Двое игроков за одной доской: Вл. Набоков и Я. Кавабата
Традиционный метод критики — выявление художественных влияний, — как правило, вызывал у Вл. Набокова саркастическую улыбку. На лекциях в Корнеле он шутливо объяснял литературные совпадения существованием телепатической связи между писателями[388]. Набоковское игровое толкование камуфлирует другой, безусловно, менее тривиальный прием анализа, построенный на сближении произведений, исключающих условие непосредственного интертекстуального взаимодействия. Применение его, несмотря на кажущуюся эксцентричность, позволяет обнаружить и объяснить параллелизм некоторых литературных явлений, иначе говоря, рассмотреть культурологическое движение на более глубинном уровне.
Примерами такого сопоставления я выбрала роман самого Вл. Набокова «Защита Лужина»[389] и роман японского прозаика Ясунари Кавабаты «Мастер или Турнир Го»[390]. Набоков и Кавабата — писатели одной художественной величины, одного литературного поколения (они даже родились в тот же год), но разных и, казалось бы, далеких культур. Роман «Защита Лужина» написан Набоковым в 1929 году по-русски и опубликован в Берлине в 1930-м. В английском переводе он появился лишь 35 лет спустя. Кавабата, который в Токио учился на факультете английской филологии и внимательно следил за европейской литературой, русского языка, однако, не знал и, следовательно, с «Лужиным» знаком не был. Свой роман «Турнир Го» он написал в начале 50-х.
Тема обоих произведений — игра, но не просто игра, а самая интеллектуальная, творческая ее форма, сочетающая признаки искусства и соревнования, требующая от игрока фантазии воли. Знатоки называют Го — китайской разновидностью шахмат. Их условия сходны. Два соперника ведут игру на доске, разделенной на квадраты (в Го — 361, в шахматах — 64) белыми и черными фигурами. Время партии строго регламентировано. Победа в Го заключается в захвате территории противника, в шахматах — в захвате короля. В Го так же, как в шахматах, до относительного недавнего их институирования, чемпион выбирает себе противника и вызывает его на турнир. Этика шахмат и Го отражает моральные законы древних схваток, шахматы — рыцарских турниров, Го — боев самураев. Желающий победить обязан атаковать. Отказ от атаки понимается как отсутствие храбрости у игрока, психологическая растерянность, которая неизменно ведет к проигрышу. Способность к неожиданным нападениям, воинствующий дух, готовность к риску сочетаются у сидящих за доской с выдержкой, самообладанием, огромным напряжением воли. В Го имеющий более высокое звание играет белыми фигурами. Оспаривающий титул начинает атаку, первый ход делают черные. В обоих романах главный герой, мастер Шусаи и гроссмейстер Лужин, развивает защиту.
Сравнение произведений Набокова и Кавабаты обнаруживает неожиданный параллелизм в разработке и воплощении темы. Повествование романа Кавабаты составляет описание последнего турнира стареющего прославленного мастера Го. Сюжет набоковского романа фактически сводится также к последнему турниру Лужина, известного шахматного маэстро, но уже «застывшего в своем искусстве» (107). Детство, которое поначалу вводится в повествование на правах воспоминания[391], в ретроспекции опознается самим Лужиным как начало его жизненной партии[392], а женитьба — как комбинация, разыгрываемая реальностью[393].
В основе произведения Кавабаты лежит исторический факт, турнир Го, состоявшийся в Японии в 1938 году, а образ Мастера воспроизводит черты реального персонажа. Как отметил в своей книге D. Barton Johnson, Набоков также использовал знаменитую в истории шахмат партию А. Андерсена и Кизерицкого, проходившую в Лондоне в 1851 году[394]. Набоков сам упомянул о ней в предисловии к американскому изданию романа[395]. Добавлю, что Набоков, не склонный в своем творчестве к строгой документальности, воплотил в образе Лужина некоторые черты портрета и судьбы знаменитого шахматиста, бывшего чемпиона мира, Вильгельма Стейница. Среди шахматных звезд того времени Стейниц выделялся низкой, тучной, старообразной фигурой, всегда мрачным, словно скучающим видом, но за этой прозаической наружностью скрывался тонкий художник и яркий мыслитель. Стейниц страдал нервным расстройством, ему казалось, что из него выходит электрический ток, который передвигает фигуры на доске. Ср. у Набокова: «…движение фигуры представлялось ему (Лужину. — Н. Б.) как разряд, как удар, как молния, — и все шахматное поле трепетало от напряжения, и над этим напряжением он властвовал, тут собирая, там освобождая электрическую силу» (101)[396].
