Два письма к Эдмунду Уилсону
I
Кембридж, Массачусетс
[8 июня 1944 г.]
Дорогой друг,
В день высадки союзников некие бациллы приняли мои внутренности за береговой плацдарм. Пообедав виргинской ветчиной в маленьком Wursthaus’е [1073] возле Гарвард‑Сквер, я совершенно счастливо занимался в музее изучением гениталий бабочек из Хавила, округ Керн, Калиф.<орния>, как вдруг накатила необычная волна тошноты. Заметь, до этой минуты я чувствовал себя на редкость хорошо и даже захватил с собой теннисную ракету, чтобы в конце дня играть с моим другом Кларком (иглокожие, если ты понимаешь, о чем я). Внезапно, как я уже сказал, я почувствовал позыв к рвоте и в желудке моем раздался жуткий воинственный клич. Каким‑то чудом я добрался до выхода из музея, но, не достигнув лужайки, бывшей моей жалкой целью, изверг или – скорее – низверг, т. е. прямо на ступени, такую разнообразную всячину: кусочки ветчины, шпинат, немного картофельного пюре, струю пива, – словом, на все те 80 центов, что стоил обед. Страшная резь пронзила меня, и я едва успел одолеть расстояние до уборной, где из противоположной части моего несчастного тела хлынул поток бурой крови. Поскольку во мне есть наследственная героическая черта, я заставил себя подняться по лестнице, запереть лабораторию и оставить в кабинете Кларка записку, отменяющую теннис. Затем, шатаясь, я побрел домой, блюя через каждые три шага к немалому развлечению прохожих, полагавших, будто я переусердствовал, празднуя высадку союзных войск.
Теперь, мои дорогие Эдмунд и Мэри [1074], заметьте следующее. Накануне Вера увезла Митю в Нью‑Йорк на операцию по удалению аппендицита (она была назначена на среду, 7‑го июня, а сегодня четверг, и я страшно беспокоюсь, не имея возможности получить вестей оттуда), так что когда я наконец заполз в свою квартиру, я оказался в полном одиночестве и без всякой помощи. Смутно помню: снимаю с себя одежду в промежутках между гомерическими дистальными и проксимальными исторжениями; лежу на полу своей комнаты, выкашливая ветчину и кровь в корзину для бумаг; судорожными рывками пытаюсь достать телефон, абсолютно недосягаемый, поскольку он стоит на необычайно высоком фортепьяно. Мне удалось сбросить аппарат на пол и, собравшись с силами для последнего подвига, набрать номер Карповичей.
Заметь еще одно обстоятельство: в это утро г‑жа Карпович сообщила мне по телефону, что она только что привезла своего мужа из их вермонтского имения, где они провели уик‑энд и где он серьезно захворал. А сверх того, приехав домой, они оба вдруг сообразили, что совсем забыли о том, что пригласили в Вермонт Добужинского (художника) с женой, которые должны были приехать из Нью‑Йорка и переночевать у них. Она хотела узнать у меня, не было ли от них известий, гоня ужасное видение, как Д. с женой пытаются растормошить пустой дом. Я сказал ей, что зайду к ним после тенниса с Кларком.
