Приложение
Oculo Armato
Публикация рукописи второй части «Дара» Набокова и ее критика
После выхода в свет в 2009 году последнего, неоконченного романа Набокова «Лаура и ее оригинал» в архиве писателя осталось немного неизданных и неизученных сочинений, публикация которых позволила бы завершить всестороннее описание этого грандиозного двуязычного явления in toto. Наука о Набокове приближается к тому времени, когда можно будет наконец обозреть его литературное хозяйство в совокупности всех его исполненных и неисполненных замыслов, движения тем и сюжетов, соотношения автобиографической и фиктивной составляющих. Неудивительно поэтому, что каждая новая архивная публикация, тем более сопровождаемая обстоятельным историко‑литературным исследованием, вызывает острое внимание читателей и специалистов. Выдвинутые ранее гипотезы относительно того или иного произведения и сопутствующих ему материалов (писем, дневниковых записей, заметок) могут быть признаны несостоятельными, может быть подтверждена или опровергнута та или иная точка зрения. Здесь важно, прежде всего, отказаться от мысли, что раз возникшее предположение не может быть отменено самим набором новых фактов. Даже после сорока лет интенсивного изучения Набокова, после детальной аналитической биографии писателя, созданной Брайаном Бойдом, в жизни и трудах Набокова остается несколько важных пробелов (назову лишь два из них, выявленных по письмам Набокова к Михаилу Чехову и к Михаилу Карповичу: инсценировка «Дон Кихота» Сервантеса и коммерческий детективный роман, за который Набоков взялся по приезде в Америку, «стараясь не слишком калечить свою музу» [724]).
– последние месяцы во Франции – и до конца 1942 года – его первые годы в Америке. Во многом тому виной начавшаяся новая мировая война, оборвавшая связи между корреспондентами, уничтожившая ценные архивы, прекратившая выпуск газет и журналов. Очевидно сходство этого времени с ранними, крымским и кембриджским периодами (1917–1922), относительно ряда текстов которых также весьма затруднительно установить точную дату, адресата, степень завершенности, что объясняется схожими жизненными обстоятельствами, повторившимися у Набокова на новом витке спирали.
В своей работе «„Дар“ за чертой страницы», предпосланной первой полной публикации рукописи продолжения «Дара» (Набоков В. Дар. II часть // Звезда. 2015. № 4. С. 157–175), я постарался прояснить историю возникновения одного из ключевых для всей литературной деятельности Набокова замыслов, разыскать новые источники и разобраться в многоярусных связях этих набросков с другими его сочинениями – от «Solus Rex» до «Лолиты», от эссе «Определения» до «Парижской поэмы». В сентябрьском номере «Звезды» 2015 года и одновременно в IX выпуске «Nabokov Online Journal» напечатана статья А. Долинина «О пагубах дилетантизма», в которой, помимо публикации Б. Бойдом и О. Ворониной в 2009 году избранных писем Набокова к жене, рассматривается эта моя работа. Отметив мое «трудолюбие» и «остроумные расшифровки трудных мест», Долинин вскоре переходит на резко осуждающий тон, указывает, как мне следовало прочитать то или иное место, как составить примечание и т. д., и кончает свою статью патетической фразой о «неловком дилетанте», который «калечит рукопись» Набокова.
При чтении статьи Долинина в самом деле становится неловко. От авторитетного ученого ждешь известного уровня ведения полемики, бесспорно‑точных доказательств и доводов, а не эмоциональных эскапад, необдуманных заключений и высказываний ad personam. Удивляет, например, такое легковесное утверждение Долинина в ответ на мое между прочим сделанное замечание, что Набоков сочинял вторую часть «Дара» сто лет спустя после того, как Гоголь сочинял второй том «Мертвых душ»: «Вообще‑то Гоголь, – так пишет Долинин, – в 1841 году занимался подготовкой к печати первого тома „Мертвых душ“, а не сочинением второго». Между тем, если уж Долинин считает этот вопрос важным для оценки моей трактовки «Розовой тетради», первый том «Мертвых душ» был дописан к концу 1840 года и вскоре Гоголь приступил к работе над вторым. П. В. Анненков, живший летом 1841 года в Риме и переписывавший главы первого тома под диктовку автора, свидетельствует, что именно в это время Гоголем был «предпринят» второй том, причем работа продвигалась настолько быстро, что пошли слухи о скором окончании поэмы [725].
«Какая она изящная, жалкая и что у нее один любовник за другим…» относятся к сорокалетней сестре Федора Татьяне (она старше его на два года), противоречит роману и связанному с ним рассказу «Круг», из которых нам известно, что у нее есть муж (Кутасов) и дочь.
В замечаниях о «Русалке» предложение Долинина разделить текст концовки на две части, убрав одну в примечание, дабы снять существующее в черновике противоречие с гибелью/бегством князя, иначе как нонсенсом нельзя назвать: оба варианта равноправны, поскольку ни один из них не вычеркнут. Развивая теорию о двух редакциях этого места, более ранней и более поздней, Долинин игнорирует мое примечание о наличии отдельного набоковского черновика всей концовки «Русалки», действительно более раннего, в котором точно так же намечены два разных финала: по одному князь убегает, по другому «бросается в Днепр»! Очевидно, что Набоков колебался в выборе развязки и принял окончательное решение только при публикации текста «Русалки» в «Новом журнале» (1942. № 2).
Обращаясь к проблеме датировки «Розовой тетради», Долинин пишет, что «Набоков никогда, ни словом, не обмолвится о том, что собирался тогда [осенью 1939 года] писать второй том „Дара“, хотя еще в 1941 г. говорил об этом Алданову» (курсив мой. – А. Б.не говорил Алданову в 1941 году, что собирался осенью 1939 года писать продолжение «Дара», да и на чем основано это неожиданное утверждение? Известно лишь, что 14 апреля 1941 года Алданов написал Набокову, что ждет от него «новый роман – продолжение „Дара“», который, как я показал в своей работе, Набоков сочинял как раз весной этого года.
Поправки Долинина к моему прочтению трудных мест также порой вызывают недоумение. К примеру, он отвергает мое прочтение «под заветный звук длинного звонка» и предлагает вместо этого: «проститутка <…> поднимается по крутой лестнице под „завитый звук“ длинного звонка (то есть лестница винтовая!)». Однако в рукописи это слово написано через «ять» – «завет[н]ый», по значению: тайный, известный немногим, и никакой винтовой лестницы у Набокова нет.
