Бабиков Андрей: Определения Набокова

1

Два архивных сочинения Набокова, эссе и воззвание, предлагаемые вниманию читателей, написаны в закатных отблесках его большого «русского периода» (1920—1940), когда знаменитый писатель-эмигрант В. Сирин уже сходил со сцены, а знаменитый американский писатель Vladimir Nabokov еще не взошел на нее. Из художественных произведений к тем же нескольким месяцам в начале новой мировой войны принадлежат лишь новелла «Волшебник», написанная осенью 1939 года в Париже и прочитанная в кругу друзей «в одну из тех военного времени ночей, когда парижане затемняли свет ламп синей бумагой»¹, две главы романа «Solus Rex», так называемое «Второе добавление к └Дару“» (большое сочинение об энтомологических трудах Годунова-Чердынцева старшего) и заключительная сцена к пушкинской «Русалке» (в набросках к продолжению «Дара»). В 1973 году в примечаниях к английскому переводу глав из «Solus Rex» Набоков вспоминал: «Зима 1939—40 годов оказалась последней для моей русской прозы. Весной я уехал в Америку, где мне предстояло двадцать лет кряду сочинять исключительно по-английски».²

После вторжения Германии во Францию 10 мая 1940 года положение живших там русских эмигрантов (не говорю — евреев, среди которых у Набокова было много друзей), и без того бедственное, сделалось отчаянным. По упоминанию в «Воззвании о помощи» (дата не указана) «поганой ботфорты», «прорвавшей немецким пинком нежную бутафорию изгнания» (переиначенный кошмарными терминами действительности образ «Балаганчика» Блока), а также эмигрантов, бежавших из Парижа в провинцию (как, например, Вадим Руднев, редактор «Современных Записок»), время его написания можно отнести к первой же неделе вторжения: всего десять дней спустя Набоков с женой-еврейкой и шестилетним сыном отбыл из Сен-Назера в Нью-Йорк.

— «По-следних новостей» (в которых Набоков в сентябре 1939 года напечатал свой последний русский рассказ «Василий Шишков») или «Возрождения», постоянным сотрудником которого был друг и единомышленник Набокова Владислав Ходасевич, скончавшийся в июне 1939-го; однако был ли он напечатан до закрытия этих газет (или где-нибудь еще) в июне 1940 года, когда «вежливые немецкие герои нагрянули в Париж»³, — неизвестно.

Эссе о войне и русской эмиграции «Определения» было написано уже в Новом Свете (если не на борту «Шамплена» во время недельного плавания) в июне 1940 года, что указано рукой Набокова на последней странице, и предназначалось, вероятно, для нью-йоркского «Нового русского слова» — старейшей русской газеты в Америке. Это предположение (опубликованный текст «Определений» разыскать не удалось) подкрепляется тем, что 23 июня того же года в «Новом русском слове» было напечатано интервью Набокова Николаю Аллу (Дворжицкому), последняя, самая продолжительная, часть которого, под заголовком «Закончился период русской эмиграции в Европе», тематически очень близка последней же главке «Определений» и может дополнить их отвлеченные положения убедительными свидетельствами.

Беседуя с репортером, Набоков вспоминает, как перед отъездом из Парижа (19 мая) он зашел к Керенскому, у которого встретил Бунина и Мережковских: «Бунин еще имеет некоторые средства, но Мережковские живут в большой нужде, как почти все остальные русские эмигранты. Единственные возможности какого-то заработка — вечера, газеты и журналы — с войной прекратились».⁴ Далее следует заключение, отчасти повторяющее концовку «Определений» (берусь предположить, что газета отклонила сложное эссе и предложила Набокову вместо этого напечатать интервью): «Мне кажется, что с <поражением> Франции закончился какой-то период русской эмиграции. Теперь жизнь ее примет совершенно новые формы. Лучшим моментом жизни этой эмиграции нужно считать период 1925—1927 гг. Но перед войной тоже было неплохо. Редактор └Современных Записок“ Руднев говорил мне, что у него есть деньги для выпуска двух номеров. А это что-нибудь да значит. Но теперь уже ничего нет».⁵

«Новому русскому слову» дополняют также «Воззвание о помощи», как, например, следующее замечание Набокова: «Стремления у русских выезжать из Парижа не было. Вероятно, частью из любви к этому городу, частью из привычки и частью из характерного русского фатализма — что будет, то будет». Тридцать лет спустя в своем последнем завершенном романе «Взгляни на арлекинов!» Набоков от лица своего героя, русского эмигранта, вспоминает предвоенный Париж и выводит будто перенесенный из «Воззвания» образ старого русского интеллигента — книгоиздателя Оксмана, разделившего судьбы Фондаминского и Сергея Набокова: «В последующие, быстро тающие предвоенные годы я еще по меньшей мере три или четыре раза сталкивался с Оксом. <…> Его замечательной библиотекой вскоре завладели немцы. <…> Сам же Осип Львович погиб при отважной попытке бегства — уже почти что сбежав, босой, в запачканном кровью белье, из └экспериментального госпиталя“ в нацист-ском лагере смерти».⁶

