пансу и потому смог без труда их поразить. По пути Дон Кихоту с помощью длинной речи удается утихомирить жителей двух сел, в насмешку друг над другом ревущих ослом. Однако мир нарушает Санчо, решивший продемонстрировать свое искусство реветь по-ослиному. Толпа набрасывается на Санчо, а Дон Кихот постыдно спасается бегством.

«Государь мой! Я сознаю, что мне недостает только хвоста, иначе был бы я полным ослом. Коли вашей милости угодно мне его привесить, то я буду считать, что он висит на месте, и в качестве осла буду служить вам до конца моих дней. Простите меня, ваша милость, и сжальтесь надо мной, — ведь я сущий младенец и худо во всем разбираюсь, и болтаю я много неумышленно: такая уж у меня слабость, а кто грешит да кается, тому грехи отпускаются».

Оказавшись на берегу реки Эбро, Дон Кихот воображает, что пустая лодочка, привязанная к стволу дерева, призывает его отправиться на помощь какому-то попавшему в беду рыцарю. «С этими словами он прыгнул в лодку, Санчо следом за ним, затем была перерезана бечевка, и лодка начала медленно удаляться; и вот когда Санчо увидел, что он уже на расстоянии примерно двух локтей от берега, то в предчувствии неотвратимой гибели задрожал всем телом, но особенно он закручинился, услышав рев осла и увидев, что Росинант из сил выбивается, чтобы сорваться с привязи <…>»^{53}.

Через некоторое время «глазам их явились большие мельницы, стоявшие посреди реки, и, едва увидев их, Дон Кихот громким голосом сказал Санчо:

— Смотри, смотри! Вон там, друг мой, виднеется то ли город, то ли замок, то ли крепость, в которой, уж верно, находится заключенный рыцарь, а может статься, некая униженная королева, инфанта или принцесса, и вот ради того, чтобы оказать им помощь, я сюда и доставлен.

— О каком, черт побери, городе, о какой крепости и о каком замке вы, государь мой, толкуете? — возопил Санчо. — Разве вы не видите, что это водяные мельницы, на которых мелют зерно?

— Молчи, Санчо, — сказал Дон Кихот, — они только кажутся мельницами, но это не мельницы. Я уж тебе говорил, что волшебные чары обладают свойством подменять и искажать подлинную сущность любого предмета. Я не хочу сказать, что один предмет превращается в другой на самом деле, — нет, подмена происходит только в нашем воображении, как это показал случай с превращением моей Дульсинеи, о ней же все упование мое.

Тем временем лодка попала в самую стремнину и начала продвигаться вперед быстрее, чем прежде. Мукомолы, работавшие на мельницах, заметив, что по реке движется лодка и что ее несет прямо в водоворот, образуемый мельничными колесами, схватили длинные шесты и выбежали на плотину, чтобы остановить лодку, а как лица их и одежда были в муке, то вид у них был довольно страшный <…>».

Дон Кихот, выкрикивая угрозы, обнажает меч, но все же мукомолам удается спасти рыцаря и Санчо, хотя и опрокинув их в воду. Владелец лодки требует возмещения убытков, и Дон Кихот соглашается заплатить. «Затем он возвысил голос и, повернувшись лицом к мельницам, молвил:

— Кто бы вы ни были, друзья мои, ввергнутые в это узилище, простите меня: к несчастью для меня и для вас, я не могу выручить вас из беды. Видно, подвиг сей какому-либо другому рыцарю предуготован и предназначен».

Дон Кихот встречает охотящихся герцога с герцогиней. Они узнают его и, желая позабавиться, приглашают в свой замок, где ему оказывают прием, достойный странствующего рыцаря.

Дон Кихот приказывает Санчо обуздать свой язык. Но за него вступается герцогиня:

«— Клянусь жизнью моего мужа, — сказала герцогиня, — что Санчо не отойдет от меня ни на шаг. Я его очень люблю и знаю, что он очень умен».

Здравомыслящий священник, оказавшийся за герцогским столом, отчитывает Дон Кихота.

«Духовник, слышавший весь этот разговор про великанов, душегубов и колдовство, догадался, что это и есть Дон Кихот Ламанчский, которого историю герцог читал постоянно, между тем духовник порицал его за это многократно и уверял, что глупо с его стороны читать подобные глупости. И вот теперь, совершенно удостоверившись в правильности своих предположений, он в превеликом гневе заговорил с герцогом:

— Ваша светлость! Вам, государь мой, придется давать ответ Богу за выходки этого молодца. Я склонен думать, что этот самый Дон Кихот, Дон Остолоп или как его там, не столь уж слабоумен, каким ваша светлость себе его представляет, а потому и не след вам потворствовать его дурачествам и сумасбродствам.

Затем он обратился непосредственно к Дон Кихоту и сказал:

— Послушайте вы, пустая голова: кто это вам втемяшил, что вы странствующий рыцарь и что вы побеждаете великанов и берете в плен лиходеев? Опомнитесь и попомните мое слово: возвращайтесь к себе домой, растите детей, если у вас есть таковые, занимайтесь хозяйством и перестаньте мыкаться по свету, ловить в небе журавля и смешить всех добрых людей, знакомых и незнакомых. Откуда вы взяли, что были на свете и сейчас еще существуют странствующие рыцари, не к ночи будь они помянуты? Где же это в Испании водятся великаны или в Ламанче — душегубы, и где эти заколдованные Дульсинеи и вся эта уйма чепухи, которая про вас написана?»

Дон Кихот дает священнику красноречивый ответ: «по-вашему, это бесплодное занятие и праздное времяпрепровождение — странствовать по миру, чуждаясь его веселий и взбираясь по крутизнам, по которым доблестные восходят к обители бессмертия?» Потом он беседует о Дульсинее с герцогом и герцогиней.

«— Одному Богу известно, существует Дульсинея на свете или же не существует, вымышлена она или же не вымышлена, — в исследованиях подобного рода нельзя заходить слишком далеко. Я не выдумывал мою госпожу и не создавал ее в своем воображении, однако все же представляю ее себе такою, какою подобает быть сеньоре, обладающей всеми качествами, которые способны удостоить ее всеобщего преклонения, а именно: она — безупречная красавица, величавая, но не надменная, в любви пылкая, но целомудренная, приветливая в силу своей учтивости, учтивая в силу своей благовоспитанности и наконец бесподобная в силу своей родовитости, ибо на благородной крови расцветает и произрастает красота, достигающая более высоких степеней совершенства, нежели у низкого происхождения красавиц».

Герцогиня уверяет, что верит в существование Дульсинеи: «Одно только обстоятельство все же меня смущает и вызывает несколько недоброжелательное чувство по отношению к Санчо Пансе. Смущает же меня вот что: в упомянутой книге говорится, что Санчо Панса, явившись к сеньоре Дульсинее с письмом от вашей милости, застал ее за просеиванием зерна, и в довершение всего говорится, что зерно было низкого сорта, и это как раз и вызывает у меня сомнение в знатности ее рода».

«это дает мне основание полагать, что когда мой оруженосец явился к ней от меня с поручением, то они [чародеи] превратили ее в крестьянку и принудили исполнять столь черную работу, как просеивание зерна. Впрочем, как я уже имел случай заметить, то были не зерна, но перлы Востока, и в доказательство того, что это истинная правда, я хочу вам сказать, ваши высочества, что недавно я был в Тобосо, но так и не нашел дворца Дульсинеи, а на другой день она явилась оруженосцу моему Санчо в подлунном своем облике, то есть в облике первой красавицы во всем подлунном мире, а предо мной она предстала в виде невоспитанной, безобразной и не весьма рассудительной сельчанки, хотя на самом деле она вмещает в себе всю мудрость мира. И коль скоро я сам не заколдован и, если вдуматься, не могу быть заколдован, то, следственно, заколдованною, оскорбленною, превращенною, искаженною и подмененною является она, и на ней выместили злобу мои недруги, вот почему я буду всечасно ее оплакивать до той поры, пока она не явится предо мною в первоначальном своем состоянии». Слуги потешаются над Санчо, но герцогиня, наслаждаясь ситуацией, обласкивает его. Герцог обещает сделать Санчо губернатором острова.

Очень скучная глава, в которой Санчо беседует с герцогиней. Он по секрету сообщает ей о своем обмане с вручением письма, а также с одной из трех поселянок, выданной им за Дульсинею.

Ночью в лесу, следуя тщательно продуманному плану, герцог и герцогиня разыгрывают с Дон Кихотом очередную шутку. Один из их слуг, одетый дьяволом, объявляет, что шесть отрядов волшебников везут сюда Дульсинею Тобосскую, чтобы уведомить Дон Кихота, как ее расколдовать.

«— Когда б ты был дьявол, как ты уверяешь и как это можно заключить по твоей образине [бесстрашно ответил Дон Кихот], ты бы уж давно догадался, что рыцарь Дон Кихот Ламанчский — вот он, перед тобой.

— Клянусь Богом и своею совестью, я его не заметил, — молвил дьявол, — у меня так забита голова, что главное-то я и упустил из виду.

— Стало быть, этот черт — человек почтенный и добрый христианин, — заметил Санчо, — иначе он не стал бы клясться Богом и своею совестью. Я начинаю думать, что и в аду можно встретить добрых людей.

