Мизинец Петрарки и локон Ходасевича
Письма Набокова к Ходасевичу и Берберовой (1930–1939)
I
Владислав Ходасевич (1886–1939) и Нина Берберова (1901–1993), его третья (гражданская) жена, приехали в Берлин из Советской России в то же время, что и Владимир Набоков (1899–1977) из Кембриджа, – в конце июня 1922 года. Часть зимы 1923/1924 года Ходасевич и Берберова провели, как и Набоков, в Праге. Несмотря на то что они немедленно приняли активное участие в литературной жизни русской эмиграции – Ходасевич как уже известный поэт и критик, Набоков как начинающий поэт и переводчик, – им не пришлось познакомиться там и тогда: Ходасевич и Берберова до их переезда в Париж весной 1924 года вращались главным образом в кругах просоветски настроенных писателей или так называемых «попутчиков» – М. Горького, А. Толстого, А. Белого, Б. Пастернака, И. Эренбурга и других, в то время как Набоков посещал литературные вечера «настоящих белых» и полагал неприличным заговорить с «большевизанами» Алексеем Толстым и Андреем Белым, когда случайно оказался с ними за соседним столом в ресторане [918]. Не могло способствовать такому знакомству и объявленное Ходасевичем вскоре после приезда в Берлин, в июле 1922 года, намерение вернуться обратно: «У меня заграничный паспорт на шесть месяцев сроком, – сообщал он „Новой русской книге“ в рубрике „Писатели – о себе“. – Боюсь, что придется просить отсрочки, хотя больше всего мечтаю снова увидеть Петербург и тамошних друзей моих и вообще – Россию, изнурительную, убийственную, омерзительную, но чудесную и сейчас, как во все времена свои» [919]. Их знакомство состоится лишь в октябре 1932 года, когда Набоков, уже известный писатель, приедет в Париж с выступлением на литературном вечере. Принадлежа к разным литературным поколениям и даже эпохам, сложившись как писатели в совершенно различных жизненных обстоятельствах, ко времени знакомства они mutatis mutandis окажутся во многом на схожих позициях. Их будет объединять не только универсальность талантов – и Ходасевич и Набоков (как и третий корреспондент – Берберова) были поэтами, прозаиками, критиками, исследователями истории русской литературы, – но и публичный attitude хранителей классических европейских традиций русской литературы, утверждение преемственности с ней литературы эмигрантской и противостояние направлению «парижской ноты», лидером которого был многолетний оппонент Ходасевича и Набокова Георгий Адамович.
Набоков поддерживал все основные пункты во взглядах Ходасевича на raison d’être и назначение эмигрантской литературы, требуя в собственных критических статьях и рецензиях от молодых авторов того же, что и старший его товарищ, – безупречной литературной выучки, совершенного владения языком и преданного почитания классических образцов русской литературы [920]. В полемике о «главном» русском поэте и вдохновителе эмигрантской поэзии Адамович и круг его сторонников склонялись к фигуре Лермонтова, Ходасевич и Набоков отстаивали непреходящий гений Пушкина [921]. Сколько бы ни были различны их взгляды на русскую литературу (о том, что корреспонденты не во всем соглашались друг с другом, можно судить и по письмам Набокова к жене, и по литературным спорам Кончеева – прототипом которого был отчасти Ходасевич – с героем «Дара» [922]), по отношению к Пушкину они были единодушны. Пушкин стал постоянной темой их переписки. Он дважды упоминается в напечатанных нами письмах Набокова к Ходасевичу и дважды же Ходасевич приводит пушкинские сочинения в двух своих опубликованных Дж. Малмстадом письмах к Набокову (ни одно из которых не является ответом на известные нам набоковские письма) [923]. После смерти Ходасевича Набоков назовет его в посвященном ему эссе «крупнейшим поэтом нашего времени, литературным потомком Пушкина по тютчевской линии» [924]. В английском предисловии к своему переводу трех стихотворений Ходасевича Набоков аттестует его как «одного из самых выдающихся пушкинистов» и отметит, что он, «переводя Ходасевича на английский, испытывал те же специфические трудности, что и при переводе Пушкина» [925].
Даже в самом облике Ходасевича Набокову виделись пушкинские черты. В письме к жене из Парижа (от 24 февраля 1936 года) он описал его так:
Потом был у Ходасевича, который лежал больной на оттоманке, странно похорошевший, – смахивающий, пожалуй (оттого ли, что я видел его в новом ракурсе), на индийского вождя, – темные, плоские волосы и худоба; но и другое сходство щек[о]тнуло воображение: закутанный в клетчатый плед, растрепанный и красноречивый, «с печатью гения на матовом челе», он вдруг напомнил что‑то старомодное – и старомодное обернулось Пушкиным, – я ему приставил бакенбарды – и право же, он стал на него похож (как иной энтомолог смахивает на майского жука или кассир – на цифру). Был он очень в ударе и поил меня своим играющим ядом [926].
