Бабиков А. А.: Прочтение Набокова. Изыскания и материалы
«Дар» за чертой страницы


Предыдущая страница	Оглавление	Следующая страница

Последняя русская книга

«Дар» за чертой страницы

Действие «Дара», девятого и самого значительного русского романа Набокова, завершается в Берлине в июне 1929 года. Проводив мать и отчима, уехавших на жительство в Копенгаген, Зина Мерц остается наконец с Федором Годуновым‑Чердынцевым наедине. Ей – двадцать лет, он – на девять лет старше. Федор мечтает о том, чтобы уехать из Германии, посетить сестру в Париже, Зина – бросить ненавистную службу. Они полны надежд, судьба к ним благоволит. За ужином на террасе ресторана он делится с ней замыслом своей новой книги о тайных методах судьбы и объясняется ей в любви. Она отвечает: «Знаешь, временами я, вероятно, буду дико несчастна с тобой. Но в общем‑то мне все равно, иду на это» [434]. Роман завершается стихами, в которых повествователь прощается с книгой, но не с созданным им миром, чей «продленный призрак <…> синеет за чертой страницы <…> и не кончается строка» (411).

Продолжение книги намечается Набоковым всего несколько лет спустя после ее завершения, однако вопреки взятому в «Даре» благодарному, восхищенному тону вторая часть романа становится одним из самых мрачных его замыслов. Начатый в Берлине, «Дар» был дописан в начале 1938 года уже во Франции, куда Набоковы переехали с маленьким сыном Дмитрием, спасаясь от нацистского режима. За пять лет, прошедших с начала работы над ним, изменилось многое. Лучшие годы русской эмиграции были позади, надежды на падение советской власти и возвращение в Россию не оправдались, литературный заработок Набокова оставался скудным, несмотря на известность, а поиски академического места в Англии и Америке были бесплодны [435].

он «неописуемо» страдал от псориаза [436]; любовная связь с Ириной Гуаданини, оборванная летом того же года и едва не приведшая к разрыву с женой; смерть матери в Праге весной 1939 года и – осенью – новая мировая война, от которой можно было спастись лишь на другом континенте.

Продолжение «Дара» переносит героев в схожие сумрачные обстоятельства – в предвоенный эмигрантский Париж и на юг Франции, где Набоковы прожили (в Каннах, Ментоне, Мулине и на Кап д’Антибе) с июля 1937 года по октябрь 1938 года и еще провели лето 1939 года во Фрежюсе. Федор и Зина теперь муж и жена, они бездетны, их отношения не безоблачны. Он – известный писатель, сильно переменившийся «сорокалетний мужчина», она – прежняя, несмотря на прошедшие годы. Щеголев с женой все еще в Копенгагене. Действие начинается летним днем 193… года, вскоре после переезда Федора и Зины из Берлина в Париж, в однокомнатной квартире, которую они могут позволить себе нанимать, как было и в действительности, когда в 1938–1939 годах Набоковы жили в однокомнатной квартире на рю де Сайгон, а затем «приютились втроем в крохотной комнатушке» дешевого отеля [437]. В конце «Дара» у них остается всего одиннадцать пфеннигов, считая с «приносящей счастье» панельной монеткой, теперь их положение не лучше: Зина не может одолжить племяннику своего отчима и десяти франков, располагая лишь семью с сантимами. Однако то, что в Берлине казалось небольшой заботой, почти счастливой бедностью, теперь, в Париже, становится настоящей нуждой, заставляющей Федора вместо сочинения книг встречаться с «мерзкими киноторгашами», чтобы, очевидно, получить заказ на сценарий (как было и в действительности). В пятой главе романа, думая о своей будущей жизни с Зиной, Федор спрашивает себя: «Но нужна ли мне жена вообще? „Убери лиру, мне негде повернуться…“» (365). В самом начале второй части «Дара», придя домой и застав там нежданного гостя – племянника Щеголева Кострицкого, развивающего свои профашистские взгляды, Федор говорит Зине: «…я собирался сесть писать, я мечтал, что сяду писать, а вместо этого нахожу этого сифилитического прохвоста <…> У нас одна комната, и мне негде спрятаться, но, Зина, я просто уйду, если ты его тотчас не уберешь». Он уходит, а из следующих сцен становится ясно, что они с Зиной уже в разлуке – она на юге Франции, он – в Париже.

Центральная часть набросков продолжения романа посвящена описанию двух свиданий Федора с юной Ивонн – проституткой, дважды в неделю приезжавшей в Париж из пригорода. В финале «Дара», одного из самых целомудренных романов Набокова, возвращаясь вечером домой и думая о недоступной Зине, Федор замечает на углу «кукольный механизм проституток», не допуская и мысли об измене. Теперь, поддавшись «игре случая», Федор хотя и отмечает искусственный, даже пародийный характер своих отношений с Ивонн (которой он представляется Иваном), он не может их прекратить и лишь телефонный звонок Зины из ее «лазури», то есть с Лазурного Берега, зовущей его приехать, кладет конец этой связи. Свидания с Ивонн и описания соития – впервые столь подробные в прозе Набокова – перемежаются серией свежих образов и редкой силы метафизическими рассуждениями героя, противополагающего свою жизнь «заговорщика и изгнанника» «строю общепринятой жизни», «популярную реальность» или «вторичную жизнь» – «волшебству» и свободе его уникального поэтического мироощущения.

Содержание последних глав, изложенное конспективно и от первого лица, предваряет рабочая заметка: «Встречи с (воображаемым) Фальтером. Почти дознался. Затем: ». (Адам Ильич Фальтер – персонаж неоконченного романа Набокова «Solus Rex», у которого художник Синеусов старается выведать тайну жизни, случайно тому открывшуюся.) Зина и Федор вновь вместе в Париже. Она расстается с мужем на улице, чтобы зайти к Щеголевым, очевидно приехавшим из Копенгагена. Федор покупает папиросы и возвращается домой, где его у телефона уже ждет записка: звонили из полиции, просят тотчас прийти. Он приходит в участок и видит мертвую, завернутую в простыню Зину, которая только что по дороге к Щеголевым попала под автомобиль. Подобранная на панели монетка не принесла им счастья, последнее утверждение эпиграфа «Дара» получает новое зловещее значение. Благоволящая героям «Дара» судьба оказывается во второй части романа безжалостным Фатумом, прообразом той коварной силы, что будет затем олицетворена в «Лолите», где так же под колесами автомобиля погибнет обманутая жена Гумберта.

После смерти жены потрясенный Федор вместе со своей сестрой Таней («старше его на два года», как известно из первой главы «Дара») собирает вещи, после чего, избегая тестя и тещи, ночует у нее дома «в одной постели» и рано утром, не дожидаясь похорон, уезжает на юг.

«трагедии русского писателя» – жизни овдовевшего Федора на Ривьере, – по‑видимому, с конца осени 1938 года [438]. Федор медленно приходит в себя. Весной он переживает короткий роман с давней, надо полагать, знакомой («…и стыдно, и все равно вся жизнь к чорту»), затем проводит лето в полном одиночестве в Мулине, где ловит бабочек. Осенью Годунов‑Чердынцев возвращается в уже военный Париж.

Финал второй части романа посвящен беседе Федора с Кончеевым (в манускрипте это имя написано, однако, как Кащеев или Кощеев). После двух воображаемых разговоров Федора с Кончеевым о литературе в «Даре», они наконец встречаются и беседуют на самом деле. В пятой главе романа Федор задается вопросом: «Почему разговор с ним никак не может распуститься явью, дорваться до осуществления? Или это и есть осуществление, и лучшего не нужно… – так как подлинная беседа была бы только разочарованием <…>» (385). Их «подлинная» встреча, встреча двух русских писателей, беседующих на обломках прежнего мира о Пушкине, развеивает эти сомнения. Как и в «Даре», о котором Набоков в предисловии к его английскому переводу (1962) заметил, что героиня в нем не Зина, а русская литература, во второй части романа в «русском слове, соловом слове» герой ищет спасения от «вторичной» реальности своих парижских обстоятельств, литературными реминисценциями и поэзией пронизаны сцены свиданий с Ивонн, в которых Набоков цитирует или перефразирует Пушкина, Боратынского, Фета, Ходасевича, Ахматову, а в беседе с Кончеевым/Кащеевым звучат имена Брюсова, Куприна и Ходасевича, к тому времени покойного (он скончался 14 июня 1939 года). Под вой сирен воздушной тревоги Федор читает Кончееву свое окончание пушкинской «Русалки», текст которого записан в рукописи между эпизодом с Кострицким и сценами с Ивонн. Третья беседа Годунова‑Чердынцева с Кончеевым, таким образом, возвращает читателя к первой главе «Дара», в которой Кончеев упоминает пушкинскую «Русалку»: «Но мы перешли в первый ряд. Разве там вы не найдете слабостей? „Русалка“…» Федор строго одергивает воображаемого собеседника: «Не трогайте Пушкина; это золотой фонд нашей литературы» (83). Теперь же, в военном Париже, закончив «Русалку», Федор тем самым продолжает пушкинскую линию «Дара», утверждая (вопреки Адамовичу и кругу поэтов «парижской ноты», отводивших Пушкину значительно менее высокое место, чем Ходасевич и его круг), что ввиду грозных событий и «конца всему» этот золотой фонд следует особенно беречь и ценить. Напоследок он задает Кончееву загадочный вопрос, относящийся к сочиненному им пушкинскому финалу: «Как вы думаете, донесем, а?» Кончеев отвечает с усмешкой: «Что ж, все под немцем ходим», имея в виду и прямое значение переиначенной им поговорки: в небе – немецкие боевые аэропланы. Текст второй части «Дара» оканчивается замечанием рассказчика: «Он не совсем до конца понял то, что я хотел сказать».

Беседа Федора с Кончеевым придает замыслу второй части «Дара» тематическую и композиционную завершенность. Начатая сценой с пошляком Кострицким, рукопись завершается беседой Федора о Пушкине с его антиподом, поэтом Кончеевым, и завершается в то самое время, когда восхвалявшийся Кострицким германский режим добрался до Парижа, чтобы уничтожить тот мир, в котором чудесным образом сложились условия для расцвета русской эмигрантской литературы и появления набоковского «Дара».

«Дара», известной как «Розовая тетрадь», не менее загадочна, чем ее окончание, и восстанавливается лишь отчасти на основании письменных свидетельств (корреспонденций, дневниковых записей, публикаций), охватывающих несколько лиц и отрезок в четверть века – от марта 1939 года до ноября 1964 года. Исследование чрезвычайно важной для последующих сочинений Набокова группы текстов («Solus Rex», «Ultima Thule», вторая часть «Дара», заключительная сцена «Русалки», «Второе приложение к „Дару“») затруднено тем, что создавались они в переломные для Набокова годы, когда из‑за его переезда в Америку и начавшейся войны часть набоковского архива была утрачена в Париже [439], оборвались многие связи, приостановилась его переписка с другими авторами и издателями, которая могла бы пролить свет на его литературные занятия, прекратился выпуск газет и журналов. Сведения об этой сложной и особенно насыщенной писательскими планами поре его жизни (1939–1941) приходится собирать по крупицам. Со всем тем, привлечение новых источников и новый анализ рукописей и напечатанных текстов позволяют внести существенные уточнения в принятую до сих пор среди исследователей датировку продолжения «Дара» и в определение того места, которое этот замысел занимал среди других проектов Набокова, относящихся к концу 30‑х – началу 40‑х годов.

Впервые содержание «Розовой тетради» изложил Брайан Бойд в первом томе фундаментальной биографии Набокова (1990). По упоминанию Фрежюса и начавшейся войны Бойд отнес эти наброски ко времени возвращения Набокова в Париж с юга Франции, «не раньше сентября 1939 года», и предположил, что «Набоков тут же прервал эту работу, вдохновившись замыслом „Волшебника“, а к концу ноября обнаружил, что идея изобразить „душекружение“ [неологизм Набокова из «Ultima Thule»] мужа, который не может примириться с бессмысленностью смерти своей жены, уже зажила своей собственной жизнью, не умещающейся в рамках „Дара“. Теперь эта идея, – продолжает Бойд, – начинает переходить в замысел совершенно нового романа – „Solus Rex“» [440]. Ко второй половине 1939 года относит рукопись продолжения романа и Джейн Грейсон в известной статье, посвященной этому замыслу Набокова [441]. Небольшое уточнение внес А. Долинин в содержательной работе «Загадка недописанного романа», в которой он предпринял попытку расставить все точки над i в последнем русском замысле Набокова. Он заметил, что, поскольку «разговор Годунова‑Чердынцева с Кончеевым происходит во время воздушной тревоги в Париже, причем оба героя относятся к звукам «сирен как к вполне привычному, обыденному явлению <…> этот фрагмент мог быть написан Набоковым, самое раннее, в конце осени или, что более вероятно, зимой 1939–1940 года, когда воздушные тревоги стали проводиться в Париже более или менее регулярно» [442]. Далее Долинин, развивая догадку Бойда о том, что продолжение «Дара» связано с замыслом романа «Solus Rex», заключает, что «Набоков начал работу над „Solus Rex“ не позднее июля‑августа 1939 года <…> заметки ко второй части „Дара“ (или, по крайней мере, конспект ее последней главы [443]) делались одновременно с подготовкой к печати нового романа <…> По‑видимому, „Solus Rex“ был задуман и отчасти написан как продолжение „Дара“ или <…> вторая часть „Дара“ – это и есть „Solus Rex“, а „Solus Rex“ – это и есть вторая часть „Дара“» [444]. В другом месте Долинин связывает наброски второй части романа с повестью Набокова «Волшебник» и как установленный факт относит их ко времени ее сочинения (ноябрь 1939 года): «Сходную задачу Набоков решал и в написанных одновременно с „Волшебником“ черновых набросках ко второй части „Дара“, где творческое сознание Федора Годунова‑Чердынцева одновременно фиксирует и „олитературивает“ вполне заурядный телесный опыт – два свидания с парижской проституткой, во время которых у него рождается множество поэтических ассоциаций» (курсив мой) [445].