Тут дьявол, не сходя с коня, повернулся лицом к Дон Кихоту и сказал:

— К тебе, Рыцарь Львов (чтоб ты попал к ним в когти!), послал меня злосчастный, но отважный рыцарь Монтесинос и велел передать, чтобы ты дожидался его на том самом месте, где я с тобою встречусь: он везет с собой так называемую Дульсинею Тобосскую и должен тебе поведать, что должно предпринять, дабы расколдовать ее. А как не о чем мне больше с тобой разговаривать, то и незачем мне тут оставаться. Итак, значит, черти — с тобой, такие же точно, как я, а с вами, сеньоры, — добрые ангелы.

Все снова пришли в изумление, особливо Санчо и Дон Кихот: Санчо — оттого, что все наперекор истине в один голос твердили, что Дульсинея заколдована, Дон Кихот же — оттого, что он сам не был уверен, точно ли происходили с ним разные события в пещере Монтесиноса. И он все еще занят был этими мыслями, когда герцог спросил его:

— А как же иначе? — отвечал Дон Кихот. — Если даже на меня весь ад ополчится, я все равно буду ждать — бесстрашно и неколебимо».

Слышится страшный шум, на колесницах проезжают три волшебника, объявляющие свои имена.

«Тут все увидели, что под звуки этой приятной музыки к ним приближается нечто вроде триумфальной колесницы, запряженной шестеркою гнедых мулов, покрытых белыми попонами, и на каждом из мулов сидел кающийся в белой одежде, с большим зажженным восковым факелом в руке. Была сия колесница раза в два, а то и в три, больше прежних; на самой колеснице и по краям ее помещалось еще двенадцать кающихся в белоснежных одеяниях и с зажженными факелами, каковое зрелище приводило в восхищение и вместе в ужас, а на высоком троне восседала нимфа [Дульсинея] под множеством покрывал из серебристой ткани, сплошь усыпанных золотыми блестками, что придавало не весьма богатому ее наряду особую яркость. Лицо ее было прикрыто прозрачным и легким газом, сквозь его складки проглядывали очаровательные девичьи черты, а множество факелов, ее освещавших, позволяли судить о красоте ее и возрасте, каковой, по-видимому, не достигал двадцати лет и был не ниже семнадцати. Рядом с нею сидела фигура под черным покрывалом, в платье, доходившем до пят, с длинным шлейфом. Колесница остановилась прямо перед герцогом, герцогинею и Дон Кихотом, и в то же мгновение на ней смолкли звуки гобоев, арф и лютней, фигура же встала с места, распахнула длинную свою одежду, откинула покрывало, и тут все ясно увидели, что это сама Смерть, костлявая и безобразная, при взгляде на которую Дон Кихот содрогнулся. Санчо струхнул, и даже герцогу с герцогиней стало не по себе. Поднявшись и вытянувшись во весь рост, эта живая Смерть несколько сонным голосом и слегка заплетающимся языком заговорила так:

Я — тот Мерлин, которому отцом

Был дьявол, как преданья утверждают.

(Освящена веками эта ложь!)

<…>

Вычерчивая там круги, и ромбы,

И прочие таинственные знаки,

Как вдруг туда проник печальный голос

Прекрасной Дульсинеи из Тобосо.

Ее из знатной дамы в поселянку,

Я жалостью проникся, заключил

Свой дух в пустую оболочку этой

На вид ужасной, изможденной плоти,

В которых тайны ведовства сокрыты,

И поспешил сюда, чтоб положить

Конец беде, столь тяжкой и нежданной».

В заключение сообщается, что Санчо должен три тысячи раз отхлестать себя по голым ягодицам. Иначе «<…> либо Дульсинея возвратится в пещеру Монтесиноса и снова примет облик крестьянки, либо в том виде, какой она имеет сейчас, ее восхитят в Елисейские поля, и там она будет ждать, доколе положенное число розог не будет отсчитано полностью». Санчо отчаянно сопротивляется, и тогда Дульсинея откидывает покрывало и «с чисто мужской развязностью и не весьма нежным голосом» принимается упрекать его в нежелании ей помочь, пока, в конце концов, под угрозой потерять обещанный герцогом остров, Санчо с огромной неохотой соглашается. Весь спектакль был поставлен домоправителем герцога, исполнявшим роль Мерлина и подговорившим одного из пажей изобразить Дульсинею.

Санчо пишет жене в письме, что теперь она губернаторша, и посылает зеленый охотничий кафтан, подаренный ему герцогиней, из которого она может скроить юбку и кофту для их дочери.

«Вот и выходит, что не так, так эдак, а ты у меня, надо надеяться, разбогатеешь <…>

Домоправитель ставит еще один уморительный спектакль. Мрачный старик Трифальдин Белая Борода (по аналогии с Труффальдином из «Влюбленного Роланда» Боярдо и «Неистового Роланда» Ариосто) просит Дон Кихота выручить из беды госпожу графиню Трифальди, именуемую также дуэньей Гореваной.

Короткая и поверхностная глава, в которой обсуждаются дуэньи; Санчо придерживается мнения, что все они назойливые и наглые.

покорил ее своими достоинствами, и она позволила ему проникнуть в покои Метонимии на правах законного супруга. Эта интрижка оставалась в тайне до тех пор, пока Метонимия не забеременела. Тогда было решено, что дон Треньбреньо в присутствии викария попросит руки инфанты на основании письма, в котором та давала обещание стать его женой, а Метонимию на время поместят в дом почтенного альгуасила.

Метонимия стала женой дона Треньбреньо, но королева, мать принцессы, была так раздосадована, что умерла спустя три дня и была похоронена. Затем «на могиле королевы верхом на деревянном коне появился великан Злосмрад, двоюродный брат Майнции [королевы], лиходей и притом волшебник, и вот, чтобы отомстить за смерть двоюродной сестры, чтобы наказать дона Треньбреньо за дерзость и с досады на распущенность Метонимии, он при помощи волшебных чар заколдовал их всех прямо на могиле: инфанту превратил в медную мартышку, дона Треньбреньо — в страшного крокодила из какого-то неведомого металла, между ними поставил столб, тоже металлический, а на нем начертал сирийские письмена, которые в переводе сначала на кандайский, а затем на испанский язык заключают в себе вот какой смысл: "Дерзновенные эти любовники не обретут первоначального своего облика, доколе со мною в единоборство не вступит доблестный ламанчец, ибо только его великой доблести уготовал рок невиданное сие приключение"».

В довершение всего, чтобы наказать дуэний, нарушивших свой долг, волшебник наложил на них длительную казнь: «При этих словах Горевана и прочие дуэньи откинули с лица вуали, и тут оказалось, что у них у всех растет борода, у кого белокурая, у кого черная, у кого седая, у кого с проседью, каковое зрелище, видимо, поразило герцога и герцогиню, ошеломило Дон Кихота и Санчо и огорошило всех остальных».

«Все охотники до таких историй, как эта, должны быть воистину и вправду благодарны Сиду Ахмету, первому ее автору, который по своей любознательности выведал наимельчайшие ее подробности и ярко их осветил, не пропустив даже самых незначительных частностей. Он воссоздает мысли, раскрывает мечтания, отвечает на тайные вопросы, разрешает сомнения, заранее предвидит возражения — одним словом, угадывает малейшие прихоти натуры самой любознательной. О достохвальный автор! О блаженный Дон Кихот! О славная Дульсинея! О забавный Санчо Панса! Много лет здравствовать вам всем и каждому из вас в отдельности — на радость и утешение живущим!»

Затем дуэнья Горевана сообщает собравшимся, что Злосмрад посылает своего деревянного коня Клавиленьо, чтобы тот по воздуху отвез Дон Кихота с Санчо Пансой за три тысячи миль в Кандайю; Дон Кихот принимает вызов волшебника.

Четыре дикаря вносят деревянного коня. Прежде чем сесть на волшебного скакуна, Дон Кихот, «уведя Санчо под деревья, <…> схватил его за обе руки и сказал:

— Ты видишь, брат Санчо, что нам предстоит длительное путешествие, Бог знает, когда мы возвратимся и будет ли у нас досуг и удобный случай, вот почему мне бы хотелось, чтобы ты сейчас пошел к себе в комнату, будто бы тебе что-то нужно захватить в дорогу, и в мгновение ока влепил себе для начала, в счет трех тысяч трехсот плетей, с тебя причитающихся, хотя бы пятьсот, — что-то по крайней мере было бы уже сделано, — а начать какое-нибудь дело — значит уже наполовину его кончить.

— Ей-богу, у вашей милости не все дома! — воскликнул Санчо. — Это мне напоминает пословицу: "Я ребенка донашиваю, а ты с меня девичества спрашиваешь". Мне на голой доске сидеть придется, а ваша милость требует, чтобы я себе задницу отлупцевал? Ей-ей, ваша милость, это вы не подумавши. Давайте-ка лучше брить дуэний, а потом, когда мы вернемся, — вот вам честное слово оруженосца, — я так быстро покончу с моим обязательством, что ваша милость будет ублаготворена, и кончен разговор.

— Ну что ж, добрый Санчо, я удовольствуюсь твоим обещанием и буду надеяться, что ты его исполнишь, — по правде говоря, хоть ты и простоват, а все же ты человек солидный.

— Вовсе я не страховидный, а очень даже благовидный, — возразил Санчо, — впрочем, каков бы я ни был, а слово свое сдержу».

После того как им завязывают глаза, они вдвоем садятся на деревянного коня, поворачивают колок у него на шее, а герцогская чета с помощью различных уловок — с помощью больших мехов поднимают ветер, жгут паклю — заставляет их поверить, что они летели по воздуху, пока конь не взорвался и они, слегка опаленные, не упали на землю.

