4–195
… он не <… > разумел и ямба, самого гибкого из всех размеров как раз в силу превращения ударений в удаления, в те ритмические удаления от метра, которые Чернышевскому казались беззаконными по семинарской памяти; не понимал, наконец, ритма русской прозы; естественно поэтому, что самый метод, им примененный, тут же отомстил ему: в приведенных им отрывках прозы он разделил количество слогов на количество ударений и получил тройку, а не двойку, которую, дескать, получил бы, будь двухдольник приличнее русскому языку; но он не учел главного: пэонов! ибо как раз в приведенных отрывках целые куски фраз звучат наподобие белого стиха, белой кости среди размеров, т. е. именно ямба! – Касаясь проблемы пропущенных ударений (пиррихиев) в двухсложных метрах, Чернышевский заметил: «Если в ямбических и хореических стихах принято разрешение некоторые стопы оставлять без ударений, то это признавалось „вольностью“, которой по мере возможности старались избегать; следовательно, затруднительность размера не отстранялась этим. Кроме того, допускаясь без всяких определенных правил, эта вольность разрушает стройность стиха: в наших так называемых четырехстопных ямбах, собственно читаемых с двумя ударениями как двухстопные стихи (двухстопные пеонические), беспрестанно встречается необходимость считать и три ударения, а иногда и все четыре; этот беспорядок не оскорбляет нас только потому, что слишком привычен нам» (II, 471). Для Набокова, который вслед за Андреем Белым видел в пиррихиях и пеонах (то есть сочетаниях двух ямбических или хореических стоп, на одной из которых пропущено ударение) не беспорядочные «вольности», а основу ритмического рисунка ямбов (см.: [1–66], [3–12], [3–13]), это замечание было абсурдным. Аналогичным образом Набоков подходил и к ритму прозы (см.: [2–32]), и поэтому статистические выкладки Чернышевского, сделанные для проверки того, «в какие стопы всего естественнее должна ложиться русская речь», не показались ему убедительными. Подсчитав количество слогов и количество ударений в трех небольших прозаических отрывках, Чернышевский установил, что одно ударение в них приходится на три слога, и сделал из этого вывод о естественности трехсложных стоп. Его результаты не сильно отличались от тех, которые были получены впоследствии по значительно бóльшим выборкам (см., например, результат Г. А. Шенгели (1923: 20) – 2,68 слога на одно ударение), но сделанные им выводы были оспорены многими исследователями. Как отметил В. В. Гиппиус, «самая крупная ошибка Чернышевского заключалась в том, что подсчет слогов и ударений он произвел только в одном из двух сравниваемых рядов – в прозаическом. Стихотворная речь, по его мнению, в таком просчете не нуждалась, так как в ней взаимоотношение слогов и ударений предопределено метром. На самом деле это, разумеется, не так. Если, воспользовавшись статистическими данными Томашевского (процентное отношение слов разного акцентного типа в „Евгении Онегине“), вычислить отношение числа слов к числу ударений у Пушкина (в „Евгении Онегине“), то окажется, что оно равно 2,6 (на 45 000 слогов – 17 300 ударений), то есть получается цифра, почти совпадающая с цифрой нормального отношения числа слогов к числу ударений в прозе» (Гиппиус 1966: 286). В своей критике Набоков, однако, отталкивался не от этой работы, а от сходных аргументов драматурга и писателя Д. В. Аверкиева, который еще в 1893 году писал: «На беду автора статьи, чистые ямбы и хореи в русских стихах великая редкость; в этом всякий ясно может убедиться, сосчитав число ударений в различной длины стихах. <… > Дело в том, что в русском как литературном, так и в народном творчестве, те стихи, которые принято считать прямо ямбическими или хореическими, весьма редко представляют данный размер в чистом виде, но всегда в соединении с пеонами, или пеанами» (Аверкиев 1907: 278–279; цитаты из Аверкиева и возражения против его понимания структуры ямбического стиха см.: Томашевский 1923: 27–28).
В приведенных Чернышевским прозаических отрывках имеется четыре «куска фразы», которые могут быть прочитаны как белый ямб: «я жил один, знакомых не имел»; «я встретил молодого человека»; «в большом и многолюдном доме / жила мещанка»; «она в двух комнатах подвального этажа» (Чернышевский 1939–1953: II, 470–471).
–196
– Аллюзия на анекдот о прославленном древнегреческом художнике Апеллесе, рассказанный в «Естественной истории» Плиния Старшего (XXXV, 85). Прислушавшись к верному замечанию какого-то сапожника, он исправил на своей картине ошибку в изображении сандалии, но когда сапожник стал критиковать и рисунок ноги, сказал ему: «Ne supra crepidam sutor iudicaret [Сапожник не должен судить выше сандалии (лат.)]». В русской традиции анекдот известен прежде всего по эпиграмме Пушкина «Сапожник (Притча)» (1829): «Картину раз высматривал сапожник / И в обуви ошибку указал; / Взяв тотчас кисть, исправился художник. / Вот, подбочась, сапожник продолжал: / „Мне кажется, лицо немного криво… / А эта грудь не слишком ли нага?“… / Тут Апеллес прервал нетерпеливо: / „Суди, дружок, не свыше сапога!“» (Пушкин 1937–1959: III, 174).
–197
Так ли глубоки его комментарии к Миллю (в которых он стремился перестроить некоторые теории «сообразно потребностям нового простонародного элемента мысли и жизни»). – Набоков цитирует мемуары Н. В. Рейнгардта, который, в свою очередь, цитировал предисловие Чернышевского к комментированному переводу фрагментов книги Милля «Основы политической экономии» (см.: [3–107]). Ср.: «… он стремился перестроить некоторые теории „сообразно потребностям нового, простонародного элемента мысли и жизни“ (Рейнгардт 1905: 448; Чернышевский 1939–1953: IX, 36).
–198
… вспоминать промахи в логарифмических расчетах о действии земледельческих усовершенствований на урожай хлеба? – О своих математических ошибках в «Примечаниях к Миллю» Чернышевский упоминает в письме к сыновьям от 21 апреля 1877 года (ЧвС: II, 140–141).
–199
… зашел знакомый букинист-ходебщик, старый носатый Василий Трофимович <… > под грузом огромного холщового мешка, полного запрещенных и полузапрещенных книг. <… > В то утро он продал Николаю Гавриловичу <… > не разрезанного еще Фейербаха. – Вспоминая жизнь в Петербурге вместе с Чернышевским в 1850 году, А. Н. Пыпин писал: «Около этого времени в Петербурге… очень широко обращалась эта социалистическая иностранная литература, конечно, строго запрещенная. Я очень хорошо помню особого рода букинистов-ходебщиков – тип, с тех пор исчезнувший… Эти букинисты, с огромным холщовым мешком за плечами, ходили по квартирам известных им любителей подобной литературы <… > и, придя в дом, развязывали свой мешок и выкладывали свой товар: это бывали сплошь запрещенные книги, всего больше французские, а также немецкие. <… > Один такой букинист прихаживал и к нам…» (Пыпин 1910: 68–69; Стеклов 1928: I, 42–43).