Это наблюдение над «мимикрирующим» под своего кумира Ходасевичем, порожденное стремлением Набокова определить его поэтическую генеалогию (о чем он скажет в эссе «О Ходасевиче» всего три года спустя), оказалось настолько стойким, что нашло отражение и в его последнем завершенном романе «Взгляни на арлекинов!», в котором Набоков вывел лучшего друга и отчасти двойника повествователя Вадима Вадимыча N., «хрупкого», «пленительно‑талантливого поэта» Одаса (средняя часть фамилии Ходасевича и французское «audace» – отвага), в «несколько обезьяньей» [927] наружности которого явственны черты литературного «предка» Ходасевича («Складом лица, повадкою и вертлявостью он многим напоминал обезьяну», – описывая Пушкина, заметил Ходасевич в своей незавершенной биографии поэта [928]).
Общность творческих предпочтений и ориентиров, сходство писательских темпераментов выразились и в отданной Ходасевичем и Набоковым дани – очевидно, также под влиянием Пушкина и с целью проучить их общего оппонента Адамовича – жанру мистификации. В 1936 году Ходасевич успешно мистифицировал публику и критиков (в том числе Адамовича) своим вымышленным жизнеописанием «Василия Травникова», в которое ввел якобы найденные им стихи этого неизвестного поэта; три года спустя, уже после смерти Ходасевича, Набоков проделал тот же трюк (на который вновь попался Адамович), опубликовав под именем Василия Шишкова сначала стихотворение «Поэты» (с целым рядом различных отсылок к Ходасевичу и его «Балладе» 1921 года, о которой Набоков в свое время заметил, что Ходасевич в ней «достиг пределов поэтического мастерства») и вскоре после этого рассказ, описывающий жизнь самого «Василия Шишкова», – создав в нем образ исключительно одаренного молодого поэта, появления которого в эмиграции Ходасевич ждал с такой надеждой [929].
Направляющее влияние Ходасевича выразилось также в обращении Набокова и Берберовой к особенно популярному в эмиграции новому жанру biographie romancée («романсированной биографии»). В 1931 году вышел в свет «Державин» Ходасевича, получивший высокие оценки критиков. В 1933–1934 годах Набоков для романа «Дар» сочиняет «Жизнь Чернышевского» (позднее он напишет по‑английски литературную биографию Николая Гоголя), а в 1936 году выходит «Чайковский. История одинокой жизни» Берберовой. В первом же своем (ответном) письме к Берберовой Набоков скажет о «прекрасном и прозрачном „Державине“», в другом письме похвалит ее саму за «прозрачный чистый язык и тайные метаморфозы эрудиции» в «Чайковском», подробно опишет Ходасевичу свою работу над биографией Чернышевского и немедленно откликнется на газетное объявление об открытии подписки на его биографию Пушкина: «Совпадение в вашем лице лучшего нашего поэта и знатока Пушкина поразительно счастливо – и потому так хочется надеяться, что у вас будет наконец возможность написать вещь, обусловленную двойной судьбой вашей». Примечательно, что критики связывали начало моды на романсированную биографию в эмиграции как раз с появлением «Державина», о чем прямо написал Д. В. Философов в статье 1931 года [930]. И хотя ни Ходасевич, ни Набоков, ни Берберова не признавали мещанских биографий à la André Maurois с их преобладающим беллетристическим началом [931], в своих собственных опытах они следовали особенностям жанра, очерченным тем же критиком:
<…> биографии ныне пишутся не учеными специалистами, и центр их тяжести усматривается не в документальности и исторической точности <…>. Автор описывает жизнь и личность великого человека так, как она ему представляется, конечно, после более или менее вдумчивого и внимательного изучения материалов. <…> Ходасевич за новыми документальными данными не гнался. Он «веселыми ногами» пошел в державинский «музей», извлек оттуда восковую фигуру старика и вдунул в нее жизнь для современного читателя.
Такова должна быть самая основная задача всех романсированных биографий [932].
В том же году В. Вейдле указал и на главный порок таких ладно скроенных и превосходно сшитых, но ничтожных сочинений:
биограф, он представляет себе не в виде органического целого – без чего ни художественная биография, ни такая же автобиография невозможны, – а лишь в виде сцепления событий, протекающих в известном порядке и доступных пересказу, в который можно вложить немножко снисходительной иронии, всегда столь подкупающей и ко всему идущей, и немножко не менее изящной грусти о бренности всего сущего.
<…> Писание биографий, если принимать его всерьез, – дело нелегкое, требующее высокой культуры и редкого состава дарования: «стандартизации» оно также мало подлежит, как та творческая личность или та неповторимая судьба, ради которых биография только и существует [933].