Однако сам текст второй части «Дара» побуждает к большей осторожности в выводах относительно времени его создания. В первой сцене (визит Кострицкого) повествователь так описывает Зину: «Простите, пожалуйста, – обратилась она к Кострицкому, – и той же скользящей, голенастой походкой, которая у нее была пятнадцать лет тому назад, и так же сгибая узкую спину, пошла к мужу…» Здесь очевидно соотнесение этого описания с портретом Зины в третьей главе «Дара» («…тонкая кисть, острый локоть, узость боков, слабость плеч и своеобразный наклон стройного стана…», 200), но расчет прошедшего с тех пор времени («пятнадцать лет тому назад») нарушает хронологию романа. В предисловии к английскому переводу «спутника» «Дара» рассказу «Круг» Набоков указывает, что «действие „Дара“ начинается 1 апреля 1926 года и заканчивается 29 июня 1929 года (охватывая три года из жизни Федора Годунова‑Чердынцева <…>)» [446]. Таким образом, даже если к начальной дате (а Федор знакомится с Зиной позднее) прибавить пятнадцать лет, время действия первой сцены продолжения романа должно относиться к 1941 году. В той же начальной сцене содержится и другой анахронизм: Набоков описывает Федора как «сорокалетнего мужчину». Из первой главы «Дара» мы знаем, что Федор родился 12 июля 1900 года, а значит, своего сорокалетия он достигает только летом 1940 года, в то время как начало второй части романа не может происходить позднее лета 1938 года («летний день вечерел», – сказано в первой сцене), а скорее всего, действие начинается годом раньше (поскольку в рукописи сказано, что после свиданий Федора с Ивонн «прошло около года» – до осени 1938 года), и, стало быть, Федору еще нет сорока, и после изложенных в «Даре» событий проходит всего только восемь или девять лет. Трудно себе представить, что Набоков в конце 1939 года мог запамятовать хронологию недавно завершенного романа, как раз в это время занимаясь подготовкой его первого книжного издания (несостоявшегося). Долинин оставляет эти важные хронологические вешки в рукописи без внимания (Грейсон же, не замечая явного противоречия, пишет, что время действия первой сцены продолжения романа – «пятнадцать лет спустя после окончания действия в „Даре“» [447]); между тем эти несообразности (которые Набоков исправил бы в случае завершения работы над продолжением книги) могут указывать не на время действия второй части романа, , предварительно отнесенного в набросках к авторскому настоящему. Иными словами, пятнадцать лет после 1926–1929 годов проходит не для героев, а для автора, который в начале 40‑х годов и есть – живущий в Америке сорокалетний писатель.

Подтверждение своей гипотезы об одновременности сочинения второй части «Дара» и неоконченного романа «Solus Rex» Долинин находит в поздней заметке Набокова к английскому переводу двух глав этого романа (под названием «Ultima Thule» и «Solus Rex») для сборника рассказов «A Russian Beauty and Other Stories» (1973), в которой писатель излагает замысел «Solus Rex»: «Зима 1939–40 годов оказалась последней для моей русской прозы. Весной я уехал в Америку, где мне предстояло двадцать лет кряду сочинять исключительно по‑английски. Среди написанного в эти прощальные парижские месяцы был роман, который я не успел завершить до отъезда и к которому уже не возвращался. За вычетом двух глав и нескольких заметок, эту неоконченную штуку я уничтожил» [448]. Упоминание Набокова о сохраненных заметках Долинин рассматривает как «приглашение к архивным изысканиям, обращенное к будущим исследователям». «Однако, – продолжает Долинин, – изучение набоковского архива показывает, что писатель не оставил нам не только никаких записей, связанны[х] с известным нам фрагментом романа „Solus Rex“, но и вообще никаких предварительных заметок, набросков, планов, относящихся к какому‑либо его русскому тексту. Единственное исключение из этого неукоснительно соблюдавшегося правила составляет школьная тетрадка в розовой обложке – „розовая тетрадь“, как называет ее Джейн Грейсон, подробно описавшая содержащиеся в ней уникальные материалы. Они полностью подпадают под набоковское определение „a few notes“, ибо это, действительно, несколько заметок, которые относятся примерно к тому же времени, что и „Solus Rex“» [449].

Итак, согласно Долинину, наброски ко второй части «Дара» были написаны Набоковым «одновременно» с «Волшебником» и приблизительно в то же время, что и «Solus Rex», с которым они составляют одно целое, будучи замыслом одной книги.

При всей кажущейся убедительности этой версии ее нельзя считать состоятельной. Прежде всего, «Розовая тетрадь» не является «единственным исключением»: в архивах Набокова хранятся рабочие материалы к нескольким его русским произведениям, к примеру, план раннего варианта «Трагедии господина Морна» (1924) и подробное описание ее персонажей (в вашингтонской Библиотеке Конгресса США) [450]; наброски к русскому переводу «Гамлета», или начало ранней версии «Камеры обскура» под названием «Райская птица», или заметки к рассказу «Круг» (1934), относящиеся к тому этапу работы над ним, когда он назывался «Деталь орнамента» (в коллекции братьев Берг в Публичной библиотеке Нью‑Йорка). Кроме того, содержимое «Розовой тетради» значительно превосходит то, что можно было бы назвать «несколькими заметками», поскольку она вмещает полный текст последней сцены «Русалки», впоследствии опубликованной Набоковым как самостоятельное произведение, более или менее законченный эпизод с Кострицким, подробное изложение свиданий Федора с Ивонн, и по своему характеру является (за исключением конспекта последних глав) не заметками к роману, а , в то время как две опубликованные главы романа «Solus Rex» представляют собой законченные и отделанные тексты, написанные в иной стилистической манере, отвечающей фантастическому сюжету о вымышленном островном королевстве. Изучение набоковского архива открывает, кроме того, что подготовленная для публикации в «Современных записках» машинопись романа «Solus Rex» так и была озаглавлена Набоковым, без какой‑либо связи с «Даром» или его продолжением: «Solus Rex. Романъ» [451]. Мы не можем утверждать и того, что заметки к «Solus Rex» были переданы Набоковым в архив на хранение, а не остались в его бумагах в Монтрё (если все же не были уничтожены после 1973 года) среди других рукописей. Наконец, если принять объяснение Долинина, разумно было бы ожидать, что «несколько заметок» к «Solus Rex», к тому же содержащихся в отдельной тетради, имели бы помету, указывающую на их принадлежность, однако нигде в «Розовой тетради» название «Solus Rex» (или «Ultima Thule») не встречается и сама она озаглавлена: «Даръ. II часть» (весь текст продолжения романа написан, разумеется, по дореформенному правописанию). Кроме того, в том же предисловии к английскому переводу двух глав из «Solus Rex» Набоков, подробно излагая замысел этого романа, ни словом не обмолвился о его связи с «Даром», хотя говорит о других своих книгах – романах «Под знаком незаконнорожденных» (1947) и «Бледном огне» (1962), в которых он использовал материал этого неоконченного произведения. Единственное, что связывает «Розовую тетрадь» с «Solus Rex», – это место действия реального плана повествования (Ривьера, отчасти Париж) и Фальтер, у которого Федор, подобно художнику Синеусову из «Ultima Thule», пытается выведать некую тайну, что следует из короткой рабочей заметки [452]. На этих сюжетных соотнесениях мы остановимся отдельно, теперь же обратимся к письменным источникам, освещающим замыслы двух последних русских книг Набокова.

«Дар» печатался частями в лучшем парижском журнале русской эмиграции «Современные записки» в 1937–1938 годах. Последняя, пятая глава романа была опубликована в 67‑м номере журнала, вышедшем в октябре 1938 года, однако, четвертая глава, сочиненное Федором «Жизнеописание Чернышевского», из‑за несогласия редакторов журнала с оценкой Чернышевского была отклонена и увидела свет лишь в 1952 году, когда роман был выпущен отдельной книгой в нью‑йоркском «Издательстве имени Чехова» [453]. Изъятие в журнальной публикации романа ключевой четвертой главы побуждало Набокова к скорейшему поиску издателя, который бы напечатал книгу целиком («Мне не терпится выпустить „Дар“ в неискалеченном виде…» – писал Набоков редактору «Современных записок» Рудневу 31 мая 1938 года [454]). 10 мая 1938 года Набоков послал через критика Л. Львова письмо Сергею Рахманинову, из ответа которого следует, что Набоков просил его финансового содействия в издании «Дара»:

28‑го мая, 1938 г.

Дорогой Владимир Владимирович,

‑го мая, до меня дошло Ваше письмо к Л. Львову от 10‑го мая, где два слова о «дикой нужде» меня поразили. Распорядился Вам выслать по телеграфу 2500 франков, которые Вы мне можете отдать, когда вышеупомянутые обстоятельства отпадут. Если это и не скоро будет, от чего Боже упаси, – не беда. Одно сознание, что мог Вам в тяжелую минуту помочь, мне радостно.

Вопрос о напечатании «Дара» в настоящее время – должен, к сожалению, отклонить.

С искренним приветом,

[подпись: Сергей Рахманинов] [455]

В ментонском письме от 29 июня 1938 года он предложил роман М. Н. Павловскому, главе издательства «Русские записки» (Париж–Шанхай):

«Дара», то закончил я его давно, и очень хотел бы выпустить его отдельным изданием. В нем около 450 страниц. IV глава, по моему замыслу центральная («Жизнь Чернышевского»), так и осталась inédite [456]. Пожалуйста[,] сообщите мне[,] если издание «Дара» может представлять для вас интерес [457].

Павловский долго колебался, но так и не принял роман. 27 декабря 1938 года он написал Рудневу:

Зато – великолепен «Дар». Вот уж действительно самое выдающееся произведение нашей эмигрантской литературы. Если памятником ее останется только «Дар», то этого будет достаточно. <…> В. Сирин предложил мне издать всю книгу, включая 4‑ую часть [Павловский имеет в виду главу]. Не издать такой книги прямо невозможно (когда до сих пор продолжает выходить отдельными книгами всякая ерунда). Но что делать с 4‑ой частью (которую я сам даже еще не читал, но которой меня пугают решительно со всех сторон)? [458]

«Петрополис» к А. С. Кагану:

Желаете ли Вы печатать «Дар»? Пожалуйста, ответьте мне на этот вопрос немедленно и до окончательного разрешения этого вопроса сохраните мое предложение в секрете. Между прочим, гл. 4, вызвавшая бурю в редакции, осталась ненапечатанной, что должно бы повысить читательский интерес к «Дару» [459].

Каган ответил согласием, однако желал ради экономии средств выпустить роман двумя книжками (как позднее будет издана в Париже «Лолита»). В письме из Брюсселя 1 ноября 1938 года он предлагал Набокову следующие условия:

Господину В. В. Набокову

Париж

Дорогой Владимир Владимирович,

«Дара» можно договориться. На полуслове нельзя, конечно, обрывать, но можно выбрать и середину главы. Главное, чтобы обе части вышли почти одновременно. Соображение[,] почему я хочу раздробить роман на две части[,] только порядка целесообразности. Если роман будет дорого стоить, то его не будут покупать и наши взаимные интересы пострадают. Может[,] мы сделаем с Вами один том длиннее другого.

Я понимаю, что Вам трудно согласиться на мои гонорарные условия. Но теперь риск издания книг сильно повысился. Особенно мне сейчас трудно рисковать, когда я начинаю снова с азов. Давайте может сойдемся на среднем: Вы предлагаете не платить Вам за экземпляры, начиная с 201‑го, я предлагаю не платить за первые 200 экз. Я Вам сейчас предлагаю начать платить с первого же экземпляра, но до 400 экз. платить по 5 % с номинала, а потом обычный порядок. Это будет справедливо.

Если Вы найдете возможным сократить роман без ущерба его, это будет хорошо, но я не хочу оказывать на Вас никакого давления.

<…>

Сердечный привет Вере Евсеевне.

[Подпись: А. Каган] [460]

В ноябре 1938 года Набоков из Парижа отослал Кагану в Брюссель машинопись «Дара», подчеркнув, что он «не согласен ни на какие сокращения» и что разделить роман возможно так: «первые три главы одним том[ом], а остальные две вторым, тем более, что 4‑ая глава (о Чернышевском) самая длинная. В случае же крайней необходимости я бы согласился на раздел третьей» [461].

Позднее, уже после начала войны, Каган вновь писал Набокову (на его парижский адрес: 59, rue Boileau, Paris XVI‑e) об издании романа. В вашингтонском архиве Набокова имеется частично сохранившаяся недатированная открытка с его подписью:

Подтверждаю получение Вашег[о] [утрачено одно или два слова] письма.

Я не отказался от мысли из[дать Ваш] роман «Дар». Война меня, правд[а, выбила из] колеи, но я не прерывал своей издательской деятельности и Ваша книга у меня на очереди. Давайте [sic] еще только немного придти в себя. Рукопись Ваша у меня в полной сохранности.