–1872). В предисловии к предполагавшемуся в 1888 году новому изданию «Эстетических отношений искусства к действительности» Н. Г. писал о себе в третьем лице: «Автор <… > получил возможность <… > употреблять несколько денег на покупку книг в 1846 году. <… > В это время случайным образом попалось желавшему сформировать себе такой образ мысли юноше одно из главных сочинений Фейербаха. Он стал последователем этого мыслителя; и до того времени, когда житейские надобности отвлекли его от ученых занятий, он усердно перечитывал и перечитывал сочинения Фейербаха» (ЛН: I, 145; Чернышевский 1939–1953: II, 121). При этом Набоков игнорирует замечание мемуариста, что Чернышевский «мог тогда приобрести главные сочинения Фейербаха, как помню, в свежих неразрезанных экземплярах», независимо от «ходебщиков» (Пыпин 1910: 69). Как следует из студенческого дневника Чернышевского, до 1850 года из сочинений Фейербаха ему была известна только книга «Происхождение христианства» (1841), которую он получил от своего приятеля А. В. Ханыкова, члена кружка петрашевцев (ЛН: I, 395–401).
Подробности сцены – имя, возраст, внешний облик, поза «ходебщика» – придуманы Набоковым.
–200
– Обыгрывается шутка В. Г. Белинского из его письма В. П. Боткину от 1 марта 1841 года, где он заявляет о своем отречении от «Егора Федоровича» Гегеля (Белинский 1976–1982: IX, 334–335). Второе имя Фейербаха – Андреас, второе имя его отца – Иоганн. Правильнее, наверное, было бы назвать Фейербаха, по первым именам, Людвигом Павловичем.
–201
Андрей Иванович находил, что человек отличается от обезьяны только своей точкой зрения… – Афоризм был сформулирован и приписан Фейербаху Г. В. Плехановым в статье «Идеология мещанина нашего времени», напечатанной в том же номере журнала «Современный мир», что и использованная Набоковым статья Ляцкого о молодом Чернышевском (Плеханов 1908a: 117; см.: Ляцкий 1908a). Плеханов в сжатой форме передал мысль Фейербаха, развитую в работе «Против дуализма тела и души, плоти и духа» («Wider den Dualismus von Leib und Seele, Fleisch und Geist», 1846): «Между мозгом человека и обезьяны нет заметной разницы, но как же отличаются друг от друга их череп или лицо. Обезьяне не хватает отнюдь не внутренних условий мышления, не мозга <… > Обезьяна не мыслит, потому что ее мозг имеет неверную точку зрения (falschen Standpunkt); точка зрения определяет все, но точка зрения есть фактор внешний, пространственный» (Feuerbach 1904: 341).
–202
За ним полвека спустя Ленин опровергал теорию, что «земля есть сочетание человеческих ощущений», тем, что «земля существовала до человека»… — В четвертом разделе первой главы псевдофилософской работы «Материализм и эмпириокритицизм» Ленин высмеивал идеалистические представления Маха и Авенариуса, согласно которым, по его словам, «земля есть комплекс ощущений». «Естествознание положительно утверждает, что земля существовала в таком состоянии, когда ни человека, ни вообще какого бы то ни было живого существа на ней не было и быть не могло, – писал он. – Органическая материя есть явление позднейшее, плод продолжительного развития. Значит, не было ощущающей материи, – не было никаких „комплексов ощущений“, – никакого Я, будто бы „неразрывно“ связанного со средой, по учению Авенариуса» (Ленин 1968: 74–75).
–203
… к его торговому объявлению: «Мы теперь превращаем кантовскую непознаваемую вещь в себе в вещь для себя посредством органической химии» – серьезно добавлял, что «раз существовал ализарин в каменном угле без нашего ведома, то существуют вещи независимо от нашего познания». – Во второй главе «Материализма и эмпириокритицизма» Ленин процитировал пассаж из статьи Энгельса «Людвиг Фейербах и конец классической немецкой философии», направленный против Канта: «Химические вещества, производимые в телах животных и растений, оставались такими „вещами-в-себе“, пока органическая химия не стала приготовлять их одно за другим; тем самым „вещь-в-себе“ превращалась в „вещь для нас“, как, например, ализарин, красящее вещество марены, которое мы получаем теперь не из корней марены, выращиваемой в поле, а гораздо дешевле и проще из каменноугольного дегтя». Комментарий Ленина к этому рассуждению был примитивен: «Существуют вещи независимо от нашего сознания, независимо от нашего ощущения, вне нас, ибо несомненно, что ализарин существовал вчера в каменноугольном дегте, и так же несомненно, что мы вчера ничего не знали об этом существовании, никаких ощущений от этого ализарина не получали» (Там же: 100–102).
–204
«Мы видим дерево, другой человек смотрит на этот же предмет. В глазах у него мы видим, что дерево изображается точь-в-точь такое же. Итак, мы видим предметы, как они действительно существуют». – Неточная цитата с неотмеченными купюрами из письма НГЧ к сыновьям от 6 апреля 1878 года: «Мы видим что-нибудь, – положим дерево. Другой человек смотрит на этот же предмет. Взглянем в глаза ему. В глазах у него то дерево изображается совершенно таким, каким мы видим его. Итак? <… > Мы видим предметы такими, какими они действительно существуют» (ЛН: II, 563–564).
–205
«действует гораздо сильнее отвлеченного понятия о нем» («Антропологический принцип в философии»), им просто неведом. – Цитируется главное философское сочинение Чернышевского (1860), в котором изложены основные понятия примитивного материализма (Чернышевский 1939–1953: VII, 232).
–206
… – В письмах к жене сам Чернышевский неоднократно признавался, что не умеет «отличить соху от плуга, старую лошадь от жеребенка» (ЧвС: I, 74), «плохо различает лиственницу от сосны» (Там же: II, 24) и не знает по именам здешнюю флору (Там же: III, 102). Он же рассказал историю о том, как когда-то в гостях принял «обыкновенное русское пиво» за мадеру (Там же: III, 106–107).
–207
… не мог назвать ни одного лесного цветка, кроме дикой розы; но характерно, что это незнание ботаники сразу восполнял «общей мыслью», добавляя с убеждением невежды, что «они (цветы сибирской тайги) всё те же самые, какие цветут по всей России». Какое-то тайное возмездие было в том, что он, строивший свою философию на познании мира, которого сам не познал, теперь очутился, наг и одинок, среди дремучей, своеобразно роскошной, до конца еще не описанной природы северо-восточной Сибири… — Набоков цитирует письмо Н. Г. жене от 1 ноября 1881 года: «… кроме дикой розы, не умею назвать по имени ни одного из здешних цветков, хоть они все те же самые, какие растут по всей России» (Там же: 167).
– псевдобиблеизм (ср.: «Ибо ты говоришь: „я богат, разбогател и ни в чем не имею нужды“; а не знаешь, что ты несчастен, и жалок, и нищ, и слеп, и наг» (Откр. 3, 17) и отголосок в «Пророке» Лермонтова: «Смотрите ж, дети, на него: / Как он угрюм, и худ, и бледен! / Смотрите, как он наг и беден, / Как презирают все его»). Само словосочетание представляет собой кальку с французского «nu et seul» (вариант: «seul et nu»), встречающегося у многих писателей и поэтов (Ж. -Ж. Руссо, Флобер, Верхарн и др.). Особо следует отметить использование «seul et nu» в двух хрестоматийных стихотворениях («La pente de la rêverie» и «À ***, trappiste à la Meilleraye») из сборника «Les feuilles d’automne» («Осенние листья», 1831) Виктора Гюго – поэта, которого Набоков, как кажется, знал очень хорошо. В обоих случаях оно описывает состояние души перед лицом Бога и вечности. Английский аналог «naked and alone», в отличие от французского, носит окказиональный характер. В четвертом акте «Гамлета» король Клавдий читает письмо, в котором Гамлет извещает его, что он вернулся в Данию «нагим» («naked») и, как добавлено в постскриптуме, «одиноким» («alone»). Рассказчик «Повести о приключениях Артура Гордона Пима» («The Narrative of Arthur Gordon Pym of Nantucket», 1838), важного подтекста «Лолиты», стоит, «наг и одинок» («naked and alone»), среди раскаленных песков Сахары» (Poe 1994: 21).