«Тем временем бородатый отряд дуэний во главе с Трифальди исчез из сада, все же остальные, как будто бы в обмороке, лежали ниц на земле. Дон Кихот и Санчо сильно ушиблись при падении; когда же они стали на ноги, то огляделись по сторонам и так и обомлели: перед ними был все тот же сад, откуда они выехали, а на земле вповалку лежали люди; но каково же было их изумление, когда в одном углу сада они обнаружили воткнутое в землю длинное копье, к коему были привязаны два зеленых шелковых шнура, на шнурах висел белый гладкий пергамент, а на нем крупными золотыми буквами было написано следующее:

"Достославный рыцарь Дон Кихот Ламанчский завершил и довел до конца приключение с графиней Трифальди, именуемою также дуэньей Гореваной, и со всею ее компанией одним тем, что на приключение это отважился. Злосмрад не имеет к нему более никаких претензий, подбородки дуэний стали гладкими и растительности лишенными, королевская же чета: дон Треньбреньо и Метонимия возвратились в первоначальное свое состояние. Когда же будет завершено оруженосцево бичевание, то белая голубка вырвется из когтей зловонных коршунов, ныне ее терзающих, и очутится в объятиях своего воркующего возлюбленного, ибо так судил мудрый Мерлин, всем волшебникам волшебник"».

Вознамерившись шутить и дальше, герцог дает указание слугам, как им вести себя с Санчо, когда он станет губернатором, и объявляет, что на следующий день тот отправится управлять обещанным островом. Дон Кихот дает Санчо пространные советы, выдержанные в строго классическом духе, а Санчо сыплет поговорками.

герцогиней горничная Альтисидора поет любовную песню. «И тут послышались нежнейшие звуки арфы. При этих звуках Дон Кихот остолбенел, ибо в сей миг ему припомнились бесчисленные приключения в этом же роде: с окнами, решетками и садами, с музыкой, объяснениями в любви и обмороками — словом, со всем тем, о чем Дон Кихот читал в рыцарских романах, способных обморочить кого угодно. Он тотчас вообразил, что одна из горничных девушек герцогини в него влюбилась и что только девичий стыд не позволяет ей признаться в сердечном своем влечении, и испугавшись, как бы она его не пленила, мысленно дал себе слово держаться твердо; всей душой и всем помышлением отдавшись под покровительство сеньоре Дульсинее Тобосской, он решился, однако ж, послушать пение и, дабы объявить о своем присутствии, притворно чихнул, что чрезвычайно обрадовало девиц: ведь им только того и нужно было, чтобы Дон Кихот их слышал». После того как пение стихает, он сетует на судьбу и подтверждает свою безграничную преданность Дульсинее. «И тут он с силой захлопнул окно и, опечаленный и удрученный, как если бы на него свалилось большое несчастье, лег в постель <…>».

Санчо становится губернатором одного из лучших владений герцога — обнесенного стеной городка, насчитывающего до тысячи жителей. Благодаря хорошей памяти он с Соломоновой мудростью вершит суд. Пока он разбирает три тяжбы, нас потчуют всевозможными средневековыми забавами и лошадиным здравым смыслом, таким же древним, как сами лошади.

На следующий день, возвратившись в свою комнату, Дон Кихот находит в ней виолу. «<…> он подтянул струны, затем отворил решетчатый ставень и услыхал, что в саду кто-то гуляет; тогда он быстро перебрал лады, с крайним тщанием настроил виолу, прочистил себе гортань, откашлялся, а затем сипловатым, но отнюдь не фальшивым голосом запел романс, который он сам же предварительно сочинил» в честь Дульсинеи. Герцог с герцогиней подвергают его изощренной пытке: не дослушав пение до конца, с находившейся над его окном галереи вытряхивают полный мешок котов, к хвостам которых привязаны колокольчики; Дон Кихот, вообразив, что в комнату ворвался легион бесов, бросается на них с мечом; один из котов с такой силой вцепляется когтями и зубами ему в лицо, что герцогу приходится его отдирать.

Мы возвращаемся к Санчо Пансе. Сервантес высмеивает существовавший в Испании обычай, согласно которому за королевской трапезой присутствовал врач, который советовал царствующим особам, какую пищу есть, и наблюдал за тем, чтобы они не переедали. Участвующий в розыгрыше Санчо Пансы врач приказывает убирать со стола все лакомые блюда, оставляя его полуголодным. Далее следует идиотский эпизод с крестьянином, просящим шестьсот дукатов на свадьбу сына, которого Санчо — следуя крестьянскому здравому смыслу — прогоняет вон.

Мы с вами сталкивались с двойным волшебством — со стороны герцогской четы и со стороны слуг. В этой главе появляется дуэнья донья Родригес, которая искренне верит в Дон Кихота и искренне обращается к нему за помощью. «<…> дверь отворилась. Он завернулся с головой в желтое атласное одеяло и стал во весь рост на кровати; на голове у него была скуфейка, на лице и усах повязки: на лице — из-за царапин, а на усах — для того, чтобы они не опускались и не отвисали; и в этом своем наряде он походил на самое странное привидение, какое только можно себе представить. Он впился глазами в дверь, но вместо изнывающей и уже не властной над собой Альтисидоры к нему вошла почтеннейшая дуэнья в белом подрубленном вдовьем покрывале, столь длинном, что оно охватывало и окутывало ее с головы до ног. В левой руке она держала зажженный огарок свечи, а правою защищала от света глаза, скрывавшиеся за огромными очками. Шла она медленно и ступала легко».

Донья Родригес рассказывает Дон Кихоту, что ее дочь соблазнил сын богатого крестьянина, который обещал на ней жениться, но теперь и не думает держать слово. К тому же герцог не вступается за них, потому что богатый крестьянин дает ему денег взаймы. «Вот я и прошу вас, государь мой, возьмите на себя труд, восстановите справедливость — то ли уговорами, то ли силой оружия: ведь все про вас знают, что вы родились на свет, дабы искоренять неправду, выпрямлять кривду и защищать обойденных».

демоны задают дуэнье хорошую трепку. Затем молчаливые палачи набрасываются на рыцаря. «<…> сдернув с него простыню и одеяло, [они] принялись щипать его, да так часто и так больно, что ему пришлось пустить в ход кулаки, и все это происходило в совершенной тишине. Битва длилась около получаса; засим привидения скрылись, донья Родригес оправила юбки и, оплакивая свое злоключение, вышла из комнаты, не сказав Дон Кихоту ни слова, Дон Кихот же, измученный и исщипанный, растерянный и озадаченный, остался один, и тут мы его покинем [говорит Сервантес], как он ни жаждет узнать, кто же этот злой чародей, который так его отделал».

Санчо заявляет: «Я хочу очистить остров от всякой дряни — от побродяг, лодырей и шалопаев. Надобно вам знать, друзья мои, что праздношатающийся люд в государстве — это все равно что трутни в улье, которые пожирают мед, собранный пчелами-работницами. Я намерен оказывать покровительство крестьянам, охранять особые права идальго, награждать людей добродетельных, а самое главное — относиться с уважением к религии и оказывать почет духовенству».

Здесь Санчо Панса излагает взгляды Сервантеса на общество и власть. Мудрость его сентенций поражает как преступников, так и участников мистификации. В одном из случаев Санчо приказывает пожертвовать часть денег, ставших предметом распри, на бедных узников. Эпизод с юношей и девушкой (братом и сестрой, обменявшимся одеждой) в отличие от других происшествий не подстроен. Девушка — дочь богатого человека, которую отец держит взаперти, — несчастна, ей хочется увидеть окружающий мир. «Все мое несчастье, все мое злополучие состоит в том, что я упросила брата, чтоб он позволил мне переодеться мужчиной и дал мне свое платье и чтоб он ночью, когда батюшка заснет, показал мне город. Наскучив моими мольбами, он в конце концов уступил, я надела на себя вот этот самый костюм, он надел мое платье, которое, кстати сказать, очень ему подошло, потому что у него нет еще и признаков бороды и лицом он напоминает прелестную девушку, и вот нынче ночью, вероятно с час тому назад, мы ушли из дому и, влекомые легкомыслием молодости, обежали весь город <…>». Заметив ночной дозор, они пустились бежать, но девушку поймали и привели в суд. «Что девушка говорила правду истинную, это выяснилось окончательно, когда полицейские привели ее брата, коего один из них настиг в то время, как он убегал от сестры. На нем была только пышная юбка и голубой камки мантилья с золотыми позументами, а головной убор заменяли его же собственные волосы, вившиеся белокурыми локонами и походившие на золотые колечки». Санчо приказывает брату и сестре вернуться домой, не беспокоя отца, и втайне замышляет выдать за юношу свою дочь, однако этим планам не дано осуществиться — губернаторству Санчо приходит конец.

Желая разузнать, что привело дуэнью в покои Дон Кихота, герцогиня и ее горничная «с великим бережением и опаскою подкрались на цыпочках к двери Дон-Кихотовой спальни и стали так близко, что им слышен был весь разговор; когда же герцогиня услышала, что Родригес выдала тайну насчет аранхуэсских ее фонтанов, то не выдержала и, обуреваемая гневом и жаждой мщения, вместе с Альтисидорой, испытывавшей те же самые чувства, ворвалась в спальню, и тут они соединенными усилиями расцарапали Дон Кихоту лицо и отшлепали дуэнью <…>».

Мы улавливаем знакомую интонацию: едва закончив одну проделку, затеять другую. На этот раз герцогская чета посылает пажа (игравшего роль Дульсинеи) с подарками и теплым письмом от герцогини и письмом от Санчо к Тересе Панса, совершенно ошалевшей от полученных новостей.