Ваш рассказ в стиле Боккачьо‑Аретино меня интересует. Может быть что‑либо и можно предпринять [462]. Пришлите его мне. Мой адрес неизменно тот же.

Не можете ли Вы мне сообщить адрес Иосифа Владимировича [Гессена], а может быть Вы знаете и адрес Якова Григорьевича [Фрумкина]. Буду Вам [очень призна]телен.

<…>

[Сердечный привет] Вере Евсеевне.

Преданный Вам.

[Подпись: А. Каган] [463]

В этих письмах Каган и Набоков не говорят о приложениях к тексту романа, обсуждая издание и раздел по томам все тех же пяти глав романа. Долинин утверждает, что ради соразмерности томов (курсив мой. – А. Б.) Набоков решил поместить, «кроме четвертой и пятой глав романа, два приложения: опубликованный в „Последних новостях“ в 1934 г. рассказ, впоследствии получивший заглавие „Круг“, и так называемое „Второе добавление к „Дару“» [464] (то есть сочинение о бабочках, детстве Федора, научных трудах и анти‑дарвиновской теории его отца). Однако ни переписка с Каганом, ни собственные пометки Набокова на рукописи «Второго добавления» или, вернее, «Второго приложения» не подтверждают эту версию (и Каган спрашивает Набокова о возможности не увеличить, а «сократить роман»). На первой странице рукописи этого «Приложения» Набоков сделал следующую запись в прямых скобках: «[первое: рассказ „Круг“, „Посл. Новости“, 1934 г.? Это заглавие опустить и прямо назвать: „Первое добавление“]». Машинописный правленый текст этого произведения (сохранилось пять напечатанных страниц, остальное – рукопись) Набоков от руки озаглавил иначе: «Второе приложение к „Дару“» (подчеркнуто Набоковым). На правом поле без труда можно разобрать вычеркнутое пояснение: «[в конце первого тома после 5‑той главы]»; чуть ниже – другой, уточняющий место текста в книге окончательный вариант: «[после „первого приложения“ в том же пятиглавном Даре]» [465]. Пропустив в первой пометке «Первое приложение», Набоков вычеркивает ее и уточняет, что «Второе приложение» следует не «после 5‑той главы», а после «Первого приложения» – очевидно, в первом томе романа, в котором рассказывается о научных занятиях Годунова‑Чердынцева‑старшего и в котором «Второе приложение», стало быть, оказывается на своем месте.

– во время работы над текстом «Второго приложения» или уже после того; однако мы вправе теперь утверждать, что во время их написания Набоков намеревался поместить оба приложения в первый том, а не дополнить ими том второй, как пишет Долинин, соединивший два различных сюжета в один: несостоявшуюся публикацию «Дара» двумя книжками в «Петрополисе» и новый набоковский замысел дополненного романа [466]. Ни в одной из приведенных пометок, как и в переписке с Каганом, вторая часть «Дара», то есть продолжение романа, посвященное жизни Федора и Зины в Париже, не упоминается.

Бойд, а за ним и Долинин датируют «Второе приложение» лишь предположительно – весной 1939 года [467]. Однако главные темы этого блистательного сочинения – «комедия мимикрии», опровержение «пресловутой „борьбы за существование“» и опровержение дарвиновской идеи «естественного подбора» [468] особенно часто звучат уже после переезда Набокова в Америку. В письме к Алданову от 20 октября 1941 года Набоков сообщил, что пишет «работу по мимикрии (с яростным опровержением „natural selection“ и „struggle for life“) <…>» [469]. В эссе «Мираж Лермонтова», опубликованном в «The Russian Review» в ноябре 1941 года, он также касается темы борьбы за существование: «It might be said that what Darwin called „struggle for existence“ is really a struggle for perfection, and in that respect Nature’s main and most admirable device is optical illusion» [470]. О своей «амбициозной работе, посвященной явлению мимикрии» Набоков упоминает и в письме к Э. Уилсону от 18 сентября 1941 года [471]. Уилсон посоветовал Набокову напечатать ее в «The Yale Review» – литературном«„поваръ вашъ Илья на боку“ = „pauvres vaches, il y en à beaucoup“», русская половина которого появляется в «Ultima Thule», посланном в журнал Алданова в ответ на его письмо от 22 октября 1941 года, что согласуется со временем подготовки Набоковым рукописи этой главы «Solus Rex» для публикации в «Новом журнале» [472]. В письме к Уилсону от 20 декабря 1940 года Набоков использует латинское выражение ad usum Delphini, крайне редкое у него, в том же контексте (говоря об источниках сведений), что и во «Втором приложении» [473].

В письмах Набокова за 1939 год нам не удалось найти ни слова о работе, подобной «Второму приложению», или о каких‑либо планах Набокова по расширению «Дара», хотя именно в апреле и июне этого года Набоков пишет много подробных писем к жене из Лондона (точнее, тридцать одно письмо) с детальным описанием своих литературных и энтомологических занятий. Зато в письмах к жене, относящихся к осени 1942 года, он сообщает, как в колледже Атланты дважды «рассказывал о мимикрии»: «Кроме того я побывал в биологическом классе, рассказывал о мимикрии, а третьего дня поехал с профессоршей и группой очень черных, очень интенсивно жующих мятную резинку барышень в деревянном шарабане‑автомобиле собирать насекомых миль за двадцать отсюда» (письмо от 11 октября) [474]. К этому времени его работа по мимикрии давно закончена, и он использует ее для своих выступлений: в письме Глэдис Мак‑Кош к Набокову от 20 апреля 1942 года упоминается его английская лекция «Теория и практика мимикрии» [475]. Есть немало гомологичных мест во «Втором приложении» и в энтомологических статьях Набокова начала 40‑х годов; Грейсон приводит тому несколько убедительных примеров [476], причем последняя научная статья Набокова о бабочках до этого времени была напечатана лишь в 1931 году. Нам остается только гадать, как были связаны между собой «Второе приложение» и неопубликованная и бесследно пропавшая [477] английская работа по мимикрии (исчезновение которой в высшей степени странно, учитывая ее важность для Набокова, намеревавшегося впоследствии написать целую книгу по мимикрии [478]), но бесспорно одно: они относились к одному и тому же периоду интенсивных занятий Набокова в области энтомологии.

Переговоры с Каганом об издании «Дара» в «Петрополисе» в конце 30‑х годов не увенчались успехом. Они продолжились – вновь безрезультатно – в 1944 году в Америке, куда Каган переехал вслед за Набоковыми. В письме к нему от 6 декабря 1944 года Вера Набокова спрашивала: «Сообщите нам, пожалуйста, приступили ли Вы к выполнению намеченного плана касательно „Дара“. Разосланы ли уже объявления об открытии подписки? <…> Нам кажется, что не следовало бы откладывать этот проект» [479]. Каган ответил письмом (на бланке International University Press, Inc. Publishers, New York), в котором с явной неохотой продолжил всё те же переговоры об издании романа в пяти главах, начатые шесть лет тому назад:

В. Е. Набоковой

Кембридж

Декабря 11‑го 1944 года

Многоуважаемая Вера Евсеевна,

и Вы прислали бы его мне.

Очень рад успеху «Гоголя». Если бы у Владимира Владимировича была бы другая книга[,] еще не прошедшая через «Новый Журнал» («Современные Записки»), то я предпочел бы ее издать вместо «Дара». Издание «живых» авторов вещь рискованная и я остановился бы на еще ненапечатанной вещи. Но если другой книги нет, то придется выпускать «Дар».

<…> [480]

Но вернемся в Париж, в 1939 год, к последнему незавершенному роману Набокова «Solus Rex». Пока Набоков в Европе искал издателя для «Дара», он уже был увлечен работой над новым русским романом. В январе 1939 года в Париже он закончил свой первый английский роман «Истинная жизнь Севастьяна Найта» [481], а в июне этого года он пишет жене из Лондона о новом романе: «Безумно хочется заняться новой книгой»; и позднее: «И новую книгу пора начать» (письма от 3 и 10 июня) [482]. Судя по тому, что ни названия, ни темы этой новой книги Набоков не называет, его жене должно быть ясно, о чем идет речь, а значит, о замысле нового романа к июню 1939 года ей было известно. Еще раньше о новой работе Набокова упоминает Берберова в письме к Бунину (от 30 марта 1939 года): «Видаюсь с Сириным и его сыном (и женой). <…> Живется им трудно и как‑то отчаянно. Пишет он „роман призрака“ (так он мне сказал). Что‑то будет!» [483] Последняя документально подтвержденная встреча Набоковых с Берберовой перед этой датой состоялась в середине февраля 1939 года, что следует из приводившегося письма Веры Набоковой к Берберовой от 14 февраля этого года с предложением встретиться в ближайшие дни: «Если Вам удобно в пятницу, напр., в Café „Les Fontaines“, что на St. Cloud, часа в 4 1/2, то не отвечайте, а просто приходите» [484]; однако их разговор о «романе призрака» мог происходить и в марте, поскольку в Париже они видались более или менее часто, что следует в том числе из последней сохранившейся записки Набокова к Берберовой от 11 сентября 1939 года (день, когда в Париже была проведена воздушная тревога): «Бываете ли вы в Париже? „Черкните“ словечко. Поговорим о словесности, несмотря на всю грусть и ужас» [485].

«Роман призрака», о котором Набоков рассказал Берберовой, не может быть «Истинной жизнью Севастьяна Найта», к тому времени оконченной, и, следовательно, речь идет о новой, находящейся в работе вещи, по‑видимому, той же самой, о которой Набоков писал жене из Лондона. По всей вероятности, он обмолвился Берберовой о замысле «Solus Rex». При известном угле зрения в предисловии Набокова к английскому переводу двух глав этой книги можно усмотреть указание на то, что действиями героев в ней руководит «призрак» – покойная жена Синеусова:

рассказчика, как знать, передала смутное содержание фразы, то ли узнанной, то ли не узнанной ее мужем? Как бы там ни было, кое‑что ясно вполне. По мере развертывания воображаемой страны (что на первых порах лишь отвлекало его от несчастья, но потом превратилось в безраздельное творческое наваждение) вдовец так глубоко уходит в этот Предел мира, что он начинает обретать свою собственную реальность. В первой главе Синеусов говорит, что он переезжает с Ривьеры на свою старую парижскую квартиру; на самом же деле, он перебирается в угрюмый дворец на далеком северном острове. Его искусство помогает ему воскресить жену в облике королевы Белинды – безнадежное свершение, не дающее ему восторжествовать над смертью даже в мире свободного вымысла. В третьей главе ей предстояло вновь умереть – от бомбы, предназначенной для ее мужа, на новом мосту через Эгель, всего несколько минут спустя после его возвращения с Ривьеры [486].

Как было замечено исследователями, Фальтер действительно передает «смутное содержание фразы» жены Синеусова, которую она написала перед смертью на грифельной дощечке, о том, что больше всего в жизни она любит «стихи, полевые цветы и иностранные деньги» [487]. Обнаруживая тайную связь с миром иным, Фальтер между прочим говорит герою: «Можно верить в поэзию полевого цветка или в силу денег…» и тем самым окольным путем сообщает ему (не заметившему этого и оттого напрасно сожалеющему в конце: «Но все это не приближает меня к тебе, мой ангел. На всякий случай держу все окна и двери жизни настежь открытыми, хотя чувствую, что ты не снизойдешь до старинных приемов привидений») куда более значительную тайну, чем та, что он желал у него выведать. Безусловно, этот замысел лучше других отвечает определению «роман призрака». По всей видимости, Набоков в разговоре с Берберовой дал своей новой книге не сюжетную, а жанровую характеристику, поскольку «роман призрака» – это, конечно, русский вариант для английского понятия «ghost story», под которое совершенно точно подпадает история с воскрешением покойницы на далеком северном острове в «Solus Rex» [488].

Никакими другими упоминаниями новой книги Набокова в промежутке между июнем 1939 года (письма к жене) и началом публикации «Solus Rex» в последнем номере «Современных записок», который вышел в апреле 1940 года (с указанием: «Solus Rex. Роман» и стандартной редакторской ремаркой «Продолжение следует»), мы не располагаем. Последнее письмо Набокова к редактору «Современных записок», отложившееся в архиве журнала, написано 30 сентября 1939 года, и в нем Набоков не говорит о новом романе [489].

Следующая часть письменных свидетельств относится к весне 1941 года, когда Набоковы уже почти год как обосновались в Нью‑Йорке. В марте 1941 года Набоков читал лекционный курс в колледже Уэльсли, 18 марта, уехав на несколько дней в Нью‑Йорк, он написал жене следующее:

Лег рано, принял беллофолит, и почти сразу началось невероятное в желудке (а до того весь день была какая‑то грусть в кишках, хотя питался скоромно) – при этом дикий озноб, лихорадка, сорок температуры, судя по пульсу, и тошнота. Дом спит, в окно сквозь щели мчится поднявшийся ветер (так что занавеска вела себя, как если бы окно было распахнуто), и мое состояние такое, что с ужасом уже думал, как завтра буду телеграфировать в Wellesley, что не приеду. Навалил на себя все теплое, что мог собрать, и покончив с лекциями (которые уже казались кошмарно‑ненужными) <,> около четырех утра заснул. Утром проснулся в насквозь мокрой пижаме идеально здоровый, с давно неиспытанной легкостью в желудке, которая продолжается до сих пор. В чем дело? Мне кажется, что это был настоящий кризис, ибо контраст между ночью и утром был совершенно потрясающий, – настолько потрясающий, что я из него вывел довольно замечательную штуку, которая пойдет на удобрение одного места в новом «Даре». При этом я люблю тебя, моя душенька, печеночку твою целую, так хочу, чтобы ты скорее поправилась [490].