Когда же она услышала, как я, задыхаясь, умоляю ее спасти меня, то ответила: «не валяйте дурака» [1075] – так обычно и случается с любителями розыгрышей – и мне довольно долго пришлось ее убеждать, что я умираю. В это время меня вырвало прямо в телефонную трубку, чего, полагаю, ни с кем еще никогда не бывало. Осознав наконец, что со мной что‑то неладно, она вскочила в автомобиль и через десять минут нашла меня в углу комнаты в состоянии коллапса. Никогда в жизни я не испытывал такой жестокой и унизительной боли. Она вызвала скорую помощь, и мгновенно возникли двое полицейских. Они хотели знать 1) кто эта дама и 2) какой именно яд я принял. Этот романтический поворот был уже слишком и я попросту обругал их последними словами. После этого они понесли меня вниз. Носилки не подходили для нашего типа лестницы (американская эффективность [1076]) и я выл и корчился, пока эти двое с помощью г‑жи Карпович несли меня вниз на руках. Несколько минут спустя я уже сидел на твердом стуле в ужасной комнате, в которой на столе кричал негритянский ребенок – оказалось, то был городской госпиталь, в самом деле! Юноша‑студент (т. е. изучавший медицину всего три месяца) решил испробовать на мне идиотскую и средневековую процедуру по выкачиванию моего желудка через резиновую трубку, засунутую мне в нос. Однако моя левая ноздря изнутри такая узкая, что в нее ничего нельзя вставить, а правая имеет форму буквы S (последствия боксерского поединка в Кембриджском университете в 1920 году, когда я дошел до полуфинала и был нокаутирован с серьезным повреждением хряща). Посему не удивительно, что трубка никак не вставлялась, – и все это время я, разумеется, продолжал страдать от невыносимых мук. Когда мне стало ясно, что незадачливый юнец ни на что не годен, я твердо попросил г‑жу Карпович увезти меня отсюда куда угодно и даже подписал бумагу, что отказываюсь от медицинской помощи. После этого у меня случился самый сильный припадок рвоты и le rest[e] [1077] – а забавнее всего, что ведь нельзя же, находясь в ватерклозете, делать и то и другое одновременно, так что я то вскакивал, то соскакивал, поворачиваясь для извержений требуемой стороной.
‑жа Карпович вспомнила, что в шесть часов (а было как раз около шести) к ее захворавшему мужу придет врач. Санитары кое‑как и с большой неохотой снесли меня в такси, и вот после всех немыслимых мучений я уже дрожал под пятью одеялами на диване в гостиной Карповичей. К этому времени я находился в состоянии полного коллапса, и когда явился доктор (милейший), он не смог найти у меня ни пульса, ни давления. Он принялся телефонировать куда‑то, и я услышал, как он сказал: «крайне тяжелое состояние» и «нельзя терять ни минуты». Он тут же все устроил (бедный Карпович и брошенные на произвол Добужинские, блуждающие в кошмаре незнакомых улиц, были совершенно забыты) и – вообрази! – я оказался в госпитале «Маунт Оберн» [1078] (где в прошлом году Веру лечили от пневмонии) в полуприватной палате – я делил ее со стариком, умиравшим от острой сердечной недостаточности (я не спал всю ночь из‑за его хрипов и ahannement [1079], – он умер на рассвете, обращаясь к неизвестному «Генри» со словами: «Мой мальчик, ты не можешь так поступать со мной. Давай начистоту…» и так далее – все это весьма любопытно и кое‑что дает и мне). В госпитале в меня влили через жилы бутыль соляного раствора – я пролежал с иглой в руке всю ночь и большую часть вчерашнего дня. Доктор сказал, что на почве пищевого отравления у меня случился «кровавый колит». А в это время Митюше в Нью‑Йорке делали операцию, и поскольку я просил Веру тут же мне сообщить о ней, воображаю, что она теперь думает, не имея возможности меня отыскать. Домашний телефон, скорее всего, не работает, если только г‑жа Карпович (я забыл попросить ее об этом), которая вчера заходила за моей почтой, не привела его в порядок (он лежит на полу, обезображенный). Я только что написал Вере в подробностях как и что, решив, что ей лучше сразу узнать о произошедшем, чтобы избежать бесконечных разъяснений и путаницы. Вчера днем после инъекций доктор решил, что я поправляюсь, а я сказал, что проголодался. В пять часов мне принесли на ужин следующее: стакан ананасового сока, густой суп, rissoto [sic] (если это так пишется) [1080], бекон (бекон!) и консервированные груши в консервированном креме. Вот еще один пример американской (теперь госпитальной) эффективности – и хотя мне подумалось, что предлагаемые яства, вероятно, наименее подходящие для того, кто едва не умер от отравления накануне и из кого до сих пор течет кровь в подкладное судно, – приходится есть, что дают, а я был так голоден, что все это съел.