Именно этого – собственного отношения к герою жизнеописания и верного отражения его неповторимой судьбы – и добивались Ходасевич, Берберова и Набоков. Первый – поэт, критик, пушкинист и историк литературы – находил в жизни поэта Державина близкие себе поиски истинного искусства и непокорность обстоятельствам и напастям, которые творчески преображаются в стихах, служа для них бесценным материалом. Ретроспективно оглядывая проделанный за два века русской литературой путь, он, кроме того, в жизни Державина, прошедшей среди варварского окружения, болот, грязи и дворцовых интриг, не только старался отыскать предпосылки той великой русской литературы, которая вскоре расцветет в сочинениях Пушкина, замеченного и благословленного стариком Державиным, но и истоки собственного поэтического наследства, сохраненного и приумноженного им в новую переломную пору России. Набоков – поэт, энтомолог, сын видного юриста и крупного общественного деятеля, – изучая жизнь Чернышевского, отталкивался от собственных эстетических взглядов и европейских либеральных воззрений, не только с непритворной брезгливостью касаясь всего того грубого, плоского, мещанского, близорукого, эстетически ущербного, что указывало на коренную разность их судеб и дарований, но и с удивлением находя в характере своего героя ту же смелость, решительность, твердость, увлеченность и честность, которые были свойственны и ему самому и его отцу.
Одно из главных отличий написанных Ходасевичем, Берберовой и Набоковым биографий от романсированного шаблона, так пришедшегося по душе массовому европейскому читателю 30‑х годов, состояло в том, что, стремясь выявить ведущие «мотивы» в жизни своих героев, они не останавливались перед сообщением и самых неприглядных фактов. Примечательно, что «Чайковский» Берберовой имел скандальный успех (в интервью 1989 года она запальчиво заметит, что «ее роман принципиальнее „Лолиты“ в сто раз» [934]), а «Жизнь Чернышевского» была целиком изъята редакторами «Современных записок» из публикации «Дара», увидевшими в ней оскорбление памяти великого шестидесятника и писателя.
Личному знакомству в 1932 году и последовавшему затем периоду интенсивного общения всех трех корреспондентов (до смерти Ходасевича 14 июня 1939 года и до отъезда Набокова из Франции в Америку в мае 1940 года) предшествовало десятилетие заочного спорадического внимания. В мемуарах «Курсив мой» Берберова вспоминала:
«Руль», как о талантливом молодом поэте. Но Ходасевича его тогдашние стихи не заинтересовали: это было бледное и одновременно бойкое скандирование стиха, как писали в России культурные любители, звучно и подражательно, напоминая – никого в особенности, а в то же время – всех [935].
имени:
Еще – просьба. Некто (тот же) обещал мне дать статью Сирина обо мне, но не дал, затерял ее. Так вот – нельзя ли ее получить? Я бы написал Сирину, да не знаю его имени и отчества, а спросить в «Современных Записках» систематически забываю. Так я и эту статью не читал, а говорят, – лестная. Вот мне и любопытно [936].
Речь идет о рецензии Набокова на «Собрание стихов» Ходасевича, в которой он назвал его «огромным поэтом», а книгу – «восхитительным произведением искусства» [937]. Стоит отметить, однако, что более поздняя набоковская оценка Ходасевича как «крупнейшего поэта нашего времени» (первый стихотворный сборник Ходасевича вышел в 1908 году) определилась лишь после личного знакомства двух писателей, и это несмотря на то, что все свои главные поэтические произведения Ходасевич к тому времени уже создал, а вышедшее в 1927 году «Собрание стихов» оказалось его последней поэтической книгой. До 1930 года Набоков склонен был считать «крупнейшим поэтом нашего времени» И. А. Бунина (стихов Ходасевича не любившего), о сборнике «Избранных стихов» которого – также итоговом – он в 1929 году написал так: «Стихи Бунина – лучшее, что было создано русской музой за несколько десятилетий» [938]. В письме к Бунину (от 11 мая 1929 года) Набоков уточнил: «Второй день наслаждаюсь Вашими стихами; многие я с детства знаю наизусть <…> и – конечно, это самое прекрасное, что было создано русской музой за эти тридцать лет» [939] (курсив мой. – А. Б.).
Набоков‑поэт не привлекал внимания Ходасевича (свои лучшие стихи Набоков напишет уже после его смерти), зато Набоков‑прозаик станет постоянным предметом его вдумчивой доброжелательной критики. После публикации «Защиты Лужина» в «Современных записках» Ходасевич наконец обратит на него внимание и напишет лестную для Набокова рецензию, в которой поздравит «молодого писателя <…> с большою удачею» [940]. Затем он будет писать о Набокове все чаще и обстоятельнее, рассмотрит в отдельных заметках и рецензиях его рассказы, романы и пьесу «Событие», опубликует суммирующую статью «О Сирине» [941], сделав выводы, не утратившие значения для понимания ключевых писательских особенностей Набокова.