«Дар»: «Целую тебя, моя дорогая любовь, будь здоровенькой, как писал мой изгой» (ссыльный Чернышевский свои письма к жене нередко завершал словами «будь здоровенькая» [491]). Из этого письма Набокова следует, что «новый „Дар“» весной 1941 года еще только находился в процессе обдумывания и сочинения. Здесь же впервые в доступных нам источниках возникает само понятие «нового „Дара“», в то время как до этого речь шла о публикации старого пятиглавого «Дара», а также о безымянной «новой книге» и «романе призрака».

По‑видимому, тогда же, в марте или апреле этого года, Набоков сообщил о работе над продолжением романа своему другу Марку Алданову, зная, что тот затевает в Нью‑Йорке новое русское повременное издание. 14 апреля 1941 года Алданов написал Набокову:

Дорогой Владимир Владимирович,

Нездоровье, хотя и неопасное, по‑видимому, так меня утомило, что мне трудно даже написать короткое письмо. Поэтому еще Вас не поблагодарил за Вашу работу над переводом Петра Александровича <Перцова>. Сердечно благодарю и прошу извинить опоздание. Разумеется, я принял все Ваши поправки. Думаю только, что относительно слова «грогги» Вы неправы: я это слово как раз недавно встречал и в книге Хемингвея и у самого Черчилля.

Живу очень скучно. Все жду выяснения (окончательного) вопроса о газете: когда окончательно выяснится, что этот план неосуществим, – создастся толстый журнал. Не забудьте, что Вы твердо обещали нам новый роман, – продолжение «Дара». Я сегодня получил письмо от Бунина, он сообщает, что уже выслал мне «Темные Аллеи».

<ере> Е.<всеевне> самый сердечный привет.

Я сегодня чистил машину, – отсюда масляные пятна на письме, извините[.]

[Ваш М. Алданов] [492]

Вместо нового романа Набоков для «Нового журнала» посылает Алданову в ответ на другое его письмо (от 22 октября 1941 года) завершенный отрывок из «Solus Rex», озаглавленный им «Ultima Thule». В сопроводительном недатированном письме ни слова нет о «Даре» или о связи этого отрывка с «Даром»:

Понедельник

Дорогой Марк Александрович,

посылаю Вам «статью», как говорил некто Арбатов, который все называл «статьей», будь то рассказ или кусок романа, или даже стихи. Простите, что задержал, – я добыл машинку только в субботу.

Я не поместил на манускрипте, но хорошо бы сделать сноску

Отрывок из романа «Solus Rex», начало которого см. в [последнем, – каком именно?] № Соврем.<енных> Зап.<исок>

Буква «ъ» не вытанцовывалась у жены на этой незнакомой машинке, а потому есть риск, что французские слова «Paon» и «Bon», встречающиеся в манускр.<ипте,> наберут русскими буквами. Не знаю, как отметить их латинство.

Я решился осалтыковить свою подпись. Хочу непременно держать корректуру. Кажется, эта вещица самая отталкивающая из всего, что я до сих пор печатал, правда?

Ваш В. Набоков

Замечание Набокова о «вещице» относится, по‑видимому, ко всему роману, в первом (по времени публикации) отрывке которого редакторы «Современных записок» изъяли два фрагмента по соображениям пристойности, заменив их рядами отточий [494]. Алданов ответил 5 ноября:

Сегодня получили Вашу рукопись и сегодня же сдали ее в набор. Сердечно Вас благодарю: отрывок превосходный. <…> Очень ли Вы настаиваете на сноске: отрывок и т. д.? Если не очень, я предпочел бы сноски не помещать: причины Вы угадываете [495].

Алданов имел в виду, что новая самостоятельная вещь была более привлекательной для первого номера только что учрежденного журнала, чем отрывок из сочинения, уже частично напечатанного в другом журнале. Долинин обратил внимание на то, что «Ultima Thule» «была напечатана в первом номере „Нового журнала“, вышедшем в свет в январе 1942 года <…> без сноски, первоначально предложенной Набоковым. Из этого факта можно заключить, – продолжает он, – что в период между концом октября 1941 года и началом января 1942 года Набоков принял решение не продолжать работу над романом. Не упомянул о романе Набоков и при повторной публикации начала „Ultima Thule“ [sic!], которое он включил как самостоятельный рассказ в сборник „Весна в Фиальте“ (1956)» [496]. С этим выводом о прекращении работы над «Solus Rex» нельзя не согласиться. Отсутствие же примечания к «Ultima Thule» в сборнике рассказов 1956 года (в котором нет вообще никаких примечаний или пояснений автора или издателя) кажется нам менее важным, чем другое обстоятельство, а именно, что «Ultima Thule» в нем датирована: «Париж, 1939 г.» [497]. Эта дата соответствует хронологии публикации двух отрывков романа (которую Долинин рассматривает как «намеренную мистификацию» Набокова, с нераскрытыми, впрочем, мотивами), изложенной в том же предисловии Набокова к их английскому переводу: «Первая глава под названием „Ultima Thule“, была напечатана в 1942 году („Новый журнал“, № 1, Нью‑Йорк); глава вторая, „Solus Rex“, вышла ранее, в начале 1940 года („Современные Записки“, № 70, Париж)» [498].

В приведенном письме к Алданову Набоков, однако, называет «началом» романа ту часть, которая была напечатана в «Современных записках», что может объясняться тем, что композиция романа к тому времени еще не была определена окончательно [499]. Нарушение порядка публикации глав в двух различных журналах могло быть следствием того, что вторая глава ко времени сбора материала для последнего номера «Современных записок» была готова к публикации, а первая – «Ultima Thule» – нет. Набоков знал, какой ценой и в каких условиях Руднев подготавливал этот номер журнала (о встрече с ним незадолго до своего отъезда в США Набоков рассказал в интервью нью‑йоркской газете «Новое русское слово» 23 июня 1940 года), и понимал, что 70‑й номер может стать последним и что готовую часть романа в скором времени напечатать не удастся даже при благоприятном развитии событий (так и сталось). Подтверждением этому может служить и отсутствие в парижской публикации «Solus Rex» указания номера главы, и схожая ситуация с публикацией в «Современных записках» «Дара», когда Набоков вместо второй главы прислал Рудневу четвертую, поскольку вторая нуждалась в доработке: «Вместо обещанного романа, начатого в прошлой книжке, – писал Руднев Набокову, – Вы прислали главу из конца, и предлагаете печатать главы в таком изумительном порядке: 1‑ая, 4‑ая, – 2, 3‑ья, 5… Да разве это возможно?» [500]. Эти наши соображения подтверждаются, кроме того, тем же интервью «Новому русскому слову», в котором сообщалось, что «Роман „Дар“ в течение двух лет печатался в „Современных Записках“ и „Солюс Рекс“ (Одинокий король) только начался в этом журнале, прекратившемся из‑за войны» и что Набоков в Нью‑Йорке «заканчивает „Солюс Рекс“» (курсив мой. – А. Б.) [501], а также письмом Набокова к Эдмунду Уилсону от 29 апреля 1941 года, в котором он пишет, что «<…> покинул Европу на середине обширного русского романа, который скоро начнет сочиться из какой‑нибудь части моего тела, если буду продолжать держать его внутри» [502] (курсив мой. – А. Б.). Два опубликованных отрывка романа «Solus Rex» можно считать если не половиной, то, во всяком случае, значительной частью новой книги, которая, очевидно, была готова к лету 1940 года, когда Набоков еще был убежден в ее скором завершении (о чем он сказал репортеру газеты), но которая весной 1941 года была отложена из‑за необходимости срочной работы над лекциями в Уэльсли. Однако, «новый „Дар“», как мы показали, в марте 1941 года еще продолжал обдумываться Набоковым и прямо восходил к опубликованному в «Современных записках» «старому „Дару“».

«Solus Rex» встречаются в бумагах Набокова до конца 50‑х годов и никогда не связываются с «Даром» или его героями. Отказавшись от мысли закончить «Solus Rex», Набоков в первой половине 1941 года, когда он писал английские лекции о драме и читал американские учебники по драматургии, подумывал о том, чтобы «написать свою собственную пьесу о Фальтере» [503], то есть использовать материал «Ultima Thule» для другого произведения. Так же, по‑видимому, было и с «Розовой тетрадью», в которой встречи Федора с Фальтером не описываются, а лишь упоминаются в пометках к основному тексту повествования, поскольку они уже были изложены в «Ultima Thule» (при этом следует отметить важное отличие, возможно кардинально менявшее более ранний замысел: в «Solus Rex» Фальтер – реальная фигура, русский репетитор Синеусова, а в продолжении «Дара» его воображает Федор, как до того он воображал Кончеева, причем последний воплощается в реальную фигуру, по‑видимому, после «распада» эфемерного Фальтера). Звучное название «Solus Rex» Набоков примеривал для других своих книг: так, в июне 1946 года под этим, некогда сиринским, названием он послал издательству «Doubleday» роман, вскоре озаглавленный иначе: «Bend Sinister» («Под знаком незаконнорожденных» или «Левая перевязь») [504], затем, в сентябре того же года, он предложил в «Doubleday» и в «Holt» свой новый роман‑автобиографию («последовательный ряд коротких отрывков, напоминающих эссе, которые вдруг набирают движущую силу и складываются во что‑то весьма странное и динамичное») [505]. Еще много позднее, в «Бледном огне», Кинбот предложил «отличное название» – «Solus Rex» – Шейду для его поэмы. Собственно же замысел «Solus Rex» «просочится» в три английские романы Набокова: «Под знаком незаконнорожденных», в «Пнина» и в «Бледный огонь», причем во всех трех будет использован тот же рекурсивный повествовательный прием mise en abyme, что и в «Solus Rex».

Отказавшись от продолжения «Solus Rex», в середине 1941‑го – начале 1942 года Набоков отказывается и от замысла продолжения «Дара». В апреле 1942 года он печатает в «Новом журнале» – с некоторыми изменениями – важнейшую для композиции и тематического ряда второй части романа заключительную сцену к пушкинской «Русалке» (сочинение которой могло быть навеяно совместной с Уилсоном работой над английским переводом пушкинского «Моцарта и Сальери» в марте 1941 года) [506]. Как и в случае публикации «Ultima Thule», какие бы то ни было примечания о принадлежности или генезисе этого сочинения отсутствовали. Таким образом, можно заключить, что «твердое обещание» Алданову предоставить «Новому журналу» новый роман – продолжение «Дара» – Набоков не исполнил, ограничившись публикацией двух отрывков из двух незавершенных больших произведений – «Ultima Thule» из романа «Solus Rex» и «Русалки» из «Дара. Часть II». Тематические соотнесения (смерть жены, одиночество художника), последующая судьба отрывков, упоминание Фальтера в «Розовой тетради», место действия, побуждают сделать простой вывод о том, что «Solus Rex» и «Дар. Часть II» – это один и тот же «обширный» русский роман, реальный план повествования которого изложен в «Розовой тетради», а фантастический – в «Solus Rex», причем последний мог бы стать, подобно «Жизнеописанию Н. Г. Чернышевского», вставным произведением Федора. Этой удобной версии противоречат, однако, не только приведенные нами многочисленные свидетельства, говорящие о самостоятельности «Solus Rex», с одной стороны (и, конечно, сама его публикация в «Современных записках» как нового романа В. Сирина), и разнопланового продолжения «Дара», с другой, не только анахронизмы «Розовой тетради», указывающие на 1941 год, не только письмо Набокова к жене от 18 марта 1941 года, не только тот факт, что Набоков впоследствии, используя в других своих романах «островную» линию «Solus Rex», не связывал ее с реальным планом второй части «Дара», из которой взял для начала «Лолиты» сцены свиданий Федора с Ивонн и сюжетный ход с погибшей под колесами автомобиля женой героя, но также еще одно чрезвычайно важное позднее свидетельство Набокова.

В конце 1964 года Набоков некоторое время был увлечен «экспериментом со временем», предполагающим различное течение времени в реальности и во снах. Сразу по пробуждении он записывал сновидения, с тем чтобы впоследствии провести своего рода ретроградный анализ и сопоставить увиденное во сне с событиями повседневной жизни, предугаданными или ретроспективно преломленными в нем. Приведем запись от 11 ноября 1964 года в нашем переводе:

Проснулся рано, решил записать сон, хотя был очень сонный. Я как‑то подумал, что – странное дело – в своих «профессиональных» снах я так редко что‑либо сочиняю. Но этой ночью, перед пробуждением, мне был подарен очень милый образчик. Я лежу на диване и диктую В<ере>. По‑видимому, я читал написанное на карточках, которые держал в руках, но следующее я сочинил прямо во время диктовки. Это относится к новому, расширенному «Дару». Мой молодой герой Ф<едор> говорит о своей судьбе, уже определившейся, и о смутном, но неизменном сознании того, что она будет великой. Произношу это медленно, по‑русски: «О чем бы я ни думал, от каждой мысли откидывалось, как тень, простираясь внутрь меня, мое великое будущее» [507]. Я диктую эти слова очень медленно, особенно выделяя «внутрь меня», взвешивая каждое слово, обдумывая, не лучше ли сказать «великолепное» вместо «великое», спрашивая самого себя, не слишком ли долгую и широкую, обращенную внутрь тень отбрасывает слово «великое», и в конце концов оставляя этот эпитет. Одновременно я несколько самодовольно думаю о том, что никто лучше меня не изложил тему ностальгии и что я тонко ввел (в полностью выдуманном пассаже русского «Дара») определенную тайную ноту: прежде чем уже оказывается в них запечатленным. Я, кроме того, сознаю, пока медленно, слово за словом, диктую фразу «Федора», что она обрадует и удивит В<еру>, поскольку обычно мне не удается устно выразить что‑либо неординарное, если только я не запишу этого, и сверх того я вполне отдаю себе отчет в том, что эта метафорическая тень будущего, накрывающая каждую мысль Ф<едора> в его юности, простирается вспять в его душу (вместо того, чтобы лежать впереди, как это обычно свойственно будущему).