После этого, невзирая на мои протесты, меня переместили в общую палату, где из радиоаппарата непрерывным потоком лились ритмичная музыка, сигаретная реклама (сладким, задушевным голосом) и комичные номера – снова и снова, без конца, до той минуты, пока я (в десять часов вечера) не зарычал, чтобы кто‑нибудь остановил гнусный передатчик – к большому неудовольствию и недоумению сестер и пациентов. Занятная деталь американской жизни: на самом деле они радио не слушали, напротив, они все время болтали между собой, рыгали, гоготали, отпускали шуточки, заигрывали с (очень хорошенькими) сестрами, но, очевидно, невозможные звуки, исходившие из аппарата (а я, собственно, впервые слушал радио, если не считать тех очень коротких спазмов в домах моих знакомых и в автомобилях во время моих путешествий по стране), каким‑то образом служили обитателям палаты в качестве «жизненного фона», поскольку, лишь только радио смолкло, воцарилась гробовая тишина – и я вскоре уснул [1081]. Сегодня утром (четверг, восьмое) я чувствую себя превосходно – съел отличный завтрак (яйца были сварены, разумеется, вкрутую) и предпринял попытку принять ванну, но был схвачен в коридоре и водворен обратно в койку. Сейчас меня вывезли в кресле‑каталке на крыльцо, где я могу курить и наслаждаться своим воскресенiемъ изъ мертвыхъ
Что ж, вот вся история [1083]. Спасибо, дорогой [1084], что устроил дело с 500 долл. [1085] Сейчас же напишу г‑же Уайт. Я послал ей (несколько дней тому назад) рассказ [1086]. Я читал его на «банкете» в Корнелле 25 мая, и он имел грандиозный успех. Эти деньги будут un moment très propice [1087]. Мне придется занять 200 долл. в Фонде помощи писателямъ – русское общество в Нью‑Йорке. Это устроил старый добрый Алданов с Зензиновым. Я послал Алданову несколько критических замечаний на его последнюю публикацию в «Нов<ом> Русс<ком> Жур<нале>» [1089], и он принял их очень кротко.
очень понравился твой отзыв на книгу русской дамы (хотя ни ты, ни она не можете избавиться от заблуждения, что Ленин был душа‑человек) [1091]. В последнем номере «Нью‑Йоркера» была отличная вещица Перельмана – и еще то дивное стихотворение о Шерлоке Холмсе и снеге [1092]. У меня здесь были очень верлэновские настроения – «Mes Hôpitaux» [1093] и все такое. Но Вера, конечно, страшно волнуется из‑за всего случившегося, так что если ты можешь снестись с ней и убедить ее не ехать в Кембридж, что совершенно излишне, поскольку я уже вполне здоров, ты бы оказал ей громадную услугу. Карповичи, надеюсь, позаботятся о моем пропитании на ближайшие два или три дня. [Вычеркнуто Набоковым в связи с нижеследующим]
[Приписка на полях: ]
Теперь только заметил, что твое письмо послано из Вэлфлиита. Я‑то думал, что ты уже вернулся в Нью‑Йорк.
твое здоровье? Все ли ты еще разлучен с вином, вином, вином? [1094] Некоторое время тому назад я начал беспокоиться о твоем здоровье, но потом пришло твое письмо, и я решил, что ты здоров. Так ли это?
Душевно твой В.
Вера остановилась у Анны Фейгиной, 250 W. 104. [Вычеркнуто Набоковым]
Перевод выполнен по изданию: Dear Bunny, Dear Volodya. The Nabokov–Wilson Letters, 1940–1971 / Ed. by S. Karlinsky. Berkeley et al.: California University Press, 2001. P. 146–150. Письмо не датировано. Почтовый штемпель: 9 июня 1944 г. Датируется по содержанию.
II
Итака
Итака
Тел. 43109
[до 5 сентября 1951 г.]
Дорогой друг [1095],
Я слёг. Врач сказал, у меня что‑то вроде солнечного удара. Дурацкая история: после двух месяцев лазанья по склонам Скалистых Гор, почти нагишом, в одних шортах, получить солнечный удар от палевого нью‑йоркского солнца на опрятном газоне! Высокая температура, боль в висках, бессонница, и непрерывная, волшебная, но совершенно бесплодная круговерть мыслей и образов.