Симптоматично и то, что турнир, описанный Кавабатой, фактически завершал целую эпоху в истории Го. Мастер был «последним, почитавшим традиции Го, как особого образа жизни и искусства, — пишет автор. — Отныне Го стала борьбой, демонстрирующей лишь силу»[397]. Лондонский турнир 1851 года был первым чемпионатом мира, открывавшим новую эру в истории шахмат.
Произведения Набокова и Кавабаты — романы моно-героя, Набоковедами уже отмечалось отсутствие имен у других персонажей, кроме Лужина. Из основных действующих лиц назван только Турати, соперник, но образ его ограничен короткими повторяющимися характеристиками. Аналогично у Кавабаты: противник Мастера, Отаке, описан скупо, эскизно. Внимание рассказчика сконцентрировано на Мастере, его поведение регистрируется до мельчайших деталей.
Асимметрия романной конструкции противоречит симметричности игровой позиции: двое игроков за одной доской, служит структурным указанием на маскировку за банальной видимостью противника абстрактной, фатальной силы.
Организация текста вокруг доминантного персонажа обусловлена и философским смыслом фигуры игрока. Игрок одинок. Партнер не образует с ним пары, он его противник. Моторной силой личности игрока является его индивидуальность. Победа зависит от уникальности его мышления, оригинальности таланта, непредсказуемости поведения в игре. Одиночества как неотъемлемое условие шахматной судьбы осознается героями обоих романов. Так, о Лужине: «…мутна была вокруг него жизнь <…> но были иногда странные часы, такая тишина вокруг, <…> и в ушах шум одиночества» (105). В финале рассказчик, уходя от Мастера, думает об одиночестве, сопровождавшем этого гениального человека всю жизнь[398]. Вместе с тем фокусирование внимания на моно-герое в романах Набокова и Кавабаты есть художественная проекция эмоционально-психологического состояния игрока в наиболее креативный момент его жизни — создания победной комбинации.
слабостью, малоподвижностью и интеллектуальной быстротой, находчивостью, ловкостью и силой[399]. При этом старческие и детские признаки отбираются для внешнего портрета, а молодые, зрелые — для внутреннего. Мастер стар и физически слаб, «…казалось, что ноги его не способны держать тело», — отмечает рассказчик[400]. Лужин хоть и не стар по возрасту, но «нельзя было сказать, что ему всего только пошел четвертый десяток, — от крыльев носа спускались две глубоких дряблых борозды, плечи были согнуты, во всем его теле чувствовалась нездоровая тяжесть…» (80). «Он снова положил руки на толстую трость тем печальным, слегка старческим движением, которое ему теперь было свойственно…» (79). Доктор, который осматривает мастера, говорит, что «у него организм истощенного ребенка»[401]. Невеста, глядя на потерявшего сознание Лужина, замечает «шею, всю в детских складках…» (161). Характерно и то, что детские черты проступают у обоих героев во время болезни, когда интеллект исчезает, оставляя наблюдателю лишь физическую оболочку, тело.
Резкое противоречие между жизненным и шахматным обликом и поведением игроков, типичный феномен в истории интеллектуальных игр, воспроизводится Набоковым и Кавабатой в наиболее обостренной форме, что подчеркивает несовместимость двух миров, игрового и реального, несовместимость двойного бытия, и, следовательно, вносит в сюжет условие закономерности драматической развязки.
Нельзя не заметить, что и у Набокова, и у Кавабаты образы соперников отражают традиционное понимание противоборства как качественного противопоставления. Лужин и Мастер— игроки эстетического направления[402], манеру Турати и Отаке отличает воинствующая «агрессивная сила», «мятежная фантазия» (145)[403]. Оба — представители «новейшего направления» в шахматах и в Го[404], оба известны своим «дерзостным» (106), атакующим дебютом, но решающую партию, и это совпадение, особенно симптоматично, Турати и Отаке начинают «трафаретнейшим» ходом (147)[405].