«— Сеньор священник! Сделайте милость, узнайте, не едет ли кто из нашей деревни в Мадрид или же в Толедо: я хочу попросить купить мне круглые, всамделишние фижмы, и чтоб самые лучшие и по последней моде. Право же, я должна по силе-возможности блюсти честь своего мужа губернатора. А то в один прекрасный день разозлюсь и сама поеду в столицу, да еще карету заведу, чтоб все было как у людей. У кого муж — губернатор, те — пожалуйста: покупай и держи карету.

— Еще бы, матушка! — воскликнула Санчика. — И дай тебе Бог поскорей ее завести, а там пусть про меня говорят, когда я буду разъезжать вместе с моей матушкой, госпожой губернаторшей: "Ишь ты, такая-сякая, грязная мужичка, расселась, развалилась в карете, словно папесса!" Ничего, пусть себе шлепают по грязи, а я — ноги повыше и буду себе раскатывать в карете. Наплевать мне на все злые языки, сколько их ни есть: мне бы в тепло да в уют, а люди пусть что хотят, то плетут. Верно я говорю, матушка?

— Уж как верно-то, дочка! — сказала Тереса. — И все эти наши радости, и даже кое-что еще почище, добрый мой Санчо мне предсказывал, вот увидишь, дочка: я еще и графиней буду, удачи — они уж так одна за другой и идут. Я много раз слыхала от доброго твоего отца, а ведь его можно также назвать отцом всех поговорок: дали тебе коровку — беги скорей за веревкой, дают губернаторство — бери, дают графство — хватай, говорят: "На, на!" — и протягивают славную вещицу — клади в карман. А коли не хочешь — спи и не откликайся, когда счастье и благополучие стучатся в ворота твоего дома!

— И какое мне будет дело до того, что обо мне говорят, когда уж я заважничаю и зазнаюсь? — вставила Санчика. — Дайте псу в штаны нарядиться, он и с собаками не станет водиться».

Санчо получает письмо с советами от Дон Кихота и снова заседает в суде, где сталкивается со старой задачей о правде и лжи. «<…> закон составлен таким образом: "Всякий, проходящий по мосту через сию реку, долженствует объявить под присягою, куда и зачем он идет, и кто скажет правду, тех пропускать, а кто солжет, тех без всякого снисхождения отправлять на находящуюся тут же виселицу и казнить". <…> Но вот однажды некий человек, приведенный к присяге, поклялся и сказал: он-де клянется, что пришел затем, чтобы его вздернули вот на эту самую виселицу, и ни за чем другим. Клятва сия привела судей в недоумение, и они сказали: "Если позволить этому человеку беспрепятственно следовать дальше, то это будет значить, что он нарушил клятву и согласно закону повинен смерти; если же мы его повесим, то ведь он клялся, что пришел только затем, чтобы его вздернули на эту виселицу, следственно, клятва его, выходит, не ложна, и на основании того же самого закона надлежит пропустить его". И вот я вас спрашиваю, сеньор губернатор, что делать судьям с этим человеком, — они до сих пор недоумевают и колеблются. Прослышав же о возвышенном и остром уме вашей милости, они послали меня, дабы я от их имени обратился к вам с просьбой высказать свое мнение по поводу этого запутанного и неясного дела».

После недолгого обсуждения Санчо высказывает свое мнение:

«— Послушай, милейший, — сказал Санчо, — может, я остолоп, но только, по-моему, у этого твоего прохожего столько же оснований для того, чтобы умереть, сколько и для того, чтоб остаться в живых и перейти через мост: ведь если правда его спасает, то, с другой стороны, ложь осуждает его на смерть, а коли так, то вот мое мнение, которое я и прошу передать сеньорам, направившим тебя ко мне: коль скоро оснований у них для того, чтобы осудить его, и для того, чтобы оправдать, как раз поровну, то пусть лучше они его пропустят, потому делать добро всегда правильнее, нежели зло. И под этим решением я не задумался бы поставить свою подпись, если б только умел подписываться. И все, что я сейчас сказал, это я не сам придумал, мне пришел на память один из тех многочисленных советов, которые я услышал из уст моего господина Дон Кихота накануне отъезда на остров, то есть: в сомнительных случаях должно внимать голосу милосердия, и вот, слава Богу, я сейчас об этом совете вспомнил, а он как раз подходит к нашему делу». Решение объявляется достойным Ликурга.

Санчо Панса проводит день за улучшением государственного устройства. «<…> он воспретил розничную перепродажу съестных припасов во всем государстве и разрешил ввоз вина откуда бы то ни было, с тою, однако же, оговоркою, что должно быть указываемо место его изготовления и что цена на него должна быть устанавливаема сообразно с его действительной стоимостью, качеством и маркою, тем же продавцам, которые будут уличены в разбавлении вина водою, а равно и в подделке ярлычков, губернатор положил смертную казнь; он снизил цены на обувь, главным образом на башмаки, стоившие, по его мнению, неимоверно дорого; определил размеры жалованья слугам, которые в своем корыстолюбии не знали удержу; установил строгие взыскания для тех, кто, все равно: днем или же ночью, вздумал бы распевать непристойные и озорные песни; воспретил слепцам петь о чудесах, если только у них нет непреложных доказательств, что чудеса эти подлинно происходили, ибо он держался того мнения, что большинство чудес, о которых поют слепцы, суть чудеса мнимые и только подрывают веру в истинные, и наконец придумал и учредил новую должность — должность альгуасила по делам бедняков, не с тем, однако ж, чтобы преследовать их, а с тем, чтобы проверять, подлинно ль они бедны, а то ведь бывает иной раз и так, что калекою прикидывается вор, у коего обе руки целехоньки, и выставляет напоказ мнимые язвы здоровенный пьяница. Одним словом, он ввел столько улучшений, что они до сего времени не утратили в том краю своей силы и доныне именуются "Законоположениями великого губернатора Санчо Пансы"».

Донья Родригес с дочерью просят Дон Кихота за них вступиться, и он обещает разыскать обидчика и вызвать его на поединок. Однако герцог берется сам передать своему вассалу вызов и заставить явиться на дуэль спустя шесть дней. От Тересы Панса приходят письма к герцогине и Санчо, в последнем она сообщает новости о деревенской жизни. «Священник, цирюльник, бакалавр и даже причетник никак не могут поверить, что ты — губернатор, и говорят, что это наваждение или же колдовство, как и все, что касается твоего господина Дон Кихота, а Самсон говорит, что он тебя разыщет и выбьет у тебя из головы губернаторство, из Дон Кихота же повыколотит его сумасбродство, а я на это только посмеиваюсь и знай поглядываю на нитку кораллов да прикидываю, какое платье выйдет из твоего кафтана для нашей дочки.

Послала я сеньоре герцогине немного желудей — уж как бы мне хотелось, чтоб они были золотые. Если у вас на острове носят жемчужные ожерелья, то несколько таких ожерелий пришли мне. <…>

замуж их все-таки возьмут, несмотря что они с грешком.

Санчика вяжет кружева, <…> ну, а как теперь она губернаторская дочка, то и не к чему ей ради этого трудиться: уж ты дашь ей приданое. Фонтан у нас на площади высох; в позорный столб ударила молния, — дай Бог, чтоб и всем этим столбам был такой же конец».

Шутка, разыгрываемая с Санчо, достигает своего апогея, когда ему сообщают о нашествии врагов на остров. В поднявшейся суматохе Санчо здорово наминают бока. Избитый Санчо, с трудом передвигая ноги, направляется в конюшню, седлает серого и обращается к присутствующим: «Оставайтесь с Богом, ваши милости, и скажите сеньору герцогу, что голышом я родился, голышом весь свой век прожить ухитрился: я хочу сказать, что вступил я в должность губернатора без гроша в кармане и без гроша с нее ухожу — в противоположность тому, как обыкновенно уезжают с островов губернаторы». После некоторого обсуждения его согласились отпустить, «предложив ему предварительно охрану, а также все потребное для услаждения его особы и для удобств в пути. Санчо сказал, что он ничего не имеет против получить немного овса для серого, а для себя — полголовы сыра и полкаравая хлеба: путь, дескать, недальний, а посему лучших и более обильных запасов довольствия не требуется. Все стали его обнимать, он со слезами на глазах обнял каждого и наконец пустился в дорогу, они же долго еще дивились как его речам, так и непреклонному и столь разумному его решению».

«У герцога с герцогиней было решено, что вызову, который Дон Кихот бросил их вассалу по вышеуказанной причине, надлежит дать ход; однако парень этот находился на ту пору во Фландрии, куда он бежал, дабы не иметь своею тещею донью Родригес, а потому их светлости положили заменить его одним из своих лакеев, гасконцем по имени Тосилос, предварительно объяснив ему хорошенько, в чем состоят его обязанности».

По пути к своему господину Санчо встречает мавра Рикоте, деревенского лавочника, переодетого паломником-немцем (мавры были изгнаны из Испании в Африку королевскими указами в 1609–1613 гг.). В группе нищих странников оказались люди весьма молодые с туго набитыми котомками. «Паломники разлеглись на земле и прямо на травке, заменившей им скатерть, разложили хлеб, соль, ножи, орехи, куски сыру и обглоданные кости от окорока: продолжать глодать их было уже бесполезно, но обсасывать никому не возбранялось. Еще выставили они одно черного цвета кушанье, будто бы именуемое кавьяль, приготовляемое из рыбьих яиц и столь острое, что его необходимо чем-либо запивать. Также не было здесь недостатка в оливках, впрочем сухих, без всякой приправы, и все же вкусных и соблазнительных».