‑каких моих приключениях в горах Сан Мигель (юго‑восточная часть Колорадо, Теллурид и его окрестности) и неподалеку или в самом Еллостон Парке [1096]? Я отправился в Теллурид (жуткие дороги, но потом – нескончаемое очарованье, старомодный, совершенно лишенный туристов горнопромышленный городок, полный самых гостеприимных, милых жителей, а когда начинаешь подниматься над ним, с высоты в 9000 ф. до 10 000 ф., и город, с его жестяными крышами и застенчивыми тополями, лежит внизу, как бы игрушечный, на плоском дне упирающейся в скалы долины, зажатой между грандиозных гранитных отрогов, до тебя доносятся только голоса детей, играющих на улицах, – восхитительно! [1097]) ради единственной цели, которой моя героическая жена, провезшая меня через стремнины и бури Канзаса, не воспротивилась: раздобыть еще несколько экземпляров бабочки, описанной мной на основе восьми особей самцов, и отыскать их самку. Дело увенчалось полным успехом. Я нашел все, что хотел, на отвесном склоне высоко над Теллуридом – к слову сказать, совершенно зачарованный [1098] склон с колибри и деятельными мотыльками, калибром поменьше, садившимися на высокие зеленые стебли горечавки, росшей посреди куп голубой люпины, Lupinus parviflorus, оказавшейся любимым лакомством моей бабочки.
– осины, сосны, столько теплокровных животных, сколько я никогда не видел в одном месте, ни единой живой души на мили вокруг, дальние ворота, которые мы отворяли сами, проезжая по дороге, где было больше цветов, чем песку, – и все это за пару долларов в день. И провизия обходилась нам много дешевле, чем в угрюмом городе, в который мне пришлось возвратиться. Дмитрий тем временем жил в горном лагере на озере Дженни в Тетонском парке, в маленькой палатке, и взбирался на вершины по самым трудным и опасным склонам. Эта страсть его совершенно поглотила. Профессиональные альпинисты действительно замечательные люди; необходимые в горах усилия, самого что ни есть физического рода, каким‑то чудом преображаются в духовное переживание.
В Гарварде, где в дополнение к двум русским курсам я должен буду вести курс по европейским романам (от Сервантеса до Флобера), мне обещано вполне приличное жалованье, а покамест я нахожусь в крайне стесненных обстоятельствах, несмотря на то что я весной занял 1000 долларов у Романа [1099]. Ни один журнал не захотел купить или хотя бы понять (это относится и к «Нью‑Йоркеру») мой последний рассказ [1100], а поскольку у меня нет ни малейшего позыва опускаться до предметов, имеющих «общественное значение», я по‑прежнему пребываю в той области, которую идиоты называют «экспериментальной» литературой, за что и расплачиваюсь. Мне здесь безбожно, оскорбительно мало платят [1101]. Я люблю жаловаться – вот почему я тебе все это рассказываю.
‑го сего месяца, если я поправлюсь, я отвезу Дмитрия в Гарвард. Существует ли какая‑нибудь надежда, что ты с Еленой окажешься в Кембридже между 17‑м и 20‑м? (Мои лекции начинаются 21‑го.) Нам с Верой было бы очень приятно хотя бы мельком повидаться с вами.
[1102]
V.
Перевод выполнен по изданию: Dear Bunny, Dear Volodya. The Nabokov–Wilson Letters, 1940–1971. P. 294–295. Письмо не датировано. Ответ Э. Уилсона датирован 5 сентября 1951 г.
Примечания
[1073] Закусочная.
–1989), писательница, литературный критик и публицист, третья жена Уилсона. Посвятила Набокову восторженное эссе «„Бледный огонь“ Набокова» («Encounter», October 1962), в котором показала незаурядное знание набоковской поэтики.
[1075] Эти слова написаны в скобках по‑русски после английского текста: Набоков нередко в своих письмах к Уилсону, учившему русский язык, приводил русский перевод самых простых слов и выражений.
[1076] В оригинале «efficiency» – эффективность, продуктивность, а также специальный термин, означающий в Америке маленькую квартиру с минимальным кухонным и прочим оснащением. В письме к Р. Гринбергу Набоков назвал ее «карликово‑сморщенной квартиркой». Фотография узкой лестничной площадки квартиры Набоковых на Крейги‑Серкл, 8 (где Набоковы жили в 1942–1948 гг.), опубликована в книге Геннадия Барабтарло «Сочинение Набокова» (СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2011. С. 9 илл.).
[1077] Прочего.
[1078] У Набокова описка: «Mt. Aubrey», должно быть «Mt. Auburn».