К сожалению, сохранилось лишь несколько писем Набокова к Ходасевичу, что не позволяет в должной мере проследить развитие их личных и литературных отношений. Бо́льшая часть бумаг Ходасевича была утрачена после ареста немцами последней жены Ходасевича О. Б. Марголиной в Париже в июле 1942 года. Берберовой удалось вывезти из ее квартиры только часть документов, среди которых оказались и берлинские письма Набокова [942]. Однако и эти несколько писем показывают, что Набоков имел все основания в «Других берегах» (1954) особо выделить Ходасевича из всего своего эмигрантского окружения: «Я очень сошелся с Ходасевичем, поэтический гений которого еще не понят по‑настоящему» [943]. В публикуемых письмах Набоков посвящает Ходасевича в детали своих литературных занятий, описывает свою семейную жизнь, делится с ним своими личными переживаниями. Уже упомянутые два письма Ходасевича к Набокову, в свою очередь, исполнены его дружеского участия к трудам и жизненным обстоятельствам Набокова [944]. Ходасевич просит Набокова поскорее вернуться в Париж с Лазурного Берега и показать ему своего маленького сына Дмитрия (в письме от 19 ноября 1937 года), жалуется на болезнь, шутит, восторгается «Даром», говорит о своей любви к нему (в письме от 25 января 1938 года). Ходасевич также особо выделяет Набокова из всех своих знакомых в отчаянном письме к старому гимназическому другу А. С. Тумаркину (от 23 октября 1936 года):
Я уверен, что ты на меня в обиде за мое исчезновение с твоего горизонта. Но поверь, будь добр, что я окончательно и бесповоротно выбит из колеи, потому что вдребезги переутомлен умственно и нервно. Прямо говорю: твое общество я бы предпочел всякому другому, если бы вообще был еще способен к общению. Но я могу делать два дела: писать, чтобы не околеть с голоду, и играть в бридж, чтобы не оставаться ни со своими, ни с чужими мыслями и не застали его дома. Больше ни разу нигде не был и никого не звал к себе, кроме Сирина – ибо он приезжий [945].
Встречи с Набоковым в Париже в 1936–1939 годах отмечены в «Камер‑фурьерском журнале» Ходасевича [946]. В письмах к жене Набоков, в свою очередь, подробно описывал свои встречи – наедине и на людях – с Ходасевичем, особенно отмечая и то, что волновало его помимо литературы: «<…> Ходасевич знает немножко бабочек: Антиопа, Ио, Аполло. Вообще, какой‑то трогательный. Мне он очень понравился, гораздо больше Берберовой» (24 октября 1932 года) [947].
Последний свой визит Набоков нанес ему 21 мая 1939 года, однако тяжелобольной Ходасевич не смог его принять. 26 мая его перевезли в госпиталь Бруссэ, где он скончался 14 июня. В. С. Яновский, незадолго до смерти Ходасевича опубликовавший прохладную рецензию на его книгу воспоминаний «Некрополь», позднее вспоминал, как на похоронах Ходасевича к нему подошел «худощавый тогда и в спортивных брюках „гольф“ Сирин; очень взволновано он сказал:
– Так нельзя писать о Ходасевиче! О Ходасевиче нельзя так писать…» [948]
Смерть Ходасевича, по‑видимому, послужила одним из импульсов к замыслу продолжения «Дара», сочинения «второй части» романа, в которой герой должен был, наконец, встретиться и наяву побеседовать с поэтом Кончеевым, с которым он в первой части дважды беседовал в своем воображении. По замыслу Набокова, вторая часть «Дара» должна была завершаться разговором Федора Годунова‑Чердынцева с Кончеевым о Пушкине и русской литературе в Париже осенью 1939 года, то есть спустя несколько месяцев после смерти Ходасевича и уже после начала новой мировой войны, ознаменовавшей для Набокова конец европейского периода русской литературы [949].
II
Переписка Набокова с Берберовой началась весной 1930 года по инициативе Берберовой и продолжалась с перерывами до осени 1939 года. После того как Берберова в апреле 1932 года оставила Ходасевича и позднее вышла замуж за журналиста Н. В. Макеева, Набоков в своих письмах к ней перестал упоминать Ходасевича, равно как и Берберову в письмах к Ходасевичу. Вместе с тем круг интересов оставался общим для всех троих корреспондентов, с добавлением новых тем в более деловых и коротких (в сравнении с письмами к Ходасевичу) письмах Набокова к Берберовой: американские литературные агенты, постановки пьес в эмигрантских театрах, получение гонораров и т. п. Берберова принимала деятельное участие в организации совместного литературного вечера Набокова и Ходасевича 8 февраля 1936 года, о чем благоволивший Набокову редактор «Современных записок» И. И. Фондаминский попросил ее в письме от 1 января 1936 года:
8‑го февр[аля] мы устраиваем вечер В. В. Сирина и Ходасевича: Сирин жестоко бедствует, а Ходасевич болеет. Собрать хотя бы по небольшой сумме для каждого можно только крайним усилием близких им людей. Я подумал о Вас – не согласитесь ли Вы принять участие в этом героическом деле [950].
Берберова вновь охотно окажет содействие Набокову в подготовке вечера 24 января 1937 года (со вступительным словом Ходасевича, легшим в основу его эссе «О Сирине»), о чем Набоков попросит ее в письме от 6 декабря 1936 года. Как Набоков чрезвычайно высоко ставил Ходасевича, так Берберова впоследствии неоднократно называла Набокова лучшим писателем и оправданием эмиграции.