Старый мавр Рикоте вернулся под видом странника, чтобы выкопать зарытый за селом клад, он хочет переправить свою семью из Алжира в Германию, где живется привольнее. Его история не представляет интереса.

Замешкавшись в дороге из-за встречи с Рикоте, Санчо ночью в темноте проваливается в глубокое подземелье. Наутро его крики слышит Дон Кихот, выехавший поупражняться перед предстоящим поединком.

«Дон Кихоту показалось, что это голос Санчо Пансы, и это его поразило и озадачило; и, сколько мог возвысив голос, он спросил:

— Кому же тут быть и кому еще плакаться, — послышалось в ответ, — как не бедняге Санчо Пансе, за свои грехи и на свое несчастье назначенному губернатором острова Баратарии, а прежде состоявшему в оруженосцах у славного рыцаря Дон Кихота Ламанчского?

— Заклинаю тебя всем, чем только может заклинать правоверный христианин: скажи мне, кто ты таков, и если ты неприкаянная душа, скажи, что я могу для тебя сделать, ибо хотя призвание мое состоит в том, чтобы покровительствовать и помогать несчастным, живущим в этом мире, однако ж я готов распространить его и на то, чтобы вызволять и выручать обездоленных, отошедших в мир иной, если только они сами не властны себе помочь».

Происходит взаимное узнавание, которому способствует рев Санчева осла, Дон Кихот возвращается в замок, и люди герцога, пустив в ход веревки и канаты, вытаскивают Санчо и серого из подземелья. Санчо просит прощения у герцогской четы за то, что не уведомил их о своем отказе от губернаторства. «Ну так вот, ваши светлости, перед вами губернатор ваш Санчо Панса, который из тех десяти дней, что он прогубернаторствовал, извлек только одну прибыль, а именно: он узнал, что управление не то что одним островом, а и всем миром не стоит медного гроша. Приобретя же таковые познания, я лобызаю стопы ваших милостей, а засим, как в детской игре, когда говорят: "Ты — прыг, а я сюда — скок", прыг с моего губернаторства и перехожу на службу к моему господину Дон Кихоту, потому на этой службе мне хоть и страшновато бывает, да зато хлеб-то я, по крайности, ем досыта, а мне — хоть морковками, хоть куропатками — только быть бы сытым».

Дон Кихот прибывает на поле битвы. «Не в долгом времени при звуках труб на краю арены показался достославный лакей Тосилос с опущенным забралом, весь закованный в броню, облаченный в непроницаемые и сверкающие доспехи. <…> Доблестный сей боец получил от своего господина герцога точные указания, как ему надлежит вести себя с доблестным Дон Кихотом Ламанчским, и был предуведомлен, что убивать Дон Кихота ни в коем случае не должно, — напротив того, Тосилосу внушено было, чтобы он постарался уклониться от первой же сшибки: тем самым он-де предотвратит смертельный исход, какового, мол, не избежать, коль скоро они на полном скаку налетят друг на друга. Тосилос объехал арену и, приблизившись к помосту, где восседали обе женщины, некоторое время смотрел, не отрываясь, на ту, что требовала его себе в мужья. <…> Тем временем герцог с герцогинею заняли места в галерее, выходившей на арену, которую плотным кольцом окружил народ, жаждавший поглядеть на доселе невиданный жестокий бой. По условию поединка в случае победы Дон Кихота его противник должен был жениться на дочери доньи Родригес, в случае же его поражения ответчик почитал себя свободным от данного слова, и никакого другого удовлетворения от него уже не требовалось».

«она показалась ему прекраснейшею из женщин, каких он когда-либо видел», и Купидон всадил ему в сердце предлинную стрелу. «И вот знак к началу боя был подан, а лакей наш все еще находился в состоянии восторга, помышляя о красоте той, которая уже успела его пленить, и потому не слыхал звука трубы, Дон Кихот же, напротив, едва услышав этот звук, тотчас бросился вперед и во всю Росинантову прыть помчался на врага»; Тосилос не сдвинулся с места и стал звать распорядителя. «<…> я боюсь угрызений совести, ибо я возьму на душу великий грех, коли буду продолжать биться. Одним словом, я признаю себя побежденным и объявляю, что хочу как можно скорее жениться на этой девушке». Когда с него сняли шлем, взорам присутствующих предстало лицо лакея.

«— Чистый обман это! Это чистый обман! Вместо настоящего моего жениха нам подсунули Тосилоса, лакея сеньора герцога! Прошу защиты у Бога и короля от такого коварства, чтобы не сказать — подлости!

— Успокойтесь, сеньора, — молвил Дон Кихот, — здесь нет ни коварства, ни подлости, а если и есть, то повинен в том не герцог, а злые волшебники, меня преследующие: позавидовав славе, которую я стяжал себе этой победою, они устроили так, что жених ваш стал похож лицом на человека, коего вы называете лакеем герцога. Послушайтесь моего совета и, невзирая на коварство недругов моих, выходите за него замуж, ибо не подлежит сомнению, что это тот самый, которого вы бы хотели иметь своим мужем».

Гнев герцога, вызванный предательством Тосилоса, сменяется громким смехом.

«— С сеньором Дон Кихотом творятся такие необыкновенные вещи, — сказал он, — что я готов поверить, что это не один из моих лакеев, а кто-то еще». Затем он предлагает заключить Тосилоса под стражу, чтобы посмотреть, не вернется ли к нему прежний облик, «ибо ненависть волшебников к Дон Кихоту вряд ли будет долго продолжаться, тем более что от всех этих козней и превращений они немного выигрывают». Дочь доньи Родригес объявляет о своем желании выйти замуж за этого человека, кем бы он ни был, и приключение кончается смехом и удовлетворением с обеих сторон.

Дон Кихот покидает герцога с герцогиней, намереваясь продолжить путь в Сарагосу. Напоследок Альтисидора упрекает его в краже подвязок и поет фривольную прощальную песню.

По дороге Дон Кихот и Санчо встречают группу селян, закусывающих на лугу, чуть поодаль стоят накрытые белыми простынями предметы. Это лепные и резные изображения святых. Селяне несут в свою деревню. Дон Кихот узнает каждого святого воина и обсуждает его деяния. Он сетует на то, что пока Дульсинея не расколдована, его жребий не может улучшиться, — это признание собственного безумия предвосхищает тональность заключительной главы. Тем не менее встреча с изображениями святых представляется Дон Кихоту добрым предзнаменованием, Санчо Панса тоже доволен счастливым приключением. Продолжая свое путешествие, «ехали они не по дороге, а по лесу, и вдруг, совершенно для себя неожиданно, Дон Кихот запутался в зеленых [зеленый — любимый цвет Сервантеса] нитях, протянутых меж дерев и образовывавших нечто вроде сетей». Решив, что волшебники оплели его сетями в отместку за проявленную к Альтисидоре суровость, «он уже хотел двинуться вперед и порвать сети, но в это время перед ним внезапно предстали, выйдя из-за дерев, две прелестнейшие пастушки: во всяком случае, одеты они были, как пастушки, с тою, однако ж, разницей, что тулупчики и юбочки были на них из чудесной парчи <…>». Здесь снова возвращается пастушеская тема. «Мы уговорились целой компанией [говорят они] <…> составить новую пастушескую Аркадию, для чего девушки решили одеться пастушками, а юноши — пастухами. Мы разучили две эклоги, <…> но еще не успели их разыграть». Зеленые сети натянуты, чтобы ловить в них пташек.

Девушки и их братья читали о Дон Кихоте и Санчо Пансе и восхищаются обоими. В ответ на их любезность Дон Кихот выезжает на середину дороги и возглашает:

«— О вы, путники и странники, рыцари и оруженосцы, пешие и конные, все, кто уже сейчас едет по этой дороге или еще проедет в течение двух ближайших дней! Знайте, что я, Дон Кихот Ламанчский, странствующий рыцарь, остановился здесь, чтобы пред всеми защищать свое мнение: не считая владычицы моей души Дульсинеи Тобосской, нимфы — обитательницы этих рощ и лугов — превосходят всех в красоте и любезности. По сему обстоятельству, кто держится противоположного мнения, тот пусть поспешит, — я буду ждать его здесь».

«Посторонись, чертов сын, а то тебя быки растопчут!» Когда Дон Кихот отказывается уйти с дороги, стадо диких быков, которых гнали вместе с прирученными, опрокидывает и сминает рыцаря и Санчо вместе с Росинантом и ослом. (Возвращение к восемнадцатой главе первой части, в которой Дон Кихот сражался со стадом овец, принятым за неприятельскую рать.) «Немного погодя господин и его слуга снова сели верхами. И, не вернувшись проститься с мнимой и поддельной Аркадией, они, испытывая не столько чувство удовлетворения, сколько чувство стыда, поехали дальше».

Дон Кихот с Санчо Пансой садятся на берегу чистого прозрачного родника.

«— Кушай, друг Санчо, — сказал Дон Кихот, — поддерживай свои силы, тебе жизнь дороже, чем мне, а мне предоставь рухнуть под бременем моих дум и под гнетом моих злоключений. Моя жизнь, Санчо, — это всечасное умирание, а ты, и умирая, все будешь питать свою утробу. А дабы удостовериться, что я прав, обрати внимание на то, каким я изображен в книге, а изображен я доблестным в битвах, учтивым в поступках, пользующимся уважением у вельмож, имеющим успех у девушек. И вот в конце концов, когда я ожидал пальм, триумфов и венков, которые я заработал и заслужил доблестными моими подвигами, по мне нынче утром прошлись, меня истоптали, избили ногами грязные эти и гнусные твари. От этой мысли у меня тупеют резцы, слабеют коренные зубы, немеют руки и совершенно пропадает желание есть, так что я даже намерен уморить себя голодом, то есть умереть самою жестокою из смертей».

