Владимир Набоков. Дар. Часть II [546]
© The Estate of Vladimir Nabokov, 2015, 2019
© Андрей Бабиков, публикация, подготовка текста и примечания, 2015, 2019
[1]
«О нет, – ответила Зина. – Книги, романы».
«Видите ли, жизнь у нашего брата так складывается, что русская книжка, как таковая, попадается не часто. Имя, конечно, слыхал, но…»
Тут, разведя руками, он заодно потянулся к пепельнице [548]; основательно, аккуратно, даже с каким‑то черным шиком обкусанные ногти говорили о долгих часах [549] ужасного досуга.
«А дяде Борису я писал, и неоднократно [550]. Между прочим, вот умница! Я всегда поражался, сколько этот человек знает, и как интересно, как внушительно… С вашей мамой зато я, к сожалению, не встречался [551]. Да и вообще»
«Какую же вы ищете работу?» [552] – спросила Зина, усиленно стараясь побороть брезгливость и заставить себя предложить ему чаю [553].
Он вдохнул последнюю порцию дыма и, испустив его, занялся истреблением окурка, причем все черты его страшно худого испитого лица [554] исказились бессмысленным минутным напряжением.
«Всякую и всяческую, – сказал он. – Но это не важно. Есть у меня одна страсть и даже, если хотите, профессия. Это – политика. Кое‑что я уже наладил, имеются у меня даже… ну не последователи, а, скажем скромно, единомышленники… Но, увы, нет ни органа, ни помещенья, ни средств… Я дяде Борису писал об этом в Копенгаген, но – увы, – оттуда ни ответа, ни привета, а чем это объяснить? В первую голову: халатност[ью], жеманфишизмом [555] русского человека, не понимающего, что без стальной поруки, без огня и меча (Кострицкий поднял кулак [556]), мы, в данную эпоху, обречены на скотскую смерть. И вместе с тем, ведь это парадоксально, но это так, ведь я знаю, что дядя Борис, будучи умным человеком, не может не понимать положения».
«Я хочу вас предупредить, – сказала Зина с той грозной веселостью, которая в таких случаях разыгрывалась в ней [557], – что я с моим вотчимом в прескверных отношениях [558] и совершенно не выношу его идей и речей».
«Дар. Часть II»
(Архив Набокова, Library of Congress)
«Ах, да? – сказал Кострицкий. – Ну, знаете, это ваше частное дело. Я сам вот сколько уже лет с ним не видался, допускаю, что он мог очень измениться и перемениться за эти годы. Но меня огорчает, что, по вашим словам, ваш муж так далек от политики. Не представляю, как это возможно в наши дни».
Он замолчал и раза два птичьим тиком (у кого это было так?) натянул жилу на тощей шее, странно кривя рот. Темно‑голубая, с зыпом [559], рубашка [560] казалась ему широка, черный костюм лоснился, башмаки были в трещинках, но здорово вычищены [561].
«Слушайте, хотите чаю?» – скороговоркой спросила Зина, уперев[шись] руками в диван, на котором сидела.
«Нет, не хочется [562]. Но вот я спрошу вас. Вы недавно приехали из Германии. Вы наблюдали тамошний режим. Хорошо. Объясните мне, почему государственный строй самого чистого, я бы сказал идеального вида, т.<о> е.<сть> построенный на горячей любви к родине, на силе духа, на благополучии народа, вызывает в множестве русских, видящих и у себя дома и здесь во Франции лишь развал всего, индиф[ф]ерентизм, жульничество, социальную несправедливость, почему он, этот именно режим, вызывает в них дикую, животную ненависть? Почему это так? Нет, постойте. Не будем сейчас говорить таких страшных слов, как диктатура или антисемитизм –»
«Но, кстати сказать, мой отец был еврей» [563], – звонко вставила Зина.
«Тем более. Оставим все это в стороне. Я сейчас не хочу вдаваться ни в какие оценки, мне просто интересно выяснить, почему так происходит, что мы вечно склон[ны] силе предпочесть любую размазню, а патриотизму – любые интернациональные [564] бредни?»
«Слушайте, – крикнула Зина, – ведь это сплошной вздор. Как можно на это ответить?»
«А я вот сейчас отвечу –»
«Но вы исходите из того –»
«Нет, позвольте, отвечу. Отвечу так. Хорош ли сам фюрер или не хорош, совершенно не важно: решит история; важно, и весьма даже важно то, что мы, по врожденной интеллигентской трусости и критиканству [565], физически не можем переварить какой бы то ни было конкретный строй, основанный на силе и чести. Мы боимся силы, какою бы она ни была. Добрая или злая. И моя политическая мечта – эт[о] заставить людей через огонь и меч переродиться, закалиться, так сказать, и увидеть в силе друга, а не врага».
«Боже, какая чушь», – повторила Зина.
«Докажите», – сказал Кострицкий и закачал ногой.
Она застонала [566], выбирая какое‑нибудь слово побольнее да попроще, но он уже продолжал.
«Вы меня все‑таки [567] не возненавидьте, Зинаида…»
«…Марковна», – [вставила?] Зина [568].
«…Зинаида Марковна. Я частной ненависти не хочу. Пришел тип с улицы, назвался свояком и стал говорить страшные вещи. Понимаю. Но я‑то сам, видите ли, слабый, очень больной. У кого это, вот вы литератур[ная] дам[а], у Чехова, что ли, па[ц]иен[т] жал[у]етс[я] [569]: „У меня внутри перламутрово[е] чувство“? Переливается и мутит. Словом, язвочка желудка [570]. И масса личных огорчений! Ну да все равно. Вы сколько платите за эту квартиру [571]?»
«Недорого, около тысячи», – ответила Зина и вздохнула.
«Мебель – ваша», – определил он и вздохнул тоже.
на лестниц[у] и мокрый макинтош мужа.
«У нас гость», – крикнула она с напускной оживленностью.
«Ага», – не сра[зу] откликнулся князь [572] из прихожей, и по его тону и по тому, как он, как бы заслонясь [573] собственной спиной, медлительно и злобно казнил повешеньем артачливое пальто, Зина поняла, что он пришел домой в одном из тех настроений, когда он мог нагрубить.
Он [574] вошел, щурясь и приподымая плечи и уже полезая за папиросницей. Каков бы он ни был в молодые годы, это был теперь крупный, чуть что не дородный сорокалетний мужчина с густыми, жесткими, коротко остриженными волосами [575] и шероховатой розовостью на шее и на щеках. Тяжелый, рассеянный, по‑волчьи переливчатый и уклончивый блеск в темных глазах, странно натянутая кожа лба [576], диковатая белизна зубов и горб тонкокрылого носа – а главное, общее выражение усилья, надменности и како[й]‑то насмешливой печали, – обыкновенно произв[оди]ли впечатление почти отталкивающее на свежего человека и особенно почему‑то на таких, кто был без ума от его книг, от его дара [577]. В его облике находили что‑то старомодное, крамольно‑боярское, в грубом забытом смысле [578], и в совмещении с силой его движений, с писательской сутуловатостью, с неряшливос[тью] одежды, с легкой поступью, которую можно было бы назвать спортивной, если бы это слово не спорило с угрюмой русскостью его лица, эта его осанка была тоже с первого взгляда неприятна и даже несносна.
«…Что‑то вроде моего кузена, – пояснила Зина. – Племянник Бориса Ивановича. Простите, я не совсем поняла вашу фамилию. Кострицкий?»
«Так точно, – сказал Кострицкий. – Михал Михалыч».
Пожав гостю руку, Федор Константинович сел, закурил, искоса взглянул на полурастворенн[о]е окно, за которым летний [579] день вечерел и растворялся в дожде и облаках [580], а ветер возился с резиновой зеленью кленов.
«Господ[ин] Кострицкий думал, что ты пишешь политические статьи во французских газетах», – сказала Зина.
«Да, я уже слышал эту легенду», – медленно и без улыбк[и] проговорил Федор Константинович.
«У нас был сильно‑политический разговор», – добавила она.
«Позвольте‑ка все‑таки разде[лить?], – обратился Федор Константинович к Кострицко[му]. – Ведь я вас где‑то видел. На каком‑то собрании. И слышал».
«Возможно, я последнее время выступал довольно часто. Может быть, у [„]Независимых[“]?» [581]
«Не знаю. Вы говорили громко. Это все, что помню» [582].
«Мысли у него, по крайней мер[е] для моего слу[ха, ] тоже довольно громкие, – простосерде[чно] сказала Зина.
«Но вы не совсем справедли[вы], Зинаида Марковна. Напроти[в], я очень осторожен. Я подчеркивал, видите ли, что никаких оценок не делаю. Мой тезис прост: прежде всего для правильного подхода к пониманию современных эволюций власти человеку русскому, рыхлому, мечтательному, интел[ли]генту, надо переключиться, отказаться совершенно от всех предпосылок его закоснелых симпатий и антипатий, и тогда, только тогда спросить себя, нет ли в том [583] выражении народной и индивидуальной силы, которую он априори так презирал, нечто [sic] благотворное, нечто истинное и тем самым спасительное в отношении к русскому делу, единственное, может быть, спасение из хаоса коммунизма, социализма и парламентаризма».