Следует пояснить, что около 25 лет тому назад, в Нью‑Йорке, я обдумывал идею продолжения моего «Дара», т. е. описание жизни Ф<едора> и З<ины> в Париже [508].

Набоков говорит здесь, во‑первых, о «расширенном» «Даре», что соответствует его пометке на рукописи «Второго приложения», согласно которой в первый том, помимо пяти глав романа, должны были войти два приложения, и, во‑вторых, о продолжении романа – описании жизни Федора и Зины в Париже, то есть именно о том, что составляет содержание нашей «Розовой тетради». Говоря в ноябре 1964 года, что продолжение «Дара» он обдумывал «около 25 лет тому назад», Набоков уточняет: «в Нью‑Йорке», что не оставляет сомнений в том, что продолжение «Дара» сочинялось уже после отъезда из Европы в мае 1940 года. Он вновь никоим образом не связывает этот замысел с «Solus Rex» или со своими парижскими сочинениями 1939–1940 годов. Поскольку до 1952 года «Дар» так и не был издан отдельной книгой, Набоков некоторое время, как мы теперь беремся предположить, вынашивал мысль выпустить его в расширенном составе – вместе со второй частью и с двумя дополнениями к первой, второе из которых, о трудах отца героя и мимикрии, создавалось, возможно, в то время, когда он, вскоре по приезде в Америку, в продолжение осени и зимы 1940 года изучал бабочек в энтомологическом отделе Музея естественной истории, а затем – с сентября 1941 года – служил в Гарвардском музее сравнительной зоологии [509]. Бойд сообщает, что «Набоков никогда прежде не занимался сатиридами – семейством, к которому принадлежала пойманная им в июне 1941 года в Гранд‑Каньоне редкая бабочка; ему пришлось засесть в лаборатории [Гарвардского музея] и пересмотреть их классификацию» [510]. Случайно ли в тексте «Второго приложения» он описывает именно сатириду под ярким светом лампы: «…черные сатириды вдруг при ударе света заливаются блеском зеленых чернил…» [511]?

Цельность набоковского замысла проявляется в результате реконструкции композиции двухчастного «Дара», в которой особенно важными представляются два обстоятельства: новое обращение Федора во «Втором приложении» к ученым трудам своего отца, книгу о котором он задумал (во второй главе романа), но так и не написал, и обрамляющая тексты пушкинская кода во «Втором приложении» и в «Розовой тетради». Пушкинская тема в «Даре» прочно связана с фигурой Годунова‑Чердынцева‑старшего («С голосом Пушкина сливался голос отца», 111). «Второе приложение», как и «Розовая тетрадь» (и собственно «Дар»), заканчивается на пушкинской ноте и даже сходным с «Розовой тетрадью» образом: звучит в темноте голос отца, обсуждающего с неведомым собеседником стихотворение Пушкина «Дар напрасный, дар случайный…». Таким образом, первый том романа должен был завершаться разговором о Пушкине отца героя с неизвестным гостем, а второй том – беседой о Пушкине самого героя с Кончеевым. В первом случае отец героя не соглашался с поэтом, а во втором Федор дописывает финал пушкинской «Русалки» и спрашивает своего собеседника: «Как вы думаете, донесем»

Глубокий смысл этого вопроса раскрывается в рамках набоковского манифеста, выраженного самим продолжением пушкинской «Русалки»: сумеют ли немногие оставшиеся русские писатели сохранить преемственность с лучшими традициями русской литературы и донести «соловое русское слово» до будущих поколений? [512] В эссе «Определения» Набоков, говоря об эмигрантской литературе, как будто сам себе отвечает на него: «…чистотой своих замыслов, взыскательностью к себе, аскетической, жилистой силой она, несмотря на немногочисленность первоклассных талантов <…> достойна своего прошлого» [513]. Многозначительный вопрос Федора в художественной реальности романа обращен к Пушкину, а в собственной писательской реальности Набокова – к стихам «Вечер на пустыре» (1932), написанным на годовщину смерти его отца (смерть отца и заочный диалог с ним – одна из главных тематических линий «Дара»), застреленного в Берлине 28 марта 1922 года. Следующие строки в нем, о поэтическом вдохновении: «Донести тебя, чуть запотелое / и такое трепетное, в целости / никогда так не хотелось мне…» (курсив мой. – А. Б.), восходят к пушкинскому «Акафисту Екатерине Николаевне Карамзиной» (1827): «Земли достигнув наконец, / От бурь спасенный провиденьем, / Святой владычице пловец / Свой дар несет с благоговеньем» [514]. Слова Пушкина о поэтическом даре противоречат его же стихам о случайности дара жизни – «Дар напрасный, дар случайный…» (1828), с их разочарованным финалом: «Цели нет передо мною: / Сердце пусто, празден ум…», которые оспаривает Годунов‑Чердынцев‑старший в конце «Второго приложения», приводя знаменитый ответ митрополита Филарета: «Не напрасно, не случайно / Жизнь от Бога мне дана…» Он говорит об этих строках Пушкина: «„Да, конечно, напрасно сказал: и случайно сказал: напрасный, я тут заодно с духовенством, тем более что для всех растений и животных, с которыми мне приходилось сталкиваться, это безусловный и настоящий…“ Ожидаемого ударения не последовало, голос, смеясь, ушел в темноту, но теперь я вдруг вспомнил заглавие книги» [515].

Последние слова «Второго приложения», как и пушкинский подтекст в вопросе Федора, возвращают читателя к «Дару»: перед тем как услышать отцовское замечание, Федор, юноша «лет четырнадцати», сидит на веранде «с какой‑то книгой, – которую я, верно, тоже вспомню сейчас, когда все попадет в фокус» (повествование ведется от первого лица, как и в конспекте последних глав второй части романа). Он плохо понимает читаемое, «ибо книга была трудной и странной, и страницы казались перепутанными» [516]. Подобно сновидческой фразе о «великом будущем», отбрасывающем свет в прошлое героя, которую Набоков записал четверть века спустя по завершении книги, в обратной временной перспективе романа эта концовка вновь вызывает в памяти слова Федора в третьей главе: «Это странно, я как будто помню свои будущие вещи, хотя даже не знаю, о чем будут они. Вспомню окончательно и напишу» (218).

‑Чердынцева‑старшего; трагическая смерть отца в жизни автора «Дара» и в жизни его героя; поэтический отклик Набокова на это событие и пушкинский «Акафист»; вымышленная киргизская сказка о «сыне великого хана» (читай: князе) и «девушке в платье из рыбьей чешуи» (читай: русалке), которую рассказывал Федору отец (глава вторая), и сочиненное овдовевшим Федором окончание пушкинской «Русалки»; вновь обращенный к Пушкину замысел книги об отце, к которой герой оказался не готов во второй главе романа, и яркий очерк о нем и его трудах в позднем «Приложении»; искусство и естествознание во взаимных отражениях; еще только зреющее в будущем авторе выдающееся произведение в концовке первого тома и его полное и безупречное воплощение в уже прочитанной книге, заглавие которой возникает из пушкинской строки; точно определенный конец эпохи и надежда на сохранение и продолжение лучших традиций русской культуры в пушкинском финале второй части «Дара» [517].

После «Истинной жизни Севастьяна Найта» Набоков еще оставался русским писателем Сириным, пишущим невиданный новый «роман призрака», отложенный и затем вовсе отставленный после отъезда из Европы, и сочиняющим продолжение «Дара» по свежим впечатлениям от замиравшей парижской жизни и начавшейся немецкой оккупации, однако в Новом Свете две эти неоконченные русские книги показались ему неосуществимыми. Вместе с тем Набоков изредка продолжал сочинять по‑русски и не так скоро перешел на английский, как он утверждал в своем позднем комментарии («Зима 1939–40 годов оказалась последней для моей русской прозы. Весной я уехал в Америку, где мне предстояло двадцать лет кряду сочинять исключительно по‑английски»). Письмо к жене из Уэльсли от 19 марта 1941 года показывает, что и по прошествии без малого целого года американской жизни он всерьез думал о том, чтобы сочинять по‑русски:

Думаю, – что дальше перевести (тем же способом с П.<ерцовым>, с которым приятно и легко работать), а? [Истребление] «Тиранов»? «Оповещение»? Или написать одну ШТУЧКУ ПО‑РУССКИ – и потом перевести? «Живя в Уэлзлейском университете среди дубов и вечерних зорь мирной Новой Англии, он мечтал променять свою американскую самопишущую ручку на собственное несравненное русское перо (из «Владимир Сирин и его эпоха». 2074 г., Москва) [518].

29 апреля 1941 года он признался Уилсону: «По‑настоящему меня тревожит лишь одно: что, кроме нескольких вороватых свиданий, у меня не было регулярных сношений с моей русской музой, а я слишком стар, чтобы меняться конрадикально…» [519] Под этими «несколькими вороватыми свиданиями» он мог иметь в виду продолжение «Дара» и «Второе приложение» к нему. Его решение окончательно перейти на английский язык, то есть все же измениться «конрадикально», положило конец и более раннему замыслу «Solus Rex», и более позднему продолжению «Дара».

Итак, приведенные доводы и свидетельства дают нам веские основания полагать, что вторая часть «Дара» сочинялась Набоковым не в конце 1939 года в Париже, а позднее, в Америке, в промежутке с осени 1940 года (письмо к жене от 18 марта 1941 года; письмо Алданова от 14 апреля 1941 года; анахронизмы «Розовой тетради»; дневниковая запись Набокова от 11 ноября 1964 года) и, по‑видимому, до середины 1941 года (по типично набоковскому неслучайному совпадению – ровно сто лет спустя после того, как Гоголь начал создавать второй том «Мертвых душ»), когда он в конце октября сообщил Алданову: «Со всем этим томит и терзает меня разлука с русским языком и по ночам – отрыжка от англо‑саксонской чечевицы» [520]. Упоминание Фальтера на полях «Розовой тетради» говорит о том, что ко времени создания этого текста Набоков уже оставил мысль закончить «Solus Rex» и решил использовать историю с Фальтером (который еще не был известен читателю, поскольку «Ultima Thule» не была напечатана до января 1942 года) для нового произведения – продолжения «Дара». Набоков отсылает «Ultima Thule» Алданову в самом конце октября или в начале ноября 1941 года не в ответ на его письмо от 14 апреля этого года с напоминанием о данном обещании послать продолжение «Дара», как пишет Долинин, а в ответ на его письмо, , 22 октября 1941 года, в котором Алданов просит Набокова прислать для журнала «готовый материал» [521], – после чего Набоков и шлет ему то, что имеет завершенное из русских вещей – «Ultima Thule», отпечатав рукопись этой части «Solus Rex» на машинке. Таким образом, самым верным оказывается предположение Брайана Бойда о преемственности, а не единстве замыслов продолжения «Дара» и романа «Solus Rex», с тем существенным отличием, что не вторая часть «Дара» перешла в замысел «Solus Rex», а наоборот – история с Фальтером и смертью жены героя (писателя в «Даре», художника в «Solus Rex») была использована для набросков нового романа – второй части «Дара». Несомненно и то, что вторая часть романа, при всем ее мрачном тоне настоящей трагедии, подхватывала и развивала темы и линии первой части [522] и не могла «по своему колориту, по стилистическому размаху и изобилию, по чему‑то трудновыразимому в его мощном глубинном течении <…> решительно отличаться от всей моей русской прозы», как позднее писал Набоков о замысле «Solus Rex», «сожалея о незавершенности этого романа» [523]. К тому же, как мы показали в работе «Неподошедшие конечности и недоделанные торсы», «Solus Rex» по своему замыслу совершенно самодостаточное произведение, в котором выстроена безупречно логичная схема: Адульф и Фальтер, как и Кр. и Синеусов, это одни и те же лица в реалистическом и фантастическом планах романа (первый план представлен в отрывке «Ultima Thule», второй – в «Solus Rex»), а история со смертью жены художника Синеусова от чахотки находит отражение в истории королевы Белинды, погибающей от взрыва на метафорическом, если не метафизическом мосту через Эгель, воздвигнутом искусством ее одаренного и пытливого мужа.