Но так как Дульсинея пока не расколдована, Дон Кихот находит в себе силы попросить Санчо Пансу хлестнуть себя по ягодицам раз триста—четыреста в счет трех с лишним тысяч ударов, которые тот обязался себе нанести. Санчо, как обычно, переносит экзекуцию на потом.

«— Пожалуйста, сеньор дон Херонимо, пока нам не подали ужин, давайте прочтем еще одну главу из второй части «Дон Кихота Ламанчского»^{54}.

Услыхав свое имя, Дон Кихот тотчас вскочил, напряг все свое внимание, и слуха его достигнул ответ вышеназванного дона Херонимо:

— Ну к чему нам, сеньор дон Хуан, читать такие нелепости? Ведь у всякого, кто читал первую часть истории «Дон Кихота Ламанчского», должна пропасть охота читать вторую.

— Со всем тем, — возразил дон Хуан, — прочитать ее не мешает, оттого что нет такой плохой книги, в которой не было бы чего-нибудь хорошего. Мне лично больше всего не нравится, что во второй части Дон Кихот разлюбил Дульсинею Тобосскую»^{55}.

«из коих один, заключив Дон Кихота в объятия, молвил:

— Ваша наружность удостоверяет ваше имя, имя же ваше не вступает в противоречие с вашей наружностью: вне всякого сомнения, вы, сеньор, и есть подлинный Дон Кихот Ламанчский, светоч и путеводная звезда странствующего рыцарства, существующий вопреки и наперекор тому, кто вознамерился похитить ваше имя и развенчать ваши подвиги, а именно автору вот этой самой книги».

Перелистав книгу, Дон Кихот тут же ее возвращает, говоря, что уже успел кое-что заметить: некоторые выражения в прологе достойны порицания; книга написана на арагонском, а не кастильском наречии; автор объявляет, что жену Санчо зовут Мари Гутьеррес, на самом же деле ее зовут Тересой Панса^{56}. «А кто путает такие важные вещи, от того можно ожидать, что он перепутает и все остальное».

Санчо спрашивает, каким его изобразили в подложной книге.

«— Можешь мне поверить, — сказал кавальеро, — что этот новый автор изображает тебя вовсе не таким приятным, каким ты нам кажешься: он выдает тебя за обжору, простака, и притом отнюдь не забавного — словом, нимало не похожего на того Санчо, который описан в первой части истории твоего господина»^{57}.

Как и всех положительных героев книги, обоих кавальеро изумляет сочетание мудрости и помешательства в речах Дон Кихота (тогда как других изумляло сочетание здравого смысла и неотесанности в Санчо Пансе).

Дон Кихот решает отказаться от турнира в Сарагосе по довольно странной причине:

«Дон Хуан заметил, что в этой новой книге рассказывается, как Дон Кихот, или, вернее, кто-то другой под его именем, участвовал на таком турнире в скачках с кольцами — турнире, скудно обставленном, с жалкими девизами и с еще более жалкими нарядами, но зато изобиловавшем всякими глупостями.

— В таком случае, — объявил Дон Кихот, — ноги моей не будет в Сарагосе, — тем самым я выведу на свежую воду этого новоявленного лживого повествователя, и тогда все увидят, что Дон Кихот, которого изобразил он, это не я».

«Утро выдалось прохладное, и день обещал быть точно таким же, когда Дон Кихот выехал с постоялого двора, предварительно осведомившись, какая дорога ведет прямо в Барселону, минуя Сарагосу, — так хотелось ему уличить во лжи нового повествователя, который, как ему говорили, его оболгал». За все шесть дней с Дон Кихотом и Санчо не происходит ничего особенного, они останавливаются на ночлег в чаще дубового леса, «а какие то были дубы, простые или же пробковые, по сему поводу Сид Ахмет против обыкновения не дает точных указаний». Пока Санчо спит, «Дон Кихот, коему не столько голод не давал спать, сколько его думы, никак не мог сомкнуть вежды и мысленно переносился в места самые разнообразные. То ему представлялось, будто он находится в пещере Монтесиноса, то чудилось ему, будто превращенная в сельчанку Дульсинея подпрыгивает и вскакивает на ослицу, то в ушах его звучали слова мудрого Мерлина, излагавшего условия и способы расколдования Дульсинеи. Его приводили в отчаяние нерадение и бессердечие оруженосца Санчо, который, сколько Дон Кихоту было известно, нанес себе всего лишь пять ударов, то есть число ничтожное и несоизмеримое с тем бессчетным числом ударов, которые ему еще оставалось себе нанести». Рыцарь принимает решение отхлестать Санчо, но тот сопротивляется, да так отчаянно, что, дав Дон Кихоту подножку, валит своего господина на землю и отпускает лишь тогда, когда тот обещает не приставать к нему с поркой.

Безоружный и беззащитный Дон Кихот неожиданно попадает в плен к местному Робин Гуду — разбойнику по имени Роке Гинарт. Роке, слышавший о Дон Кихоте, но не веривший в его приключения, чрезвычайно рад этой встрече. На всем скаку в лагерь разбойников въезжает переодетая юношей девушка в зеленом, ее история стара как мир: мужчина, обещавший на ней жениться, собирается жениться на другой. Оскорбленная жертва стреляет в обманщика, но узнав, что слухи были ложными, падает в обморок на его окровавленную грудь, а он испускает дух. Идиотизм.

Разбойники берут в плен двух капитанов испанской пехоты и двух паломников, идущих в Рим. А также нескольких женщин. Обычная чепуха.

«Тем временем всадники с шумными и радостными криками подскакали вплотную к пораженному и ошеломленному Дон Кихоту, и один из них, тот самый, которому писал Роке, обратился к Дон Кихоту и громко воскликнул:

— Милости просим в наш город, зерцало, маяк, светоч и путеводная звезда странствующего рыцарства, в каковых ваших качествах нас совершенно убеждают все рыцарские истории! Милости просим, Дон Кихот Ламанчский, не тот мнимый, поддельный и вымышленный, который действует в некоторых новейших лживых повестях, но истинный, подлинный и сомнению не подлежащий, такой, каким вас описывает Сид Ахмет Бен-инхали, всем повествователям повествователь!» Всадники сопровождают Дон Кихота к дому дона Антоньо Морено, гостем которого он становится.

Дон Антоньо, любитель так называемых «благопристойных и приятных увеселений», выводит Дон Кихота на балкон на потеху всему народу, а после приглашает прокатиться по городу, прицепив незаметно к его плащу пергамент с надписью Дон Кихот Ламанчский; что в комнате, находившейся под столиком, сидел юноша, голос которого шел вверх по трубе, хотя казалось, что звук исходит из бронзовой головы.) Несколько приятелей дона Антоньо задают голове вопросы и получают ответы.

— Скажи мне ты, на все отвечающая: явью то было или же сном — все, что, как я рассказывал, со мною случилось в пещере Монтесиноса? Верная ли это вещь — самобичевание Санчо? Произойдет ли на самом деле расколдование Дульсинеи?

— Что касается пещеры, — отвечали ему, — то это не так-то просто: тут всякое было; самобичевание Санчо будет подвигаться вперед исподволь; расколдование Дульсинеи совершится должным порядком.

— Больше мне ничего и не надобно, — заметил Дон Кихот, — как скоро я уверюсь, что Дульсинея расколдована, я сочту, что все удачи, о которых я мог только мечтать, разом выпали на мою долю».

«<…> Сид Ахмет прибавляет, что чудодейственное это сооружение просуществовало еще дней десять—двенадцать, а затем по городу распространился слух, что в доме у дона Антоньо имеется волшебная голова, которая отвечает на любые вопросы, и тогда дон Антоньо из боязни, как бы это не дошло до вечно бодрствующих ревнителей благочестия, сам сообщил обо всем сеньорам инквизиторам, они же велели ему забавы сии прекратить, а голову сломать, дабы она не являла соблазна для невежественной черни»^{58}.

Дон Кихот посещает книгопечатню, где правят пробные оттиски какой-то книги; когда же он спрашивает ее название, ему отвечают, что это вторая часть «Хитроумного идальго Дон Кихота Ламанчского», сочинение некоего автора, уроженца Тордесильяса.

«— Слыхал я об этой книге, — заметил Дон Кихот. — Признаться сказать, я полагал, что ее уже успели сжечь за ее вздорность, а пепел развеяли по ветру, ну да, впрочем, дождется свинья Мартинова дня. Истории вымышленные только тогда хороши и увлекательны, когда они приближаются к правде или правдоподобны, истории же, имеющие своим предметом происшествия истинные, тогда только и хороши, когда они правдивы.

И, сказавши это, Дон Кихот с некоторою досадою покинул книгопечатню».

«боцман подал знак поднять якорь, а затем не то с бичом, не то с хлыстом выскочил на середину палубы и принялся стегать гребцов по плечам, и тут галера стала медленно выходить в море». Дон Кихот, заметив, с каким вниманием следит за происходящим Санчо, говорит:

«— Ах, дружище Санчо! Как легко и с каким проворством мог бы ты, когда бы только захотел, обнажиться до пояса, присоединиться к этим сеньорам и расколдование Дульсинеи довести до конца! Кругом столько мук и страданий, что тебе не так тяжко было бы переносить свои. Тем более что, может статься, мудрый Мерлин зачтет тебе каждый удар хлыста, нанесенный столь мощной рукой, за десять из общего числа тех, которые ты еще должен себе нанести»^{59}.