«Спасайся кто может, – небрежно проговорил Федор Константинович. – Скажи‑ка, Зина, на кухне есть молоко [584]?»
«Да, кажется» [585], – ответила она испуганно.
Он встал и ушел на кухню. Через минуту:
«Зина, – позвал он. – Иди‑ка сюда».
«Простите, пожалуйста», – обратилась она к Кострицкому и той же скользящей, гол[е]настой походкой, которая у нее была пятнадцать лет тому назад и так же сгибая [586] узкую спину [587] пошла к мужу: «Что тебе?»
«Я прихожу домой, – сказал он вполголоса, – после мерзкого дня у мерзких кино‑торгашей [589], я собирался сесть писать, я мечтал, что сяду писать, а вместо этого нахожу этого сифилитического прохвоста [590], которого ленивый [591] с лестницы не шугал [592]».
«Федя, что с тобой, успокойся, – зашептала она. – Он сам скоро уйдет».
«Не скоро, а сию минуту. У нас одна комната, и мне негде спрятаться, но, Зина, я просто уйду, если ты его тотчас не уберешь».
«Но я же не могу прогнать человека. Перестань, Федя. Возьми себя в руки. И вообще это не моя вина, я ни при чем, скажи ему сам. Я даже очень прошу тебя. Потому что я вовсе не хочу сидеть и выслушивать его пошлей[шие] гадости, хотя он страшно жалкий и совершенно мер[т]вый. Послушай, Федя…»
Она вернулась к гостю, все более сердясь на Федора и с ужасом воображая, что како[е]‑нибудь слово могло допрыгнуть, но тот, стоя у окна, с непритворным вниманием просматривал газету, оставленную Федором Константиновичем [593].
«У мужа голова разболелась, – сказала она, улыбаясь. – Он пошел в аптек[у]».
«А я у вас засиделся, – сказал Кострицкий. – Вот один из моих любимых каторжников, – добавил он, указ[ывая] на славное лицо какого‑то министра или депутата и складывая опять газету. – Слушайте, у меня к вам маленькая просьба. Так сказать, по семейному праву. (Опять сбоку мелькнула затянутая прозрачной пленко[й] слюны [594] розовая дыра.) Хочу вас, кузина, подковать на десять франчей [595], с обязательной отдачей послезавтра».
«У меня только семь с сантимами, – сказала она, быстро порывшись в сумке. – Хватит?» [596]
«Мерси, – сказал Кострицкий. – Шляпы, кажется, не было. Был портфель. Вот он. Я как‑нибудь вечером приглашу вас с мужем в кафе, и мы потолкуем по‑настоящему».
[2]
[Заключительная сцена к пушкинской «Русалке»] [597]
Князь
Откуда ты, прекрасное дитя? [598]
Дочь
Из терема.
Князь
Где ж терем твой, беглянка [599]?
Дочь
Князь
Вот так мы в детстве тщимся бытие
сравнять мечтой с каким‑то миром тайным.
Как звать тебя?
Дочь
Русалочкой зови.
Князь
На, поиграй деньгою золотой.
Дочь
Я деду отнесу.
Князь
А кто ж твой дед?
Дочь
Кто? Ворон.
Князь
… Ступай.
Да что ж ты смотришь на меня так кротко[?]
Нет, опусти глаза. Не может быть.
Должно бы[ть, ] я обманут тенью листьев,
игрой луны проз[рачной?] [600]; мать твоя
…
и к ночи заблудилась. Я прошу,
признайся мне… Ты дочка рыбака,
должно быть – да,
он заждался, тебя он, верно, кличет.
…
Дочь
Вот я пришла, отец.
Князь
Т[ы] наважденье…
Дочь
Полно, ты не бойся.
Потешь меня [601]. Мне говорила мать,
Восьмой уж год скучаю без отца,
а наши дни вместительнее ваших
и медленнее кровь у нас течет.
В младенчестве я все на дне сидела
дышали и глядели. А теперь
я часто выхожу на этот берег
и рву цветы ночные [602]
для матери: она у нас царица,
«но, – говорит, – в русалку обратясь,
я все люблю его, все улыбаюсь [603],
как в оны дни, когда на свист зав[етный?] [604]
к нему, закутавшись в платок, спешила
за мельницу…»
Князь
мне памятен, и вздох ее, и ночь…
Дочь
Отец, не хмурься, расскажи мне сказку.
Земных забав хочу я [605]. Научи
Свивать венки, а я зато… Ах, знаю, –
Играет рябь [606], нагнись, смотри на дно.
Князь
Ее глаза сквозь воду тихо светят,
дрожащие ко мне струятся руки [607].
Веди меня в свой тер[ем], дочь моя [608].
О, смерть моя! [610] Сгинь, страшная малютка[!]
(Убегает)
Русалки
Любо нам порой ночною
любо вольной головою
высь речную разрезать [611].
Одна
Между месяцем и нами
кто там ходит по земле?
Нет, под темными ветвями
тень качается в петле [612].
Третья
Кушаком да сапогами
скрылся месяц – все сокрылось,
сестры, чу, река бурлит.
Все
Это гневная царица,
не дождавшись мертвеца,
упустившую отца [613].
[3]
Какая она изящная, жалкая, и что у нее один любовник за другим, и все бедняки [614].
Ах ты, Боже мой, Феденька, не нужно, [–] говорила она тихо и с какой‑то рассеянной [машинальной, увещевательной] [615] [интонацией], как бы думая о чем‑то другом, но тоже незначительном, [–] ну, право же.
* * *
Встречи с Колет[т]
Все в ней – ударило, рвануло,
До самой глубины прожгло,
все по пути перевернуло [617],
еще глагольное на гло,
–
на чем? на фоне мглы моей. [618]
Он обернулся, и она обернулась [619]. Он сделал шесть шагов к ней, она три шага, такой танец, и оба остановились. Молчание.
Прямой и прозрачный уровень ее глаз приходился ему по узел галстука.
«Сколько же?» – спросил Федор Константинович.
– фран[цузская] игра слов, увлекается [622] – и рифма на копье под окном королевы. И я ответил: «многовато», хоть дал бы арараты злата, хоть знал, что жизнью заплачу, коль надобно, – а получу [623]. Уже отворач[ив]аясь – только угол глаза, сейчас, и[ли?] он[а?] уйдет, ясно произнесла: eh, bien, tant pis! [624] – так учительница музыки заставляла ударить пальчиком‑молоточком, когда я клавишамкал.
Как только уступил, она двинулась [625], быстро и тесно перебирая каблучками, и панель сразу стала страшно узкой и неудобной, и потом, тронув Федора Константиновича за локоть, она повела его наискось через улицу, – поводыренок и громадный, угрюмый, ликующий, грозный слепец. Удобства жизни: прямо с улицы дверь, желтенькая прихожая с загородкой, кивнула служащему, номер двенадцать, – и под завет[н]ый звук длинного звонка [626]
<…> [627]
Поднялась по крутой лестнице [628], вертя узким, проворным, откровенным гузком [629].
«La vie parisienne», но без шляпной картонки [630].
«Yvonne. Et toi?» [631] – «Иван» [632].
Такая комната. Видавшее виды зеркало и не свежая, но прилежно выглаженная простыня – все как следует – и рукомойник с волоском и монументальный подмывальник.
Пародия горничной [633] получила за номер да на чай, и, переходя к ней, деньги обращались тоже в подделку, в жетоны домашних игр [634], в шоколадные монеты. Enfin seuls [635].
Легкая, маленькая, с блестящей черной головой, прелестные зеленоватые глаза, ямки, грязные ногти – это дикое везенье, это совершенное счастие, не могу, я буду рыдать.
«Ты прав, – сказала она. – Я неряшлива» [636].
И так хотелось жить, чтоб звука не роняя… [637]
Все‑таки осторожно: как писал смуглый подросток Брокгауз, он же пятнадцатилетний Эфрон [sic!] [638], – на коленях, в углу кабинета.
Перехитрить или все равно? [639]
«Ты молода и будешь молода…» [640]
«Какая же ты хорошенькая!» [642]
Серьезно и вежливо поблагодарила за предисл[овие?], загибая, завертывая книзу, к щикол[от]кам, паутину чулок [643]. Ее тоненькая спина и мутный курсив, раздираемы[й] чернью, отражались в зеркале.
Невероятность того, что это громадное, плотное, слепое – не зна[ю], как назвать, – счастье, мука, аллея в далекой юности, – может вместиться в этом маленьком теле. Я сейчас умру. Выжил – но с каким стоном! [644]
Пауза. Комментируя деталь происшедшего, она сказала со смешком:
«Ну и смышлен (malin) был тот, кто изобрел этот фокус (ce truc‑là)» [645].
Она не спешила одеться и, слушая ручную музыку, поднимавшуюся с улицы [646], стояла голая между стеклом и вялой грязной кисейной занавеской, ступня на ступне, сквозя в желто‑серой кисее [647].