Вторая часть «Дара» – не единственное написанное в Америке яркое произведение Набокова, посвященное последним парижским годам его жизни. Еще три его сочинения, не попадавшие до сих пор в поле зрения исследователей в связи с «Розовой тетрадью», все в разных жанрах, касаются тех же тем, развивают те же образы. Первое – русское эссе «Определения» (подписанное: «В. Набоков‑Сирин. Нью‑Йорк, июнь 1940»), в котором он как бы отвечает людям «вроде Кострицкого» [524], кратко и точно определяя сущность гитлеровского режима, затем обращается к теме эмигрантской литературы и к образу истинного писателя, а в начале описывает военный Париж («Машинально обкладывались бока памятников мешками с песком, машинально фонари превращались в синие ночники, машинально рабочие рыли убежище в сквере, где машинальный инвалид по‑прежнему следил за тем, чтобы дети не делали ямок на дорожках» [525]). Второе – английский рассказ «Что как‑то раз в Алеппо…» (май 1943 года), в котором много общего с «Розовой тетрадью» – и «затемненный» военный Париж (с «сухопарыми арками бульвара» и «альпийским журчаньем безлюдных писсуаров») [526], и декорации Лазурного Берега, куда переносится действие, и утрата жены, и тема измены, а главное, новое обращение к Пушкину, чьей судьбе герой‑поэт невольно стремится подражать. Наконец, третье – одно из самых его значительных стихотворных произведений «Парижская поэма» (1943), в которой мы находим многие мотивы и некоторые черты второй части «Дара» и входившей в ее состав «Русалки»: «князя» (во второй части «Дара» Федор прямо назван князем), героя‑писателя, одиночества («Не любил он ходить к человеку…»), парижских «блудниц» (ср. Ивонн), русский Парнас, «счастье черной воды» и «мертвый в омуте месяц» (в набоковской «Русалке»: «Скрылся месяц – все сокрылось, / Сестры, чу, река бурлит»; в поэме: «Чу! Под сводами черных аркад…»), ту же деталь парижских улиц: «писсуары за щитами своими журчат» в поэме и «барабаны / твоих уборных угловых» в стихах Федора в сценах свиданий с Ивонн, и даже, быть может, прозрачное указание на собственно «Дар»: «И распутать себя осторожно, как , как чудо…» (курсив мой). Претерпев сложную метаморфозу, замысел парижского продолжения последнего русского романа Набокова отчасти нашел свое воплощение в его последней русской поэме.

Подобно тому, как в «Даре» автор и его герой ведут заочный диалог с отцом, Набоков – с застреленным черносотенцами либералом и общественным деятелем, Федор – с пропавшим без вести ученым и путешественником, во второй части романа Набоков обращается к своему другу и единомышленнику Ходасевичу, вновь вовлекая в разговор своего литературного «отца» Пушкина. Незадолго до смерти, в июне 1939 года, Ходасевич несколько раз отозвался в печати на публикацию глав «Дара», прозорливо заметив, что в нем «судя по всему, наиболее примечательна окажется композиция и <…> смысл можно будет уяснить не иначе как в связи с этою композицией» [527]. Вскоре после переезда в Америку Набоков перевел на английский язык несколько стихотворений Ходасевича [528], – возможно, в то самое время, когда он работал над продолжением «Дара». Завершением пушкинской «Русалки» Набоков отдает должное старшему поэту, названному им в эссе «О Ходасевиче», написанном на его смерть, «Крупнейшим поэтом нашего времени, литературным потомком Пушкина» [529], поскольку именно Ходасевичу принадлежало завершение пушкинского наброска «В голубом эфира поле…» («Романс», 1924), о котором Кончеев и Федор вспоминают в конспекте последних глав второй части «Дара», и именно он много занимался пушкинским замыслом «Русалки» и обдумывал возможные варианты ее завершения [530]. В 1924 году Ходасевич опубликовал в «Современных записках» большую работу под названием «Русалка. Предположения и факты». В ней поэт и пушкинист задается вопросом: «Драма механически обрывается на первом моменте встречи с русалочкой. Каково должно быть дальнейшее течение событий?» – и в ходе разностороннего исследования, рассмотрев обстоятельства самого Пушкина и его сочинения, приходит к выводу, что «„Русалка“ должна была стать трагедией возобновившейся любви к мертвой…» [531]. После этого, проведя параллели с «Янышем королевичем» из «Песен западных славян», Ходасевич заключает:

<…> есть готовый план мести. Каков он в точности, мы не знаем <…> Но несомненно, что дальнейшее течение драмы должно было содержать осуществление этого плана <…> Как именно развернулся бы далее сюжет «Русалки» и чем бы закончился – сказать нельзя. Ясно одно: эта любовь к мстящему призраку, к «холодной и могучей» русалке должна была привести князя к гибели [532].

Набоков в точности следует этому сценарию Ходасевича. Князь, встретив свою дочь, посланную завлечь его в Днепр, желает встречи с речной «царицей», и хотя в последнюю минуту, испугавшись, убегает, из заключительной песни русалок становится ясно, что он кончает с собой («тень качается в петле»), а значит, грозной Русалке удается ее план мести. В опубликованном позднее варианте князь не убегает, а «исчезает в Днепре», и русалки поют о «туманном женихе», к которому склоняется «царица‑Русалка / в своем терему» [533]. Мы не можем уверенно сказать, должна ли была по замыслу Набокова смерть Зины возобновить любовь Федора Годунова‑Чердынцева к ней и привести его к такой потусторонней встрече, какая должна была произойти в «Solus Rex» у Синеусова с женой в образе королевы Белинды (об этом ничего не сказано в «Розовой тетради»), но несомненно, что сочиненное Федором – который назван в рукописи «князем» – окончание «Русалки» имело отношение к его собственной трагедии [534].

Намного менее очевиден и ожидаем другой важный источник продолжения «Дара», на этот раз из произведения литературного недруга Набокова Георгия Иванова. В пятой главе «Дара» повествователь так «по‑старинке» обращается к читателю: «Дай руку, дорогой читатель, и войдем со мной в лес. Смотри: сначала сквозистые места…» (370). Это обращение в романе, героиня которой – русская литература, вызывает в памяти начало одного из рассказов «Записок охотника» Тургенева, приглашающего полюбоваться окрестным пейзажем: «Дайте мне руку, любезный читатель, и поедемте вместе со мной». В своем завершении «Русалки» Набоков несколько иначе повторяет это обращение устами дочери, которая старается завлечь князя в реку: «Дай руку. Подойдем поближе. Видишь, / Играет рябь, нагнись, смотри на дно». Однако на этот раз обращение отсылает уже, как нам представляется, не к Тургеневу, а к «лирической поэме в прозе» (по определению Ходасевича [535]) Иванова «Распад атома», в которой рассказчик, в финале кончающий с собой, схожим образом завлекает читателя в темный и жестокий мир всевозможных уродств и страданий: «Мы скользим пока по поверхности жизни <…> Видимость гармонии и порядка. Грязь, нежность, грусть. Сейчас мы нырнем. Дайте руку, неизвестный друг» [536]. Не мог Набоков не отметить впоследствии и другое совпадение: у Иванова герой вспоминает комнату, в которой он жил со своей возлюбленной, и лежащее на стуле «синее платье». В той же пятой главе «Дара» Федор вспоминает свое первое посещение квартиры Щеголевых, в которой он решил снять комнату лишь потому, что заметил в «комнате дочки» «голубоватое платье на стуле» (408).

Небольшая книга Иванова вышла в свет до публикации пятой главы «Дара», в самом начале 1938 года (окончена, по указанию автора, в феврале 1937 года), вызвав ряд резко отрицательных отзывов и обвинений в непристойности (что затем будет ожидать и набоковскую «Лолиту»), среди которых было и краткое резюме Набокова, данное им в 1940 году в рецензии на сборник статей «Литературный смотр»: «<…> эта брошюрка с ее любительским исканием Бога и банальным описанием писсуаров (могущим смутить только самых неопытных читателей) просто очень плоха» [537].

Однако, как бы ни была плоха, на взгляд Набокова, лирическая инвектива Иванова, ее разочарованный тон, отношение рассказчика, потерявшего жену или возлюбленную, к парижской действительности, натуралистические подробности, апеллирование к Пушкину (чьи строки о шумящей Арагве герой Иванова вспоминает, слушая шум парижских писсуаров), насыщенность литературными реминисценциями, а также образный ряд – все это оказалось странно близко второй части «Дара». Описание встречи с парижской проституткой у Иванова («Бледная хорошенькая девчонка замедляет шаги, встретив мужской взгляд. Если ей объяснить, что не любишь делать в чулках, она, ожидая прибавки, охотно вымоет ноги» [538]) почти текстуально совпадает с эпизодами свиданий Федора с Ивонн у Набокова. Переживая иллюзию близости с ней, Федор спрашивает себя: «Как бы умножить ее? Отраженьями, переходами. Длить и откладывать», – а у Иванова схожим образом герой, описав «нежную детскую пятку» и «запрокинутый в подушках» «птичий профиль» своей уличной «Психеи», спрашивает: «Как еще глубже проникнуть в свое торжество, в суть вещей, чем еще ее ковырнуть, зацепить, расщепить?» [539] Само отрицание Федором в этих сценах с Ивонн парижской действительности как низкопробной или вторичной, которой он противопоставляет свою свободу и волшебство случая, почерпнуто, как кажется, в «книжице» Иванова.

– пишет Иванов, – дают на минуту иллюзию свободы: ты увернулся, ты выскочил, гибель проплыла мимо. Не пожалев двадцати франков, можно пойти с бледной хорошенькой девчонкой, которая медленно проходит по тротуару и останавливается, встретив мужской взгляд. Если сейчас ей кивнуть – иллюзия уплотнится, окрепнет, порозовеет налетом жизни [540].

Так и Федор отметает «призрачную бутафорскую „панель большого города“», отказывается видеть в Ивонн обычную «шуструю шлюшку» и, даже вступая с ней в связь, остается по ту сторону «общепринятой жизни». Как и герою «Распада атома», ему нужно «увернуться», «выскочить» из того набора заданных обстоятельств, который он называет «серией», но первому это не удается и он кончает с собой, а Федор, также потерявший родину и жену, также в чужом городе стоящий перед угрозой «конца всему», находит свое спасение в русской словесности: «Русская словесность, о, русская словесность, ты опять спасаешь меня. Я отвел наважденье лубочной жизни посредством благородной пародии слова». Этим восклицанием о русской словесности, как и заключительным пушкинским вопросом к Кончееву, Набоков отвечает «потерянному человеку» Иванова, которого «захлестывает пустота», которому кажется, что его, по словам Ходасевича, «обмануло искусство» [541], кто недоволен Пушкиным («„Красуйся, град Петров, и стой“, – задорно, наперекор предчувствию, восклицает Пушкин, и в донжуанском списке кого только нет» [542]) и кто, одиноко блуждая по Парижу, «бормочет про себя – Пушкинская Россия, зачем ты нас обманула? Пушкинская Россия, зачем ты нас предала?» [543]. Разочарованию, распаду и «концу всего» Набоков противополагает свой дар, спасительное «русское слово» и продолжение пушкинской традиции на других берегах.

* * *

Незадолго до смерти Набоков начал свою последнюю английскую книгу, недавно напечатанные наброски нескольких глав которой, случайно или нет, начинаются тем же образом, что и вторая часть его последнего незавершенного русского романа, – с ответа героини на вопрос собеседника (причем в обоих случаях – русского) о роде занятий мужа – писателя в «Даре», ученого в «Лауре»:

«О, нет, – ответила Зина. – Книги, романы».

В «Лауре»: «Ее муж, отвечала она, тоже в некотором роде писатель» [544].

«Втором приложении» к «Дару», как будто имея в виду свой последний русский роман и предвидя судьбу последнего английского, Набоков заметил:

Горечь прерванной жизни ничто перед горечью прерванной работы: вероятность загробного продления первой кажется бесконечной по сравненью с безнадежной недоконченност[ью] второй. Там, быть может, она покажется вздором, но здесь она все‑таки не дописана; и что бы н[и] сулилось душе и как бы полно земные недоразумения н[и] были разъяснены, должно остаться легко[е], смутное, как звездная пыль, зудение, даже если причина его исчезнет с землей [545].

Обе книги, русская и английская, остались «безнадежно недоконченными», и этого уже никогда не изменить, но все его другие, счастливо завершенные сочинения на двух языках несут тот же общий узор, что и ранние его вещи и страницы его последних рукописей, и хотя бы отчасти дают возможность восполнить эти пробелы за чертой страницы и восстановить рисунок.

Рукопись продолжения «Дара» хранится в архиве Набокова в Вашингтоне (Nabokov Papers / Library of Congress. Writings, 1918–1964. Box 2. Folder 6). Краткое изложение содержания «Розовой тетради» впервые появилось на страницах первого тома биографии Набокова, написанной Брайаном Бойдом (Brian Boyd. Vladimir Nabokov. The Russian Years, Princenton, N. J., 1990. P. 516–517; Брайан Бойд. Владимир Набоков. Русские годы. Биография. СПб., 2010. С. 597–598). Несколько фрагментов рукописи были опубликованы в работе Дж. Грейсон (J. Grayson. Washington’s Gift: Materials Pertaining to Nabokov’s „Gift“ in the Library of Congress // Nabokov Studies. 1994. Vol. 1. Р. 21–68; Дж. Грейсон. Метаморфозы «Дара» // Набоков: Pro et contra. Антология. СПб.: РХГИ. Т. 1. 1997. С. 590–635), затем в статье Долинина «Загадка недописанного романа» // Звезда. 1997. № 12. С. 215–224; вошла в книгу: Александр Долинин. Истинная жизнь писателя Сирина. Работы о Набокове. СПб.: Академический проект, 2004. С. 282–288.