После захвата турецкой бригантины мы встречаем еще одного ряженого (пересчитайте-ка их!). Захваченные в плен матросы указали своего капитана, прекрасного юношу, которого командор приказал повесить на рее.

«Вице-король взглянул на юношу, и тот показался ему на удивление красивым, стройным и на удивление кротким, так что в эту минуту красота юноши послужила ему наилучшим рекомендательным письмом, а потому у вице-короля явилось желание спасти его от смерти, и он обратился к нему с вопросом:

— Скажи, арраис: ты родом турок, или мавр, или, может статься, ты вероотступник?

— Женщина, да еще христианка, в подобной одежде и при таких обстоятельствах? Все это скорее вызывает изумление, нежели внушает доверие.

— Отдалите, сеньоры, миг отмщения, — молвил юноша, — вы не много потеряете, отложив мою казнь до того времени, когда я окончу повесть о моей жизни».

Девушка оказывается христианкой, дочерью мавра Рикоте, в которую был влюблен ее сосед дон Грегорьо, ее в раннем возрасте увезли в Алжир, куда за ней последовал Грегорьо. Пока он живет в Алжире, переодевшись женщиной, она получает разрешение вернуться в сопровождении двух турок в Испанию, чтобы извлечь для алжирского короля зарытый там клад. На борт того же корабля поднимается старый Рикоте, переодетый паломником, он узнает свою дочь, льются потоки слез, происходит воссоединение. Эта история не заслуживает разбора, скажу только, что в ней предлагаются различные способы освобождения дона Грегорьо, и всё заканчивается счастливо.

«Однажды утром Дон Кихот, облаченный во все свои доспехи, ибо он любил повторять, что его наряд — это его доспехи, а в лютой битве его покой, и оттого не расставался с ними ни на мгновение, выехал прогуляться по набережной и вдруг увидел, что навстречу ему едет рыцарь, вооруженный, как и он, с головы до ног, при этом на щите у него была нарисована сияющая луна; приблизившись на такое расстояние, откуда его должно было быть слышно, рыцарь возвысил голос и обратился к Дон Кихоту с такою речью:

— Преславный и неоцененный рыцарь Дон Кихот Ламанчский! Я тот самый Рыцарь Белой Луны, коего беспримерные деяния, уж верно, тебе памятны. Я намерен сразиться с тобою и испытать мощь твоих дланей, дабы ты признал и подтвердил, что моя госпожа, кто бы она ни была, бесконечно прекраснее твоей Дульсинеи Тобосской».

сделать гораздо забавнее и увлекательнее. Эта сцена должна была бы стать кульминацией романа, самой яростной и упорной битвой в целой книге! Но вместо этого: «без трубного звука и без какого-либо другого сигнала к бою рыцари одновременно поворотили коней и ринулись навстречу друг другу, но конь Рыцаря Белой Луны оказался проворнее и успел пробежать две трети разделявшего их расстояния, и тут Рыцарь Белой Луны, не пуская в ход копья (которое он, видимо, нарочно поднял вверх), с такой бешеной силой налетел на Дон Кихота, что тот вместе с Росинантом рискованное совершил падение. Рыцарь Белой Луны мгновенно очутился подле него и, приставив к его забралу копье, молвил:

— Вы побеждены, рыцарь, и вы умрете, если не пожелаете соблюсти условия нашего поединка».

Дон Кихот сдается и обещает вернуться в родное село на год или впредь до особого распоряжения, однако упорно стоит на том, что Дульсинея — прекраснейшая женщина на свете. Карраско, он же Рыцарь Белой Луны, довольствуется полученным обещанием и соглашается, что Дульсинея не имеет равных. Дон Кихота уносят с поля битвы в дом дона Антоньо, куда приходит весть о возвращении дона Грегорьо и счастливом завершении истории девушки-христианки. Более не странствующий рыцарь — Дон Кихот отправляется к себе в деревню.

Санчо улаживает спор между двумя группами крестьян. На следующий день они встречают лакея Тосилоса, посланного герцогом в Барселону с письмами к вице-королю. Тосилос рассказывает, что после отъезда Дон Кихота герцог приказал отсчитать ему сотню розог за то, что он, уклонившись от боя, не выполнил его распоряжений, донья Родригес вернулась в Кастилию, а дочь ее ушла в монастырь.

Дон Кихот и Санчо Панса приходят туда, где им когда-то досталось от стада быков. Дон Кихот сразу узнает это место.

«— Вон тот лужок, где мы встретились с разодетыми пастушками и разряженными пастухами, задумавшими воссоздать и воскресить здесь пастушескую Аркадию, каковая мысль представляется мне столь же своеобразной, сколь и благоразумной, и если ты ничего не имеешь против, Санчо, давай в подражание им также превратимся в пастухов хотя бы на то время, которое мне положено провести в уединении. Я куплю овечек и все, что нужно пастухам, назовусь пастухом Кихотисом, ты назовешься пастухом и мы, то распевая песни, то сетуя, будем бродить по горам, рощам и лугам, утоляя жажду текучим хрусталем ключей, светлых ручейков или же полноводных рек. Дубы щедро оделят нас сладчайшими своими плодами, крепчайшие стволы дубов пробковых предложат нам сиденья, ивы — свою тень, розы одарят нас своим благоуханием, необозримые луга — многоцветными коврами, прозрачный и чистый воздух напоит нас своим дыханием, луна и звезды подарят нам свой свет, торжествующий над ночной темнотою, песни доставят нам удовольствие, слезы — отраду, Аполлон вдохновит нас на стихи, а любовь подскажет нам такие замыслы, которые обессмертят нас и прославят не только в век нынешний, но и в веках грядущих».

Санчо с восторгом принимает эту идею и высказывает надежду, что к ним, возможно, присоединятся цирюльник со священником и даже Самсон Карраско.

Снова дон Кихот предлагает Санчо отхлестать себя плетью, и снова Санчо отвечает отказом. Их топчет стадо свиней, потом переодетые всадники берут их в плен и отводят в замок герцога и герцогини.

Они попадают во внутренний двор замка, посреди которого на богато убранном катафалке лежит, словно мертвая, прекрасная Альтисидора, вокруг пылают восковые свечи, а на воздвигнутом поодаль помосте восседают в царских коронах судьи, Минос и Радамант. После изрядной порции возгласов и песен судьи провозглашают, что оживить девицу можно следующим способом: двадцать четыре раза щелкнуть Санчо в нос, двенадцать раз ущипнуть и шесть раз уколоть булавками. Санчо яростно сопротивляется.

«В это время во дворе появились шесть дуэний; шли они вереницею, при этом четыре из них были в очках, а руки у всех были подняты, рукава же на четыре пальца укорочены, дабы руки, как того требует мода, казались длиннее. При одном виде дуэний Санчо заревел, как бык.

— Я согласен, чтобы меня весь род людской хватал за лицо, — воскликнул он, — но чтоб ко мне прикасались дуэньи — это уж извините! Пусть мне царапают лицо коты, как царапали они вот в этом самом замке моего господина, пронзайте мое тело острыми кинжалами, рвите мне плечи калеными клещами, — я все стерплю, чтобы угодить господам, но дуэньям дотрагиваться до меня я не позволю, хотя бы меня черт уволок.

Тут не выдержал Дон Кихот и, обратясь к Санчо, молвил:

— Терпи, сын мой, услужи сеньорам и возблагодари всевышнего, который даровал тебе такую благодатную силу, что, претерпевая мучения, ты расколдовываешь заколдованных и воскрешаешь мертвых.

Между тем дуэньи уже приблизились к Санчо, и Санчо, смягчившись и проникшись доводами своего господина, уселся поудобнее в кресле и подставил лицо той из них, которая шла впереди, дуэнья же влепила ему здоровенный щелчок, сопроводив его глубоким реверансом.

<…> но чего Санчо никак не мог снести, это булавочных уколов: он вскочил с кресла и, доведенный, по-видимому, до исступления, схватил первый попавшийся пылающий факел и ринулся на дуэний и на всех своих палачей с криком:

— Прочь, адовы слуги! Я не каменный, таких чудовищных мук мне не вынести!»

Альтисидора оживает, ее приветствуют шумными криками.

«Дон Кихот, увидев, что Альтисидора подает признаки жизни, тотчас бросился перед Санчо на колени и обратился к нему с такими словами:

— О ты, ныне уже не оруженосец, но возлюбленный сын мой! Урочный час настал, отсчитай же себе несколько ударов из общего числа тех, которые ты обязался себе нанести для расколдования Дульсинеи. Повторяю: ныне целебная сила, коей ты обладаешь, достигла своего предела, и тебе несомненно удастся совершить то благодеяние, которого от тебя ожидают.

— Не то, так другое, час от часу не легче! Мало щелчков, щипков да уколов, еще не угодно ли розог! <…> Оставьте меня в покое, иначе, ей-богу, я тут все вверх дном переверну».

в теннис книгами. «Одну совсем-совсем новенькую книжку в богатом переплете они так поддали, что из нее вывалились все внутренности и разлетелись листы. Один черт сказал другому: "Погляди, что это за книжка". Тот ответил: "Вторая часть истории Дон Кихота Ламанчского", но только это сочинение не первого ее автора, Сида Ахмета, а какого-то арагонца, который называет себя уроженцем Тордесильяса". — "Выкиньте ее отсюда, — сказал первый черт, — бросьте ее в самую преисподнюю, чтобы она не попадалась мне больше на глаза". — "Уж будто это такая плохая книга?" — спросил второй. "До того плохая, — отвечал первый, — что если б я нарочно постарался написать хуже, то у меня ничего бы не вышло". Они возобновили игру и стали перебрасываться другими книгами, я же, услышав имя Дон Кихота, которого я так люблю и обожаю, постаралась сохранить в памяти это видение».