Für die Reine alles is[t] Rein [648].
Между тем он присел на непочатый край обманутой постели и стал надевать удобные родные башмаки: на левом шнурки не были развязаны.
Когда вышли и расстались, сразу повернула в магазин. Весело: Je vais m’acheter des bas! – которое произнесла почти как «бо» – из‑за аппетитного предвкушения [649].
«Я никогда не подкладываю кролика» [651]. Но пришлось уехать и больше никогда. ] [652]
[4]
В чем, собственно, дело? Почему он стоял на углу и ждал, надеясь на случай [653], когда мог условиться о встрече – адрес был записан, он знал его наизусть. И кто она? Девочка в кавычках, средней стоимости, для него, вероятно, с надбавкой, потому что он грустен и пристален [654], а главное, явно одержим воображением (которым можно воспользоваться). Но письмо, тупая точность письма, невыносимое усилье отправки, штемпель той вторичной жизни, которая для других настоящая жизнь, – все это установило бы сознательную связь между вольным волшебством случая и той популярной реальностью. Всякая такая связь нарушила бы и волшебство и свободу – так что мысль о включении случая в строй общепринятой жизни была невыносимо ужасна: повторенное молвой тайное прозванье [655]. Он прозвал жизнь по‑своему, и малейшая уступка общему миру обратила бы в очевидную пошлость тайную его собственность.
Волшеб[ство] чистого случая, иначе говоря, его комбинационное начало, было тем признаком, по которому он, изгнанник и заговорщик, узнавал родственный строй явлений, живших в популярном мире заговорщиками и изгнанниками. По законам этого а главное, прелесть ее полного незнания своей истинной прелести было единственно важным, и обращали так называемые реальные подробности ее бытия (трупное уныние той комнаты [656], процедура платы, пять [2 – нрзб. ] описаний, крикли[вых?] в роман[ах?], ее рассказ о типе, который на той неделе [657] пожелал, чтобы гнилая [658] горничная стояла и смотрела) в беллетристические подробности более или менее ценные, но никак не могущие возбудить то нравственное отвращение, которое они бы возбуждали, попади они обратно в строй общепринятой жизни, породившей их. Безумие нежности, восторг преображения, благодарность блаженному случаю – да, все это и еще то, что в плане сознательном эта игра – ибо игра случая значит[, что] случай играет, как говорят «море играет» или «играет зной», – эта игра служила для него единственным способом злорадно примириться с тем, что называлось грязью жизни, с тем, что волшебно [659] переста[ва]ло быть пыткой, как только начиналась игра. И потому, что он не мог ей написать, и потому, что он не мог забыть ее прелесть, совершенную предупредительность ее равнодушия и совершенное воплощение собственных чувств, мощь, [ [660] как бы осязаемую [661] толщину счастья, его тяжесть, неуклюжее сиротство (по сравнению с ее малостью и простотой) и затем такое его кипучее и полное освобождение] [662], – по этим никому не объяснимым причинам и причинам причин он продолжал ходить и ждать ее появления на том углу [663], где он однажды встретил ее.
И самое замечательное (вдруг почувствов[ал]), что и теперь он форсирует случай, вовлекает его в серию, то есть обратно в «реальную» жизнь, что, в сущности, это только меньшая степень того же ограждения и опошления, как если бы он писал ей, устанавливал бы что‑то, подписывал как‑то письмо и т. д. – и потому если бы она сейчас появилась, то сама попала бы в серию, и он (так далеко ушед в воспоминании и воображении от всего того, что могли бы видеть в ней другие) увидел бы с той трезвой пошлостью, которой отмечены такие «прозревания», «разочаров[ан]ия», «возвращения на землю» (на какую, на вашу, скоты и тени, на эту призрачную бутафорскую «панель большого города»? – вот это «действительность»? это общее место – мне место?), которой, да‑с, так‑с, говорим мы, они отмечены и хорошо отмечены в популярной жизни и популярной литературе, и принужден был бы, как под рукой сапожника складчатая голова щенка, во сто крат более породистого, чем его хозяин, нагнуться к собственной кашке и увидеть в Ивонн [664] шуструю шлюшку [665], досуха высосанную червем‑сутенером [666], захватанную немытыми руками пожилых парижан, обработанную мохнатыми ногами торопливых забавников [667] между пятью и шестью часами вечера, с заразой снутри сургучной губы и с тленом в резиновом лоне.
придет, но она не придет. Она [670] не придет не из‑за этого «будет», а из‑за моего «была». О русское слово, о соловое слово, о западные [671] импрессионисты!
разумной рифмы не оказалось при перекличке, и собрание было распущено, – а сколько раз он давал себе зарок не соблазняться возможностью случай[ного] сброда образов, когда вдохновенье только рябь на поверхности [679], а внутри не тем занят, совсем не тем.
Гнев был – и потому, может бы[ть], рифма не вышла. Он возвраща[лся] домой и не знал на кого сердиться за то, что она не пришла. На случай, который иначе не был бы случаем? На себя, – который иначе не был бы собой? На нее? Но [680]
<…> [681]
«Tout ce que tu veux», – ответила она ловко и спокойно, posément [683]. «Tiens! [684] – воскликнула она, очень довольная. – Тот же двенадцатый номер!» Гнилая горничиха [685].
[5]
Как бы умножить ее? Отраженьями, переходами [686]. Длить и откладывать [687]. «Торопит миг…» – тем торопит, что – пятистопная среди александрийских [688]. Предоставив хлопотам ее холодных пальчиков свое бремя, свое сиротство, он почувствовал, что это опасно, сейчас все потеряет, и молча перешел к другому. Там у нее был небольшой желтоватый синяк, и сызнова подступило… Призма, призма, умножь! Не зная, как быть, ладонью низко пригнул ее маленькую голову с щелочками в мочках [689] невинных ушей и серьезными, с рассеянными [sic] глазами, вручил то, что было сейчас жизнью, искусным [690] устам, раскрывавшимся с задержкой [691], но опять забродило [692], и пришлось прервать.
«Я обожаю тебя», – произнес он вслух, безнадежно. Медленно поцеловал ее в нагретые губы.
«Mais toi aussi, je te trouve très gentil» [693], – снисходительно‑дружески [694] (и, вероятно, думает, который час или перестал ли дождь, – и в этом‑то ее безнадежном отсутствии весь смысл моего блаженства). Медлить у двер[и] и чувствовать, что оно – стучаться и наконец войти – и, кончено, – магический обман, – мгновенно оказываешь[ся] опять снаружи. Все равно. Переступлю.
«J’aime l’épée [695] qui brille, le poisson qui frétille et le petit ventre de ma gentille» [696]. (Откуда? Сережа Боткин [697] любил повторять.)
«В среду, там же».
«Oui, si tu veux, ça me va…» [698]
«Но ты придешь?»
Она ответила, что никогда не подкладывает никаких кроликов, а на другой день [699], страшно рано, Зина из своей лазури [700] позвонила по телефону, что завтра едет такой‑то в Ниццу на автомобиле, и чтобы он приехал вместе, и он приехал вместе, и [2 – нрзб. ] между Rieux и Boujou [701] думал, что вот она пришла, и ждет – и не заразился ли [702].
[6] [703]
Встречи с (воображаемым) Фальтером. Почти дознался. Затем:
по улице, у телефона нашел записку: только что звонили из полиции (на такой‑то улице), просят немедленно явиться [704], вспомнил драку на улице (с пьяным литератором) на прошлой неделе и немедленно пошел. Там на кожаном диване, завернутая в простыню (откуда у них простыня?) лежала мертвая Зина. За эти десять минут она успела сойти [705] с автобуса прямо под автомобиль. Тут же малознакомая дама, случайно бывшая на том автобусе. Теперь в вульгарной роли утешительницы. Отделался от нее на углу. Ходил, сидел в скверах [706]. Пошел к одним, там нич[ег]о не знали. Посидел. Пошел к Ф [707], посидел; когда оказалось, что уже знают, ушел. Пошел домой к сестре, не застал, встретил ее потом внизу. Пошел с ней домой за вещами (главным образом хотел избежать тестя и тещу). Поехал к ней, у нее ночевал в одной постели. (Чепуха с деньгами.) Рано утром уехал на юг. Ее нет, ничего не хочу знать, никаких похорон, некого хоронить, ее нет.