И внешне они отличны от соперников, физически крепки, широкоплечи (135)[406], темпераментны, обоих «до сих пор не покидала фортуна» (106). Согласно житейской логике, эти качества обеспечивают им победу. Однако в контексте интеллектуальной, творческой игры, выходящей за пределы нормативных понятий здравого смысла, такая мотивация превосходства понимается как пародийная.
Близость романов Набокова и Кавабаты реализуется и на уровне сюжетного развития. Во время турнира и Мастер, и Лужин заболевают. Болезнь не только придает драматический характер схватке, но трансформирует ее в борьбу с самой судьбой. Вот что пишет Кавабата о Мастере: «Больной, с выкрашенными в черный цвет волосами, чтобы еще продолжать борьбу, он, без сомнения, уже разыгрывал собственную жизнь»[407]«Комбинация, которую он со времени бала мучительно разгадывал, неожиданно ему открылась, благодаря случайной фразе, долетевшей из другой комнаты <…>. Но с этого дня покоя для него не было, — нужно было придумать, пожалуй, защиту против этой коварной комбинации <…>, а для этого следовало предугадать ее конечную цель, роковое ее направление…» (225). Он «все время смотрел и слушал, не проскользнул ли где намек на следующий ход, не продолжается ли игра, не им затеянная, но с ужасной силой направленная против него» (239).
«Шахматная комбинация — это утонченная пытка, — свидетельствуют шахматные учебники, — противник, разгадав комбинацию, видит, что каждый шаг приближает его к проигрышу, но этого шага он не может не совершить под угрозой немедленной гибели. Очень часто шахматисты не дают довести до конца выигрывающую комбинацию, предпочитая сдаться немедленно»[408]. В романе Набокова Лужин сознает свой проигрыш («Цель атаки ясна. Неумолимым повторением ходов она приводит опять к той же страсти, разрушающей жизненный сон. Опустошение, ужас, безумие» [258]) и кончает жизнь самоубийством. Его жизненная партия закончена. В романе Кавабаты Мастер также проигрывает и умирает. Цитирую: «Жизнь Шусаи, мастера Го, закончилась вместе с его искусством на этом последнем турнире»[409].
Завершение жизни как завершение партии придает ей самоценность художественного произведения. Эта смысловая замкнутость игровой схватки, вещи в себе, воплощается в композиционном рисунке романа. «Турнир Го» начинается и кончается смертью Мастера. Воспоминание о последнем турнире, как от толчка, извещения о смерти, разворачивается вплоть до ее факта. Аналогичная законченность отличает и композицию «Защиты». Роман начинается утратой героем имени («Больше всего его поразило, что с понедельника он будет Лужиным» [23]) и кончается обретением имени, но исчезновением его носителя. («Дверь выбили. „Александр Иванович, Александр Иванович!“ — заревело несколько голосов. Но никакого Александра Ивановича не было» [267]).
Чем же объясняются выявленные совпадения в этих не связанных друг с другом романах? Представляется, что сходство обусловлено, в первую очередь, самой темой игры.
русской литературы XIX века — игры карточной.
Как отмечали уже исследователи, к числу наиболее популярных произведений о карточной игре относятся «Пиковая Дама» А. Пушкина, чья известность возросла за счет оперного воспроизведения, и «Игрок» Ф. Достоевского. Набоков в романе «Защита Лужина» приемом пародийных аллюзий называет своих тематических предшественников. Цитирую: В доме у родителей невесты бывала «престарелая княгиня Уманова, которую называли пиковой дамой (по известной опере)» (139). Невеста смотрит на «тяжелый профиль (Лужина — Н. Б.) (профиль обрюзгшего Наполеона)…» (173). Нужно ли напоминать, что это пародийно трансформированная цитата из Пушкина: Томский говорит о Германне: «…у него профиль Наполеона, а душа Мефистофеля»[410]«запретил давать Лужину читать Достоевского <…> ибо как в страшном зеркале…» (178). О браке Лужиной сплетничают: «…странный брак каким-то неудачным музыкантом или что-то вроде этого <…> бывший социалист? Игрок?» (207).
— «Король, Дама, Валет», 3-й — «Защита Лужина». На глобальном тематическом уровне «Защита Лужина», роман об игроке, является пародией на «Игрока» Достоевского.