исследователем «роману» между ними [951]. Так, Винокурова приводит следующий фрагмент «Курсива», описывающий парижские встречи Берберовой с Набоковым: «Другой раз Набоков пригласил меня завтракать в русский ресторан, и мы ели блины и радовались жизни и друг другу, точнее, я радовалась ему, а он, может быть„Медведь“, если он мне не радовался?» [952] К этому месту Берберова добавила следующее примечание: «Этот „Медведь“ в 1969 году, то есть через 37 лет, перешел в роман Набокова „Ада“, превратившись в ночное кабаре» [953]. Винокурова считает нужным заметить: «<…> эротические коннотации „Ады“ позволяли Берберовой ненавязчиво намекнуть на наличие такой составляющей и в отношениях с Набоковым» [954].
На наш взгляд, Берберову волновала совсем иная мысль: высоко ли ценит Набоков ее талант и литературные достижения, в самом ли деле «радуется» ей как родственной душе, писателю, как она радовалась его успехам? Да и сам рассказ о завтраке в ресторане Берберова продолжает воспоминанием о том, как в другую встречу Набоков делился с ней особенностями своей писательской работы («долго обдумывает, медленно накапливает и потом – сразу, работая целыми днями, выбрасывает из себя, чтобы потом опять медленно править и обдумывать»), особо отмечая, что разговор шел о «Даре». Берберова указывает точную дату этого завтрака: «через 37 лет», то есть в 1932 году. Набоков упомянул об этой встрече в тот же день в письме к жене (от 22 ноября 1932 года):
Сейчас иду на вечер у Эргаз, с Marcel и Куприными, а только что в течение трех часов надписывал книжки, 24 штуки, и писал адреса, сидючи у довольно милого Коварского. Я опять начинаю ужасно уставать. Утром бегал на почтамт, писал в Бельгию, а то все визу не дают. Но если мне не дадут, просто поеду с транзитной. Потом завтракал в ресторане с Берберовой, а сейчас до Эргаз нужно еще успеть забежать по дороге к Струвам [955].
«TriQuarterly» (№ 17, зима 1970) Набоков, прочитав статью Берберовой «Набоков в тридцатых годах», отметил, что ей «куда лучше удаются описания моих героев, чем самого В. Сирина», что у него было всего несколько коротких встреч с ней в 30‑х годах и что ресторан «Ursus» в «Аде» не имеет ничего общего с парижским «L’ Ours’ом» [956].
В другом месте, приводя строки из письма Берберовой к Набокову (от 8 февраля 1935 года), Винокурова находит «откровенно ласковую ноту» там, где, на наш взгляд, можно усмотреть лишь проявление обычного дружеского расположения: «Очень была бы рада повидать Вас, милый метеор! Крепко жму Вашу руку» [957]. Схожим образом к Набокову обращался, к примеру, его старый парижский знакомый В. М. Зензинов: «Дорогой и милый Одиссей» (в письме от 2 сентября 1949 года) [958].
Что, напротив, бросается в глаза, это явное соперничество Берберовой с Набоковым, почти ровесников, и ее одержимость литературой, отмеченная Набоковым в письмах к жене:
Она очень симпатичная, но такая густо‑литературная и одевается ужасно. У нее познакомился с Фельзеном, говорили исключительно о литературе, меня скоро от этого начало тошнить. Таких разговоров я с гимназических лет не вел. «А это вы знаете? А этого любите? А этого читали?» Одним словом, ужасно [959].
Описывая Берберову после встречи с ней в Грассе в 1927 году В. Н. Бунина оставляет схожую с набоковской характеристику:
– зря словечка не вымолвит. Интересный тип для наблюдений. Она добьется своего: все рассчитано. Минута не пропадает даром. <…> Она охвачена одной мыслью – стать писательницей! И вся жизнь у нее направлена в одну точку. Ее даже мир не интересует. Она уже скучает на юге. В Париже дом, все интересы <…>. «Ездить путешествовать мне не хочется, – я устала смотреть, мы столько уже видели, где только не были…» И это в двадцать шесть лет! <…> Но знает, что путешествия отнимают много времени, внимания, значит, и их по боку, всё на фронт литературной работы. Жаль, что нет в ней настоящего художественного таланта, а то с такой бы настойчивостью далеко пошла бы [960].
Как вольных или невольных соперников Набокова и Берберову рассматривали и их современники‑эмигранты. Так, в дневниковой записи Веры Буниной (за 19 октября 1931 года), после прочтения ею набоковского «Подвига», находим: «Прочла Сирина. Какая у него легкость и как он современен. Он современнее многих иностранных писателей, и вот у кого, а не у Берберовой, есть „ироническое отношение к жизни“. Вот кто скоро будет кандидатом на Нобелевскую премию» [961]. Примечательно, что и сам Набоков отметил в письме к Берберовой (от 2 июля 1931 года), что его «Подвиг» тематически пересекается с ее только что вышедшим романом «Последние и первые», в котором описывается русская семья, занявшаяся сельской работой в Провансе: «Совпаденье: в последних главах „Подвига“ писано, как мой герой батрачит в Провансе – до того, как нелегально пробраться в Россию». Причем, как справедливо отметила Винокурова: «Как и герои Берберовой, набоковский Мартын всерьез думает о том, чтобы остаться в Провансе навсегда» [962].