4–208
– Петрушка, лакей Чичикова в «Мертвых душах», всегда носит с собою «какой-то свой особенный воздух, своего собственного запаха». «Ты, брат, чорт тебя знает, потеешь, что ли. Сходил бы ты хоть в баню», – говорит ему Чичиков (Гоголь 1937–1952: VI, 20). Подобным неистребимым запахом Набоков наделил м-сье Пьера, палача в романе «Приглашение на казнь», тезку Петрушки. Сентенция Гегеля из предисловия к книге «Основания философии права» («Grundlinien der Philosophie des Rechts», 1820): «То, что разумно, – действительно; то, что действительно, – разумно» («Was vernünftig ist, das ist wirklich; und was wirklich ist, das ist vernünftig») произвела сильное впечатление на русских интеллектуалов конца 1830-х – начала 1840-х годов, прежде всего на Бакунина и Белинского. Набоков имеет в виду упрощенную интерпретацию сентенции в охранительном, конформистском духе, развитую в нескольких статьях Белинского этого периода. Как писал Волынский, в них «господствует одно коренное, ошибочное убеждение, что всякая действительность разумна, что задача философии оправдать всякий факт жизни, научить безропотному смирению перед тем, что сложилось в определенную жизненную систему, поддерживается преданием и привычкою» (Волынский 1896: 99).
–208а
<… > Простак Фейербах был Чернышевскому больше по вкусу. <… > «Философия» Чернышевского поднимается через Фейербаха к энциклопедистам. С другой же стороны, прикладное гегелианство, постепенно левея, шло через того же Фейербаха к Марксу… — Верным последователем Фейербаха называл себя сам Чернышевский. См. в письме сыновьям от 11 апреля 1877 года: «Если вы хотите иметь понятие о том, что такое человеческая природа, узнавайте это из единственного мыслителя нашего столетия, у которого были совершенно верные, по моему, понятия о вещах. Это – Людвиг Фейербах. Вот уж 15 лет я не перечитывал его… Но в молодости я знал целые страницы из него наизусть. И сколько могу судить по моим потускневшим понятиям о нем, остаюсь верным последователем его» (ЧвС: II, 126). Набоков в основном следует за марксистскими критиками, прежде всего Плехановым и Стекловым, которые возводили материалистические философские взгляды Чернышевского непосредственно к Фейербаху и – через него – к французским просветителям. «В философии, – утверждал, например, Плеханов, – Чернышевский явился верным последователем Фейербаха, материалистическое учение которого было очень близко к учению французских «просветителей» оттенка Дидеро» (Плеханов 1910а: 16; ср.: Стеклов 1928: I, 212–218). Согласно Стеклову, Чернышевский «отрицательно относился к той форме, которую придал своей системе сам Гегель» и «примыкал к школе левых гегельянцев», но из-за оторванности от западной мысли не знал о том, что Маркс и его группа постепенно преобразовали левое гегельянство в систему научного социализма (Там же: 218, 267–268).
–186; Стеклов 1928: I, 312–320), ничего не говорит о связях идей Фейербаха с диссертацией Чернышевского, хотя сам Н. Г. в предисловии к ее третьему изданию, утверждал, что она была «попыткой применить идеи Фейербаха к разрешению основных вопросов эстетики» (Чернышевский 1939–1953: II, 121). Возможно, это утверждение, как и суждения на сей счет марксистских апологетов Чернышевского, не показалось ему убедительным. В таком случае Набоков был бы солидарен с Г. Г. Шпетом, который в незаконченной статье «Источники диссертации Чернышевского» (1929) поставил под сомнение общепринятый тезис о «фейербахизме» «Эстетических отношений искусства к действительности», предположив, что Н. Г. в старости хотел представить свою раннюю работу более радикальной и более фундированной, чем она была на самом деле (см.: Шпет 2008). Не так давно А. В. Вдовин продолжил анализ источников диссертации, начатый Шпетом, и показал, что ее «фейербахизм» – это миф, ибо идеи Фейербаха в ней фактически не отразились (см.: Вдовин 2011a: 152–164; Вдовин 2011b).
–209
Есть <… > всегда опасность, что из космического <… > одна буква выпадет… – Набоков переформулировал эту остроту на английском языке в книге «Николай Гоголь»: «… the difference between the comic side of things, and their cosmic side, depends upon one sibilant [разница между комической и космической стороной вещей зависит от одной свистящей согласной (англ.)]» (Nabokov 1961: 142).
–210
… этой опасности Чернышевский не избежал, когда в статье «Общинное владение» стал оперировать соблазнительной гегелевской триадой, давая такие примеры, как: газообразность мира – тезис, а мягкость мозга – синтез, или, еще глупее: дубина, превращающаяся в штуцер. – В статье «Критика философских предубеждений против общинного владения» (1858) Чернышевский привел целый ряд примеров трех фазисов развития из многих областей, пытаясь доказать, что высшая степень развития по форме всегда совпадает с его началом и потому России нужна общинная форма владения землей. Так, жизнь как таковая, по его утверждению, начинается с газообразного и жидкого состояния тел и достигает высшей точки в человеческом мозге, представляющем собой бесформенный кисель, который содержит фосфор, «имеющий неудержимое стремление переходить в газообразное состояние», и, следовательно, развитие возвращается к исходной точке. Подобным же образом история войн и оружия начинается с первобытных воинов, вооруженных дубинами и действующих поодиночке, а заканчивается современными солдатами, вооруженными штуцерами (то есть нарезными ружьями или винтовками) и тоже действующими не в строю, а по отдельности (Чернышевский 1939–1953: V, 364–366, 373).
–211
… к Марксу, который в своем «Святом семействе» выражается так: «… …. ума большого / не надобно, чтобы заметить связь / между учением материализма / о прирожденной склонности к добру, / о равенстве способностей людских, / способностей, которые обычно / зовутся умственными, о влияньи / на человека обстоятельств внешних, / о всемогущем опыте, о власти / привычки, воспитанья, о высоком / значении промышленности всей, / о праве нравственном на наслажденье – / и коммунизмом». Перевожу стихами, чтобы не было так скучно. – Федор, конечно же, не переводит с немецкого, а перелагает ямбами цитату, приведенную в книге Стеклова о Чернышевском. Ср.: «Не требуется большого ума, чтобы усмотреть связь между учением материализма о прирожденной склонности к добру, о равенстве умственных способностей людей, о всемогуществе опыта, привычки, воспитания, о влиянии внешних обстоятельств на человека, о высоком значении индустрии, о нравственном праве на наслаждение и т. д. – и коммунизмом и социализмом» (Стеклов 1928: I, 244; перевод в другой редакции: Маркс 1955: 145).
–212
Стеклов считает, что при всей своей гениальности Чернышевский не мог быть равен Марксу… — Ср.: «Конечно, никто никогда не доказывал, что Чернышевский равен Марксу <… > При всей гениальности Чернышевского это было невозможно в силу отсталости русской жизни <… > Но отсталость страны не мешает выдвижению отдельных выдающихся личностей <… > Слабость русского экономического развития не помешала тому, что одновременно с Уаттом русский мастеровой Ползунов изобрел в 1766 году в Барнауле паровую машину» (Стеклов 1930: 55–56).