В Японии в начале века Пушкин и особенно Достоевский широко читались в литературных кругах. Кавабата, который принадлежал к школе «нео-сенсуалистов», как никто другой из японских писателей его времени, сочетал в своем творчестве влияние Достоевского и Джойса с традициями японской классики. Таким образом, допустима гипотеза, что и Набоков, и Кавабата отталкивались от одних литературных образцов. Надо отметить, однако, что Го в древнекитайской и японской литературе традиционно являлись метафорой мистической войны двух миров, игра в Го отожествлялась с магией. Но воспроизведение этой игры Кавабатой, безусловно, отлично от предшествующих образцов и, как доказывает сопоставление его романа с набоковским, ближе к европейской трактовке темы.
Характерно и то, что Набоков и Кавабата, писатели художественно близкие, чья манера отмечена игровыми приемами, изысканной продуманностью композиций, точностью и неожиданной яркостью метафор, искусной «сделанностью» текстов, обращаются с небольшой разницей во времени и независимо друг от друга к теме игры с судьбой, в наиболее интеллектуальной, логической ее форме.
Условие карточной удачи, как случайной, не завоеванной, а приобретенной благодаря расположению судьбы, подменяется равноправным соперничеством, которое ведется по законам логики и гармонии, понимаемыми игроком как законы действия судьбы. В основе карточной игры лежит стремление соблазнить судьбу; любовный соблазн, как правило, воплощается буквально: так Германн ради трех карт готов сделаться любовником графини, взять на себя ее грехи, герой Достоевского при помощи карточного выигрыша хочет завоевать любовь Полины. Но соблазненным оказывается сам игрок, охваченный страстью к игре, он погибает.
В шахматах и в Го игрок не стремится расположить к себе судьбу (демонстративный отказ от соблазнения воплощен обоими писателями в непривлекательной внешности Мастера и Лужина), в интеллектуальной схватке игрок бросает судьбе вызов и пытается одолеть ее своим умственным и творческим превосходством. Конкретности карточного выигрыша — деньгам, низменной мотивации игры — обогащению, Набоков и Кавабата противопоставляют вялый интерес игроков к материальным благам, максимальную абстрактность интеллектуальной победы. Однако выигрыш понимается в обоих романах как безграничная власть, некий абсолют силы, на который и претендует игрок. Цитирую из Набокова: «Стройна, отчетлива и богата приключениями была подлинная жизнь, шахматная жизнь, и с гордостью Лужин замечал, как легко ему в этой жизни властвовать, как все в ней слушается его воли и покорно его замыслам» (144). Или из уже приводимой выше цитаты: «…все шахматное поле трепетало от напряжения, и над этим напряжением он властвовал…» (101).
«Если решить, что Го не имеет ценности, то игра эта совершенно бессмысленна, но если видеть в ней смысл, то ценность ее абсолютна»[411].
Неограниченные возможности в изобретении сложнейших логических комбинаций на доске сообщают игре признаки творчества. Расположение и передвижение фигур, осуществляемое согласно законам гармонии, придает партии шахмат и Го эстетическую ценность произведения. Игра в этих случаях достигает высот искусства. Оба писателя видят ее аналог в музыке. Цитирую Кавабату: «Игра черных на белом, а белых на черном напоминала создание произведения, чьи формы возникали на доске. Разум творил гармонию, подобную музыке»[412]. Набокову «Какая игра <…> — говорит о шахматах скрипач. — Комбинации как мелодии. Я, понимаете ли, просто слышу ходы» (51). Невеста видит в Лужине «артиста», сравнивает «с гениальными чудаками, музыкантами и поэтами» (97). Другим признаком близости игры к искусству является ее зрелищность. Абсурд демонстративности, публичности турнира, где действие мысли скрыто, абстрактно, таинственно, отмечается в обоих романах.
Однако вопреки креативной энергии шахмат и Го, их главная цель не созидание, а победа над противником, условие, которое фактически препятствует превращению игры в искусство. В романе Вл. Набокова «Дар» не шахматная игра, а сочинение шахматных задач отождествляется с творчеством. «Шахматный композитор не должен непременно хорошо играть, — размышляет Годунов-Чердынцев, — <…> для него составление задачи отличается от игры приблизительно так, как выверенный сонет отличается от полемики публицистов» (192)[413]. Подробнее эта мысль развита в «Других берегах»[414]«Poems and Problems» (1971), объединившая под одной обложкой стихи и задачи, при этом некоторые из шахматных задач, по словам автора, являются продолжением его поздних стихотворений.