Первые две страницы машинописного текста «Solus Rex» с набоковским заглавием и правкой (Архив Набокова, Berg Collection)

«Дара» (37 страниц черновика без пагинации, считая с первой стороной обложки, линованная тетрадь, чернила) публикуется по нормам современного правописания с сохранением некоторых особенностей авторской манеры. Лакуны немногочисленны, конъектуры даны в квадратных скобках. Восстановление отсутствующих знаков препинания, как и часто недописанных окончаний слов или пропусков букв, как правило, не отмечается, за исключением тех случаев, когда в рукописи соответствующие места написаны с ошибкой или допущены (не исправлены) описки. Разобрана бо́льшая часть вычеркнутых фрагментов текста; имеющие смысловое или стилистическое значение варианты и отвергнутые фрагменты приводятся в подстрочных примечаниях.

Я благодарен Джеймсу Пуллену за любезное разрешение опубликовать эту архивную рукопись Набокова и выражаю сердечную признательность Брайану Бойду и Стивену Блэквеллу за замечания и помощь по прочтению в ней французских фраз и терминов.

Примечания

[434] Набоков В.

[435] Свое положение после переезда во Францию Набоков описал в известном письме к однокашнику Розову 4 сентября 1937 г.: «Все эти годы глупейшей заботой моей была житейская борьба с нищетой – а так жизнь шла счастливо. Сейчас живем (я женат, у меня сын прелестный, более чем упоительный) в Каннах. Что дальше будет, совершенно не знаем, во всяком случае, никогда не вернусь в Германию» (Набоков В.

[436] В письме к жене от 15 мая 1937 г. Набоков признавался: «<…> знаешь, могу тебе теперь прямо сказать, что из‑за мучений – неописуемых, – которые я до этого лечения, т. е. в феврале, испытывал, я дошел до границы самоубийства – через которую не пропустили из‑за тебя в багаже. Любовь моя, неужели я скоро тебя увижу[?]» (Набоков В. Письма к Вере. М., 2017. С. 350).

[437] Письмо Веры Набоковой к Нине Берберовой от 14 февраля 1939 г. См.: Письма В. В. Набокова к В. Ф. Ходасевичу и Н. Н. Берберовой (1930–1939). Письмо Н. Берберовой к В. Набокову // Wiener Slavistisches Jahrbuch / Ed. by S. M. Newerkla & F. B. Poljakov. 2017. № 5. С. 245.

погибает (а не ранней весной 1939 г., как пишет Долинин: «Зина погибает в 1939 году, ранней весной» – см.: Долинин А. Истинная жизнь писателя Сирина. Работы о Набокове. СПб., 2004. С. 289), следует из описания жизни Федора на юге, датированной очень подробно и последовательно: «дней через пять» после приезда на юг он встречает Музу Благовещенскую (или Благово), после чего, уже «зимой», у него случается с ней короткий роман: «что‑то быстрое и соблазнительное»; затем наступает «ледяная весна» (очевидно, 1939 года); затем он «все лето совершенно один»; затем прямо указано: «1939. Осенью „грянула война“, он вернулся в Париж» (курсив мой. – А. Б.

[439] Весной 1940 г., перед отъездом в Америку, Набоков оставил часть своих книг и бумаг вместе с коллекцией бабочек в доме И. И. Фондаминского. «В июне, когда немцы вошли в Париж, вещи Фондаминского были разграблены, коллекция бабочек уничтожена, а бумаги выброшены на улицу. Племяннице Фондаминского удалось подобрать значительную часть бумаг, и долгие годы они пролежали в угольном погребе, пока в 1950 г. не попали к Набоковым в Америку» (Бойд Б. Владимир Набоков. Русские годы. Биография. СПб., 2010. С. 604).

[440] Там же. С. 598.

Грейсон Дж. Метаморфозы «Дара» // В. В. Набоков: Pro et contra. Антология. [Т. 1]. СПб: РХГИ, 1997. С. 592.

[442] Долинин А. «Chicago Tribune» в номере от 18 октября 1939 г. (p. 4) сообщает о пяти воздушных тревогах в Париже только «за первый месяц войны».

[443] Долинин имеет в виду конспект «последних глав», см. примеч. 158 к тексту рукописи.

[444] Долинин А. Истинная жизнь писателя Сирина. С. 285.

–158. Так же решительно он датирует рукопись продолжения «Дара» в примечаниях к «Solus Rex»: «В архиве писателя сохранились наброски нескольких глав второй части „Дара“, написанные в конце 1939 – начале 1940 г., то есть тогда же, когда он готовил к печати начало „Solus Rex“» (Долинин А. Примечания // Набоков В. Собр. соч. русского периода: В 5 т. СПб., 2000. Т. 5. С. 660).

Набоков В. Полное собрание рассказов. 3‑е изд., уточ. СПб., 2016. С. 705.

[447] Грейсон Дж. «Дара». С. 593.

[448] Набоков В. Полное собрание рассказов. С. 709.

[449] Истинная жизнь писателя Сирина. С. 281.

[450] Эти тексты опубликованы нами в издании: Набоков В. Трагедия господина Морна. Пьесы. Лекции о драме. СПб., 2008. С. 305–312.

«Неподошедшие конечности и недоделанные торсы. Рукопись „Райской птицы“ и ранняя редакция „Solus Rex“ в замысле „Лолиты“».

[452] «В черновом конспекте заключительной главы второй части „Дара“, – пишет Долинин, – Фальтер, таинственный персонаж „Ultima Thule“ <…> упоминается дважды: сначала в заметке, предваряющей рассказ о гибели Зины <…> а затем в самом рассказе: „За эти десять минут она успела сойти с автобуса прямо под автомобиль. Тут же малознакомая дама, случайно бывшая на том автобусе. Теперь в вульгарной роли утешительницы. Отделался от нее на углу. Ходил, сидел в скверах. „Фальтер распался“ (подчеркнуто Набоковым)» (Долинин А. Набоков В. Собр. соч. русского периода. Т. 5. С. 664–665). Однако в «самом рассказе» Фальтер, на наш взгляд, не упоминается. В рукописи это место написано иначе (и весьма отчетливо): «Ходил, сидел в скверах<.> Пошел к одним, там нич<ег>о не знали. Посидел. Пошел к Ф, посидел; когда оказалось, что уже знают, ушел». Как можно видеть, здесь (и далее) следует последовательное перечисление действий Федора. На правом поле рукописи, против слов «сидел в скверах» есть заметка, заключенная в квадратные скобки (не в кавычки, как у Долинина) и не имеющая отношения к блужданиям Федора по Парижу: [Фальтер распался]. На той же странице есть еще две рабочие записи на правом поле: «(навеяны встречей с Б., говоривше<й?> о jogger’e<)>» и: «Последние главы». В какой момент «распался» Фальтер и что под этим подразумевается, определенно сказать нельзя.

«Знаю, что Розанов говорил о Чернышевском и в другом плане, – в том самом, который „художественно“ развил Набоков, вызвав Ваши восторги и восклицание „роскошь“. Но с каких это пор физиологические отправления стали определяющим моментом в русской литературе?» («…Мир на почетных условиях». Переписка В. Ф. Маркова с М. В. Вишняком (1954–1959) // «Если чудо вообще возможно за границей…» Эпоха 1950‑х гг. в переписке русских литераторов‑эмигрантов / Сост., предисл., примеч. О. А. Коростелева. М., 2008. С. 432).

[454] «Современные записки» (Париж, 1920–1940). Из архива редакции: В 4 т. / Под ред. О. Коростелева и М. Шрубы. М.: Новое литературное обозрение, 2014. Т. 4. С. 324.

[455] Library of Congress / Manuscript Division / Vladimir Nabokov papers. Box 1. Folder 42.

[456] Неопубликованной.

[457] Library of Congress / Manuscript Division / Vladimir Nabokov papers. Box 1. Folder 46.

«Современные записки» (Париж, 1920–1940). Из архива редакции. 2011. Т. 1. С. 878.

[460] Светокопия (Library of Congress / Manuscript Division / Vladimir Nabokov papers. Box 1. Folder 38).

[461] Columbia University / The Rare Book and Manuscript Library / Bakhmeteff Archive / A. S. Kagan papers.

[462] Очевидно, речь идет о публикации (несостоявшейся) рассказа «Волшебник». Упоминая Боккаччо, Каган имеет в виду эротические новеллы из его «Декамерона», подпавшие под церковную цензуру. С именем Пьетро Аретино связана скандальная история публикации его «Сладострастных сонетов» (1526) в альбоме гравюр непристойного характера.

[464] Долинин А. «Дар»: добавления к комментариям // NOJ / НОЖ: Nabokov Online Journal, Vol. I / 2007. http: //www.nabokovonline.com/volume‑1.html

«приложении к роману, которое, как нам доподлинно известно, он в какой‑то момент намеревался добавить к первому его тому…» (Владимир Набоков. Русские годы. С. 584). К середине лета 1941 г. Набоков пересмотрел свой замысел и отказался от идеи издать «Дар» двумя томами, что следует из его английского письма к П. А. Перцову от 25 июля 1941 г.: «Книга, которую я бы хотел издать по‑русски, – „Дар“. Она должна быть издана в одном томе объемом приблизительно в 500 страниц – это условие принципиально важно, – а именно, ее нельзя разбивать на два тома» (перевод М. Шраера. Цит. по: Шраер М. Д. Набоков: темы и вариации. СПб., 2000. С. 280).

Бойд Б.

[468] Второе добавление к «Дару» / Публ. и коммент. А. Долинина // Звезда. 2001. № 1. С. 101; 102. Поскольку более поздний машинописный текст этого сочинения, как мы указали, озаглавлен Набоковым «Второе приложение к „Дару“», мы используем это название.

[469] Цит. по: «Как редко теперь пишу по‑русски…» Из переписки В. В. Набокова и М. А. Алданова / Публ., примеч. А. Чернышова // Октябрь. 1996. № 1. С. 129.

«Можно сказать, что то, что Дарвин называл „борьбой за существование“, в действительности есть борьба за совершенство, и в этом отношении главным и самым восхитительным приемом Природы является оптическая иллюзия» ( The Lermontov Mirage // The Russian Review. 1941. Vol. 1. № 1. P. 32. Перевод мой).

[471] Dear Bunny, Dear Volodya: The Nabokov–Wilson Letters, 1940–1971. Revised and expanded edition / Ed., annot. by Simon Karlinsky. University of California Press, 2001. Р. 54.

[472] См. письмо Набокова к Алданову, посланное в конце октября или в самом начале ноября 1941 г.: Переписка с Михаилом Карповичем. М., 2018. С. 29–30.

[473] См.: Набоков В. «Дару». С. 90.

Набоков В. Письма к Вере. С. 422.

’s Butterflies: Unpublished and Uncollected Writings. Boston, 2000. Р. 265.

[476] Метаморфозы «Дара». С. 629. Вместе с тем Грейсон полагает, что «Второе приложение» могло быть написано даже раньше 1939 г. (там же. С. 625). Не исключено, разумеется, что для «Второго приложения» Набоков использовал свои более ранние заметки, в том числе материалы ко второй главе «Дара».

Бойд Б. Владимир Набоков. Американские годы. Биография. СПб., 2010. С. 48. Я обратился за справкой к проф. Блэквеллу, автору книги о научных занятиях и интересах Набокова ( ’s Art and the Worlds of Science. The Ohio State University Press / Columbus, 2009), который сообщил мне, что предпринимал отчаянные попытки разыскать этот текст – безуспешно.

[478] См. письмо Веры Набоковой к Розалинде Уилсон от 24 июля 1952 г. (Nabokov V. Selected Letters, 1940–1977. N. Y., 1989. P. 134–135).

Набоков В. Переписка с Михаилом Карповичем. С. 97.

[480] The New York Public Library / Berg Collection / Vladimir Nabokov papers / Letters to A. S. Kagan.

‑русски называет своего героя и – сокращенно – книгу в письмах к жене.

Набоков В. Письма к Вере. С. 386, 396.

–1946) / Публ. М. Шраера, Я. Клоца и Р. Дэвиса // Иван Бунин. Новые материалы. Вып. II / Сост. О. Коростелев и Р. Дэвис. М.: Русский путь, 2010. С. 53.

[484] Письма В. В. Набокова к В. Ф. Ходасевичу и Н. Н. Берберовой (1930–1939). С. 244.

[486] Полное собрание рассказов. С. 709–710.

[487] Это важное наблюдение встречается уже в книге Эндрю Фильда «Nabokov: His Life in Art» (Boston: Little, Brown and Company, 1967. Р. 308); затем – в известной работе Джонсона, вышедшей в «Ардисе» в 1985 г.; см. ее русский перевод: –280. А. Арьев обратил внимание на то, что «первый же абзац „Solus Rex“ содержит упоминание „грифельной дощечки с паролем“. Королевский код передан через нее. Следом оглашен и пароль – в „Ultima Thule“» (Арьев А. Вести из вечности // В. В. Набоков: Pro et contra. Антология. Т. 2. С. 190. См. также: Арьев А. Solus Rex и Ultima Thule Вл. Набокова // Revue des études slaves. LXXII / 3–4. 2000. Р. 353–370).