Набоков и Берберова принадлежали к одному поколению «молодых» эмигрантских писателей, оказавшись и одними из самых плодовитых авторов. При всей разности характеров и стилей, их личные обстоятельства и творческие пути были во многом схожими, они даже родились на одной улице Санкт‑Петербурга – Большой Морской. Оба жили во Франции, затем переехали в Америку, оба преподавали словесность в американских университетах. Первый роман Набокова «Машенька» вышел в 1926 году и был посвящен эмигрантам, как и дебютный роман Берберовой «Последние и первые» (печатался выпусками в «Современных записках» в 1929 году), имевший подзаголовок «Роман из эмигрантской жизни». В конце тридцатых годов оба с успехом выступили в качестве драматургов: Берберова с пьесой «Мадам», Набоков – с «Событием» (на представлении которого в Париже побывал Ходасевич). На волне своего обращения к драматургии оба сочиняют по рассказу из актерской жизни: 29 января 1939 года Берберова в «Последних новостях» опубликовала рассказ «Актеры» (который Набоков в тот же день похвалил в своем письме к ней), а в февральском номере «Русских записок» выходит его собственный рассказ из театральной жизни «Лик». Наконец, оба оставили по книге выдающихся мемуаров, причем и «Другие берега», и «Курсив мой» сперва были изданы по‑английски, а затем уже по‑русски.
В Америке Берберова всерьез увлечется изучением Набокова, напишет несколько статей о его книгах, станет читать лекции о его искусстве. Судя по ее письму от 20 апреля 1971 года (машинопись с рукописными вставками) к слависту и знатоку Набокова Семену Карлинскому, она для того времени хорошо разбиралась в особенностях набоковской прозы, хотя, быть может, упускала (в отличие от Ходасевича) очень важный вопрос набоковской поэтики – вопрос внутренних связей и оригинальной композиции его сочинений:
<…> я нахожусь в самой середине моего курса о «поэтических приемах в прозе Н‑ва» и «Дар» у меня разработан до последней запятой, наверное, потому, что я, в общем[,] оставляю в стороне его американские романы, говорю о них только в общих чертах и не исчерпываю материала. Три проблемы я считаю наиболее важными и, конечно, наиболее трудными: вопрос игры слов, вопрос заимствований (или влияний) – сознательных или бессознательных – и вопрос пародий. Первый имеет отношение очень часто к идиоматическим выражениям, т. е. к одной из коренных проблем языка (для иностранца). Объяснение их, даже прелиминарное, занимает у меня почти два часа – в одном только «Даре». 7 человек слушают курс (видимо записывая каждое слово) и вплотную работают над этим. Но конечно, даже этого мало <…> Тем не менее, я надеюсь ввести моих семерых слушателей в каламбурную кухню В. В.
– заимствований (и в самом широком смысле слова!), или иначе – освобождение от традиций XIX века, [–] очень важна. Тут нельзя упускать из виду «Аду», потому что (как я считаю) в «Аде» нанесен русскому реалистическому (да и не только русскому) роману coup de grâce [963]. Возвращения к нему не может быть – по крайней мере сто лет. Одиннадцать раз он пошел на него в атаку и… добил его. <…>
Третья проблема, как я сказала, – пародии. В одном «Solus Rex» их пять, идущих подряд на одной странице. Боюсь, что о них сколько ни говори, «знаний» передать почти невозможно. Потому что десять можно раскрыть, но одиннадцатая все равно останется тайной для большинства, слишком надо знать и чувствовать литературу, чтобы тайное стало явным во всем своем объеме. Когда в Белом есть темные места, можно проштудировать два тома Штейнера и найти ответ. С Н‑вым этого сделать нельзя.
<…> Я выхожу в отставку в июне. Финансовых забот у меня не будет (отчасти благодаря книге [ «Курсив мой»]). Остаюсь в Принстоне. Много планов. <…> Но с публичной лекцией о Н‑ве (в связи с написанным выше) на английском языке собираюсь поехать в два‑три места. <…> [964]
Несмотря на пристальное внимание Берберовой к Набокову в Америке в 60 – 70‑е годы, их переписка не возобновлялась. Последними парижскими письмами они обменяются на излете своей дружбы, после смерти Ходасевича. Берберова приведет найденное ею в бумагах Ходасевича неопубликованное стихотворение («Памятник», 1928) и похвалит эссе Набокова «О Ходасевиче», написанное на смерть поэта: «Как бы он оценил все, до последнего слова! Как он вообще любил Вас».
Однако этими словами тема незримого присутствия безвременно ушедшего поэта кончена не была. Она находит свое неожиданное продолжение десять лет спустя. Стремясь возобновить переписку с живущем в Америке Набоковым, Берберова передала для него через Романа Гринберга прядь волос Ходасевича, доставшуюся ей вместе с другими вещами от родных погибшей в концлагере О. Марголиной. Этот, по‑видимому, искренний порыв Берберовой, помнившей о локоне Пушкина, который всю жизнь хранил Тургенев, сопровождался ее оговоркой в письме к Гринбергу от 23 октября 1949 года:
<абоков>, я знаю, человек весьма впечатлительный и о покойниках говорил мне очень странно. Прежде чем вручить ему локон Влад<ислава> Фел<ициановича>, я посоветуюсь с Верой и Вам подробнейше напишу. Хотелось бы мне это сделать половчей и так, чтобы и Вы остались довольны [965].