Таким образом, тайна задачи остается у творца, ее композитора. Роль игрока вторична, она сводится к обнаружению ключа, к подчинению чужой креативной мысли. Не случайно, что Лужин «составлением задач не увлекался, смутно чувствуя, что попусту в них растратилась бы та воинствующая, напирающая, яркая сила, которую он в себе ощущал…» (75).
Сознавая могущество своей творческой воли и воинствующего интеллекта, игрок бросает вызов судьбе и оказывается во власти собственного действия. Отныне игра определяет его образ жизни, подчиняет себе все его умственные и эмоциональные силы, все дальше уводя его от реальности. Так, Лужин «после каждого турнирного сеанса все с большим и большим трудом вылезал из мира шахматных представлений…» (136). Он становится «человеком другого измерения» (113). В романе «Турнир Го» рассказчик описывает Мастера: «Разговаривая, он внезапно выпрямился, опустился на колени, сдвинув ноги и прямо держа голову. Это была его обычная поза за игральным столом. На мгновение показалось, что уставившись в пустоту, он абсолютно утратил ощущение собственного „я“. <…> Возможно, он — гений, — говорит о Мастере рассказчик, — но он — не человек»[415].
Интеллектуальная игра, шахматы и Го, постепенно трансформируются в страсть, которая поглощает игрока целиком, «…он (Лужин — Н. Б.) <…>. Но шахматы были безжалостны, они держали и втягивали его. В этом был ужас, но в этом была и единственная гармония, ибо, что есть в мире кроме шахмат?» (149). «Страсть Мастера, — пишет Кавабата, — была какой-то особенной. <…> Он играл день и ночь, охваченный одной навязчивой мыслью. Это пугало. Казалось, он целиком отдался демону игры»[416].
Сатанинская природа игры подобна половой страсти. Эта мысль раскрывается в набоковском романе аллюзией к «Крейцеровой сонате» Л. Толстого. Скрипач, который первый зажигает в маленьком Лужине страсть к шахматам, обнаруживает портретное сходство с Трухачевским[417]. Аналогична в обоих текстах и его роль — соблазнителя. Символично и то, что именно любовница отца обучает маленького Лужина шахматам.
Вступая в игру с судьбой, Мастер и Лужин отдаются своему страстному желанию победить. Но страсть разрушает логику игрока, обязательное в логике равновесие сил, она иррациональна и в рациональной логической игре закономерно приводит к поражению. Так же, как в картах, в шахматах и в Го страсть делается причиной гибели игрока.
Знаменательно, что и Набоков, и Кавабата в этих романах, хоть и маргинально, но делают попытку апробировать друге решение. В «Турнире Го» Отаке перед игрой идет к гадальщику, чтобы узнать у него, как победить. Гадальщик дает один совет: не думать о победе. В связи с этим рассказчик припоминает, что довелось ему однажды увидеть такого игрока. Тот сидел за игральным столом, развернув на коленях журнал, и, сделав ход, погружался в чтение. Через два года он сошел с ума (39–40). В «Защите» Лужин вспоминает, как «по приглашению отца, явился к ним обедать седой еврей, дряхлый шахматный гений, побеждавший во всех городах мира, а ныне <…> потерявший навеки огонь, хватку, счастье…» (76). Оба писателя приходят к одинаковому выводу: утрата страсти в игре так же, как и ее чрезмерное присутствие, ведет к проигрышу.
«Турнир Го» и «Защита Лужина» — свидетельство, что в разных культурах литературный интеллект почти одновременно склоняется к тем же проблемам, и сильный талант создает близкие по смыслу и художественному воплощению произведения. Случайное совпадение приобретает закономерность сходства и служит иллюстрацией гармонии и логики скрытого культурного процесса. Интеллектуальная игра смыкается еще теснее с литературным творчеством, и тема выходит за пределы романов в писательскую биографию.
«Ады» в 1969 году «New York Times» писала: «If he doesn't win the Nobel Prize, its only because the Nobel Prize doesn't deserve him»[418].
В своей Нобелевской речи Кавабата сказал: «Легко проникнуть в мир Будды, но трудно проникнуть в мир демонов. <…> Каждого художника, который стремится к истине, добру, красоте, как к главной цели своих исканий, неизбежно преследует желание прорваться в мучительный мир демонов…»[419]. Набоков называл искусство «божественной игрой»[420], божественной, потому что в творчестве художник наиболее близок Творцу, игрой, потому что все, созданное им, всего лишь художественная, пусть яркая, но имитация реальности.