В St. [708] (придумать. Смесь Fréjus и Cannes. Или просто Mentone [709]?) бродил и томился. Как‑то (дней через пять) встретил Музу Благовещенскую (или Благово? [710]). Зимой что‑то быстрое и соблазнительное – но ничего особенного – минутное обаяние – ни в чем не откажет – было ясно. Тут сидела в пляжном полуплатье с другими в кафе. Сразу оставила их – и к нему. Долго не говорила, что знает (из газеты), а он гадал, знает ли? Сонно, мерзко. У меня в пансионе есть свободная комната [711]. Потом лежали на солнце. Отвращение и нежность. Ледяная весна, мимозы. Потом стало вдруг тепло (сколько – неделю <–> длилась эта связь – и стыдно, и все равно вся жизнь к чорту), случайно в роще увидел С.[allophrys] avis, о которой так в детстве мечтал [712]. Страстный наплыв [713]. Все лето, совершенно один (муза [714] занималась сыском [715]), провел в Moulinet [716]. 1939. Осенью «грянула война», он вернулся в Париж. Конец всему, «трагедия русского писателя». А погодя…
Последние страницы: к нему зашел Кащеев [717] (тот, с которым все не мог поговорить в «Даре» – два воображенных разговора, теперь третий – реальный). Между тем, завыли сирены, мифологические звуки. Говорили и мало обратили внимания.
Г.<одунов‑Чердынцев>: «Меня всегда мучил оборванный хвост [718] „Русалки“, это повисшее в воздухе опереточное восклицание: „Откуда ты, прекрасное дитя[?]“ [„А‑а! Что я вижу…“ – как ласково и похабно тянул Х, вполпьяна, завидя хорошенькую. ] [719] Я продолжил и закончил, чтобы отделаться от этого раздражения».
К.<ащеев>: «Брюсов и Ходасевич тоже. Куприн обозвал В.<ладислава> Ф.<елициановича> нахальным мальчишкой – за двойное отрицание» [720].
<одунов‑Чердынцев> читает свой конец.
К.<ащеев>: «Мне только не нравится насчет рыб. Оперетка у вас перешла в аквариум. Это наблюдательность двадцат[о]го века» [721].
Отпускные сирены завыли ровно.
К.<ащеев> потянулся: «Пора домой».
Г.<одунов‑Чердынцев>, держа для него пальто [722]: «Как вы думаете, – , а?» [723]
К.<ащеев>, напряженным русским подбородком прижимая шарф, исподлобья усмехнулся:
«Что ж. Все под немцем ходим».
(Он не совсем до конца понял то, что я хотел сказать.)
Всё
[546] Рукопись на обложке тетради озаглавлена автором. Более поздняя карандашная приписка: «и Русалка». Для настоящего издания текст заново сверен с рукописью, учтены некоторые замечания А. Долинина (см. Приложение).
[547] Этот персонаж (Михаил Михайлович) назван по имени русского писателя и путешественника Михаила Дмитриевича Кострицкого (1887 – после окт. 1941), автора исторических и приключенческих книг. Известно, что в 1939 г. Кострицкий жил в Фергане, в 1941 г. был осужден Военным трибуналом войск НКВД (Русские писатели 1800–1917. Биографический словарь / Под ред. П. А. Николаева. Т. 3. М., 1994. С. 106). Совпадение имени и фамилии едва ли может быть случайным в романе, настоящая героиня которого, по позднему замечанию Набокова, «русская литература», поскольку избранный Кострицким псевдоним, М. Д. Ордынцев‑Кострицкий, под которым он приобрел известность до революции, сближается с фамилией Федора Годунова‑Чердынцева. В художественном же отношении Ордынцев и Чердынцев столь же далеки друг от друга, как в нравственном – племянник Щеголева Кострицкий и писатель Федор Годунов‑Чердынцев.
[548] Вычеркнуто: «отряхнул папиросу».
«годах».
[550] Далее следовало: «Очень приятно будет, если переселится в Париж».
[551] Вычеркнуты другие варианты: «с вашей матушкой, ее‑то я вовсе не знаю или, может быть, мельком видел в детстве»; «Вот с вашей матушкой… позвольте, нет, кажется, ни разу не довелось встретиться, если мне память не изменяет, что к сожаленью <…>».
[552] Вычеркнуто: «Вы давно безработный?»; «Так вы безработный [?]».
[553] Вычеркнуто продолжение: «но таких встречаешь, должно быть, в часы мужского приема в желтом [кресле?] <…>». Далее Федор назовет его «сифилитическим прохвостом».
«в серых симметричных пятнах – брился таким он, видимо <…>».
[555] Наплевательство, равнодушие (от фр. Je m’en‑fichisme). Ср. у Андрея Белого («Между двух революций», 1934): «<…> он любил шансонетку, вино и хорошеньких дам и плевал на все прочее; в „жеманфишизм“ вложил пузо, как в кресло <…>» (Белый А. Между двух революций. Воспоминания: В 3 кн. Кн. 3 / Редкол.: В. Вацуро, Н. Гей, Г. Елизаветина и др. Подгот. текста и коммент. А. Лаврова. М.: Художественная литература, 1990. С. 215).
«сжал руку в».
[557] Было: «находила на нее».
[558] Вычеркнуто продолжение: «как раз из‑за его».
[559] Застежка‑молния (от англ. zip). Зачеркнуто: «с молнией».
«противно‑грязная рубашка».
[561] Вычеркнуто продолжение: «Ничем, кроме, быть может, широкой переносицы да формой глаз он не был [похож на Щеголева?]».
[562] Ранние, зачеркнутые варианты этого места: «Слушайте, хотите чаю? – Спасибо, не откажусь. Если только вас не затруднит… что ж, пожалуй, чашечку выпью, хотя, честно говоря, я предпочел бы просто стакан воды, или вина, или чего‑нибудь такого. – Погодите, у меня там чайник кипит».
[563] Было: «я еврейка».
[564] Было: «масонские».
«недобросовестности».
[566] Было: «усмехнулась».
[567] Вычеркнуто фамильярное: «милая кузиночка».
[568] Имя ее отца, как известно из третьей главы «Дара», Оскар Григорьевич Мерц (умер в Берлине от грудной жабы, когда Зине было пятнадцать лет, за четыре года до ее знакомства с Федором Годуновым‑Чердынцевым). Это отчество в романе носит другой персонаж, Любовь Марковна, одинокая пожилая дама в пенсне, частая посетительница литературных салонов. О возможной причине ошибки Набокова см. Приложение.
«говорит», «Г[о]голь [?] как‑то сказал, что».
[570] Вычеркнуто: «А когда так мутит, это значит рак? Что‑то вроде этого. Уже два раза меня резали». «Этакое лечить некогда».
[571] Было: «две комнаты».
[572] Зачеркнуто: «Годунов‑Чер<дынцев>» и «муж», над которым написано «князь». Грейсон полагает, что слово «князь» вычеркнуто, однако, так может показаться оттого, что оно написано поверх другого слова («ответил»?).
[573] Было: «довольно долго».
«Годунов‑Чердынцев»; «Князь».
[575] Вычеркнуто продолжение: «придающ[ими] что‑то разбойничье».
[576] Было: «сложнейшие складки на лбу».
[577] Было: «демонского дара».
[578] В. В. Виноградов отмечает, что уже «в 30‑е годы XIX в. слово воспринимается как архаизм. Но в начале XIX в. крамола, крамольный, крамольник еще довольно широко употреблялись в стилях стихотворного языка и в исторической беллетристике» (История слов. М., 1999. С. 253). Говоря о «крамольно‑боярском» облике Федора (уже названного князем), Набоков, конечно, подразумевает историко‑литературные коннотации его фамилии и проводит линию от своего героя к Пушкину, вложившему в уста Царя в «Борисе Годунове» (сын Годунова – царевич Феодор«Противен мне род Пушкиных мятежный…» Грубый забытый смысл определения раскрывается в пушкинских выражениях «упрямства дух» и «крови спесь» («Моя родословная»), сказанных им в адрес предков, которым пришлось «смирить крамолу и коварство». Далее в «Розовой тетради», в сценах с Ивонн, это определение Федора получает развитие и отчасти объяснение в его самохарактеристике как «изгнанника и заговорщика» в «популярной» или «вторичной» реальности.
[579] Зачеркнуто: «август[овский]», «сентябрьский».
[580] Возможно, параллель к концовке «Дара»: «как завтрашние облака».
[581] Возможно, имеется в виду основанная А. Н. Барановым «Свободная трибуна в эмиграции» – популярные в Париже в 1935–1939 гг. собрания под лозунгом «за веру, царя и отечество», на которых обсуждались политические и общественные темы (например: «Еврейский вопрос (Евреи в дореволюционной России; в период революции; в СССР и в эмиграции)», 13 февраля 1938 г.; «Беженские вожди», 3 марта 1939 г. и т. п.). Газета «Возрождение» печатала анонсы и отчеты этих собраний.
[582] Нельзя сказать с уверенностью, что следующая после слова «Независимых» реплика не вычеркнута. Далее вычеркнуты слова Зины: «Сейчас он нес страшную дичь. Михал Михалыч считает, – сказала Зина, – что в Германии сейчас <…> О том, что у Гитлера рай, идеальный режим».
«фашизме».
[584] Было: «простокваша».
[585] Было: «Я принесу. Может быть, и вы <…>».
[586] Было: «склоняя».
[587] Отсылка к третьей главе «Дара»: «Ее бледные волосы, светло и незаметно переходившие в солнечный воздух вокруг головы, голубая жилка на виске, другая – на длинной и нежной шее, тонкая кисть, острый локоть, узость боков, слабость плеч и своеобразный наклон стройного стана <…>» ( Дар. Второе, испр. изд. Анн Арбор: Ардис, 1975. С. 200. Далее цитаты из романа приводятся по этому изданию с указанием страниц в тексте).