10 декабря того же года Гринберг писал Набокову (машинопись):
<…> Но до всего я должен признаться, что на душе у меня грех: я до сих пор не выполнил поручения[,] возложенного на меня Ниной Н. Берберовой, которую я видел в Париже. Она просила меня передать тебе локон [sic], я не хочу больше хранить чужое добро, тем более что Н<ина> Н<иколаевна> Б<ерберова> отнеслась [ко мне] очень внимательно и подарила рукопись Х.<одасевича> [966]
Тогда же Гринберг переслал локон Набокову, на что 15 декабря последовал такой ответ:
… Я очень любил Ходасевича – но при чем тут его растительность? Совершенно не зная, что с этим подарком делать, я понес его в библиотеку университетскую – предложил подарить им; увы – они ответили, что только что отказались принять от какого‑то итальянского общества «мизинец Петрарки»… excusez du peu [967]. Огонь – чистая и благородная стихия, и думаю, что В<ладислав> Ф<елицианович> не посетовал бы на меня за маленькое отодафе. Еще не понимаю, при чем тут Берберова. Будь добр, если будешь писать ей, скажи, что очень благодарю, но про мои попытки пристроить локон умолчи [968].
Исполняя просьбу Набокова, Гринберг написал Берберовой: «Наконец я послал прядь Влад<ислава> Фел<ициановича> Набокову. Он в письме ко мне очень просил Вас поблагодарить. Я ему сообщил Ваш адрес, и Вам он, вероятно, напишет сам» [969] (чего Набоков, по‑видимому, не сделал).
Мы можем только гадать, действительно ли Набоков хотел передать локон почти неизвестного в Америке Ходасевича в библиотеку Корнелльского университета, в котором он в то время преподавал, или он сразу его сжег; во всяком случае, даже если история с отвергнутым мизинцем Петрарки – литературный анекдот, он лишь свидетельствует о том, что Набоков отводил Ходасевичу на Парнасе все то же исключительно высокое место – и едва ли бы Ходасевич мог посетовать на соседство с автором «Канцоньере» и «Триумфов».
Примечания
[918] См.: Strong Opinions. New York: Vintage, 1990. P. 85–86. Бойд Б. Владимир Набоков. Русские годы. Биография. СПб., 2010. С. 235. Об Андрее Белом Набоков впоследствии восторженно напишет Ходасевичу (26 апреля 1934 г.), в разгар работы над «Даром», в котором автор «Петербурга», однако, будет упомянут cum grano salis.
[919] Писатели – о себе // Новая русская книга. 1922. № 7. С. 37. Примечательно, что друг Набокова Г. П. Струве познакомился с Ходасевичем вскоре после его приезда в Берлин и даже «беседовал о своих стихах» с известным поэтом (Струве Н. А. Русский Берлин в начале 20‑х годов: по письмам Глеба Струве к брату Алексею // Русский Берлин 1920–1945. Международная научная конференция / Ред. Л. С. Флейшман. М.: Русский путь, 2006. С. 170).
[920] Уже в 1925 г. в посвященной Ходасевичу статье Адамович с иронией отметил его «явное и настойчивое стремление стоять на страже заветов, быть хранителем традиций, высоко нести знамя русской литературы» ( Литературные беседы // Звено. 1925. 27 июля. № 130. С. 2. Цит. по: Адамович Г. Собр. соч.: В 18 т. / Сост. и примеч. О. А. Коростелева. М., 2015. Т. 2. С. 179).
«Парижская нота» и противостояние молодежных поэтических школ русской литературной эмиграции // Литературоведческий журнал. 2008. № 22. С. 3–50.
[922] Отмечал Набоков в письмах к жене и свойственную Ходасевичу язвительность: «Владислав ядом обливал всех коллег, как обдают деревца против фил[л]оксеры, Зайцевы голубеют от ужаса, когда он приближается» (3 февраля 1936 г. Набоков В.
[923] См.: Ходасевич В. Ф. Собр. соч.: В 4 т. М.: Согласие, 1997. Т. 4. С. 532; 533. См. также два письма Набокова к Ходасевичу и примечания к ним в содержательной работе: Ливак Л. –427.
[924] Набоков В. Собр. соч. русского периода: В 5 т. СПб., 2000. Т. 5. С. 587.
[925] Verses and Versions. Three Centuries of Russian Poetry Selected and Translated by Vladimir Nabokov / Ed. by B. Boyd and S. Shvabrin. Orlando et al.: Harcourt, 2008. P. 339.
Набоков В. Письма к Вере. С. 262.
[927] См.: Набоков В.
[928] Ходасевич В. Ф. Собр. соч.: В 4 т. Т. 3. С. 80.
[929] Подробнее о мотивных, образных и тематических связях набоковских «Поэтов» с «Балладой» Ходасевича, а также о рассказе «Василий Шишков» см. в наст. изд.: Продолжение следует. Неизвестные стихи Набокова под маркой «Василiй Шишковъ».