Покинув герцогский замок, Дон Кихот направляется в родную деревню. «Побежденный и теснимый судьбою, Дон Кихот был весьма грустен, а в то же время и весьма радостен. Грусть его вызывалась поражением, радость же — мыслью о целебной силе Санчо, которую тот выказал при воскрешении Альтисидоры, хотя, впрочем, Дон Кихоту потребовалось некоторое усилие для того, чтобы убедить себя, что влюбленная девушка была, точно, мертва».

в лесу, принимается хлестать недоуздком по деревьям, громко стеная, словно от сильной боли; наконец Дон Кихот, преисполнившись жалости, устремляется к нему, выхватывает недоуздок (который уже дважды применялся в колдовстве) и принуждает Санчо прекратить самобичевание. Продолжив свой путь, они прибывают в некое село. «Остановились они на постоялом дворе, который Дон Кихот именно таковым и признал, но отнюдь не замком с глубокими рвами, башнями, решетками и подъемным мостом; надобно заметить, что со времени своего поражения он стал судить о вещах более здраво <…>».

«Второй части» Авельянеды, Дон Кихот нотариально заверяет документ, что настоящие Дон Кихот и Санчо Панса не имеют никакого отношения к самозванцам, выведенным в книге Авельянеды. Ночью, в лесу, среди деревьев, страдающих от плети вместо спины и ягодиц Санчо, оруженосец доводит самобичевание до конца; теперь Дон Кихот за каждым поворотом ожидает встретить расколдованную Дульсинею.

поприще пастушеской жизни, к которой просит их присоединиться. «Этот новый предмет Дон-Кихотова помешательства поразил священника и бакалавра, однако ж, дабы он снова, рыцарских ради подвигов, не пустился в странствия и в надежде на то, что за этот год он, может статься, поправится, они эту новую его затею одобрили и, безумную его мысль признав вполне здравою, согласились вместе с ним начать подвизаться на новом поприще. <…> На этом священник и бакалавр с Дон Кихотом простились, а перед уходом обратились к нему с просьбой беречь свое здоровье и посоветовали обратить особое внимание на пищу».

Но Дон Кихоту нездоровится, и его укладывают в постель.

«— Поздравьте меня, дорогие мои: я уже не Дон Кихот Ламанчский, а Алонсо Кихано, за свой нрав и обычай прозванный Добрым. Ныне я враг Амадиса Галльского и тьмы-тьмущей его потомков, ныне мне претят богомерзкие книги о странствующем рыцарстве, ныне я уразумел свое недомыслие, уразумел, сколь пагубно эти книги на меня повлияли, ныне я по милости Божией научен горьким опытом и предаю их проклятию.

Трое посетителей, послушав такие речи, решили, что Дон Кихот, видимо, помешался уже на чем-то другом. И тут Самсон сказал ему:

— Как, сеньор Дон Кихот? Именно теперь, когда у нас есть сведения, что сеньора Дульсинея расколдована, ваша милость — на попятный? Теперь, когда мы уже совсем собрались стать пастухами и начать жить по-княжески, с песней на устах, ваша милость записалась в отшельники? Перестаньте, ради Бога, опомнитесь и бросьте эти бредни.

— Я называю бреднями то, что было до сих пор, — возразил Дон Кихот, — бреднями воистину для меня губительными, однако с Божьей помощью я перед смертью обращу их себе на пользу. Я чувствую, сеньоры, что очень скоро умру, а потому шутки в сторону, сейчас мне нужен духовник, ибо я желаю исповедаться, а затем — писарь, чтобы составить завещание. <…>

— Алонсо Кихано Добрый, точно, умирает и, точно, находится в здравом уме. Пойдемте все к нему, сейчас он будет составлять завещание. <…>

этом писарь заметил, что ни в одном рыцарском романе не приходилось ему читать, чтобы кто-нибудь из странствующих рыцарей умирал на своей постели так спокойно и так по-христиански, как Дон Кихот; все окружающие его продолжали сокрушаться и оплакивать его, Дон Кихот же в это время испустил дух, попросту говоря — умер.

понадобилось ему для того, чтобы какой-нибудь другой сочинитель, кроме Сида Ахмета Бен-инхали, не вздумал обманным образом воскресить Дон Кихота и не принялся сочинять длиннейшие истории его подвигов. Таков был конец хитроумного ламанчского идальго; однако ж местожительство его Сид Ахмет точно не указал, дабы все города и селения Ламанчи оспаривали друг у друга право усыновить Дон Кихота и почитать его за своего уроженца, подобно как семь греческих городов спорили из-за Гомера».

Сид Ахмет (а иначе Сервантес) заключает: «"Для меня одного родился Дон Кихот, а я родился для него; ему суждено было действовать, мне — описывать; мы с ним составляем чрезвычайно дружную пару — на зло и на зависть тому лживому тордесильясскому писаке, который отважился (а может статься, отважится и в дальнейшем) грубым своим и плохо заостренным страусовым пером описать подвиги доблестного моего рыцаря, <…> а дабы осмеять бесконечные походы бесчисленных странствующих рыцарей, довольно, мол, первых двух его выездов, которые доставили удовольствие и понравились всем, до кого только дошли о них сведения, будь то соотечественники наши или же чужестранцы, <…> ибо у меня иного желания и не было, кроме того, чтобы внушить людям отвращение к вымышленным и нелепым историям, описываемым в рыцарских романах; и вот, благодаря тому, что в моей истории рассказано о подлинных деяниях Дон Кихота, романы эти уже пошатнулись и, вне всякого сомнения, скоро падут окончательно". Vale».

«Санбенито — накидка из желтого полотна с изображением чертей и пламени, которую носили те, кто был судим инквизицией, признался и раскаялся. Ее надевали приговоренные к сожжению на костре».

{49} Как вы помните, в Сьерре-Морене Санчо уже забывал письмо Дон Кихота к Дульсинее и по этой причине был вынужден сочинить историю о вручении письма и оказанном ему приеме. Поэтому со стороны рыцаря естественно ожидать, что Санчо поведет его в ее дворец.

{50} ВН цитирует Путнама: «Эти высказывания Санчо могут показаться в корне противоречащими его характеру, но это никоим образом не объясняется недосмотром автора. Не вызывает сомнений, что во второй части книги, в отличие от первой, Сервантес намеренно пытается обрисовать определенное развитие характера как оруженосца, так и рыцаря… Нетрудно понять, что Санчо, каким бы простаком он порой ни казался, отнюдь не тупица и вполне мог перенять у своего господина рыцарский жаргон и цветистый стиль».

«Отправленных из Орана львов должны были выгрузить на берег в Картахене, следовательно, Дон Кихот со своими попутчиками никак не могли их встретить по дороге в Сарагосу».

{53} ВН мимоходом отмечает реплику, брошенную Дон Кихотом перепуганному Санчо: «"Может статься, ты шагаешь пеший и босый по Рифейским горам <…>?" Любопытно, что пятьюдесятью годами позже настоящий изгнанник, несчастный преследуемый протопоп Аввакум, первый русский прозаик, шел пешим по этим Рифейским — то есть Уральским — горам».

«Намек на подложное продолжение первой части, написанное Фернандесом Авельянедой. Родригес Марин: "Когда Сервантес собирался писать эту главу, в руки ему попала "Вторая часть хитроумного идальго дон Кихота Ламанчского", предположительно сочиненная неким Алонсо Фернандесом Авельянедой и опубликованная в 1614 году в Таррагоне". См. пролог ко второй части».

{55} ВН приводит высказывание Ормсби, содержащееся в комментарии Путнама: «Во второй главе продолжения Авельянеды Альдонса Лоренсо в письме Дон Кихоту грозит отлупить его за то, что он называет ее принцессой и Дульсинеей, и тогда Дон Кихот, уязвленный ее неблагодарностью, решает приискать себе другую даму сердца».

{56} ВН цитирует комментарий Путнама: «Не кто иной, как Сервантес, в седьмой главе первой части назвал жену Санчо Мари Гутьеррес, в той же самой главе, несколькими строками выше он назвал ее Хуаной Гутьеррес, а в пятьдесят второй главе первой части — Хуаной Панса».

{57} ВН цитирует комментарий Путнама: «В этой главе автор явно обнаруживает собственное представление о характере Санчо, можно видеть, с каким уважением относится он к оруженосцу в частности и к крестьянам вообще. Именно это подчеркивает Обри Белл [склонный идеализировать Санчо. — ВН} в своем «Сервантесе». Санчо не обжора, не пьяница, не грубый клоун; он "gracioso", "шутник", а это совершенно другое. Одна из главных погрешностей Мотто и некоторых других английских переводчиков в том, что они превратили Санчо в клоуна-кокни».

{58} ВН добавляет: «NB: сомнительно, чтобы подобное замечание о политической полиции могло быть сделано в современной России».

{59} ВН помечает карандашом на полях: «ДК, борец с неправдой, капитулирует здесь перед ДК, Избавителем Воображаемой Дамы, — он забывает, что когда-то освободил каторжников и эгоистично сосредоточивается на призрачной мечте».

Лекции о "Дон Кихоте" Повествование и комментарий. Часть вторая

Лекции о "Дон Кихоте"
Повествование и комментарий. Часть вторая