[1080] Risotto – блюдо из риса.
[1081] Ср. в письме Набокова к жене от 9 июня 1944 г.: «Общая палата была сущий бедлам. Непрерывно стоял дикий шум, слагавшийся из следующих элементов:
) зоологические звуки неумолчного радиоаппарата,
) хрипы, стоны, рычание тяжелобольных,
) невероятный шум, производимый шестнадцатилетним идиотом, помогавшим сестрам, шутом заведения. Он кривлялся, топал, орал, нарочито гремел всякой посудиной, острил – и подражал стонам некоторых особенно томившихся стариков, чем вызывал всеобщий добродушный смех.
Сестры все время пытались отвести занавески моего закута и сердились, говоря, что так как все приехавшую за мной Т.<атьяну> Н.<иколаевну>, то выскочил через fire‑escape, как был, в пижаме и халате, ринулся в автомобиль – и мы уже двинулись, когда выбежали совершенно бешеные сестры, – но им не удалось меня задержать» (Набоков В.
[1082] Так в оригинале (без английского эквивалента).
[1083] В письмах Набокова к жене содержатся дополнительные подробности: «Мих.<аил> Мих.<айлович Карпович> себя чувствует лучше, но очень кисленький. Доктор говорит [Набоков узнал имя спасшего его доктора и сообщил его жене: Магентанц], что я должен непременно предъявить иск ресторану <…> Признаться, была минута, когда лежал без пульса с довольно смешными мыслями» (Набоков В. Письма к Вере. С. 438); «Зашел я вчера в Wurs[t]haus и хотя не намеревался ничего обидного или убыточного им сказать, но с первых же слов, благодаря грубости хозяина, вспыхнул скандал, ибо, видимо, это не первая жалоба на его несчастную ветчину» (там же. С. 439).
[1085] Находясь в госпитале, Набоков получил привезенную Т. Н. Карпович почту, среди которой было письмо редактора «Нью‑Йоркера» К. Уайт с предложением 500 долларов за право журнала первым получать набоковские произведения для принятия решения об их публикации. Он, кроме того, получил письмо от переводчика П. Перцова, которому тут же ответил:
Дорогой Петр Александрович,
Пишу вам из больницы, куда попал, отвратительно отравившись в здешнем ресторане. Сегодня мне гораздо лучше.
Хочу вас поблагодарить за ваше очаровательное гостеприимство. Очень было приятно в Корнелле. Передайте пожалуйста Робинсону, что благодарю его за письмо. Написал бы ему, если бы не был болен.
Ваш В. Набоков
(Цит. по: Шраер М. Д. Набоков: темы и вариации. С. 283–284).
«Забытом поэте».
[1087] Как нельзя кстати.
[1088] Так в оригинале (без английского эквивалента).
[1089] В оригинале это название (совместившийся у Набокова «Новый журнал» с «Новым русским словом») написано по‑русски латиницей.
«Под знаком незаконнорожденных», который был окончен лишь в 1946 г. (опубликован в 1947).
–1977) «Мои жизни в России» (Нью‑Йоркер. 1944. 13 мая).
[1092] «Ложимся спать: дополнительно» С. Дж. Перельмана (пародия на научные исследования бытовых привычек американских пар: сколько из них в процентном отношении используют пижамы, сколько едят в постели и т. д.); «Шерлок проводит день в деревне» Кеннета Феаринга (Нью‑Йоркер. 1944. 11 марта).
[1093] «Мои больницы» (1891) – воспоминания Поля Верлена.
[1094] Из английского перевода Э. Фицджеральда «Рубайат» Омара Хайяма: «High‑piping Pehlevi, with „Wine! Wine! Wine! / Red Wine!“ – the Nightingale cries to the Rose…». Эти же слова из перевода Фицджеральда приводятся в «Лолите» (гл. 26, Ч. II: «Вино, вино, вино, [–] изрек автор „Темного возраста“, который не разрешил нашему фотографу снять его, [–] подходит, может быть персидскому буль‑булю, но я всегда говорю, что дождь, дождь, дождь, стучащий по гонтовой крыше, лучший друг роз и вдохновения»). Еще в 1928 г. Набоков опубликовал в «Руле» рецензию на переводы И. Тхоржевского из Омара Хайяма, в которой восхищенно писал о переводах Фицджеральда.