«Solus Rex» некоторое влияние оказала, по‑видимому, трилогия Ф. Сологуба «Творимая легенда» (1914). Ее главный герой Георгий Триродов владеет искусством воскрешения мертвых и в конце становится королем Георгием I в вымышленном островном королевстве, куда переносится действие второй ее части («Королева Ортруда»). Общие черты заметны вплоть до сходства имен: король Арнульф Второй у Сологуба и принц Адульф у Набокова (см. также: «Творимая легенда» Набокова // Набоковский вестник. Вып. 6. Научный ред. В. П. Старк. СПб.: Дорн, 2001. С. 32–42). Другой вероятный источник – стихотворение Брюсова «Ultima Thule» (1915), в котором подчеркивается одиночество лирического героя, подобное одиночеству Синеусова: «Остров, где нет ничего и где все только было, / Краем желанным ты кажешься мне потому ли? / Властно к тебе я влеком неизведанной силой, / Ultima Thule». Эти стихи Брюсова, по‑видимому, напомнили Набокову о короле из «Фауста», который бросил в море кубок, подаренный ему умершей женой (песня Маргариты «Жил в Фуле король»): «И, как король, что в бессмертной балладе помянут, / Брошу свой кубок с утеса, в добычу акуле! / Канет он в бездне, и с ним все желания канут <…>»; ср. в «Solus Rex»: «<…> первые языческие короли <…> тот, который бросил кубок в море <…> принц цитировал балладу Уперхульма» (Набоков В.

[489] См.: «Современные записки» (Париж, 1920–1940). Из архива редакции. Т. 4. С. 339–340.

Набоков В.

[491] Ср.: «Целую твои ножки, моя милая радость, и тысячи и тысячи раз обнимаю тебя. Будь здоровенькая, и я буду счастлив» (Чернышевский Н. Г.

приславшего мне копию этого письма.

[493] Тексты этих писем приводятся нами в издании: Набоков В. Переписка с М. Карповичем. С. 29–30. Квадратные скобки поставлены Набоковым.

«Современных записок», см.: Набоков В. Полное собрание рассказов. С. 541, 542. См. также «Замечание текстологического рода» к работе «Неподошедшие конечности и недоделанные торсы» в наст. издании.

[495] Цит. по: «Получил от М. А. Алданова за „Ultima Thule“[,] напечатанное в New Review[,] 28 долларов. Wellesley, 3–I–42. В. Набоков» (Columbia University / The Rare Book and Manuscript Library / Bakhmeteff Archive / M. A. Aldanov papers).

Долинин А. –280.

[497] Весна в Фиальте и другие рассказы. Издательство имени Чехова. Нью‑Йорк, 1956. С. 313.

[498]

[499] Те же временные рамки и тот же порядок глав, что и в предисловии Набокова, указывает Вера Набокова в письме к Стюарту Смиту от 25 февраля 1972 г.: «Русс.<кий> роман <…> был начат в 1939 году и отложен в мае 1940 года, когда мы уехали в США. Две главы – „Solus Rex“ и „Ultima Thule“ – все, что сохранил мой муж, уничтоживший остальные материалы. <…> „Ultima Thule“, первая глава неоконченного романа, вышла в 1942 году <…>, „Solus Rex“, глава вторая, вышла в начале 1940 года» (Nabokov V. Selected Letters. P. 498).

«Современные записки» (Париж, 1920–1940). Из архива редакции. Т. 4. С. 310.

[501] В. В. Сирин‑Набоков в Нью Иорке чувствует себя «своим» [Интервью Николаю Аллу] // Новое русское слово (Нью‑Йорк). 1940. 23 июня. С. 6. Впервые это интервью было републиковано (с купюрой) О. Сконечной в «Литературном обозрении» (1999, № 2, с. 5–6). Здесь приводится по тексту «Нового русского слова».

[502] Цит. по: Набоков В.

Бойд Б. Владимир Набоков. Американские годы. С. 31.

–Wilson Letters. P. 195.

[505] Selected Letters. Р. 69–71. См.: «Находчивая Мнемозина» в наст. изд.

«Нового журнала» со своим окончанием «Русалки» Уилсону в мае 1942 г., что следует из его письма к Набокову от 22 мая 1942 г.

[507] Это предложение в оригинале написано по‑русски.

[508] Insomniac Dreams. Experiment with Time by Vladimir Nabokov / Compiled, ed. with comment. by G. Barabtarlo. Princeton University Press, 2017. P. 65–66.

Владимир Набоков. Американские годы. С. 32, 48, а также письмо Набокова к Уилсону от 16 июня 1942 г.

[510] Там же. С. 49.

[511] Второе добавление к «Дару». С. 92. Еще один американский след: на с. 22 рукописи «Второго приложения» Набоков сначала написал «<…> с язвительными комментариями заслуженного биолога в американском „Zoological Review“», затем вычеркнул слово «американском» (Library of Congress / Manuscript Division / Vladimir Nabokov papers. Box 6. Folder 8). Долинин в своей публикации этого сочинения не отмечает и не приводит вычеркнутые места, иногда довольно пространные.

[512] Сергей Давыдов, нисколько не преувеличивая, заметил: «Возможно, никто другой, ни на родине, ни в эмиграции, так преданно не утверждал значение Пушкина, как Владимир Набоков» (Davydov S. «потомком Пушкина» был, конечно, Ходасевич. О литературной позиции Набокова как продолжателя пушкинской традиции и соратника Ходасевича см. в наст. изд.: «Продолжение следует. Неизвестные стихи Набокова под маркой „Василiй Шишковъ“».

Набоков В. Определения.

Долинин А. а что «он не совсем до конца понял» его. Ответ Кончеева: «Что ж. Все под немцем ходим» намекает на «конец всему» русскому в прямом смысле (в России слово «немец» долгое время было синонимом вообще «иностранца») – на возможную утрату природной русской речи будущими авторами, которым, следовательно, нечего будет нести «с благоговеньем», и в этом смысле попадает в точку.

[515] Второе добавление к «Дару». С. 108.

[516] Там же. С. 107.

«Второго приложения» Пушкин оказывается связующим звеном между энтомологией и литературой в довольно неожиданном преломлении. На пятой странице вверху нам удалось разобрать нереализованную пометку Набокова: «NB найти пушкинскую рецензию на C[h]arl. Nodier». Речь идет о французском писателе, блестящем стилисте, филологе и ученом Шарле Нодье (1780–1844). Долгое время (с легкой руки Лернера) считалось, что Пушкину принадлежит напечатанная в 1830 г. в «Литературной газете» Дельвига неподписанная рецензия на роман Нодье «История о Богемском короле и о семи его замках». Задумавшись о значении этой пометки для «Второго приложения» и для «Дара» в целом, я пришел к выводу, что она не могла быть ограничена лишь пушкинскими мотивами романа. Действительно, Нодье, как известно, был не только выдающимся писателем, но и значительным энтомологом, автором «Рассуждения о назначении усиков у насекомых и об их органе слуха» (1798) и «Энтомологической библиографии» (1801). Упоминание «пушкинской рецензии» показывает, что Набокову было важно связать писателя‑энтомолога с именем Пушкина и подчеркнуть, что Нодье был в , что следует из текста второй части рецензии (которую Томашевский атрибутировал как принадлежащую О. М. Сомову), написанной в форме диалога: «<…> зачем он [Нодье] так часто приискивал по сотням эпитетов к одному слову <…> Зачем он наполнил сряду девять страниц именами насекомых, как, напр., phalenes, noctues, bombyces, pyrales, zygenes [следует еще полдюжины названий бабочек, молей и других крылатых насекомых] и пр. и пр.». В конце концов собеседники, ломающие головы над загадками романа Нодье (в котором одно из имен рассказчика – Теодор), приходят к следующему:

«– Нам трудно будет согласиться.

– И мне так кажется. Со всем тем, мы согласны уже в одном.

– В чем же?

– В необыкновенном таланте автора» (Цит. по: 12. С. 540, 542).

[518] Набоков. В. –402.

[519] Dear Bunny, Dear Volodya: The Nabokov–Wilson Letters. P. 50–51. Каламбур с именем Юзефа Теодора Конрада Корженевского, родившегося в Российской империи поляка, ставшего известным английским писателем Джозефом Конрадом. Впоследствии Набоков не терпел сравнения с ним, подчеркивая, что в отличие от Конрада, писавшего только по‑английски, он стал известен в равной мере и как русский и как англоязычный автор.

«Как редко теперь пишу по‑русски…». С. 129. Не противоречит нашей гипотезе и техническая сторона работы Набокова в это время: Бойд указывает, что роман «Под знаком незаконнорожденных», начатый в 1942 г., Набоков писал тем же старым способом, последовательно, чернилами на отдельных листах бумаги или в тетрадях, и лишь значительно позднее перешел на библиотечные карточки и карандаш (см.: Boyd B.

[521] «Наш журнал „осуществился“: иными словами, обеспечена одна книга, и так бедно, что о редакторских жалованьях нет и речи. Но сотрудникам мы будем платить <…> Помните Ваше обещание. Но мы вчера подписали соглашение с типографией, которая требует немедленной сдачи беллетристики. Самый последний срок, поставленный ею для первого отдела: 1 ноября, а для второго – 10 ноября. Я знаю, что у Вас материал готов. Очень просим послать его нам до конца месяца. Правда?» (Berg Collection / Vladimir Nabokov papers / Letters to M. A. Aldanov).

[522] Как заметил Стивен Блэквелл, «Дар» представляет собой роман о становлении писателя, о его литературной жизни (так называемый Künstlerroman), и все главные события в нем, прошлое и настоящее, основные темы так или иначе связаны с созданием или подготовкой к созданию героем своих произведений, изменением его творческой личности ( ’s Paradox. The Figured Reader in Nabokov’s Gift. New York et al.: Peter Lang, 2000. P. 38). Вторая часть романа неукоснительно соблюдает этот же принцип: как и в первой части, в ней раскрывается процесс сочинения стихотворений, происходят встречи с другими писателями, а жизненные обстоятельства героя преломляются в призме его искусства.

[523] Набоков В. Полное собрание рассказов. С. 710.

в 1936–1937‑х гг. и которого позднее в письме к Уилсону назвал «типичным русским фашистом», «черносотенцем и дураком» (письмо от 25 января 1947 г.); вместе с тем этот персонаж представляет собой, очевидно, собирательный образ русского эмигранта профашистского толка, каким был, к примеру, редактор нацистской газеты «Новое слово» В. Деспотули, презрительно отзывавшийся о Набокове, или А. Гарф, отчитавший Набокова в своей рецензии на «Дар» за «антигерманскую пропаганду» и назвавший «„случай Сирина“ наиболее типичным и неприглядным», а литературные круги Парижа – «зловонным болотом» (Гарф А. Литературные пеленки // Новое слово (Берлин). 20 марта. 1938).

[525]

[526] Набоков В.

[527] <Рец.> «Современные записки», кн. 64‑я // Возрождение. 1937. 15 октября. С. 9.

–600.

[529] Набоков В.

«<…> принося Кончееву на высший суд придуманное за Пушкина окончание драмы, Годунов‑Чердынцев <…> примеривал для себя возможность такого же конца (Князь в набоковском финале бросается в реку), уподобляясь тем самым Василию Шишкову, герою одноименного рассказа, также пришедшему к мэтру с вопросом – „что делать, как прервать, как уйти“ – и прокладывающему себе путь в инобытие своим же искусством <…> Годунов‑Чердынцев возвышал Кончеева до арбитра, достойного судить о пушкинских проблемах. В реальной эмигрантской жизни таким арбитром для Набокова был только один Кончеев – Владислав Ходасевич» (Толстой Ив. Ходасевич в Кончееве // В. В. Набоков: Pro et contra. СПб., 1997. [Т. 1] С. 805).

[531] «Русалка». Предположения и факты // Современные записки. 1924. № XX. С. 345. Набоков, отстаивавший свободу писательского вымысла, по‑видимому, не разделял предположение Ходасевича об автобиографичной составляющей «Русалки», которое было подвергнуто суровой и справедливой критике (см. Сурат И. Пушкинист Владислав Ходасевич. М., 1994. С. 56–58).

«Русалка». Предположения и факты. С. 348.

[533] Собр. соч. русского периода. Т. 5. С. 443.

«Лолите» (см.: Connolly J. Lolita // Approaches to Teaching Nabokov’s –93), к которой от второй части «Дара» ведут и другие, уже отмеченные нами, сюжетные и тематические ходы.

[535] Ходасевич В. <Рец.> «Распад атома» // Собр. соч.: В 4 т. М.: Согласие, 1996. Т. 2. С. 416.

[536] Иванов Г. «Распаде атома» Тургенев как будто неслучайно помянут Ивановым в связи с этой протянутой писателем рукой: «Дантес убьет Пушкина, а Иван Сергеевич Тургенев вежливенько пожмет руку Дантесу, и ничего, не отсохнет его рука» (там же. С. 31).

Набоков В. Собр. соч. русского периода. Т. 5. С. 593.

Иванов Г.

[539] Там же. С. 31–32.

[541] Ходасевич В.

Иванов Г. Собр. соч.: В 3 т. Т. 2. С. 30.

[543] Там же. С. 32.

Набоков В. Лаура и ее оригинал / Пер., послесл. Г. Барабтарло. 2‑е изд. СПб.: Азбука, 2014. С. 33.

[545] Library of Congress / Manuscript Division / Papers of Vladimir Nabokov. Box 6. Folder 8.


Предыдущая страница	Оглавление	Следующая страница

Главная страница → Критика о Набокове → Бабиков А. А.: Прочтение Набокова. Изыскания и материалы

Бабиков А. А.: Прочтение Набокова. Изыскания и материалы «Дар» за чертой страницы

Бабиков А. А.: Прочтение Набокова. Изыскания и материалы
«Дар» за чертой страницы