В тех же случаях, когда Долинину удается указать на мою ошибку, он представляет такое место в тексте очень простым и понятным: «Ума не приложу, например, как Бабиков умудрился принять два хорошо читаемых слова „пацiентъ жалуется“ за одно: „написано“». Действительно, я неверно прочитал это место. Но сказать, что эти два слова хорошо читаемы, – большое преувеличение. Они угадываются с трудом, «ц» написана без нижнего хвостика, «т» в слове «пациент» отсутствует, «у», «с» и «я» в слове «жалуется» (которое я посчитал недописанным и отвергнутым) не читаются, и под ним стоит вычеркнутое «говорит», и значит, это место лишь с оговорками читается так: «па[ц]iен[т]ъ жал[у]ет[ся]». Если бы Долинин столь же усердно, как это место, прочитал всю рукопись, он бы не допустил множества ошибок при публикации фрагментов из нее в своей статье 1997 года – перепечатанной с теми же ошибками в его книге 2004 года.
К сожалению, дельных замечаний в критике Долинина мало (таких как замена Набоковым слова «задок» на слово «гузок», «кончено» вместо «конечно», подсказка Зины Кострицкому своего отчества «Марковна» [726] и указание на работу Ю. Левинга [727]).
‑то недостижимого совершенства репрезентации черновиков и всесторонней полноты комментариев. Так, он находит бессистемными мои конъектуры (которых я даю совсем немного с целью или показать характер набоковских пропусков и описок, или указать на возможный вариант иного прочтения), по определению не могущие удовлетворить всем критериям текстологии, поскольку продолжение «Дара» Набоков писал по дореформенному правописанию, а напечатана рукопись [728]. И неясно, чем объясняется противоречивый вывод о якобы покалеченной публикатором рукописи с начальной посылкой Долинина о том, что «Собственно погрешностей чтения у него не слишком много».
В 1997 году Долинин в статье «Загадка недописанного романа» опубликовал свой разбор нескольких фрагментов из рукописи продолжения «Дара», указав, что это продолжение относится к концу 1939‑го – началу 1940 года, когда Набоков в Париже работал над романом «Solus Rex», с которым вторая часть «Дара», по его мнению, составляет единый замысел. В предисловии к публикации рукописи, приведя ряд документальных свидетельств, изучив хронологию событий в жизни Набокова и в самом тексте продолжения «Дара», я пришел к иному выводу. Замысел второй части «Дара» не является единым целым с «Solus Rex» и относится не к парижским, а к начальным американским годам. Помимо этого, мною были отмечены некоторые ошибки прочтения в опубликованных Долининым фрагментах рукописи (как, например, невозможный «раб на поверхности» вместо «рябь на поверхности» – следствие того, что Долинин «ерь» принял за «ер») и одно место, в котором набоковский текст приведен с искажением, усиливающим связь этих черновиков и «Solus Rex» (квадратные скобки Набокова в пометке о Фальтере Долинин в статье произвольно заменил на круглые скобки, а в своих примечаниях к «Solus Rex» – на кавычки, оба раза включив эту помету в основной текст). Как это ни странно, Долинин в своих «Пагубах» не коснулся отмеченных мною в его работе ошибок, кроме одной, маргиналии «Последние главы», к которой мы еще обратимся. Таким образом, мною была поставлена под сомнение гипотеза Долинина относительно датировки рукописи и ее отождествления с «Solus Rex» и предложен новый взгляд на «Розовую тетрадь», на роман «Solus Rex», на первые американские годы Набокова, все еще продолжавшего сочинять по‑русски и развивать замысел «Дара» и не в одночасье перешедшего на английский язык (его первый американский роман «Под знаком незаконнорожденных» был окончен лишь летом 1946 года).
Старая гипотеза Долинина о датировке рукописи продолжения «Дара» во многом основывается на его субъективном представлении о душевном состоянии Набокова в конце 1939‑го – начале 1940 года. Психологически‑биографический подход в свое время подвел немало исследователей, не подкреплявших свои предположения фактами, например (близко к нашему предмету), пушкиниста Ходасевича, применившего его к трактовке неоконченной «Русалки» как личной трагедии Пушкина, обрюхатившего и бросившего крепостную. В своих «Пагубах» Долинин в полной мере демонстрирует сущность этого подхода в духе «наивного биографизма»: «До сих пор считалось, – пишет Долинин, – что Набоков работал над ними (набросками продолжения «Дара». – А. Б.) осенью 1939 года в Париже, вскоре после начала Второй мировой войны, а может быть, и чуть позже, зимой и весной 1940‑го. С этим не спорил никто из исследователей, занимавшихся второй частью „Дара“, – не в последнюю очередь потому, что » (курсив мой. – А. Б.). Разумеется, выдают на его субъективный взгляд, следовало бы прибавить Долинину. Здесь без всяких оснований подменяется то , какое Набоков стремился вызвать у своего читателя продолжения «Дара» самим состоянием Набокова во время его сочинения. Долинин совершает главную ошибку плохого читателя: отождествляет героя произведения с автором – несчастливого с Зиной Федора Годунова‑Чердынцева с Набоковым – и отбрасывает тот факт, что его первый американский роман «Под знаком незаконнорожденных» написан в еще более мрачных тонах, чем наброски продолжения «Дара», – жестокая диктатура, смерть жены героя (столь же трагичная, как смерть Зины во второй части «Дара»), наконец, насильственная и страшная смерть его единственного сына. У Долинина выходит, что Набоков в начале 40‑х годов в Америке мог сочинить такую страшную вещь, как «Незаконнорожденные», а сочинить тогда же и там же продолжение «Дара» он почему‑то не мог.