[588] Вычеркнуты варианты продолжения: «и лицо его выражало мальчишеская [sic] было ужасно» (вероятно, изначально было: «его мальчишеское лицо выражало», затем: «его лицо было ужасно»). Мальчишеские черты отмечаются в наружности Гумберта Гумберта, ср.: «<…> интересная внешность автора – <…> мужественная, с примесью чего‑то мальчишеского <…>» («Лолита», I, 23).
[589] Написано над невычеркнутым словом «кинематографистов» или «кинематографишек». В письме к жене из Парижа (почт. штемпель 13 февраля 1936 г.) Набоков сообщал: «Пишу четырепять сценариев для Шифр.<ина> – причем мы с Дастакианом на днях пойдем регистрировать их – против кражи» (цит. по: Бабиков А. Примечания // В. Набоков. Трагедия господина Морна. Пьесы. Лекции о драме. СПб., 2008. С. 547). В 1936–1937 гг. Набоков написал в Париже несколько сценариев для кинематографа (упомянутый в письме Семен Шифрин был известным кинопродюсером Парижа), ни один из которых не был воплощен, и встречался в Лондоне с актером и режиссером Фрицем Кортнером, намеревавшимся экранизировать роман «Камера обскура».
[590] Вычеркнуто продолжение: «стоеросого [sic] пошляка».
«Тосеин», «Терентьев» и слова: «от которого воняет», «который, который… И…».
[592] Зачеркнуто: «Чтоб духа его не было».
[593] Последние три слова были вычеркнуты, затем возвращены посредством подчеркивания волнистой линией.
[594] В рукописи: «слуни».
[595] Было: «франчков».
«Нет, погодите, одну секун[ду]… ведь завтра нужно… мужу… Погодите… шесть. Ах, все равно, еще есть у меня автобусные шесть сполтиной [sic]… У мен[я] Ах, знаете что, можете все взять, у мужа есть, я завтра утром достану». Здесь важная профетическая деталь (как затем о шоферах, играющих в кости) – о деньгах на автобус, имеющая отношение к смерти Зины, которая погибла под колесами автомобиля, сойдя с автобуса.
[597] Сохранился черновик первой редакции этой сцены на отдельных листах (Library of Congress / Manuscript Division / Vladimir Nabokov papers. Box. 13. Folder 29), в котором Набоков попытался воспроизвести пушкинский росчерк. В нем намечены два финала: по одному Князь убегает, по другому «бросается в Днепр». В измененном виде и с другой развязкой (Князь «исчезает в Днепре») заключительная сцена к пушкинской «Русалке» была опубликована Набоковым в «Новом журнале» (1942. № 2. С. 181–184). Опубликованный текст завершается шутливой ремаркой: «Пушкин пожимает плечами».
[598] Слова из монолога Князя, на которых обрывается пушкинский текст. Приведем его заключительную часть:
[599] Было: «царевна».
[600] Вычеркнут вариант: «да светом отраженным».
«Как я ждала!»; «Я дочь твоя. Люби меня».
[602] Было: «ловлю стрекоз».
[603] Было: «трепещу». Развитие пушкинского текста: «Русалка. И если спросит он, / Забыла ль я его иль нет, скажи, / Что все его я помню и люблю / И жду к себе».
«земною девой». Ср. в «Русалке» Пушкина: «Им вольно бедных девушек учить / С полуночи на свист их подниматься…»
[605] Было: «О, будь со мною нежен!»
[606] Было: «прозрачен Днепр».
[607] Вычеркнуты реплики: «Да, чтобы»; «О, жизнь моя… Погибну я… Вот гибель, вот…»; «О, не зови…».
[608] После этих слов вычеркнуто: «Иди же к ней, отец».
«Исчеза[ет]».
[610] Было: «Чур, чур меня…».
[611] Песня русалок у Пушкина, исключенная Набоковым из опубликованного в «Новом журнале» текста.
[612] У Пушкина: «Одна. Тише, тише! под кустами / Что‑то кроется во мгле. // Между месяцем и нами / Кто‑то ходит по земле».
[613] В черновике другой редакции заключительной сцены «Русалки» после слов Князя «Чур, чур меня. Сгинь, страшная малютка» следует ремарка: «Убегает» и затем ремарка: «Русалки поют». Песня русалок в этом варианте короче и ближе к опубликованному в «Новом журнале» тексту, чем к тексту рукописи второй части «Дара»:
(Library of Congress / Manuscript Division / Vladimir Nabokov papers. Box. 13. Folder 29).
«Таня». Имя указывает на живущую в Париже сестру Федора Годунова‑Чердынцева, о которой известно из пятой главы «Дара», что у нее есть дочь («Мне было так забавно узнать, что у Тани родилась девочка, и я страшно рад за нее, за тебя», 391); она также является героиней рассказа «Круг» (1934), который должен был стать (возможно, под названием «Деталь орнамента» – так озаглавлена его архивная рукопись) «Первым приложением» к «Дару».
[615] Квадратные скобки принадлежат Набокову.
[616] Грейсон прочитала эти слова в рукописи, как «Встреча и Полет», приняв «съ» за союз «и»; Долинин исправил эту ошибку, пояснив, что таким у Набокова первоначально было имя проститутки Ивонн (Долинин А. «Colette» и «Колетъ», над которыми написано «Yvonne» и «Ивонн» – имя, возникающее после того, как Набоков придумал созвучие «Ивонн – Иван» (в более поздней вставке). Вероятно, Грейсон ввело в заблуждение, что второе слово ясно читается с начальной «П» и одним «т» на конце: «Полетъ» (Набоков писал букву «ё» без умлаута), тогда как имя Colette в русской транскрипции пишется с двумя «т», как его пишет и сам Набоков в «Других берегах» (в этом автобиографическом романе его носит французская девочка, в которую юный Набоков влюбился на пляже Биаррица). Следует учитывать, что в рукописи несколько раз встречаются описки, в которых «к» идентично «п» в начале слов, и нет никаких оснований полагать, как это делает А. Арьев, не читав рукописи, что в «Розовой тетради» имя проститутки могло быть «Полет» (Paulette) (Звезда. 2015. № 4. С. 165).
[617] Вычеркнут другой вариант этих строк: «всю улицу перевернуло / [1 – нрзб. ] и выбило стекло».
«У моря» (из сб. «Европейская ночь», 1927), ср.: «Вот тогда‑то и подхватило, / Одурманило, понесло, / Затуманило, закрутило, / Перекинуло, подняло…» Описанию неожиданного поэтического порыва, которому посвящены эти строки Ходасевича (как и его «Баллада», 1921), отвечает в «Даре» эпизод (глава первая), в котором Федор на вечерней улице сочиняет стихотворение «Благодарю тебя, отчизна…», причем в романе используется схожий глагольный ряд: «столкнуло», «прокатилось», «полетело» (64). К этим же стихам Ходасевича Набоков, по‑видимому, обращается также в конце наброска сцены с Ивонн в стихах «И мимо столиков железных…».
[619] Вычеркнуто другое начало: «Он обернулся, [она] совсем повернулась, обернулась, полуповернулась».
[620] Вычеркнуто после этого: «Сто монет», «шаров».
[621] Вполне возможно, что Набоков сначала написал «сто» (по‑французски «cent»), но потом или переделал это слово, или вычеркнул его. В «Лолите»: «Я осведомился о ее цене, и она немедленно ответила с музыкальной серебряной точностью (птица – сущая птица!): „Cent“» (I, 6). Описания свиданий Годунова‑Чердынцева с Ивонн в измененном виде, но с сохранением многих деталей (вплоть до тех же французских фраз с той же интонацией) вошли в первую часть «Лолиты», где Гумберт Гумберт вспоминает свои свидания с молодой французской проституткой Моникой в Париже (в «Лолите» также речь идет о «Париже тридцатых годов», I, 5). Долинин, однако, утверждает, что «в русской версии „Лолиты“ нарративная часть эпизода почти полностью лишена стилистических и лексических совпадений с черновыми набросками „Встреч с Колет“» (Долинин А.
[622] Перед словом «фран[цузская]» вычеркнуто: «звучит как». После слова «увлекается» вычеркнуто: «„Закусил удила“ по‑французски». Как заметил А. Долинин (см. Приложение к настоящей публикации), имеется в виду игра слов: «cent balles» («сто шаров») – s’emballe («закусить удила»).
[623] Ср. в «Волшебнике»: «И за все это, за жар щек, за двенадцать пар тонких ребер, за пушок вдоль спины, за дымок души, за глуховатый голос, за ролики и за серый денек, за то неизвестное, что сейчас подумала, неизвестно на что посмотревши с моста… Мешок рубинов, ведро крови – все что угодно…» ( Собр. соч. русского периода. Т. 5. С. 51).
[624] Ну ладно, ничего не поделаешь! (фр.)