2

Тех, кто принимает за чистую монету распространенное мнение о Набокове как о холодном эстете, «гордеце и снобе», равнодушном к общественным нуждам, «никому никогда никакой профессиональной помощи не оказывающем»⁷, насмешливом и удачливом писателе, очарованном лишь собственной персоной, как «скромные исследователи» пишут в своих нескромных предисловиях и критических очерках, публикуемые здесь тексты могут озадачить. Казалось бы: что ему было за дело до хиревшей русской эмиграции, когда еще в январе 1939 года он закончил свой первый английский роман, а летом того же года, после смерти Ходасевича, распрощался и со всей парижской литературной жизнью, напечатав «Поэтов» и «Василия Шишкова»? Стремясь любой ценой развенчать несколько идеализированный образ Набокова, данный в биографическом исследовании Брайана Бойда, по сей день остающемся самым капитальным трудом о Набокове, такие критики, пишущие свой «портрет без сходства» и опирающиеся главным образом на замечания Г. Иванова и З. Шаховской, умалчивают о том, что Набоков в разные годы выступал в печати со статьями памяти Юлия Айхенвальда, Саши Черного, Амалии Фондаминской, Иосифа Гессена, Владислава Ходасевича; что он тратил уйму времени, помогая многим исследователям — Циммеру, Профферу, Аппелю — и многочисленным переводчикам его книг; не вспоминают о его поддержке писателя-диссидента Марамзина, отзыве на книгу Саши Соколова; о посылках Набоковых из Монтрё бедствующим в СССР писателям, что он оказывал финансовую помощь Русскому литературному фонду и Союзу российских евреев и другие факты, портящие образ самозабвенного автора и человека во всяком случае черствого. Упреки в надменности, нерусскости, лицемерии, снобизме сыпались на Набокова задолго до его американского успеха и мирового признания и продолжают звучать до сих пор вопреки прежним и новым свидетельствам обратного. Одни не могли простить Набокову его несходчивости во взглядах (как позднее и Вильсон), другие — его острых технопегий и основной литературной метаморфозы, третьи — его успеха в Америке, четвертые — сокрушительной силы его дара (как Адамович), пятые — семейного благополучия, шестые — его стойких убеждений. Впрочем, то же ложное впечатление на некоторых современников производил и отец писателя, соавтор другого «Воззвания» (Выборгского), который погиб, защищая от смертельной опасности русских эмигрантов, когда 28 марта 1922 года черносотенцы начали палить в Милюкова, выступавшего с лекцией «Америка и восстановление России» в зале Берлинской филармонии.⁸ 

Надеждам на восстановление России и скорое возвращение (еще брезжащим в пьесе «Человек из СССР») сбыться не было суждено, но и перебравшись в Америку, и перейдя на английский язык, то есть возведя изгнание в степень, Набоков не «отделил себя от своего сиринского прошлого и русской эмиграции» «Он робкий, стыдливый, излишне совестливый, неуместно скромный и, наконец, застенчивый человек»¹⁰), Струве, Добужинским, Михаилом Чеховым и другими; сотрудничал с «Новым журналом», «Опытами» и «Воздушными путями». Не перестал он сочинять об эмиграции и эмигрантах, которым посвятил рассказы «Ассистент режиссера», «Что как-то раз в Аллепо…», «Знаки и знамения», а сверх того «Парижскую поэму» и два романа — «Пнин» (1957) и «Взгляни на арлекинов!» (1974). В последний раз подпись «В. В. Набоков-Сирин» появляется в 1965 году в четвертом номере «Воздушных путей».