Очень удобный избирательный подход применяется Долининым и к французскому штемпелю на обложке тетради. Мои аргументы со свидетельствами работы Набокова над продолжением «Дара» после отъезда из Франции не принимаются во внимание, но принимается только этот «цензурный штемпель», волшебным образом «избавивший» Долинина «от необходимости вступать» со мной «в скучную научную полемику» (отчего непременно скучную?). В своей статье я не предлагал нового описания самой «Розовой тетради», уже описанной Грейсон и Долининым, указав на их работы. Предложенная мною новая датировка рукописи основывается на новых источниках – письмах Набокова к жене, к Алданову, на его дневниковой записи от ноября 1964 года, штемпель же подтверждает лишь то, что давно известно: эта школьная тетрадка была куплена вместе с другими во Франции до отъезда в Америку. Грейсон ее так и называет: «Le Cahier Rose». В тонких школьных тетрадях, как указывает Бойд, Набоков в Париже писал свои английские лекции по русской литературе, рассчитывая на место преподавателя в Лидсе (см. также письмо Набокова к Карповичу от 20 апреля 1940 года). Когда с Лидсом не вышло, он увез их с собой в Америку, и неизвестно, ‑либо рукописный текст в этой именно тетрадке, лежавшей в бумагах Набокова среди других, или нет. Во‑первых, штемпель стоит на обложке, , что не дает нам оснований утверждать, что французский чиновник вообще открывал ее (а если бы там был наш текст и этот чиновник прочел черновик, то он стал бы первым и лучшим текстологом Набокова!); во‑вторых, с осени 1939 года (а Набоков покинул Францию в мае 1940 года) на подлежащие цензурной проверке материалы ставились надписи: «écrit en russe» (благодарю за это указание Манфреда Шрубу), чтобы цензор знал, что текст написан не на украинском или сербском языке, и пригласил соответствующего специалиста, – и такой надписи на нашей тетрадке нет; в‑третьих, сам Набоков в «Других берегах», ничего не говоря о цензуре своих рукописей«всех книгах», вывезенных им из Франции [729], и непонятно, на чем основано утверждение Долинина, что этот штемпель удостоверял, что в «письменных материалах» (не в печатных?) «не содержится секретная информация» [730], и почему, если так, он отсутствует на письмах и других многочисленных бумагах Набокова 30‑х годов? Можно ли в таком случае назвать «апофеозом дилетантизма», к примеру, отнесение Долининым рукописи «Второго приложения к „Дару“» к 1939 года на том основании, что на ней нет этого штемпеля, а значит, она не прошла французский «цензурный контроль» на предмет содержания «секретных материалов» и, стало быть, «с полной вероятностью» была написана уже в Америке?
Универсальный избирательный подход Долинина выражается и в том, что сведения, которые приводит сам Набоков, если они противоречат выстроенной Долининым гипотезе, объявляются им «фальсификацией», «мистификацией» и вообще фикцией, без объяснения, впрочем, ее целей и причин. «Впоследствии, – пишет Долинин, – Набоков по каким‑то неведомым причинам будет фальсифицировать историю своих последних лет в русской литературе» (курсив мой. – А. Б.«Нового журнала» продолжение «Дара», но и свою жену в письме к ней от 18 марта 1941 года, в котором он прямо говорит о работе над «новым „Даром“». А стремление к «фальсификации» (по каким‑то неведомым причинам) простирается у Набокова так далеко, что даже в дневниковой записи сновидения в ноябре 1964 года он сообщает, что писал продолжение «Дара» в Нью‑Йорке! Даже тому избирательному биографически‑психологическому методу, которым пользуется Долинин, он не следует до конца, поскольку специалисту в таких случаях следует предоставить разумное и веское объяснение того, по каким именно причинам и с какой целью автор мистифицировал знакомых и своих читателей.
«Мистификация» служит ключевым элементом подхода Долинина к Набокову, которым он отпирает любой замок, часто вовсе не запертый. Его интерпретации порой напоминают того горе‑взломщика, который, провозившись весь день с хитрым запором шкатулки, в сердцах ударяет по ней кулаком и вдруг слышит последние такты скромно сокрытой в ней музыки. Казалось бы, после всех набоковских замечаний на этот счет, после Кинбота и Шейда, после остроумнейших «Арлекинов», наконец, после публикации множества писем Набокова по тонкому льду такого рода презумпций следует ступать с крайней осторожностью. И однако Долинин выдвигает и продолжает отстаивать громоздкие гипотезы о том, что, например, весь финал «Лолиты» с посещением Гумбертом своей беглянки (теперь замужней и беременной) в ее доме, убийство Куильти и прочее – вплоть до ареста на дороге – только писательская фантазия Гумберта, выдумавшего зачем‑то все эти события (но отчего‑то не все предыдущие) [731]. Стало быть, когда Набоков пишет в послесловии к роману о «бледной, брюхатой, невозвратимой Долли Скиллер и ее смерти в Грэй Стар» или говорит, что Гумберт «отрекается от своей страсти и по‑настоящему начинает любить Лолиту в конце, когда она уже не нимфетка» (в интервью А. Роб‑Грийе, 1959), он лишь мистифицирует читателя, скрывая зачем‑то истинный замысел своей книги. «Аллюзию писателя нетрудно расшифровать, – поясняет Долинин, – Серая Звезда – это его серое вещество, его мозг <…>» [732]. В самом деле, так безвкусно трепанировать писательский замысел нетрудно [733]. И сколько бы ни казалась Долинину глубокой его интерпретация, она только сильно упрощает замысел романа, лишая его того финального этического потрясения, заранее подготовленного Набоковым со всей тщательностью истинного художника, благодаря которому эта книга стала великой.
«Намеренной мистификацией» объявляет Долинин и сообщение Набокова о порядке публикации двух глав «Solus Rex» (вновь без объяснения ее целей и причин) [734]. Образ выдающегося писателя развенчивается систематично и безжалостно: от мистификации у Долинина один шаг до «фальсификации», а там и до «жульничества». В статье о Карле Проффере он без обиняков заявляет, что «В некоторых случаях Профферу даже удается поймать Набокова на литературном жульничестве» [735], хотя у самого Проффера, издателя, исследователя и доброго знакомого Набокова, ничего ни о каком жульничестве, на котором он якобы поймал Набокова, не сказано, да и то, что Долинин с таким удовольствием называет «литературным жульничеством» Набокова, есть лишь вновь плохо или тенденциозно усвоенное самим Долининым собрание разрозненных данных. Подозрения о намеренном искажении фактов простираются у Долинина и на коллег‑набоковедов. В уже упомянутой статье «Загадка недописанного романа» Долинин пишет об изложении истории продолжения «Дара» Бойдом в написанной им биографии Набокова: «Понимая, что письмо Алданова противоречит выстроенной им гипотезе, Бойд произвольно относит упомянутое в нем обещание (напечатать продолжение «Дара». – А. Б.), данное Набоковым, к 1939 году <…>» [736]. Едва ли Долинин вправе решать за Бойда, что и как он «понимал». Между тем у Бойда, в отличие от самого Долинина ничего не утверждавшего относительно датировки «Розовой тетради», сказано лишь: «Однажды, предположительно в 1939 году, он пообещал Алданову новый роман, продолжение „Дара“…» [737].