— отражение его слова. В апреле 1972 года Кавабата покончил жизнь самоубийством в маленькой, жутковатой квартирке, вдали от собственного дома.
Набоков в 1974 году написал роман «Посмотри на арлекинов!», в котором пародировал свои прежние вещи. Он умер в июне 1977 года в Швейцарии. Там в большом отеле, похожем на роскошные петербургские гостиницы его детства, он прожил последние 16 лет. Роман, который он не успел закончить, условно был назван «The Original of Laura: Dying is Fun»[421].
© Нора Букс, 1993.
Примечания
{342} Впервые: Двое игроков за одной доской: Вл. Набоков и Я. Кавабата // Vladimir Nabokov et l'émigration / Ed. Nora Buhks. Paris: Institut d'études slaves, 1993. P. 39–51. (Cahiers de l'émigration russe 2.)
Букс Нора — преподает в Сорбонне (maire de conferences). Автор книги «Le Journalisme de la perestroika: les techniques du renouveau». Paris, 1988 и многочисленных статей о творчестве Владимира Набокова: «Sur la structure du roman de Vl. Nabokov Roi, dame, valet» // Revue des etudes slaves. LIX/4, 1987; «Rornan-oboroten': sur le Don de VI. Nabokov» // Cahiers du raondc russe et soviétique, vol. XXXI (4), 1990; «Волшебный фонарь или Camera-obscura, кино-роман Вл. Набокова» // Cahiers du monde russe et soviétique, vol. XXXIII (2–3), 1992, и других.
{343} Впервые: Сараскина Л. … // Октябрь. 1993. № 1. С. 176–189.
Сараскина Людмила Ивановна — литературовед, автор книг о творчестве Ф. Достоевского. Живет в Москве.
[388] Об этом вспоминает бывший студент Вл. Набокова А. Аппель. См. интервью Вл. Набокова, данное А. Аппелю 25–29 сентября 1966 года в Монтрё в кн.: Nabokov: The Man and His Work, Studies / Ed. by L. S. Dembo. Madison; Milwaukee; London: The University of Wisconsin Press, 1967. По-русски напечатано в кн.: Набоков Вл.
[389] Набоков Вл.
[390] Le Maitre ou le Tournoi de Go. Paris: Albin Michel, 1975. В дальнейшем цитаты из романа будут приводиться по этому изданию, но в русском переводе, а в сносках по-французски — с указанием страниц.
[391] В VI главе романа повествование делает внезапный «скачок» к знакомству Лужина с будущей невестой, при этом весь предшествующий текст приобретает смысл рассказанного ей воспоминания. Цитирую:
«…по выражению его лица, по сонному опусканию тяжелых век, по чуть раскрывшемуся рту, словно он собирался зевнуть, она заключила, что ему стало скучно, что вспоминать надоело. Да и вспоминал-то он равнодушно…» (93).
[392] «…как только он стал тщательно проверять свое открытие, Лужин содрогнулся <…> как страшно, как изощренно, как гибко повторялись за это время образы его детства <…> но еще не совсем понимал, чем это комбинационное повторение для его души ужасно» (225).
«…Лужин негодовал на себя, что не спохватился, не взял инициативы, а в доверчивой слепоте позволил комбинации развиваться» (225).
[394] Johnson В. Barton. Worlds in Regression: Some Novels of VI. Nabokov. Ann Arbor: Ardis, 1985. P. 91–92.
[395] «Перечитывая теперь этот роман, — пишет Набоков, — вновь разыгрывая ходы его фабулы, я испытываю чувство, схожее с тем, что испытывал бы Андерсен, с нежностью вспоминая, как пожертвовал обе ладьи несчастливому, благородному Кизерицкому — который обречен вновь и вновь принимать эту жертву в бесчисленном множестве шахматных руководств, с вопросительным знаком в качестве памятника» (2).
«бессмертной».
[396] В воспроизведении некоторых черт образа Стейница убеждает и отсыл в романе к И. Тургеневу. На удивленное замечание матери, что зовет жениха Лужиным, невеста отвечает: «Так делали тургеневские девушки. Чем я хуже?» (123). На международном турнире в Баден-Бадене в 1870 г., где Стейниц занял второе место, вице-президентом турнирного комитета был И. Тургенев, сам сильный шахматист.