–213
… Маркс («этот мелкий буржуа до мозга костей» по отзыву Бакунина, не терпевшего немцев)… – В недатированном письме 1847 года к Г. Гервегу русский революционер-анархист М. А. Бакунин (1814–1876) писал о Марксе и Энгельсе: «Немцы-ремесленники <… > в особенности Маркс, сеют здесь свое обычное зло. <… > слово буржуа [у них] до тошноты надоевшая ругань, – а сами все с ног до головы, до мозга костей мелкие буржуа» (рус. пер. цит. по: Гильом 1906: 232).
–214
Сам Маркс <… > раза два сослался на «замечательные» труды Чернышевского, но оставил не одну презрительную заметку на полях главного экономического труда «дес гроссен руссишен гелертен»… – Вопрос об отношении Карла Маркса к работам Чернышевского, которого он в пoслесловии ко второму изданию «Капитала» назвал «великим русским ученым и критиком» («der große russische Gelehrte und Kritiker» [нем. ]), подробно обсуждался в монографии Стеклова. В частности, Стеклов цитировал отзыв о Чернышевском из письма Маркса к редактору «Отечественных записок» (1877): «В послесловии ко второму немецкому изданию „Капитала“ я говорю о некоем „великом русском ученом и критике“ с тем уважением, какого он заслуживает. Ученый этот в своих замечательных статьях исследовал вопрос, должна ли Россия, чтобы перейти к капиталистическому строю, начать с уничтожения поземельной общины…» (Стеклов 1928: I, 582).
«Очерки из политической экономии (по Миллю)» с многочисленными маргиналиями. Эту книгу, – пишет Стеклов, – «Маркс читал внимательно, что доказывают многочисленные пометки, сделанные им на имевшемся у него экземпляре книги <… > Естественно, что двойственный характер работы Чернышевского вызывает у Маркса попеременно то одобрительные, то отрицательные отзывы. С одной стороны, мы встречаем там такие замечания на полях, как „глупо“, „какое заблуждение!“, „дитя“, „Черн. понятия не имеет о капиталистической производительности“, а с другой – „хорошо“, „браво“» (Там же: 601).
4–215
– Отрицательные отзывы Чернышевского о трудах Маркса приводятся несколькими мемуаристами. П. Ф. Николаев вспоминал, что на каторге получил книгу Маркса «Zur Kritik» «после прочтения ее Н. Г. и, к своему удивлению, нашел на книге его собственноручную надпись: „революция в розовой водице“» (Николаев 1906: 22). Другой политкаторжанин, С. Г. Стахевич, видел на книге «Капитал», принадлежавшей Н. Г., надпись: «пустословие в социальном духе» (Стахевич 1928: 96). Стеклов привел оба эти свидетельства, выразив сомнения в их достоверности (Стеклов 1928: I, 603–604).
–216
<… > сравнивает ссыльного Чернышевского с человеком, «глядящим с пустынного берега на плывущий мимо гигантский корабль (корабль Маркса), идущий открывать новые земли». – Евгений Александрович Ляцкий (1868–1942) – историк русской литературы, автор многих работ о Чернышевском. Здесь перифразируется фрагмент его вступительной статьи к третьему выпуску писем Н. Г. из Сибири: «Перед книгой Маркса Чернышевский должен был во всяком случае пережить мучительную трагедию человека, оставленного на пустынном берегу перед плывущим мимо гигантским кораблем, который шел открывать новые миры для вечно алчущей человеческой мысли» (ЧвС: III, XLIII).
4–217
… сам Чернышевский, словно предчувствуя аналогию и заранее опровергая ее, говорил о «Капитале» (посланном ему в 1872 году): «Просмотрел, да не читал, а отрывал листик за листиком, делал из них кораблики (выделение мое) и пускал по Вилюю». – Это высказывание Чернышевского передал писатель А. И. Эртель, встречавшийся с ним в 1884 году в Астрахани (Там же: XLIII; Стеклов 1928: I, 272).
–218
«единственный действительно великий писатель, который сумел с пятидесятых годов вплоть до 1888 (скостил ему один) остаться на уровне цельного философского материализма». – Цитируется добавление к первому параграфу четвертой главы книги «Материализм и эмпириокритицизм» (Ленин 1968: 384; Стеклов 1928: I, 229).
–219
<… > к Луначарскому <… > сказала ему: «Вряд ли кого-нибудь Владимир Ильич так любил… Я думаю, что между ним и Чернышевским было очень много общего». – Слова Н. К. Крупской в этой редакции приведены в докладе А. В. Луначарского «Этика и эстетика Чернышевского перед судом современности», прочитанном в феврале 1928 года (Луначарский 1967: VII, 584; Стеклов 1928: I, 606–607).
4–220
«Да, несомненно, было общее, – добавляет Луначарский <… > – Было общее и в ясности слога, и в подвижности речи <… > и, наконец, в моральном облике обоих этих людей». – Комментарий Луначарского к словам Крупской взят из другой его статьи: «К юбилею Н. Г. Чернышевского» (Луначарский 1967: I, 230–231). Обе статьи вошли в книгу Луначарского «Н. Г. Чернышевский» (1928).
4–221
<… > «Антропологический принцип в философии» Стеклов называет «первым философским манифестом русского коммунизма»… — в книге «Еще о Н. Г. Чернышевском» (Стеклов 1930: 78).
–222
«Европейская теория утилитаризма, – говорит Страннолюбский, несколько перифразируя Волынского, – явилась у Чернышевского в упрощенном, сбивчивом, карикатурном виде. Пренебрежительно и развязно судя о Шопенгауэре, под критическим ногтем которого его философия не прожила бы и секунды, он из всех прежних мыслителей, по странной ассоциации идей и ошибочным воспоминаниям, признает лишь Спинозу и Аристотеля, которого он думает, что продолжает». – Ср.: «Трудно поверить, что европейская теория утилитаризма, обставленная сложными доводами, могла проявиться в России в таком упрошенном, сбивчивом, почти карикатурном виде… Шопенгауэр – прекрасный человек, но плохой мыслитель! Шопенгауэр мало понимал в философии – Шопенгауэр, в критических когтях которого философские произведения Чернышевского не прожили бы больше нескольких секунд! <… > Из всех мыслителей прошедшего времени Чернышевский, по какой-то странной ассоциации идей и, без сомнения, ошибочных воспоминаний, готов признать только Аристотеля и Спинозу. В своем фантастическом представлении о системах этих двух действительно великих творцов в области человеческой мысли, он полагает, что… является их продолжателем…» (Волынский 1896: 270, 271, 273).
–223
– Памфил Данилович Юркевич (1826–1876) – русский религиозный философ, учитель Владимира Соловьева. В статье «Из науки о человеческом духе», опубликованной в «Трудах Киевской Духовной Академии» (1860. № 4) и частично перепечатанной в журнале «Русский вестник» (1861. № 4), Юркевич подверг уничтожающей критике статью Чернышевского «Антропологический принцип в философии» (см.: [4–184], [4–204]). Подробный анализ статьи и развернувшейся вокруг нее полемики см.: Волынский 1896: 281–311.
4–224
<… > пространственное движение нерва превращается в непространственное ощущение. – В изложении Волынского доводы Юркевича выглядели следующим образом: «По учению Чернышевского, между материальными и психическими явлениями нет никакой разницы. „Мы знаем, говорит он, что ощущение принадлежит известным нервам, движение – другим“. Движение нерва превращается в ощущение. Но где же тот деятель, который обладает этой чудною, превращающею силою, который „имеет способность и свойство рождать в себе ощущение по поводу движения нерва“?» (Там же: 282–283).