Запальчивая попытка Долинина оградить «фальсификатора» и «литературного жулика» Набокова от чудовищной опасности, нависшей над ним тенью «неловкого дилетанта», выглядит тем более неожиданной, что до сих пор мои публикации архивных сочинений писателя не вызывали у него возражений ни в моей с ним переписке, ни на научных конференциях, на которых мы с ним выступали. Сразу хочу предупредить, хотя это может показаться излишним всякому, кто всерьез занимался разбором писательских черновиков, что я вовсе не намерен уверять кого‑либо в том, что мои работы дают окончательное и неотменяемое прочтение всех трудных мест набоковских рукописей (в своих примечаниях я не раз указываю, что не могу утверждать, верно ли мое прочтение в отдельных случаях или нет): известный опыт предполагает двойную осмотрительность там, где, возможно, и сам автор не мог бы сказать спустя время, что именно скрывается за тем или иным сокращенным или переписанным словом. Порой даже простое с виду место в обычном деловом письме может стать изнурительной головоломкой. Что же говорить о таком сложном художественном тексте, как продолжение «Дара», в котором встречаются неологизмы («клавишамкал»), латиница («trebovatelney»), фразы на французском, ошибки, описки, недописанные слова (например, «кумп», которое, по мнению Долинина, я должен был написать как «комплимент», хотя рядом стоит другое слово, которое я прочитал как «предисловие» – остроумная ремарка рассказчика, ёмко показавшего, что слова Федора «Какая же ты хорошенькая!» приятны юной Ивонн оттого, что клиенты обычно обходятся без предисловий)? Эта рукопись была напечатана мною спустя десять лет от начала работы над ней, когда я после нескольких начальных подступов пришел к заключению (оказавшемуся преждевременным), что разобрать ее без слишком ощутимых потерь невозможно. Слой за слоем прояснялась структура текста, композиция сочинения, и теперь рукопись восстановлена практически полностью, включая большинство вычеркнутых мест.
Мой критик особенно напирает на то, что я якобы дилетант в текстологии и комментировании Набокова и вообще, очевидно, не могу быть допущен к рукописям, требующим, по‑видимому, специального пропуска некой специальной комиссии текстологов‑набоковедов. «К сожалению, сейчас профессионалов высокого класса осталось очень мало, – сетует Долинин, – они полностью заняты в самых важных эдиционных проектах, и на оперативный простор вырвались дилетанты, которым очень хочется побыстрее въехать в историю литературы на белом скакуне». Кто эти неназванные профессионалы высокого класса и в каких самых важных проектах они «полностью» заняты? Неужели существует некий начальник набоковской канцелярии, который направляет лучших своих подопечных на самые важные проекты, а дилетанты тем временем занимаются кое‑как и без надзора второстепенными и маловажными текстами? На кого рассчитана вся эта риторика и кто тот непритязательный читатель, который оценит лошадиные метафоры А. Долинина? Я уже не впервые замечаю, что в критике такого рода авторы не могут определиться со своей аудиторией: их разносы рассчитаны как будто на специалистов, но самый взятый ими тон увлекает их в сторону широких читательских масс, едва ли, впрочем, существующих. Если Долинин апеллировал к специалистам, то никому из них не придет в голову считать публикацию продолжения «Дара» или ценнейших писем Набокова к жене второстепенными по значимости проектами. И ничего, кроме улыбки, не вызывает утверждение грозного рецензента, что «в конечном счете эти письма интересны лишь биографам и комментаторам Набокова». Невозможно их убедить и в том, что Бойд и Воронина, подготовившие весьма представительную (а не «небольшую», как пишет Долинин) подборку из двадцати семи писем Набокова к жене в журнале «Сноб» (2010. № 11. С. 176–208), – дилетанты, желающие въехать, etc. Напротив, специалистам известно, что в 2014 году Бойдом и Ворониной издан (в переводе на английский) весь корпус писем Набокова к жене со множеством ценных находок в комментариях, биографических уточнений, важных замечаний (о чем Долинин почему‑то умалчивает). Специалистам, да и всем тем, кто следит за новыми изданиями Набокова, не имеет смысла внушать, что «неплохой знаток набоковской драматургии», как сам же меня характеризует Долинин в своих «Пагубах», является дилетантом в набоковской текстологии, поскольку им известно, что первое полное собрание драматургии Набокова, выпущенное мною в 2008 году, содержит несколько впервые разобранных рукописей, ряд важных исправлений в тексте первой публикации «Трагедии господина Морна», найденную мною в архиве писателя выпавшую страницу лекции «Трагедия трагедии», первый полный текст «Человека из СССР» и снабжено стостраничными комментариями, в которых рассмотрены в том числе текстологические вопросы вошедших в собрание произведений. Им также известно, что по моей текстологии выполнен первый перевод на английский язык «Морна», а на французский и другие языки – рассказа «Наташа» [738], разобранного мною по черновой рукописи.