[625] Было: «тронулась».
[626] Вычеркнуто продолжение: «с длинным звон[ом]». Долинин полагает, что здесь у Набокова «завитый и длинный звук»: «Отвечу также на единственное текстологическое возражение Бабикова, которое имеет под собой хоть какие‑то основания. Оно касается слова, которое Бабиков читает как „завет[н]ый“, а я как „завитый“. Начертание буквы во втором слоге после „в“ действительно можно принять за „е“ <…> Однако первоначальное продолжение фразы и отсутствие „н“ в четко написанном слове не оставляют никаких сомнений в том, что чтение Бабикова представляет собой гиперкоррекцию. Невозможно себе представить, чтобы Набоков даже в черновике назвал звонок/звук „заветным и “, допустив неловкий силлепс и при этом пропустив суффикс в прилагательном, тогда как завитый и длинный (о звонке или звуке) – остранняющая метафора в набоковском духе» (Долинин А. Ответ А. Бабикову / Nabokov Online Journal, Vol. X–XI (2016 / 2017). Эти возражения не представляются обоснованными. Внимательное прочтение этого места рукописи показывает, что Набоков не писал «и длинным», а написал так: «и подъ заветный[,] съ длинны[мъ] звон[омъ]», но сразу вычеркнул это продолжение из‑за тавтологии «звон – звонок». Союз «съ» в «Розовой тетради» по начертанию нередко напоминает «и» (из‑за этого Грейсон приняла фразу «Встречи с Колет» за «Встречи и Полет»). Далее: в рукописи, причем и на этой же самой странице, имеется много слов с пропущенными буквами, одной или несколькими, так что пропуск «н» не является исключением и ничего не доказывает. Словосочетание же «заветные звуки», в отличие от бессмысленного «завитый звук», Набоков уже использовал до «Розовой тетради» в «Приглашении на казнь»: «Потом ему показалось, что осторожно возобновились заветные звуки за стеной <…>» (Гл. XIV). Наконец, в очень близкой по содержанию и деталям к «Розовой тетради» сцене «Лолиты» находим объяснение этому звонку: молодая проститутка приходит с Гумбертом в такой же парижский отель, в котором звучит такой же «заветный» (по второму значению слова – тайный, известный немногим) звонок: «Она повела меня вверх по обычной крутой лестнице с обычным сигналом звонка, уведомляющим господина, не желающего встретить другого господина, что путь свободен или несвободен – унылый путь к гнусной комнатке, состоящей из кровати и биде» (I, 6).
[627] На странице оставлено место для одной‑двух строк.
[628] Ср. в «Лолите»: «Она повела меня вверх по обычной крутой лестнице…» (I, 6).
«задком». Изменение замечено А. Долининым.
[630] «Парижская жизнь» (1866) – название оперетты Жака Оффенбаха, сюжет которой строится на обмане богатой шведской четы, приехавшей в Париж. Как заметил Ю. Левинг, здесь подразумевается фривольный парижский журнал с тем же названием, на обложке которого изображалась шляпная картонка (Leving Yuri. Keys to the Gift. A Guide to Nabokov’s Novel. Boston, 2011. P. 24).
[631] Ивонн. А ты? (фр.)
[633] Вычеркнуто другое начало: «Грубый набросок женщины, загримированной паро[дией?] горничной».
[634] Было: «в поддельные монеты».
[635] Наконец одни (фр.) Ниже на полях: «восем[надцати] девятнадц[ати] лет?». Ср. в нью‑йоркском письме Набокова к жене от 20 марта 1941 г.: «Гулял один. Seuls. Solus» ( Письма к Вере. С. 402).
[636] В «Лолите»: «Когда я осмотрел ее ручки и обратил ее внимание на грязные ногти, она проговорила, простодушно нахмурясь, „Oui, ce n’est pas bien“, и пошла было к рукомойнику…» (I, 6). Эта деталь – грязные ногти, повторенная в «Лолите», – может указывать на помощь Ивонн своему отцу‑садовнику, упомянутому во второй части «Дара», но не в «Лолите».
[637] Из стихотворения Фета «Сияла ночь. Луной был полон сад. Лежали…» (1877).
[638] В 1889 г. И. А. Ефрон основал акционерное издательское общество «Ф. А. Брокгауз – И. А. Ефрон», выпускавшее крупные русскоязычные энциклопедии.
«Все равно».
[640] Из «Каменного гостя» Пушкина.
[641] В «Лолите»: «…захотела узнать, не стереть ли ей <…> слой краски с губ <…>» (I, 6).
[642] В «Лолите»: «Я не мог удержаться, чтобы не сказать ей, какая она хорошенькая <…>» (I, 6).
[643] Далее следовало вычеркнутое продолжение: «Чтобы не изодрались. Не может забыть, как на днях <…> Объяснила, что так делает после того, как тип изодрал сапогами – ненужный образ».
«Смерть последовала от разрыва сердца»; «а что если я сейчас умру от разрыва сердца!»; «и в общем несуществующая подушка»; «я сейчас умру, как президент республики»; «подушка опять вошла в фокус». Вероятно, имеется в виду президент Французской республики Феликс Фор (1841–1899), умерший от удара, по слухам, во время близости со своей любовницей, куртизанкой Маргерит Стенель.
[645] В «Лолите»: «Il était malin, celui qui a inventé ce truc‑là» («Хитер был тот, кто изобрел этот фокус». I, 6).
[646] Вычеркнуто добавление в скобках: «Тургенев определил бы что именно». Это ироничное замечание призвано было, очевидно, направить читателя к двум местам «Дара»: к первой главе: «В стук выколачиваемых ковров иногда вмешивалась шарманка, коричневая[,] на бедных тележковых колесах, с круглым рисунком на стенке, изображавшим идиллический ручей, и вращая то правой, то левой рукой, зоркий шарманщик выкачивал густое „O sole mio“» (69); и к четвертой: «<…> Тургенев, с его чересчур стройными видениями и злоупотреблением Италией <…>» (267). А. Долинин отметил здесь отсылку к «Вешним водам» Тургенева: «Вдруг на улице шарманка заиграла арию из „Фрейшюца“: „Durch die Felder, durch die Auen…“» (Тургенев И. С. Полное собр. соч. и писем: В 30 т. Сочинения. Т. 8. М.: Наука, 1981. С. 277).
«Лолите» описание первого свидания с проституткой Моникой: «Поразительно быстро раздевшись, она постояла с минуту у окна, наполовину завернувшись в мутную кисею занавески, слушая с детским удовольствием (что в книге было бы халтурой) шарманщика, игравшего в уже налитом сумерками дворе» (I, 6).
[648] Для чистого все чисто (искаж. нем. «Dem Reinen ist alles rein»). Подразумевается новозаветная максима: «Для чистых все чисто; а для оскверненных и неверных нет ничего чистого, но осквернены и ум их и совесть» (К Титу, 1: 15). Набоков мог иметь в виду эти слова в интерпретации Ницше в «Так говорил Заратустра»: «Для чистого все чисто – так говорит народ. Но я говорю вам: для свиней все превращается в свинью!» («О старых и новых скрижалях», 14. Пер. Ю. Антоновского), а также подразумевать риторические обороты расовой доктрины нацистской пропаганды, широко использовавшей высказывания Ницше и понятия «чистой расы» или «крови» (тема, связанная с образом Кострицкого).
[649] Куплю себе чулки! (фр.«Лолите» приводится эта же французская фраза, после чего следует: «и не дай мне Бог когда‑либо забыть маленький лопающийся звук детских губ этой парижаночки на слове „bas“, произнесенном ею так сочно, что „a“ чуть не превратилось в краткое бойкое „o“» (I, 6).
[650] Мёдон (Meudon), юго‑западный пригород Парижа.
[651] Имеется в виду разговорное выражение «poser un lapin», французский эквивалент русского «подложить свинью».
[652] Эта рабочая запись в квадратных скобках, как будет видно далее, – краткий план развития всей сцены. После нее оставлено место, а ниже – перечеркнутая рабочая запись для начала следующего эпизода: «Всякая сознательная связь с жизнью портила волшебство случая. Поэтому не списался с ней, хотя был адрес. И ждал на углу, только зная день, когда приезжает (дважды в неделю) из‑под Парижа».
[653] К этому месту на верхнем поле: «только то, что верил [?] и там же, – но ведь прошло около года».
«рыхл и жаден».
[655] Набоков имеет в виду «своенравное прозванье» из стихотворения Боратынского «Своенравное прозванье дал я милой в ласку ей…» (1832).
[656] После этого вычеркнуто: «желтые волосы горничной, неприст[ойный?] звоно[к]».
[657] Было: «раз в месяц делал с ней то‑то и то‑то».
[658] Было: «желтоволосая».
«безво[з]вратно и давно стало для него».
[660] От скобки стрелка на поле и пометка: «разметить [?] во втором свидании».
[661] Было: «зримую величину».
[662] Далее вычеркнуто: «[из‑за] этого счастия он продолжал – дважды всего, а кажется, что он видался с ней долго и много раз».