–225
«Современнике» ровно треть ее (т. е. сколько дозволялось законом), оборвав на полуслове, без всяких комментариев. – Отвечая на критику в фельетоне «Полемические красоты. Коллекция первая. Красоты, собранные из „Русского вестника“» (Современник 1861. Т. VIII. № 6. С. 447–478; Чернышевский 1939–1953: VII, 726–732), Чернышевский перепечатал большой фрагмент работы Юркевича с ироническим предуведомлением: «Я не имею права перепечатывать больше, как треть статьи. Я вполне должен воспользоваться этим правом».
4–226
«Голова его думает над общечеловеческими вопросами… пока рука его исполняет черную работу», – писал он о своем «сознательном работнике» (и почему-то нам вспоминаются при этом те гравюры из старинных анатомических атласов, где с приятным лицом юноша, в непринужденной позе прислонившись к колонне, показывает образованному миру все свои внутренности). – Цитируется «Антропологический принцип в философии» (Там же: 236).
На гравюрах в анатомических атласах XVI–XVII веков изображения человеческих внутренностей нередко вписывались в фигуру, сидящую или стоящую в естественной позе на фоне или среди классических архитектурных элементов.
–227
– все это не могло не прийтись по вкусу Чернышевскому. – Набоков иронически каталогизирует основные положения утопического учения Шарля Фурье (1772–1837), с которым Чернышевский познакомился в студенческие годы (см.: Ляцкий 1909; Стеклов 1928: I, 61–65). Интересно, что идеи Фурье сначала показались Чернышевскому весьма нелепыми и напомнили ему «Записки сумасшедшего» Гоголя (ЛН: I, 339), но постепенно он подпал под их сильнейшее влияние, которое особенно очевидно в утопических фантазиях романа «Что делать?».
–228
… отношение Чернышевского к Ньютону, – с яблоком которого нам приятно сравнить яблоко Фурье, стоившее коммивояжеру целых четырнадцать су в парижской ресторации, что Фурье навело на размышление об основном беспорядке индустриального механизма… — По словам самого Фурье, идея социального переустройства родилась у него в парижском ресторане Феврье, где он обратил внимание на огромную разницу в цене яблока между столицей и провинцией (Fourier 1851: 17). Набоков следует за пересказом анекдота о яблоке в книге Н. С. Русанова «Социалисты Запада и России». Ср.: «Ему [Фурье] пришлось обедать в одном из парижских ресторанов с знакомым коммивояжером, который при расчете должен был заплатить 14 су <… > за одно яблоко, в то время, как в местности, из которой только что вернулся Фурье, можно было купить за эту сумму сотню подобных, если не лучших яблок. Это яблоко, по словам Фурье, дало его мысли такой же толчок, какой дало в известном анекдоте падающее яблоко Ньютону. <… > Упомянутое яблоко навело Фурье на размышление об „основном беспорядке индустриального механизма“» (Русанов 1906: 17).
–229
… Маркса привел к мысли о необходимости ознакомиться с экономическими проблемами вопрос о гномах-виноделах («мелких крестьянах») в долине Мозеля… – Набоков следует за Стекловым: «… Маркса привел к мысли о необходимости ознакомиться с экономическими проблемами вопрос о мелких крестьянах-виноделах в долине Мозеля» (Стеклов 1928: I, 193). Речь идет о молодых годах Маркса, когда он редактировал «Рейнскую газету» (1842–1843) и помещал в ней корреспонденции о бедственном положении крестьян-виноделов в долине Мозеля. Эти статьи, послужившие причиной закрытия газеты, «обратили внимание Маркса на всю сложность вопроса о мелкой земельной собственности» (Русанов 1906: 45).
–230
«А что, если мы в самом деле живем во времена Цицерона и Цезаря, когда seculorum novus nascitur ordo и является новый Мессия, и новая религия, и новый мир?..» – дневниковая запись Н. Г. от 10 октября 1848 года (ЛН: I, 343; в источнике saeculorum). Чернышевский использует крылатое латинское выражение (букв. «рождается новый порядок веков»), которое бытовало также и в нескольких других формах. Например, в «Хронике русского в Париже» А. И. Тургенева «Novus ab integro nascitur ordo [Снова рождается новый порядок]» (Современник. 1838. Т. IX. Отд. V. С. 19); у М. П. Погодина и в мемуарах Е. П. Феоктистова «Novus nascitur ordo» (Погодин 1874: 123; Феоктистов 1991: 47). Во всех случаях выражение восходит к знаменитым строкам из четвертой эклоги «Буколик» Вергилия, которые в Средние века интерпретировались как пророчество о рождении Иисуса Христа: «Magnus ab integro saeclorum nascitur ordo. <… > iam nova progenies caelo demittitur alto» (ср. в переводе С. В. Шервинского: «Сызнова ныне времен зачинается строй величавый, <… > / Снова с высоких небес посылается новое племя» [Вергилий 1979: 50]).
–231
Дозволено курить на улицах. Можно не брить бороды. – Набоков следует здесь за воспоминанием о переменах, наступивших после Крымской войны, одного из рассказчиков «Пошехонских рассказов» (1883–1884) Салтыкова-Щедрина, майора Горбунова: «Тогда во всей России восторг был. Во-первых, война закончилась, а во‐вторых, мягкость какая-то везде разлилась. Курить на улицах было дозволено, усы, бороды носить. С этого началось» (Салтыков-Щедрин 1965–1977: XV: 2, 27). На самом деле «курение табаку на улицах, площадях и проч. как в столицах, так и прочих городах и местностях» было разрешено Государственным советом лишь 14 июня 1865 года. Это либеральное нововведение отмечено в повести Лескова «Смех и горе» (1871), герой которой приезжает в Петербург из-за границы в середине 1860-х годов и удивляется переменам: «… либерализм так и ходит волнами, как море; страшно даже, как бы он всего не захлестнул, как бы им люди не захлебнулись! <… > у дверей ресторана столики выставили, кучера на козлах трубки курят… Ума помраченье, что за вольности!» (Лесков 1956–1958: III, 459). Несколько раньше, в 1863 году, был отменен запрет носить бороду дворянам, не состоящим на службе, который действовал с 1849 года. По этому поводу М. Л. Михайлов написал эпиграмму, начинавшуюся так: «Долго на бороды длилось гоненье, но сняли опалу. / Всем теперь ясно, куда либерализм этот вел…» (Михайлов 1979: 78). Однако гражданским чиновникам и некоторым категориям военных разрешили носить бороды только указом от 20 августа 1874 года, хотя в 1860-е годы на нарушения старого запрета среди молодых «передовых» чиновников часто (но далеко не всегда) смотрели сквозь пальцы (см. об этом: Фаресов 1904). Так, в антинигилистическом романе В. В. Крестовского «Панургово стадо» (1869) появляется чиновник по особым поручениям при губернаторе, который «обладал весьма либеральною бородой, либеральными усами, либеральною прической и либеральными панталонами» (Крестовский 1899: 50).
–232
… жарят увертюру из «Вильгельма Телля»… — Имеется в виду опера Дж. Россини «Вильгельм Телль» (1829), которая имела устойчивую славу революционного сочинения. В дневнике Чернышевский заметил, что она всегда приводит его в восторженное состояние, а при звуках увертюры у него на глаза наворачиваются слезы (ЛН: I, 116).