Вместе с тем у неспециалиста, читающего «Пагубы» Долинина, может сложиться ложное впечатление, что текстология произведений Набокова есть нечто хорошо изученное и описанное и только «дилетанты» не желают припасть к источнику знаний, добытых «опытными наставниками». На самом деле не только не существует никакого упорядоченного или хотя бы полного свода текстологических проблем корпуса рукописей и автографов Набокова, но и сам этот корпус, в отличие, например, от пушкинского, . Мы не можем сказать относительно Набокова того, что сказал в свое время Н. В. Измайлов относительно текстологии Пушкина: «В процессе изучения рукописей Пушкина за многие десятилетия вырабатывались теоретически и проверялись на практике методы исследования, анализа и публикации автографов, приемы „доведения“ рукописи до читателя» [739]. До недавнего времени доступ исследователей к двум главным архивам Набокова (в Нью‑Йорке и Вашингтоне) был строго ограничен; точного описания имеющихся материалов с хотя бы приблизительными датировками попросту не существовало; найденные тексты приходилось переписывать от руки казенным карандашом, отделяя одни материалы от других и совершая текстологическую работу на ходу, тут же, в архиве, в невозможно сжатые сроки; копировать отдельные материалы разрешалось лишь с письменного согласия правообладателей. До сего дня продолжается работа по поиску в других архивах автографов и материалов Набокова, сочинявшего на трех языках и пользовавшегося как дореформенной, так и пореформенной русской орфографией и несколькими методами транслитерации [740]. Поэтому Долинин и не называет никаких имен специалистов‑текстологов, изучающих Набокова, он умалчивает и о том, кого он подразумевает под «людьми, хорошо понимающими, как надо работать с рукописями» и которые «раньше занимались» архивами Набокова. Надеюсь, Долинин не может полагать, будто читатель решит, что он здесь подразумевает самого себя, поскольку нетрудно убедиться в том, что сам Долинин‑публикатор не может служить образцом такого специалиста.
Exempli gratia. В небрежной публикации доклада «Несколько слов об убожестве советской беллетристики и попытка установить причины оного» Долинин вместо честного указания «нрзб.» или предложения конъектуры с вопросительным знаком, без всяких оговорок отбрасывает трудные слова или совершает произвольные замены, например, у Долинина: «я к советской литературе и не прикоснусь, ибо такую скуку, которую я испытал…», у Набокова: «я к советской литературе и не прикоснусь – ибо такой насмешливой скуки, которую я испытал…» [741]. Вопреки одному из главных принципов текстологии, требующему называть вновь публикуемое произведение по последнему авторскому названию, он озаглавил напечатанное им в 2001 году «Второе приложение к „Дару“» «Вторым добавлением», по более раннему, измененному позднее Набоковым названию. И сам текст «Второго приложения», имеющего огромное преимущество в сравнении с рукописью продолжения «Дара», поскольку сохранилось пять последовательных машинописных страниц этого произведения и его полная правленая рукопись, прочитан и восстановлен Долининым отнюдь не безупречно. Я насчитал у него свыше тридцати погрешностей разного рода и ряд грубых ошибок (попавших, увы, и в английский перевод этого сочинения, сделанный по тексту Долинина [742]). «Ума не приложу», как Долинин «умудрился» пропустить в действительно хорошо читаемом предложении «Этим страшным понижением науки „высокого любопытства“» слово «науки»? Или в другом месте: у Долинина «Le glorieux chef‑d’oeuvre du grand maître des…», а у Набокова «Le glorieux chef‑d’oeuvre du grand maître de l’ordre des…» [743]). Несколько произвольных замен: «приводился дополнительный список», у Набокова «приводилось дополнение или список»; бабочка «пиротоя» – pyrothoe – стала у Долинина не существующей в природе «пиратой»; у Набокова «присела на лист ожины», у Долинина – «на лист осины», ежевичный куст заменен на дерево, и т. д. и т. п.
«островом», не сообщает, что за мотылек упомянут Аристотелем и где именно (не «гениол», как неверно прочитал Долинин, а «гепиол», см. «Историю животных» Аристотеля), не исправляет неточность Набокова, полагавшего, что Стагирит различал лишь этого «гепиола» и «капустного мотылька» [744], сообщает, что годы жизни известного немецкого зоолога Курта Ламперта (1859–1918), издававшегося и в России, «не установлены», называет крупнейшего собирателя и знатока бабочек Кавказа, почетного президента Русского энтомологического общества, редактора многотомного энтомологического научного издания великого князя Николая Михайловича «энтомологом‑любителем»; указать на то, что ему следовало обратиться за консультациями перед публикацией этой рукописи к экспертам по лепидоптере и что он явно поспешил с ней, не предпослав ей ни собственного исследования, ни текстологических пояснений, не говоря уже о воспроизведении вычеркнутых Набоковым мест, любопытных вариантов и пометок (упущено, к примеру, очень важное нотабене относительно Шарля Нодье на 5‑й странице рукописи – одно из связующих пушкинских звеньев между «Вторым приложением» и «Розовой тетрадью») [745]. Ограничусь лишь этими несколькими примерами, прекрасно зная и о тех трудностях, о которых я уже сказал относительно состояния набоковской текстологии и рукописей, и о тех почти сверхчеловеческих требованиях, которые предъявляет подобного рода работа к публикатору, и о тех удачных прочтениях Долининым трудных мест, которых немало в этом «Втором приложении».
Такие сложные сочинения, как «Приложение» и особенно рукопись второй части «Дара», в которой сжато намечены целые главы, сцены, тематические и композиционные переходы, предполагают многократное внимательное перечитывание. Без сопоставительного изучения этих двух архивных текстов (вкупе с самим романом и другими сочинениями и набоковскими проектами тех лет) невозможно сделать основательное заключение о замысле продолжения «Дара».
Старые и новые ошибки и несообразности Долинина в отношении рукописи второй части «Дара» объясняются тем, что она до сих пор не была прочитана и обдумана им как следует. Иначе как объяснить, например, его трактовку ответа Ивонн на вопрос Федора: «Сколько же?» «Зная французское арго 1930‑х годов, – пишет Долинин в своих «Пагубах», – можно догадаться, что проститутка ответила Федору что‑то вроде „cent balles [pour taper dans] la glotte“ („сто франков за минет“), и понять набоковскую игру слов». В высшей степени разочаровывающий ход мыслей. Долинин в понимании набоковских слов заходит слишком далеко со своим «la glotte», которого в рукописи нет, рифмуя его с «Ланселотом», также отсутствующим, т. е. сперва выводит Ланселота, «сражавшегося на поединке с Маледаном [?!] под окном королевы», как уверенно пишет Долинин, а затем подбирает ему французское слово в рифму – glotte, будто бы из арго, которым якобы владела Ивонн, юная дочь садовника из пригорода Парижа (не знаю, как в арго 30‑х годов, в словаре дано так: анат. голосовая щель), и которое, конечно, тут же понимает недавно приехавший из Берлина русский эмигрант Федор! И вся эта нить фальшивых бусин сразу же рвется, стоит лишь потянуть: в рукописи сказано, что Ивонн ответила Федору «коротко и бойко»! Она сказала свою цену – cent (сто франков), а не стала щеголять длинной жаргонной фразой и называть стоимость придуманной Долининым услуги, о которой ее не спрашивали. Вместо спекуляций с «минетом» и несуществующим «Маледаном» [746] Долинину стоило бы вспомнить похожее место в «Распаде атома» (1938) Георгия Иванова, где рассказчик замечает: «Не пожалев двадцати франков, можно пойти с бледной хорошенькой девчонкой, которая медленно проходит по тротуару и останавливается, встретив мужской взгляд» (курсив мой. – А. Б.). Вот почему на короткий ответ короткий ответ Федора: «Многовато».