[663] Над этим словом Набоков поставил в скобках знак вопроса.
«Колетъ».
[665] После этого вычеркнуто: «позор цивилизации», «резиновое тело».
[666] У Набокова: «сутенором», как если бы он соединил «сутенера» с «тенором».
[667] Было: «весельчаков».
[668] Вместо «наважденье лубочной жизни» было: «шутовские притязания вашего мира».
«максимально горькой» (с очевидным намеком на Максима Горького, известного своими сюжетами о низах общества) были эпитеты: «другой», «страшной».
[670] Зачеркнуто другое начало предложения: «Проституточка моя <…>»
[671] Было: «мелкие немецкие».
[672] Зачеркнут вариант: «тянувших».
[673] Было: «устами цветными».
«холодный сок людей безд.<ушных?>»
[675] Было: «За трупом оставляя труп».
[676] Затем следовало вычеркнутое: «фруктовых лавок мимо».
[677] Цитата из концовки стихотворения Ахматовой «На шее мелких четок ряд…» (1913): «А бледный рот слегка разжат, / Неровно трудное дыханье, / И на груди моей дрожат / Цветы небывшего свиданья».
[678] Вычеркнутый вариант последней строки: «где следа, дева, королева…» К этим строкам на полях рукописи Набоков сделал две приписки: «Тут стихи постепенно переходят в прозу. Ф.<едор> К.<онстантинович> возвращается домой», и (против стихов) «в строчку» (т. е. записать стихи в строчку – прием, не раз использованный в «Даре»). Рифмы и тематика стихотворения напоминают строки из четвертой части цикла Ходасевича «У моря» (сб. «Европейская ночь», 1927), к которым они, вероятно, и обращены. Ср.: «Опрокинул столик железный, / Опрокинул пиво свое. / Бесполезное – бесполезно: / Продолжается бытие» (у Набокова «полезные» завсегдатаи). «Рюмочки губ» (по отмеченному у Даля значению: «рюмкою» – «воронкою», «раструбом») указывают на стихотворение О. Мандельштама «Ламарк» (1932), ср.: «Мы прошли разряды насекомых / С наливными рюмочками глаз». После публикации в «Новом мире» «Ламарк» обсуждался в эмиграции и, по‑видимому, своим содержанием запомнился энтомологу Набокову. Н. Оцуп писал о нем: «Глубочайшая тема мандельштамовской лирики слышится мне в одном из последних его стихотворений „Ламарк“ <…>», из которого он привел несколько строф, в том числе с этими строками ( О поэзии и поэтах в СССР // Числа (Париж). 1933. № 7–8. С. 239). Любопытно, что именно в 1941 г., когда Набоков работал над продолжением «Дара», в письме к Дж. Лохлину (от 10 февраля) относительно состава переводов русских поэтов для сборника «New Directions in Prose and Poetry», в котором он участвовал с переводами Ходасевича, Набоков упомянул «несколько стихотворений Мандельштама» для возможного перевода (Nabokov V. Selected Letters. P. 37). Кроме того, рекламы и уборные отсылают к собственному стихотворению Набокова «Поэты» (1939), напечатанному под псевдонимом Василий Шишков и также обращенному к Ходасевичу: «детей малолетних, играющих в прятки вокруг и внутри уборной…»; «рыданья рекламы на том берегу» (подробнее см. в наст. изд. «Продолжение следует. Неизвестные стихи Набокова под маркой „Василiй Шишковъ“»). В рецензии на сборник «Литературный смотр» (1940) Набоков, уничижительно отзываясь о «Распаде атома» Иванова, отметил в нем как раз «банальные описания писсуаров». Примечательно, что парижские уличные писсуары нередко появляются после этого у самого Набокова в сочинениях, имеющих отношение к предвоенному Парижу. Кроме «Поэтов», эта деталь также возникает в «Парижской поэме» (1943): «писсуары / за щитами своими журчат», и в «Воззвании о помощи» (1940): «…в парижской комнате с видом на милое мутное небо, на бедную роскошь каштана, на черную веспазьянку [т. е. кабину писсуара – по имени императора Веспасиана, впервые введшего их в обиход в Древнем Риме], оклеенную сине‑красным сензано…» (См. в наст. изд.: Владимир Набоков. Воззвание о помощи).
[679] Важно, что эта «рябь на поверхности» соотнесена со словами дочери из окончания «Русалки»: «Дай руку. Подойдем поближе. Видишь, / Играет рябь, нагнись, смотри на дно», а эти слова, в свою очередь, отсылают к главе пятой «Дара»: «Дай руку, дорогой читатель, и войдем со мной в лес. Смотри: сначала – сквозистые места…» (370). Кроме того, сравнение отсылает к пятой главе романа, к тому месту, где Федор схожим образом обдумывает сочиняемые им стихи, как и здесь, соблазнившись «случайным сбродом образов»: «…и умер исполин яснополянский, и умер Пушкин молодой… – а так как это было ужасно, то побежала дальше рябь <…>» (395; курсив мой).
[680] Этот абзац остался недописанным: Набоков оставил место для его продолжения.
[681] Ближе к середине страницы проведена отделительная черта, под которой записан вычеркнутый набросок описания соития из следующего далее эпизода (вычеркнутые слова отмечены в тексте): «До этого. Относится ко второму свиданию.
Не зная, что придумать, чтобы продлить это состояние, куда деть свое тяжелое он ладонью низко пригнул ее маленькую голову с серы[ми?] с рассеянными глазами из своих ноющих недр и врос в ее как бы неохотно раскрывающиеся мягкие уста, раскрывающиеся нарочно неохотно, но и это было не то, ибо слишком неудержимо начиналось брожение, а хотелось еще пожить и тогда и он перешел к другому другой теме и от предоставив ее рукам свое неуклюжее сиротство поцеловал ее в губы перенявшие и сзади у нее был желтоваты[й] синяк и слишком быстро опять подступило. Он вернулся к прошлому но [вытер?] он отвел ее го[лову], глядя в небо потолка и тихо почил его по воле [Очевидно, «почил по его воле», т. е. по воле неба. ] Я обожаю тебя, сказал он безнадежно, и повернув ее к себе, поцеловал ее в еще сладкие, еще горячие губы. Mais aussi tu [ami?] très gentil – снисходительно‑дружески (и вероятно думает который час – но в этом‑то все ее безнадежном отсутствии – вся сила смысл моего безнадежного <…>».
[682] Текст от слов «ладно» до «горничиха» – рабочая запись на верхнем поле. Возможно, Набоков хотел подобрать к русскому слову «требовательней» подходящее французское слово и, чтобы не забыть об этом, написал его в латинской транскрипции.
[683] Все, что пожелаешь… степенно (фр.).
[684] Вот те на! (фр.)
[685] К этой рабочей записи приписка на полях: «Относится ко второму свиданию».
«Наверстать потерянное в прошлом, обмануть будущее. Удесятерить ее образ, пока она здесь, живая».
[687] Вычеркнуто: «Перекладывать и опять удалять».
[688] Из неопубликованного при жизни Пушкина стихотворения «Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем…» (1832?): «Порывом пылких ласк и язвою лобзаний / Она торопит миг последних содроганий!» Это стихотворение написано александрийским стихом (шестистопный ямб с цезурой после третьей стопы). Неясно до конца, что имел в виду Набоков, говоря о пятистопной строке среди александрийских: пятистопных строк в этих стихах Пушкина нет. Вместо «александрийских» было: «шестистопных». Вычеркнуто другое начало предложения: «Кем это сказано? – „Торопит миг…“ – у него к жене <…>». По‑видимому, Набоков хотел отметить противопоставление у Пушкина блудницы («вакханки молодой») и жены («О, как милее ты, смиренница моя!»), о которой он говорит в конце: «И оживляешься потом все боле, боле – / И делишь наконец мой пламень поневоле!» К этому месту, возможно, должна была относиться не получившая в рукописи развитие тема близости с Зиной, набросанная в рабочей записи, предваряющей встречу с Ивонн: «Какая она изящная, жалкая, и что у нее один любовник за другим <…>»; и тут же следом стыдливые слова Зины: «Ах, Боже мой, Феденька, не нужно, – говорила она тихо и с какой‑то рассеянной (машинальной, увещевательной) [интонацией], как бы думая о чем‑то другом, но тоже незначительном, – ну, право же».
В романе Набокова «Взгляни на арлекинов!» такова же вторая жена повествователя Аннетта, носящая имя пушкинских возлюбленных, ср.: «<…> теперь я рад тому, что никогда не был настолько глуп и низок, чтобы не заметить восхитительного контраста между ее воспаленной стыдливостью и теми редкими моментами сладостной неги, в которые на ее лице появлялось выражение детской сосредоточенности, торжествующего наслаждения, а кромки моего недостойного сознания начинали достигать ее слабые стоны» (Набоков В.
[689] Было: «розовых мочках».
[690] Было: «мягким».
[691] Вычеркнуто: «затаил дыхание, пока гладил по волосам».
[692] Было: «но неудержимо началось брожение».