–233
… – Вопрос о переносе столицы из Петербурга обсуждался с самого начала царствования Александра II. В 1856 году славянофил К. С. Аксаков составил для царя записку, в которой доказывал, что ради благоденствия России «правительству необходимо перенести свою столицу из Петербурга в Москву» (Аксаков 2000). Идею поддержал и И. С. Аксаков, перепечатавший в газете «День» (1862. 17 ноября) отрывок из записки брата. У России, писал он, «одна единственная столица – Москва; Sanktpetersburg не может быть столицею Русской земли, и никогда ею не был, как бы ни величали его в календарях и официальных бумагах» (Аксаков 1891: 76). С другой стороны, генерал-фельдмаршал А. И. Барятинский (1815–1879), друг императора, уговаривал его перенести столицу в Киев (см. его письмо к государю от 21 ноября 1862 года: Зиссерман 1891: II, 403–404). Об экономических преимуществах переноса столицы на юг в это же время писал анонимный автор большой статьи «Заметки о хозяйственном положении России», опубликованной в «Русском вестнике»: «Будь столица России не на тундрах ингерманландских, но в Киеве, Харькове, Таганроге, Россия в глазах европейцев не была бы страною бесприютною, холодною, и, гордясь первопрестольным городом, всякий русский любил бы его, и чрез него чувствовал бы более привязанности к своей родине» (Русский вестник. 1862. Т. XLI. С. 244). Сторонником идей Барятинского был и сам редактор «Русского вестника» М. Н. Катков, который, по свидетельству Р. А. Фадеева, говорил ему в 1868 году, что «считает перенесение резиденции в Киев единственным радикальным лекарством от наших тяжких государственных недугов» (Зиссерман 1891: III, 170).
–234
… что старый стиль календаря меняется на новый. – По свидетельству московского миллионера-откупщика и мецената В. А. Кокорева (1817–1889), в начале 1860-х годов граф Д. Н. Блудов, тогда председатель Комитета министров и президент Академии наук, собирался от имени последней инициировать переход с юлианского на григорианский календарь. Кокорев присутствовал вместе с Вяземским, Плетневым, Погодиным и другими приглашенными на обсуждении этого вопроса в узком кругу, выступил против реформы и смог убедить собравшихся в том, что народ и церковь ее не примут (Кокорев 1888: 0123–0125). В 1863 году реформу календаря поддержало Императорское Русское географическое общество. Год спустя дерптский астроном Иоганн Генрих фон Медлер выступил со своим проектом, предложив не отказываться от юлианского календаря, а реформировать его по разработанной им формуле (Медлер 1864a; Медлер 1864b).
–235
«Каким это новым духом повеяло, желал бы я знать, – говорил генерал Зубатов, – только лакеи стали грубить, а то все осталось по-старому». – Генерал Зубатов – постоянный персонаж сатирических циклов Салтыкова-Щедрина «Невинные рассказы» (1857–1863) и «Сатиры в прозе» (1859–1862), ретроград и солдафон. Годунов-Чердынцев перифразирует его реплику из фельетона «К читателю»: «Толкуют там: новым духом веет! новым духом веет! Каким это новым духом, желал бы я знать! Только лакеи стали грубить, а то все остается по-старому» (Салтыков-Щедрин 1965–1977: III, 294).
–236
«Безобразное и безнравственное учение, отвергающее все, чего нельзя ощущать», – содрогаясь, толкует Даль это странное слово… – Это определение нигилизма было дано уже в первом издании словаря Даля (Ч. II. М., 1865. С. 1128).
–237
– Преосвященный Никанор, архиепископ Херсонский и Одесский (в миру Александр Иванович Бровкович, 1827–1890), в одной из своих бесед привел слова директора Саратовской гимназии А. А. Мейера, встречавшегося с Чернышевским в Петербурге вскоре после того, как тот стал сотрудником «Современника»: «В широкополой шляпе с толстою палкою в руках идущий по Невскому, теперь Чернышевский сила!» (Стеклов 1928: I, 208).
–238
А первый рескрипт на имя виленского губернатора Назимова! А подпись государева, красивая, крепкая, с двумя полнокровно-могучими росчерками вверху и внизу… – Рескрипт Александра II от 20 ноября 1857 года, объявлявший о начале крестьянской реформы, был адресован виленскому генерал-губернатору Владимиру Ивановичу Назимову (1802–1874), который ранее предложил начать освобождение крестьян с северо-западных губерний Российской империи. Рукописный экземпляр манифеста 19 февраля 1861 года об отмене крепостного права с собственноручной подписью Александра II был воспроизведен в юбилейном номере кадетской газеты «Речь», выходившей тогда при активном участии В. Д. Набокова, 19 февраля 1911 года.
–239
«Благословение, обещанное миротворцам и кротким, увенчивает Александра Второго счастьем, каким не был увенчан никто еще из государей Европы…» – цитата из статьи Чернышевского «О новых условиях сельского быта» (Современник. 1858. № 2. Отд. I. С. 393–441; Чернышевский 1939–1953: V, 70). Чернышевский имеет в виду евангельские «Заповеди блаженства» из Нагорной проповеди: «Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю. <… > Блаженны миротворцы, ибо они будут наречены сынами Божиими» (Мф. 5: 1, 4).
–240
… после образования губернских комитетов пыл его охлаждается: его возмущает дворянское своекорыстие большинства из них. Окончательное разочарование наступает во второй половине 58-го года. Величина выкупной суммы! Малость надельной земли! Тон «Современника» становится резким, откровенным; словцо «гнусно», «гнусность» начинает приятно оживлять страницы этого скучноватого журнала. – Речь идет о статьях Чернышевского по крестьянскому вопросу, опубликованных в «Современнике» в конце 1858 – начале 1859 года: «О необходимости держаться возможно умеренных цифр при определении величины выкупа усадеб» (1858. № 11. С. 95–112, отд. паг.) и «Труден ли выкуп земли?» (1859. № 1. С. 1–74, отд. паг.). Как писал А. А. Корнилов, «с Чернышевского быстро слетели те розовые очки, через которые он смотрел до этого времени на действия правительства <… > к концу 1858 года он делается уже бесповоротно непримиримым радикалом <… > Вскоре в своекорыстных поползновениях некоторых губернских комитетов <… > Чернышевский увидел проявление того же стремления обезземелить народ, чтобы тем удобнее его эксплуатировать. В конце 1858 года, когда Чернышевский узнал <… > какие цифры назначили некоторые комитеты за крестьянские усадьбы, как многие из них стремились отобрать или, по крайней мере, урезать крестьянские полевые наделы <… > он с отчаянием и озлоблением <… > выразил свое впечатление» (Корнилов 1905: 113, 114).
«Современнике» в 1859 году, то есть после радикализации его взглядов, слова «гнусно» и «гнусность» встречаются семь раз (Чернышевский 1939–1953: V, 451, 456, 460, 582, 640, 665, 705).
4–241
<… > у большого стола, заваленного книгами, корректурами, вырезками. – Ср. рассказ о визитах к Чернышевскому в воспоминаниях революционера-шестидесятника Л. Ф. Пантелеева: «… он всегда принимал в своем кабинете. То была небольшая комната во двор, крайне просто меблированная, заваленная книгами, корректурами и т. п. <… > По тогдашнему обычаю, Н. Г. всегда был в халате» (Пантелеев 1958: 464; Стеклов 1928: II, 233). К свидетельству мемуариста Набоков добавляет подробности, – синие обои, полезные для глаз, закапанный стеарином халат, – заимствованные из прозы самого Чернышевского. В романе «Пролог» (см. о нем выше: [4–138]) жена Волгина (читай Ольга Сократовна) сообщает мужу (читай Н. Г.) о покупке новых обоев: «… во всех комнатах будут светлые обои; только в твоем кабинете не светлые, а синие: они лучше для глаз» (Чернышевский 1939–1953: XIII, 69). Рассказчик незаконченной повести «Алферьев», задуманный как автопортрет, говорит о том, что стеснялся своего «гнусного бумажного халата, закапанного стеарином спереди и – вещь неимоверная, но действительная, – даже сзади, и с этого сзади бывшего в плюшкинском виде» (Там же: XII, 7).