[1095] В оригинале этого письма Набоков обращается к Уилсону «Dear Bunny», используя его детское прозвище (Зайчик), закрепившееся за ним на всю жизнь. В тех нескольких письмах их многолетней переписки, где Набоков обращается к Уилсону по‑русски, он пишет «Дорогой другъ» или «Дорогой мой Эдмундъ» (используя дореформенную орфографию).
«Лолиты» транскрибирует Yellowstone Park (Часть II, гл. 2).
[1097] В «Послесловии» к американскому изданию «Лолиты» Набоков указал на некоторые «тайные точки, подсознательные координаты ее начертания». Среди прочих – то место в финале романа, где Гумберт Гумберт воссоздает свое телеологическое переживание в горах над Теллуридом: «<…> соборный звон из городка, глубоко в долине, доходящей вверх до горной тропы (а именно в Теллуриде, где я поймал неоткрытую еще тогда самку мной же описанной по самцам голубянки Lycaeides sublivens Nabokov)» (Набоков В. Лолита. N. Y.: Phaedra, 1967. С. 294–295). В этом письме к Уилсону мы находим начальный краткий конспект будущей знаменитой сцены из финала романа, ср.: «Когда я подошел к ласковой пропасти, до меня донеслось оттуда мелодическое сочетание звуков, поднимавшееся, как пар, над горнопромышленным городком, который лежал у моих ног в складке долины. Можно было разглядеть геометрию улиц между квадратами красных и серых крыш, и зеленые дымки деревьев, и змеистую речку, и драгоценный блеск городской свалки, и, за городком, скрещение дорог, разделяющих темные и светлые заплаты полей, а за всем этим – лесистые громады гор. Но даже ярче, чем эти встречные, безмолвно радовавшиеся краски <…> ярче и мечтательнее на слух, чем они для глаза, было воздушное трепетание соборных звуков, не умолкавших ни на минуту при восхождении своем к гранитной полке, на которой я стоял, вытирая мерзостный рот. И вдруг я понял, что все эти звуки принадлежат к одному роду и что никаких других звуков, кроме них, не поднимается с улиц прозрачного городка. Читатель! Мелодия, которую я слышал, составлялась из звуков играющих детей, только из них <…>» (там же. С. 285).
Примечательно, что имя героини романа соответствует реальному топониму, упомянутому Набоковым в связи с Теллуридской ловитвой: в своих энтомологических заметках он говорит о Теллуриде как об «упирающейся в скалы долине <…> в конце двух сходящихся дорог, одна ведет из Плэйсервилля, другая из Долорес» (цит. по: The Annotated Lolita / Ed., introd. and notes by Alfred Appel, Jr. London: Penguin Books, 2000. P. 333).
[1098] Еще один штрих, имеющий отношение к «Лолите»: Набоков использует то же прилагательное «зачарованный» (enchanted), что и в названии гостиницы, в которую Гумберт привез Лолиту из лагеря – «Привал Зачарованных Охотников».
[1099] Роман Николаевич Гринберг (1897–1969), друг и многолетний корреспондент Набокова, редактор журнала «Опыты» и альманаха «Воздушные пути».
[1100] Речь идет о написанном еще в марте 1951 г. рассказе «Сестры Вейн» (опубликован только в 1959 г.), который Набоков в письме к Уилсону от 13 июня 1951 г. назвал «лучшим из когда‑либо написанных им рассказов». Он был последовательно отвергнут несколькими издателями, в том числе редактором «Нью‑Йоркера» К. Уайт, нашедшей его стиль «слишком утонченным» и «самодовлеющим». В своем подробном ответном письме по поводу решения «Нью‑Йоркера» Набоков раскрыл тонкости устройства рассказа, в котором именно «внезапная смена стиля решает дело» ( Selected Letters. 1940–1977. San Diego et al.: Harcourt Brace Jovanovich, 1989. P. 116).
[1101] В это время Набоков преподавал русскую и английскую литературу в Корнелльском университете. Бойд указывает, что в сентябре 1951 г. жалованье Набокова было повышено с 5000 до 5500 долларов в год (Бойд Б. Владимир Набоков. Американские годы. Биография. СПб., 2010. С. 245).