Непониманием содержания рукописи только, наверное, и можно объяснить замечание Долинина относительно конспекта последних глав продолжения романа: «<…> в „Даре“ пять глав длиной от 60 до 80 страниц, – пишет Долинин, – и уместно предположить, что вторая часть романа структурно должна была не сильно отличаться от первой. События же, изложенные Набоковым в конспекте окончания текста, на 60 страниц никак не тянут, это именно конец главы, ее финал». Удивительно легкомысленное утверждение. На самом деле события, кратко изложенные в конспекте последних глав, превосходят по своей насыщенности вторую и третью главы «Дара», вместе взятые. Пять глав романа охватывают всего три года жизни Федораобнимают около года его жизни, от смерти Зины в Париже осенью 1938 года до возвращения Федора в Париж с юга Франции осенью 1939 года, и вмещают в себя:
a) сцену на парижских улицах;
d) блуждание Федора по Парижу;
e) встречу с сестрой Таней и хлопоты с вещами;
f) отъезд, описание приморского городка, душевного состояния Федора;
g) роман с Музой Благовещенской;
– целое лето
i) известие о начале войны, возвращение Федора в Париж;
j) изложение «трагедии русского писателя» (остающегося без русского читателя);
– встречу Федора с Кончеевым, чтение и обсуждение финала «Русалки».
«Последние страницы», и таким образом выходит, что все изложенное до сцены с Кончеевым, по мнению Долинина, должно было уместиться также всего на «нескольких страницах», раз «события, изложенные… в конспекте… на 60 страниц никак не тянут»! А на сколько же «тянут»? На тридцать? На десять? Неужели Долинин не понимает, в чем состоит разница между изложением содержания глав и самим повествованием, которое может во много раз превышать текст конспекта? К тому же в рукописи есть важная маргиналия: написав на полях конспекта «Конец», Набоков вычеркнул это слово и написал ниже: «Последнiя главы», и если бы он сделал так, как полагает Долинин («[Конец] последней главы»), он бы не написал «Последнiя» с новой строки и с заглавной буквы.
Ошибки, недочеты, упущения при публикации черновых рукописей часто извинительны и, к сожалению, неизбежны, но то, что в 1936 году С. М. Бонди сказал в отношении Пушкина, мы теперь можем повторить и в отношении Набокова: ключ к правильному чтению и пониманию его рукописей у нас есть [747].
Совсем иное дело – публикация давно изданных и переизданных при жизни автора произведений. Здесь, казалось бы, все просто: новое издание должно точно воспроизводить последнее проверенное автором издание, а комментарии должны содержать необходимые и достоверные сведения. Все так, однако в изданиях Набокова, подготовленных Долининым, авторский текст не только не воспроизводится как следует, но даже без каких‑либо оговорок заменяется текстом публикатора‑комментатора. В известном издании «Лолиты» с предисловием и комментариями Долинина, выпущенном «Художественной литературой» стотысячным тиражом еще в 1991 году (то есть в те времена, когда как раз следовало заложить прочные основы добросовестного издания Набокова), без каких‑либо пояснений переделывается исходный текст романа (Нью‑Йорк, 1967). Плохо напечатанная, невнимательно вычитанная Набоковым, пестрящая опечатками книга была подвергнута поспешной и хаотичной правке, с привнесением новых ошибок, а главное, с вопиющими искажениями авторского слова (разбор различных искажений и ошибок см. в наст. издании: «Большая реставрация. Русская версия „Лолиты“: от рукописи к книге»). Причем многие ошибки из книжки 1991 года воспроизводятся и дальше – в так называемом «подарочном» (на деле лощеном и необыкновенно вульгарно иллюстрированном) издании «Лолиты», подготовленном Долининым в 2004 году для издательства «Vita Nova» с подновленным предисловием и с указанием, что текст романа печатается по тому самому испорченному изданию 1991 году, и затем в издании «Азбуки» 2015 года. Вновь явные опечатки или искажения первого издания 1967 года не исправляются и не отмечаются, сверх того, Долинин благополучно переносит их в свой комментарий.
С тем же своеволием, что и в случае бедной «Лолиты», мы сталкиваемся в подготовленном Долининым издании «Дара» в четвертом томе собрания сочинений Набокова, выпущенного «Симпозиумом» в 2000 году. За два года до смерти Набокова, в 1975 году, в «Ардисе» вышло второе, исправленное издание романа. По нему, как утверждает Долинин в своих комментариях (с. 635) и было осуществлено им новое издание для этого представительного собрания. Однако на странице 276, к примеру, читаем: «К Елизавете Павловне присоединилась в первом ряду Чернышевская; и по тому, как мать изредка поворачивала то туда, то сюда голову, поправляя сзади прическу, Федор, витавший по залу, заключил, что ему малоинтересно общество соседки». Кому? Напрасно изумленный читатель стал бы искать в весьма содержательных и полезных комментариях Долинина какое‑либо разъяснение явной несообразности этого места – его там нет. Но, открыв ардисовское издание 1975 года (или даже первый журнальный текст романа в «Современных записках») читатель изумится еще больше, найдя там на своем месте (с. 106) совершенно правильное местоимение «ей», то есть, конечно, матери Федора, а не Федору было малоинтересно общество соседки! Совершенно правильно написанные у Набокова слова Долинин вновь начинает бездумно, бессистемно и безмолвно исправлять по собственному хотению, и вместо «кволые» (см. Словарь Даля или сочинения А. П. Чехова) у него «квелые», вместо экспрессивного «самая плоть „Пролога“» у него нейтральное «сама плоть», вместо набоковского «мюзик‑холля» у него по‑советски: «мюзик‑холла» (ср. у эмигранта Е. А. Зноско‑Боровского: «Мюзик‑холль? <…> Да, наконец, хорошо, пусть мюзик‑холль: ведь это оперетка, арлекинада…» – в кн.: «Русский театр начала XX века». Прага: Пламя, 1925. С. 392).