–242
… – В бумагах Ф. В. Духовникова сохранилась запись позднего рассказа Ольги Сократовны, которая вспоминала: «Жизнь Чернышевского в Петербурге была лихорадочная: руки тряслись, мозги усиленно работали. Он никогда не мог спать после обеда, да и ночью иногда спал по два, три часа. Бывало, и ночью проснется, вскочит и начнет писать. Дома он все сидел в кабинете» (Лебедев 1912b: 303; Стеклов 1928: I, 182).
4–243
… никогда не страдал головной болью и наивно гордился этим… – В письме к А. Н. Пыпину от 14 августа 1877 года Н. Г. писал: «Я никогда не испытывал головной боли. Это ощущение неизвестно мне» (ЧвС: II, 196).
4–244
«Современника» или читал что-нибудь, делая на полях пометки. – Л. Ф. Пантелеев вспоминал, как «по целым дням, а нередко и за полночь», Н. Г. диктовал «свои статьи Алексею Осип< овичу> Студенскому, кажется, бывшему семинаристу из Саратова» (Пантелеев 1958: 464; Стеклов 1928: II, 233). Перевод на русский язык многотомной «Всемирной истории» немецкого историка либерального направления Фридриха Христофора Шлоссера (1776–1861) был предпринят по инициативе Чернышевского, который caм участвовал в подготовке издания как редактор и переводчик. По воспоминаниям А. Я. Панаевой, он «диктовал перевод молодому человеку; пока тот записывал, Чернышевский в промежуток сам писал статью для „Современника“ или же читал какую-нибудь книгу» (Панаева 1972: 267).
–245
… — Сотрудник «Современника» Е. Я. Колбасин вспоминал о вечерах у Некрасова: «Некрасов всегда старался расшевелить Чернышевского и вызвать его на беседу. Действительно, Чернышевский постепенно оживлялся, и вскоре в комнате раздавался его несколько пискливый голос. <… > Прислонясь к камину и играя часовой цепочкой, Николай Гаврилович водил слушателей по самым разнообразным областям знания…» (ЧвС: I, ХХХ; Стеклов 1928: I, 168). «Пискливый голос» Н. Г. отмечали и другие его знакомые, например саратовские информанты Ф. В. Духовникова (НГЧ: 60). В романе Писемского «Взбаламученное море» пискливым голосом вещает гнусный нигилист из семинаристов Проскриптский, в котором нетрудно узнать карикатурный портрет Чернышевского (Писемский 1895–1896: IX, 126).
4–247
… с обильными: ну-с, да-с. – Чернышевский «… имел привычку прибавлять „с“ – „да-с“ – „нет-с“ (Шелгунов 1967: 236). В начале 1860‐х годов, вспоминает Л. Ф. Пантелеев, «многие говорили à la Чернышевский, с постоянными „ну-с“, „да-с“, однообразной интонацией, как зачастую говорил Чернышевский…» (Пантелеев 1958: 223).
–246
<… > но когда хохотал, то закатывался и ревел оглушительно (издали заслышав эти рулады, Тургенев убегал). – «Особый тихий смех» Чернышевского отметил в автобиографии историк Н. И. Костомаров (1817–1885), его добрый знакомый по Саратову и Петербургу, впоследствии разорвавший с ним отношения из-за расхождений в политических взглядах (Костомаров 1885: 24). Свою манеру громко хохотать Чернышевский сам изобразил в «Прологе», где Волгин заливается «пронзительными и ревущими перекатами по всем возможным и невозможным для обыкновенного человеческого горла визгам, воплям и грохотам. Мелодичности своих рулад он нисколько не удивлялся, но решительно не понимал и сам, как это визг и рев выходят у него такие оглушительные, когда он расхохочется. Обыкновенным голосом он говорил тихо…» (Чернышевский 1939–1953: XIII: 14).
«Школа гостеприимства» (см. о ней ниже: [2–252]) литератор Чернушкин, чьим прототипом был Чернышевский, хвастается, что после выхода его статьи о современной литературе «литераторы стали его бояться и даже бледнеть в его присутствии; стоило только показаться ему куда-нибудь, где находились литераторы, они мгновенно от него убегали» (Григорович 1896: 288).
–248
Есть, есть классовый душок в отношении к Чернышевскому русских писателей, современных ему. – Набоков соглашается здесь с марксистом Стекловым, писавшим о конфликте Чернышевского с писателями либерального направления: «… за личными неудовольствиями, конфликтами самолюбий и эстетических воззрений скрывалось глубокое социальное различие, столкновение двух классов <… > Это был конфликт по существу политический, в основе которого лежали классовые противоречия» (Стеклов 1928: II, 16).
–249
Тургенев, Григорович, Толстой называли его «клоповоняющим господином»… — Уничижительное прозвище Чернышевского «пахнущий клопами» или «клоповоняющий» имело широкое хождение в кругу его недоброжелателей. В дневниках и письмах им часто пользовался А. В. Дружинин (см. о нем: [4–170]; Дружинин 1986: 338, 389); прочитав диссертацию Чернышевского, И. С. Тургенев писал В. П. Боткину 9 (21) июля 1855 года: «Какую мерзость сочинил „пахнущий клопами“! Теперь и я иначе называть его не стану» (Тургенев 1978–2014. Письма: III, 40); в письме Л. Н. Толстого Н. А. Некрасову от 2 июля 1856 года говорится: «… срам с этим клоповоняющим господином. Его так и слышишь тоненький, неприятный голосок, говорящий тупые неприятности…» (Толстой 1949: 75; Стеклов 1928: II, 19–20).
–250
– В конце мая 1855 года у Тургенева в Спасском гостили его друзья: писатели Д. В. Григорович (1822–1899) и А. В. Дружинин (см. выше), а также критик и переводчик В. П. Боткин (1810–1869). «Мы проводили время очень приятно и шумно, – писал Тургенев П. В. Анненкову, – разыграли на домашнем театре фарс нашего сочинения…» (Тургенев 1978–2014. Письма: III, 28). Сюжет фарса Григорович изложил в своих воспоминаниях: «… выставлялся добряк-помещик, не бывавший с детства в деревне и получивший ее в наследство; на радостях он зовет к себе не только друзей, но и всякого встречного; для большего соблазна он каждому описывает в ярких красках неслыханную прелесть сельской жизни и обстановку своего дома. Прибыв к себе в деревню с женою и детьми, помещик с ужасом видит, что ничего нет из того, что он так красноречиво описывал: все запущено, в крайнем беспорядке, всюду почти одни развалины. Он впадает в ужас при одной мысли, что назвал к себе столько народу. Гости между тем начинают съезжаться. Брань, неудовольствие, ссоры, столкновения с лицами, враждующими между собою. Жена, потеряв терпение, в первую же ночь уезжает с детьми. С каждым часом появляются новые лица. Несчастный помещик окончательно теряет голову, и когда вбежавшая кухарка объявляет ему, что за околицей показались еще три тарантаса, он в изнеможении падает на авансцене и говорит ей ослабевшим голосом: „Аксинья, поди скажи им, что мы все умерли!..“» (Григорович 1928: 235).