фр.). Начальный вариант был такой: «Mais toi aussi très gentil» («А ты тоже очень милый»).
[694] На полях: «Дружба – рифма, любовь – ассонанса [sic] (Альбомная эпиграм[м]а)».
[695] Вместо этого слова было: «la mort» (смерть).
[696] Я люблю меч, что сверкает, рыбу, что трепещет, и животик моей милой. (Эта французская фраза была не раз исправлена и переписана в рукописи, и за верность ее интерпретации ручаться затруднительно. – А. Б.)
«Бледном огне» Набокова, в котором есть намек на то, что Кинбот на самом деле является русским профессором Боткиным (чья фамилия анаграмматически дает «Кинбот»).
[698] Хорошо, если хочешь, мне подходит… (фр.)
[699] Вычеркнут другой вариант: «когда пришел вернулся к себе».
[700] То есть с Лазурного Берега (Côte D’ Azur).
[701] Зачеркнуто: «в Лионе».
«Между первым и вторым свиданиями выяснил, что дело не вышло, и написал об этом жене». О каком деле идет речь – неизвестно.
[703] Вверху на полях две записи: (1) «(навеяны встречей с Б., говоривше[й?] о „jogger’е“)». Можно предположить, что это нотабене для эпизода с упоминаемой ниже Музой Благовещенской (или Благово), которую Федор встретил на Лазурном Берегу и которая, судя по всему, была его парижской знакомой; что же имеется в виду под «jogger» определенно сказать нельзя: у этого слова множество значений, от бегуна трусцой до карманного справочника; (2) зачеркнуто: «Конец» и под этим словом: «Последние главы» (у Грейсон и Долинина: «Последняя глава», однако в рукописи читается: «Последнiя главы»).
[704] Схожим образом в «Лолите» Гумберт узнает по телефону о смерти Шарлоты на улице.
[705] Было: «соскочить».
[706] На правом поле: [].
[707] Здесь у Набокова четко написана буква, напоминающая русскую фиту, но не с волнистой, как должно быть, а с прямой чертой внутри (такая буква существует в ряде кириллических алфавитов неславянских языков). Нельзя сказать, что этим инициалом Набоков обозначил «Фальтера»: фита использовалась в русской письменности по этимологическому принципу – только в словах, заимствованных из греческого языка и только на месте греческой теты, «Фальтер» же взят Набоковым из немецкого языка (мотылек, бабочка). Возможно, он намеревался написать иное имя, начинающееся на «о», и просто перечеркнул его.
[708] Сокращение от Saint в топонимических названиях, например, Сен‑Тропе на Лазурном Берегу.
[709] Города Лазурного Берега: Фрежюс, Канн, Ментона.
[710] Эту фамилию, которая, должно быть, привлекла внимание Набокова из‑за возможности ее реверсивного прочтения: «во благо», носит (как отметила Грейсон) вторая жена героя «Взгляни на арлекинов!». Любопытно, что она появляется в жизни Вадима Вадимовича сходным образом – после того, как умирает его первая жена, Айрис Блэк, погибшая на парижской улице от рук Владимира .
[711] Вычеркнуто предложение: «Утром на пляже».
[712] Дневная бабочка из семейства голубянок, знатоком которых был Набоков. Здесь заметна тематическая связь со «Вторым приложением» к «Дару»: «Вот она, вот, эта картинная галерея гениальной русской природы – великолепная синева черного „кавалера“, вместе с тигром дающего тропический привкус дальневосточной фауне; оранжевые кончики, почти по моде африканских пьерид, опрятной и стройной „пиротои“ [т. е. бабочки из семейства пьерид Zegris pyrothoe (Eversmann, 1832)], красы весенних степей <…> небесно‑наивные волжские голубянки…» (Library of Congress / Manuscript Division / Vladimir Nabokov papers. Box 6. Folder 8). Далее во «Втором приложении» «авис» будет упомянут отдельно.
[713] Далее вычеркнуто начало предложения: «Достал сачок».
[714] Возможно, Набоков имел в виду Музу Благовещенскую, которая, очевидно, уехала и оставила его одного. Вместе с тем, поскольку слово написано со строчной буквы, мы не можем утверждать этого. Образ этого таинственного персонажа, возможно, призван напомнить стихи Фета «Музе» (1882): «Пришла и села. Счастлив и тревожен, / Ласкательный твой повторяю стих; / И если дар мой пред тобой ничтожен, / То ревностью не ниже я других». По всей вероятности, Набоков не исключал трактовки этой приморской любовницы Федора как олицетворения музы, вернувшей его к литературе и вдохновившей на сочинение финала «Русалки».
«ссыском», как если бы он хотел сперва написать «ссылка».
‑голубянки (Мулине упоминается во «Втором приложении к „Дару“»).
[717] Или «Кощеев», с фольклорными ассоциациями, призванными, может быть, поддержать сказочную тему «Русалки» или указать на смещение реального плана повествования после смерти Зины (и смерти самого прототипа Кончеева в «Даре» – Ходасевича, умершего 14 июня 1939 г., тогда как действие этих «последних глав» продолжения романа отнесено к осени 1939 г.). Долинин прочитал это имя как «Концеев» (Истинная жизнь писателя Сирина. С. 283), однако буква «н» во всех словах разборчиво написанного конспекта финала читается ясно (и очень четко – например, выше в слове «Конец» или в слове «конца» в последней фразе), здесь же она отсутствует.
[718] Было: «кончик».
[719] Квадратные скобки принадлежат Набокову. «Х» – не инициал Ходасевича, как предположила Грейсон (Метаморфозы «Дара». С. 611), а латинский «Икс». «Вполпьяна» может указывать на Бунина, которого Набоков схожим образом описывал жене в парижских письмах 30‑х гг.
«Романс» (1924) Ходасевича, в котором он развил пушкинский набросок «В голубом эфира поле…» (Россия. 1924. № 2. С. 147, с примечанием: «Окончание Пушкинского наброска. Первые пять стихов написаны Пушкиным в 1822 году»). «Двойное отрицание» находим в следующих строках Ходасевича: «Догаресса молодая / На супруга не глядит, / Белой грудью не вздыхая, / Ничего не говорит». «Романс» подверг резкой критике А. И. Куприн, напечатавший 3 мая 1924 г. открытое письмо в парижской «Русской Газете». Ответ Ходасевича был опубликован в «Последних новостях» 22 мая того же года. В нем он, в частности, заметил:
«<…> в своем письме вы пытаетесь аргументировать „от Пушкина“, – и здесь возражать приходится, ибо с невежеством надо бороться. Вас привело в „ужас“, что три строки моего стихотворения „запружены“ четырьмя отрицаниями <…> Увы, Александр Иванович! Позвольте сообщить вам довольно известные пушкинские стихи, которые тоже содержат как раз четыре отрицания в трех строках <…> Еще больше того: вот пушкинские стихи, содержащие в трех строках целых пять отрицаний <…> Если бы вы знали вашего любимого Пушкина, то вступаясь за него, не писали бы, что от четырех отрицаний в трех строках „веет тихим, скучным, неуклюжим ужасом“. Далее, вы пробуете уничижительно сравнивать мое стихотворение с „Коньком Горбунком“ или, что по вашему то же самое, с „гитарным перебором штабного писаря“. И опять попадаете в неловкое положение. Ведь именно никто иной как <…> столь любимый вами Пушкин написал для ершовского „Конька Горбунка“ первые четыре стиха, а когда сказка была окончена, отзывался о ней восторженно <…> Теперь вы видите, Александр Иванович, что прежде, нежели „вступаться“ за Пушкина, его надобно знать. И это не я, а вы, своим невежественным заступничеством, совершили „грубую выходку с великой тенью Пушкина“. <…>» (Ходасевич В. А. И. Куприну // Последние новости. 22 мая 1924. С. 3).
«Дара» см.: Маргиналия к «Дару»: прокурор Щеголев // НОЖ / NOJ: Nabokov online journal / Ed. by Yuri Leving. 2008. Vol. II.
Попытка В. Брюсова «обработки и окончания» пушкинских «Египетских ночей» не нашла сочувствия у критиков.
«В младенчестве я все на дне сидела / И вкруг остановившиеся рыбки / Дышали и глядели», отсутствующие в опубликованном в «Новом журнале» тексте. Замечание Кончеева вновь отсылает к Ходасевичу, к его стихотворению «Берлинское» (из сб. «Европейская ночь», 1927): «А там, за толстым и огромным, / Отполированным стеклом, / Как бы в аквариуме темном, / В аквариуме голубом – / Многоочитые трамваи / Плывут между подводных лип, / Как электрические стаи / Светящихся ленивых рыб» (Подробнее об истории продолжения «Русалки» и набоковских вариантах см.: Бабиков А. Набоков В. –630).
[722] Эта деталь напоминает эпизод в «Других берегах» Набокова, где он описывает свою беседу с Буниным в парижском ресторане (гл. 13, подгл. 3).
[723] Об этой аллюзии см.: «„Дар“ за чертой страницы».