сам автор не закончил и не подготовил к печати свою рукопись, хотя и сохранил ее, предполагая, что она может раньше или позже попасть на стол более или менее талантливых и дотошных исследователей. Поправки, уточнения и новые истолкования ожидают не только недавно напечатанные, но и давно изученные и даже десятилетия тому назад факсимильно воспроизведенные рукописи и автографы [748].
Много хуже, однако, когда самоуверенный публикатор грубо вторгается в – и здесь уже кончается область текстологии и вообще филологии и начинается совсем иная область – охраны авторских прав.
Примечания
[724] О первом замысле см.: Примечания // Трагедия господина Морна. Пьесы. Лекции о драме. СПб., 2008. С. 547–549; о втором – письма Набокова к М. М. Карповичу. Июнь–октябрь 1940 г. ( Переписка с Михаилом Карповичем (1933–1959). М., 2018. С. 47–51).
[725] См., напр.: Гоголь Н. В. Полное собр. соч. и писем: В 17 т. М.; Киев. Т. 5. 2009. С. 574. То обстоятельство, что Гоголь приступил к сочинению второго тома «Мертвых душ», когда первый том находился в процессе длительного цензурного рассмотрения, сближает историю сочинения и публикации двух книг, поскольку вторую часть «Дара» Набоков начал сочинять, не издав еще всех пяти глав первой. О том, что Набоков усиленно занимался Гоголем именно в 1941 г., свидетельствует его лекция о мастерстве Гоголя, прочитанная в колледже Уэльсли 15 октября 1941 г. (см.: Набоков В.
[726] Ошибка с отчеством Зины – «Марковна» вместо «Оскаровна» – на мой взгляд, еще раз убеждает в том, что продолжение «Дара» Набоков сочинял значительно позднее публикации романа в 1937–1938 гг. в «Современных записках», а не что «он писал наброски в спешке, не сверяясь с текстом „Дара“», как полагает Долинин.
[727] В своем большом собрании материалов и сведений относительно «Дара» Юрий Левинг поместил описание «Розовой тетради» (следующее Грейсон и Долинину) и свой перевод на английский язык разобранного им двухстраничного эпизода свидания Федора с Ивонн (Leving Yuri. ’s Novel. Boston, 2011. P. 18–29). Я благодарен ему за присылку соответствующих страниц из этой книги и приношу ему извинения за то, что его работа не была учтена в журнальной публикации рукописи.
«Второго приложения к „Дару“» (Звезда. 2001. № 1. С. 85–109) не следует никакому принципу в указании конъектур: так, он дает конъектуру: «Самостоятель[ность]», но отчего‑то не дает ее в таких же случаях ранее или позже, к примеру, на той же странице должно быть так: «высокого любопыт[ства]»; еще раньше: «пре[па]ратов», «ратов[ав]ший» и т. д.
«Speak, Memory» (1967) Набоков снял преувеличение о том, что этим штемпелем «чья‑то неутомимая и бездельная рука украсила все книги, все бумаги, вывезенные мной из Франции», сказав лишь, что он «украшает и другие бумаги и книги» (Ch. 14, 3). Б. Бойд сообщил мне, что этот штемпель встречается и на чистых страницах «Поэтов» в наст. изд. (с. 101).
[730] Эти слова Долинина приводятся по тексту его статьи в «Nabokov Online Journal» (с. 12). Они отсутствуют в тексте, напечатанном в «Звезде» (с. 232); надлежащей оговорки о том, что статья публикуется в «НОЖе» и в «Звезде» в разных редакциях нет.
Долинин А. «Лолита» // Набоков В. Лолита. М., 1991. С. 14. Гипотеза о том, что финал романа выдуман повествователем Гумбертом, основывается у Долинина в том числе на его утверждении, что в русском переводе «Лолиты» Набоков в финале будто бы намекает на истинное местонахождение Гумберта во время убийства Куильти, что он на самом деле якобы все время находился в Нью‑Йорке и никуда не уезжал. В словах Гумберта в конце его «Исповеди»: «и я в состоянии сноситься с тобой, хотя я в Нью‑Йорке, а ты в Аляске» (в английском оригинале Нью‑Йорк не упоминается, а сказано лишь: «хотя я здесь, а ты в Аляске») Долинин видит авторское указание на это, не принимая во внимание, что в более позднем тексте, сценарии «Лолиты», этому упоминанию дается простое объяснение. В Прологе сценария, которого Долинин, по‑видимому, не читал (во всяком случае, он его ни разу не упоминает ни в своих комментариях, ни в своей статье « » в сб. The Garland Companion to Vladimir Nabokov. New York & London: Garland, 1995. Р. 321–330), прямо сказано, что Гумберт пишет свою «Исповедь» в «камере <…> в городской тюрьме Нью‑Йорка» (Набоков В. Лолита. Сценарий / Пер., предисл., примеч. А. Бабикова. СПб.: Азбука, 2010. С. 37). После посещения беременной Лолиты, убийства Куильти и последовавшего затем ареста Гумберта препровождают в «лечебницу для психопатов» (по‑видимому, в ту самую, в которой он уже лечился после возвращения из канадской экспедиции в Нью‑Йорк), а затем для решения его судьбы – в тюрьму Нью‑Йорка, где он и сочиняет свою «Исповедь». Именно этим, на наш взгляд, объясняется уточнение в русском переводе романа (в котором немало и других уточнений) «я в Нью‑Йорке, а ты в Аляске», а вовсе не желанием Набокова приоткрыть тайну своего замысла – в угоду прихотливой интерпретации Долинина (Примечание 2018 г.).