[397] «Il (le Maître — N. В.) fut probablement le dernier des Maîtres révérés selon la tradition du Go considéré comme une voie de la vie et de l'art <…>. Le Go est devenu une lutte, une démonstration de force» (49).
[398] «Vous ne croyez pas qu'il souffrait de la solitude? — замечает жена рассказчика. — Si, mais il a toujours été très seul» (158).
«Тучный, малоподвижный, старообразный Лужин поражает любителей шахмат „прозрачностью и легкостью мысли“» (145). «В этих партиях и во всех остальных, сыгранных им на этом незабываемом турнире, чувствовалась поразительная ясность мысли, беспощадная логика» (145).
[400] «…ses benches et ses cuisses paraissaient insuffisantes pour le soutenir» (31).
[401] «„Il a un organisme d'enfant sous-alimenté“, disait le médecin…» (20).
[402] «Le Maître avait composé son tournoi comme un esthete» (142). «Прозрачность и легкость» отличают лужинскую мысль (145).
[403] «…Otake devait lancer l'une de ces offensives pour lesquelles il était célèbre…» (111).
«Lui (Otake. — N. B.) représentait les temps nouveaux…» (125). «Этот игрок (Турати. — H. Б.), представитель новейшего течения в шахматах…» (106).
«…Турати, хотя и получил белые, однако не пустил в ход своего громкого дебюта <…> начал он трафаретнейшим образом» (147) «Le monde attendait de savoir ce qu'il en serait. Otake se montra conservateur» (34).
[406] «Get homme de trente ans (Otake. — N. В.), possédé par le Go, mais qui n'en avait sans doute jamais encore souffert, me paraissait bien jeune», — замечает рассказчик (16).
[407] «Mai guéri, les cheveux teints en noir pour combattre encore, il (le Maître — jouait sans aucun doute <…> sa vie même» (127).
[408] Левидов M. Стейниц-Ласкер. M.: ЖЗЛ, 1936. С. 211.
«La vie de Shusai, Maître de Go, semblait s'être achevée quand son art s'était éteint, lors de ce dernier tournoi» (32).
[410] Пушкин А. Полн. собр. соч.: В 10 т. М.: АН СССР, 1963 Т. 6. С. 343.
[411] «Si l'on décide que le Go n'a pas de valeur, alors il en est totalement dépourvu, mais si l'on décide de lui en attribuer, c'est alors un objet d'une valeur absolue» (95).
«Le jeu du Noir sur le Blanc, du Blanc sur le Noir, aussi délibéré qu'une œuvre créatrice, en emprunte les formes. Le courant de l'esprit s'y retrouve une harraonie, qui s'apparente à celle de la musique» (142).
[413] Дар. Aim Arbor: Ardis, 1975. С 192.
[414] Другие берега. Ann Arbor: Ardis, 1978. С. 245–246.
[415] «Tout en parlant, il s'était redressé, mis a genoux, jambes rapprochées, tête droite. C'était sa posture devant la table de jeu <…>. Pendant un moment, on eût dit que, face au vide, il avait perdu toute conscience de son identité» (73). «C'est peut-être un génie, mais c'est certainement un être inhumain» (74).
[416] «…la passion du Maître présentait un caractère particulier <…>. Il jouait jour et nuit, pris par une obsession qui devenait troublante. Il s'agissait peut-être <…> d'une sorte d'abandon total au démon du jeu» (97).
[417] Защита Лужина. С. 49. Толстой Л. Собр. соч.: В 12 т. М., 1958. Т. 10. С. 311.
[418] Vl. Nabokov: The American Years. Princeton University Press, Princeton, N. J., 1991. P. 573.
[419] «Il est facile d'entrer dans le monde de Bouddha, il est difficile d'entrer dans le monde des démons <…>. Tout artiste, aspirant au vrai, au bien et au beau comme objet final de sa quête, est hanté fatalement par le désir de forcer cet accès difficile du monde des démons…» (Kawabata Y. Conférence de Stockholm, 1968).
Nabokov Vl. Littératures Il…, Paris: Fayard, 1981; Fiodor Dostoïevski. P. 161.
[421]