3

В своих произведениях Набоков создал уникальную картину эмигрантской жизни с массой бесценных, исключительно точных деталей быта, человеческих отношений, образа мыслей, чаяний, преемственности взглядов и различных их трансформаций за долгие годы. Галерея эмигрантских характеров, выведенных им, не имеет равных. Он запечатлел особенно редкий и уже почти совсем исчезнувший тип настоящего русского интеллигента (притом самых разных свойств и сословий — от, скажем, Подтягина до Кончеева), живущего на недосягаемой нравственной высоте: Пал Палыч в «Звуках», Виктор Иванович в «Музыке», Шигаев из рассказа, замаскированного под некролог, Василий Шишков, Александр Лик, Тимофей Пнин, Степанов в «Арлекинах» и многие другие. Не менее точно Набоков изобразил и его противоположность — эмигранта-обывателя, человека безнравственного и бездушного. После Флобера, Гоголя и Чехова им созданы лучшие в этом роде мещанские характеры всевозможных подлецов и хватов, дураков и черносотенцев, озлобленных мерзавцев, как, например, кончающий самоубийством Колдунов в «Лике»; хладнокровных предателей, как генерал Голубков в «Ассистенте режиссера»; пошляков и антисемитов, как Алферов в «Машеньке», или «полковник Маликов, не то Мельников» в «Жанровой картине», или Щеголев в «Даре» и его племянник Кострицкий, русский нацист, в набросках к продолжению «Дара». Последним в длинном ряду стал престарелый соглядатай Олег Орлов, некогда литератор-эмигрант, приставленный к герою «Арлекинов» органами госбезопасности во время его поездки в Ленинград. Там же, в своем последнем завершенном романе (а русские эмигранты и их потомки появляются и в главах неоконченной «Лауры»), Набоков излагает один из пунктов своей аксиологии эмиграции, выведенной им за те годы, что весьма условно принято именовать его «русским периодом»: «Обо всем этом, — пишет Вадим Вадимович об одном из парижских русских вечеров, — как о вещах слишком обыденных и мелких, не стоило бы и писать, если бы они не служили общим местом для того биографического фона, который, как случалось на всех подобных эмигрантских посиделках, не озарялся бы то и дело кем-нибудь убереженной драгоценностью — строчкой Тютчева или Блока, приводимой мимоходом, промеж деловых пересудов и обычной болтовни, — когда бы не это неизменное присутствие привычно почитаемой и тайно разделяемой высоты искусства, украшавшей печальные жизни неожиданной каденцией, нисходящей с неких горних вершин, — слава, сладость, радужная полоска на стене от хрустального пресс-папье, местонахождение которого мы не знаем».¹¹ 

«Определениях» — невиданная свобода «под беспристрастным европейским небом», исключительные «права вдохновения и печали», — однако их потаенная мысль, точнее, глубокомысленное иносказание, которое может показаться чуть ли не кощунственным на фоне всех тех бедствий и потрясений, что выпали на долю русских эмигрантов, сводится к тому, что изгнание каким-то чудом оказалось изгнанием в область искусства («Ясная, умная, бесконечно прелестная страна, где каждый камень полон благородства и грации, где любое облако над поросшим каштаном холмом уже есть произведение искусства…»), стало той самой труднодоступной формой бытия, где «любознательность, нежность, доброта, стройность, восторг есть норма».

«Воззвание о помощи» печатается по рукописному черновику с правкой и машино-писному дополнению на отдельной странице (публикуемом нами под цифрой 2); «Определения» печатаются по машинописному тексту (4 страницы), хранящемуся, как и «Воззвание», в архиве Набокова в Библиотеке Конгресса США.

Примечания

²

³ «Что как-то раз в Алеппо…» (1943).

⁴ В. Набоков. Собрание сочинений русского периода. В 5 т. Т. 5. СПб., 2000. С. 646.

⁵ Там же. Руднев, пешком ушедший из Парижа, умрет в По несколько месяцев спустя, в ноябре 1940 г., другой редактор «Современных Записок», близкий друг Набокова Илья Фондаминский, погибнет в газовой камере в Освенциме в 1942 г.

⁶ —113.

⁷ Эти слова В. Яновского, уязвленного откровенным мнением Набокова о его книгах, приводит (без кавычек и указания источника) М. Маликова в статье «Дар и успех Набокова», где среди прочего называет псевдоним «Сирин» «безвкусным», а роман «Дар» — «не признанным эмиграцией» (Империя N. Набоков и наследники. Ред., сост. Ю. Левинг, Е. Сошкин. М., 2006. С. 23—36).

  Корней Чуковский, подробно написавший о В. Д. Набокове в своих знаменитых дневниках, узнав о его убийстве, приводит пророческие строчки Вас. И. Немировича (журналиста, знававшего Владимира Дмитриевича по газете «Речь»), написанные о нем еще в 1916 г.:

И типографскою слезой
П. Милюков огнеупорный,

«Речи».

⁹ М. Маликова. Указ. соч. С. 34.

¹⁰ Роман Гринберг. Вечер поэзии Набокова глазами современников. Вступл., публ. и коммент. Юрия Левинга // Октябрь. 2007. № 7. С. 185.

¹¹ —71.