[732] Бедная «Лолита». С. 14. В новом издании: «Называя „Серую Звезду“ <…> „столицей книги“, Набоков, как кажется, имеет в виду авторское сознание, „серое вещество“, в котором происходит „звездная вспышка“ <…>» (Долинин А. Как сделана «Лолита» /
[733] Омри Ронен заметил, что «[к]роме очевидной ассоциации с похожим на „Лолита“ именем девочки‑жены Чарли Чаплина, молодой кинозвезды Литы Грей, это <…> сокращенная цитата из раннего стихотворения Анны Ахматовой, которая, будучи сопоставленной с цитатами из По („And the stars never rise, but I see the bright eyes // Of the beautiful Annabel Lee“ <…>), звучащими на протяжении всего романа, играет роль тематического ключа к поискам Гумберта Гумберта, утратившего Лолиту:
Как комментатор, я использовал бы этот подтекст, чтобы подтвердить мое соотнесение Серой Звезды с серыми глазами Лолиты, светящими с небес после ее смерти, подобно ясным очам Аннабель Ли, а не с серым веществом <…> как у Александра Долинина» ( Подражательность, антипародия, интертекстуальность и комментарий // Новое литературное обозрение. 2000. № 42. С. 256).
[734] «мифотворческого» подхода Долинина к Набокову посвящена статья Б. Бойда «Nabokov’s Transition from Russian to English: Repudiation or Evolution?» в кн.: Boyd B. Stalking Nabokov: Selected Essays. New York: Columbia University Press, 2011. P. 176–202.
[735] Карл Проффер и Владимир Набоков: к истории диалога // Новое литературное обозрение. 2014. № 125. С. 149.
[736] Долинин А.
Boyd B. Vladimir Nabokov. The Russian Years. Vintage, 1993. P. 505 (Перевод мой).
Nabokov V. Nabokov V.
[739] Измайлов Н. В.
«Verses and Versions. Three Centuries of Russian Poetry Selected and Translated by Vladimir Nabokov» (Harcourt, 2008), в котором впервые опубликованы ценные заметки, переводы, варианты и письма Набокова о русской поэзии от Ломоносова до Окуджавы. Другой том – большое собрание материалов, посвященных бабочкам и энтомологии: Nabokov’s Butterflies. Beacon Press, 2000.
[741] Набоков В. Несколько слов об убожестве советской беллетристики и попытка установить причины оного / Публ., примеч. А. Долинина // Диаспора. Новые материалы II. СПб.: Феникс, 2001. С. 11, 21. Архивный текст приводится по: The New York Public Library / Berg Collection / Vladimir Nabokov papers. Manuscript box 1.
Nabokov V. Father’s Butterflies // Nabokov’s Butterflies. P. 198–234.
[743] Из‑за чего набоковский текст и его перевод, который дает Долинин («Замечательный шедевр [?] Великого Мастера [?] лепидоптерологов»), лишился великолепного образа; должно быть так: «Знаменитый шедевр Великого магистра ордена лепидоптерологов».
«гепиолом» Набоков имеет в виду упомянутого в «Истории животных» ночного мотылька hepiolos: «Большинство насекомых хорошо чувствуют себя в то время года, в какое они возникают, когда лето бывает подобно весне, влажной и теплой <…> и другой зверек, похожий на мотылька, летающего около светильника» (Кн. VIII, гл. XXVII, 154). Следует заметить, что Аристотель подробно описал метаморфозу гусеницы и различал предположительно шелкопряда – «некюдала», бабочек, которые выходят из капусты, – «прасокурид», а также «возникающих от гусениц» «гипер» и «пений» (Кн. V, гл. XIX, 97).
«Второго приложения», мы говорим не только об отдельных словах и фразах, но и о значительных целостных отрезках текста, которые Набоков при подготовке рукописи к печати мог использовать или даже восстановить. К примеру: «Эта теория, которая до сих пор кажется правящим кругам ученого мира беззаконной фантазией, ходом коня с доски в пустоту (вследствие того, что совершенно не усвоены основные положения автора), образовалась у моего отца в последний год его ученой деятельности; сгущенно изложенная всего на тридцати страницах в виде добавленья к последнему им выпущенному тому „Lepid. Asiat.“, она сводила задним числом к плоской нелепице общепринятую классификацию». Далее в рукописи следует перечеркнутое продолжение: «которой и он держался в своих трудах за небольшими изменениями, ему подсказанными, как теперь ясно, не столько поступательным движением мысли с тех точек[,] где остановился тот или другой классификатор (и с коих всякий мог бы дальше пойти в смысле, скажем, выноса вида из рода[,] давно его содержащего[,] в ново‑созданный род или исторических изысканий касательно приоритета родового названия), сколько подсознательным предчувствием того порядка идей, среди которых он теперь очутился[,] в сущности[,] так неожиданно, как человек[,] легший спать у себя в спальне, а проснувшийся на плоту в океане» (Library of Congress / Manuscript Division / Vladimir Nabokov papers. Box 6. Folder 8).
[746] Вероятно, Долинин имел в виду коварного и трусливого сэра Мелеганта (Maleagant, Meleagant), который предал рыцарей Круглого стола и был убит Ланселотом в честном поединке, как о том рассказывается у Кретьена де Труа и Томаса Мэлори.
[747] «Возможны, конечно, и даже неизбежны отдельные ошибки чтения, трудности расшифровки отдельных слов, но в общем нет сомнения, что ключ к правильному чтению и пониманию рукописей Пушкина, даже самых запутанных, – у нас есть» (цит. по:
«Если учесть, что подача вариантов <…> сравнительно редко бывает бесспорной, станет ясным, что специалист вряд ли доверится проделанной другим исследователем работе, а обратится к рукописям (или их воспроизведениям) лично <…> В „Основах текстологии“ <…> приведен очень яркий пример. Стихотворение Пушкина „Вот Муза, резвая болтунья…“ было транскрибировано П. О. Морозовым в первом академическом издании в 1912 г., затем Б. В. Томашевским в 1922 г., и, наконец, С. М. Бонди в 1931 г. – все три транскрипции между собой несхожи» (Рейсер С. А. ‑е изд. Л.: Просвещение, 1978. С. 39).