Философов Д. В. Как надо писать биографии? // Критика русского зарубежья / Сост. О. А. Коростелев, Н. Г. Мельников. М., 2002. Т. 1. С. 103.
[931] См. эссе Набокова «Пушкин, или Правда и правдоподобие» (1937): Набоков В. Сост. С. Б. Ильина и А. К. Кононова. СПб.: Симпозиум, 1997. Т. 1. С. 538–550.
[932] Философов Д. В. Как надо писать биографии? С. 103; 115.
[933] Об искусстве биографа // Современные записки. 1931. Кн. XLV. С. 492.
[934] Берберова Н. Курсив мой. М.: Согласие, 2001. С. 628.
Курсив мой. С. 367.
[936] Ходасевич В. Ф. –509.
[937] Руль. 1927. 14 дек. № 2142. С. 5.
[938] Набоков В. <Рец.: > Ив. Бунин. Избранные стихи (Руль. 1929. 22 мая. № 2577. С. 1–2) // Собр. соч. русского периода. Т. 2. С. 672.
[939] В. В. Набоков и И. А. Бунин. Переписка / Публ. и примеч. Р. Дэвиса и М. Д. Шраера. Вступ. ст. М. Д. Шраера // С двух берегов. Русская литература ХХ века в России и за рубежом. М., 2002. С. 193. О том, что после выхода итоговых поэтических сборников Бунина и Ходасевича стало заметнее превосходство второго, свидетельствуют многочисленные отзывы современников, и Набоков не был одинок в своей оценке. Ср., например, мнение поэта Д. Кленовского (в письме от 4 марта 1955 г.): «Если нужно было бы отбирать поэтов для Ноева ковчега, я, не задумываясь, пожертвовал [бы] Б<униным> ради Ходасевича» (Письма Д. И. Кленовского В. Ф. Маркову 1952–1962 / Публ. О. Коростелева и Жоржа Шерона // Диаспора. Новые материалы. [Вып. ] II. СПб., 2001. С. 620).
[940] Возрождение. 1930. 11 окт. № 1957. С. 2; рецензия на роман Набокова «Защита Лужина» (Берлин, 1930).
[941] Возрождение. 1937. 13 февр. № 4065. С. 9.
Берберова Н. Курсив мой. С. 482; 629.
[943] Набоков В.
[944] См.: Собр. соч.: В 4 т. Т. 4. С. 531–533.
[945] Цит. по: «Журнальная работа и впроголодь не кормит»: Н. Н. Берберова и В. Ф. Ходасевич / Публ., вступ. ст. и примеч. Дж. Малмстада // «Современные записки» (Париж, 1920–1940). Из архива редакции: В 4 т. / Под ред. О. Коростелева и М. Шрубы. М., 2012. Т. 2. С. 264–265.
Ходасевич В. Ф. Камер‑фурьерский журнал. М.: Эллис Лак, 2002.
[947] Набоков В.
[948] Яновский В. С. Поля Елисейские. СПб., 1993. С. 123–124.
[949] См. в наст. издании. См. также в наст. издании написанное в июне 1940 г., после переезда в Нью‑Йорк, эссе Набокова «Определения».
«Современные записки» (Париж, 1920–1940). Из архива редакции. Т. 2. С. 377.
[951] О том, что у Набокова роман с Берберовой, слухи ходили в Париже весной 1937 г. (о чем он написал жене 20 марта 1937 г.), в то время как у Набокова на самом деле начался роман с Ириной Гуаданини.
[952] Берберова Н. Курсив мой. С. 376.
[954] Винокурова И. 3. С. 128.
[955] Письма к Вере. С. 231. Как отсюда следует, завтрак в ресторане был короткой встречей с Берберовой среди массы других дел.
[956] Nabokov V. Strong Opinions. P. 290–291.
Винокурова И. Набоков и Берберова. С. 132.
[958] Переписка В. В. Набокова с В. М. Зензиновым / Вступ. ст., публ. и коммент. Г. Глушанок // В. В. Набоков: Pro et contra. Антология. Т. 2 / Сост. Б. В. Аверин. СПб., 2001. С. 92.
[959] Письмо от 2 ноября 1932 г. ( Письма к Вере. С. 212).
[960] Цит. по: Шраер М. Вступ. ст. / Переписка И. А. Бунина и Н. Н. Берберовой (1927–1946) // И. А. Бунин. Новые материалы. Вып. II / Сост. О. Коростелев, Р. Дэвис. М., 2010. С. 13.
[962] Винокурова И. Набоков и Берберова. С. 122.
[965] «Дребезжание моих ржавых русских струн…» Из переписки Владимира Набокова и Романа Гринберга (1940–1967) / Публ., предисл. и коммент. Р. Янгирова // In memoriam. Исторический сборник памяти А. И. Добкина. СПб.; Париж, 2000. С. 366.
[966] Berg Collection / Vladimir Nabokov papers / Letters to Roman Grynberg.
[967] Ни больше ни меньше (фр.)
[968] «Дребезжание моих ржавых русских струн…» С. 365.