–251
… врывался Тургенев с криком <… > его уговорили произнести приписываемые ему слова, которыми он в молодости будто бы обмолвился во время пожара на корабле: «Спасите, спасите, я единственный сын у матери». – Согласно Григоровичу, «Тургенев сам вызвался играть помещика; он добродушно согласился даже произнести выразительную фразу, внесенную в его роль и сказанную будто бы им на пароходе во время пожара: „Спасите, спасите меня, я единственный сын у матери!“» (Там же: 236). Молодой Тургенев был среди пассажиров корабля «Николай I», на котором в ночь с 18 (30) на 19 (31) мая 1838 года произошел пожар, и, по упорным слухам, вел себя малодушно. Как писал Анненков в статье «Молодость И. С. Тургенева», «рассказывали тогда, со слов свидетелей общего бедствия, что он потерял голову от страха, волновался через меру на пароходе, взывал к любимой матери и извещал товарищей несчастья, что он богатый сын вдовы, хотя их было двое у нее, и должен быть для нее сохранен» (Анненков 1989: 356). Когда в 1868 году Тургеневу стало известно, что эти слухи повторил князь П. В. Долгоруков в своих мемуарах, он выступил с публичным опровержением «старой и вздорной сплетни», намекнув, что ее выдумал Вяземский, находившийся на том же пароходе (Тургенев 1978–2014. Письма: IX, 38; Leving 2011: 323).
–252
<… > «Школу гостеприимства», наделив одно из лиц, желчного литератора Чернушина, чертами Николая Гавриловича: кротовые глаза, смотревшие как-то вбок, узкие губы, приплюснутое, скомканное лицо, рыжеватые волосы, взбитые на левом виске и эвфемический запа< х> пережженного рома. – Повесть Григоровича «Школа гостеприимства», в которую он переработал коллективный фарс, была напечатана в журнале «Библиотека для чтения» уже в сентябре 1855 года. Чернышевский выведен в ней в образе одного из гостей, неудачливого литератора Чернушкина < sic!>, к которому все испытывают антипатию (Стеклов 1930: 135–143) и который, как и его прототип, обладает «пискливо-шипящим голосом» (Григорович 1896: 284). Набоков воспроизводит основные черты портрета «желчного критика»: «Нравственные качества Чернушкина отпечатывались на лице его: ясно, что эти узенькие бледные губы, приплюснутое и как бы скомканное лицо, покрытое веснушками, рыжие, жесткие волосы, взбитые на левом виске, – ясно, что это все не могло принадлежать доброму человеку; но во всем этом проглядывала еще какая-то наглая самоуверенность, которая не столько светилась в его кротовых глазах, смотревших как-то вбок, сколько обозначалась в общем выражении его физиономии. <… > из журнального мира он вынес только название „господина, пахнущего пережженым ромом“… » (Там же; ср.: [4–248]).
«Дара» (Nabokov 1991b: 250).
«Пошехонской старине» (1887–1889) Салтыков-Щедрин вспоминает застольную реплику своего дяди: «Знатоки говорят, что хороший ром клопами должен пахнуть» (Салтыков-Щедрин 1965–1977: XVII, 233). В «Бытовых очерках» Лободовского (см.: [4–70]) случайный знакомый Перепелкина говорит ему: «… извольте-ка выкинуть рублишко: мигом слетаю за ромком-клоповничком <… > настоящий ром, надо вам заметить, клопами пахнет…» (Русская старина. 1904. № 12. С. 145). В рассказе Куприна «Жидовка» (1904) пристав Ирисов угощает ромом главного героя: «Нет, вы не сомневайтесь, настоящий ямайский ром и даже пахнет клопами…» (Куприн 1971: 352). В советское время – вероятно, из-за полного отсутствия рома – запах клопов стал ассоциироваться с коньяком.
–253
«Я прочел его отвратительную книгу (диссертацию) <… > Рака! Рака! Рака! Вы знаете, что ужаснее этого еврейского проклятия нет ничего на свете». – Цитируется (неточно и с неотмеченной купюрой) письмо Тургенева Дружинину и Григоровичу от 10 (22) июля 1855 года (Тургенев 1978–2014. Письма: III, 42–43; Стеклов 1928: II, 20, примеч.). Рака по-арамейски – оскорбительное слово; Тургенев, по-видимому, запомнил его из Нового Завета: «кто же скажет брату своему: „рака“, подлежит синедриону» (Мф. 5: 22).
–254
«рака» <… > получился семь лет спустя Ракеев (жандармский полковник, арестовавший проклятого), а самое письмо было Тургеневым написано как раз 12 июля… – Федор Спиридонович Ракеев (1797–1879) служил в санкт-петербургском корпусе жандармов с 1832 года. Известен тем, что в 1837 году сопровождал тело Пушкина в Святогорский монастырь, а в 1862-м, в звании полковника, арестовывал Чернышевского и Писарева (подробнее об аресте Н. Г. см.: [4–381] и след.).
–255
«Рудин», но напал на него Чернышевский (за карикатурное изображение Бакунина) только в 60-м году… – Завуалированный негативный отзыв Чернышевского о «Рудине» содержался в его рецензии на книгу американского писателя Н. Готорна «Собрание чудес. Повести, заимствованные из мифологии» в русском переводе (Современник 1860. № 6. Отд. III. С. 230–245). Изъясняясь обиняками и не называя никого по имени, Чернышевский фактически обвинил Тургенева в том, что он в угоду своим богатым «литературным советникам» изменил трактовку образа Рудина, прототипом которого был Бакунин – «человек, не бесславными чертами вписавший свое имя в истории, сделавшийся предметом эпических народных сказаний», – и тем самым оклеветал выдающегося революционера. Под влиянием «благоразумных», писал он, «автор стал переделывать избранный им тип, вместо портрета живого человека рисовать карикатуру, как будто лев годится для карикатуры» (Чернышевский 1939–1953: VII, 449; Стеклов 1928: II, 34–35).
–256
… Тургенев уже был не нужен «Современнику», который он покинул из-за добролюбовского змеиного шипка на «Накануне». – Имеется в виду статья Н. А. Добролюбова «Новая повесть г. Тургенева. (Когда же придет настоящий день?)», напечатанная в «Современнике» (1860. № 3). По свидетельству А. Я. Панаевой, переданному Стекловым, Тургенев познакомился со статьей по корректурным листам, пришел в ярость и предъявил Некрасову ультиматум: «Выбирай: я или Добролюбов». Некрасов встал на сторону Добролюбова, что и послужило поводом для окончательного разрыва Тургенева с редакцией «Современника» (Панаева 1972: 274–275; Стеклов 1928: II, 30–31).
«В изъявление признательности. Письмо к г. З-ну» (1862) Чернышевский передал обращенную к нему в споре о Добролюбове остроту Тургенева: «Вы простая змея, а Добролюбов – очковая змея» (Чернышевский 1939–1953: X, 123).
–257
«Его так и слышишь <… > тоненький неприятный голосок, говорящий тупые неприятности <… > покуда никто не сказал цыц и не посмотрел в глаза». – Цитируется письмо Толстого Некрасову от 2 июля 1856 года (см.: [4–249]; Стеклов 1928: II, 19–20).
–258
«Аристократы становились грубыми хамами, – замечает по этому поводу Стеклов, – когда заговаривали с нисшими…» – усеченная цитата с измененным написанием слова «низший» (Там же: 19, примеч. 4).
–259
… зная, как Тургеневу дорого всякое словечко против Толстого, щедро говорил о «пошлости и хвастовстве» последнего, «хвастовстве бестолкового павлина своим хвостом, не прикрывающим его пошлой задницы» и т. д. «Вы не какой-нибудь Островский или Толстой <… > вы наша честь» (а «Рудин» уже вышел, – два года как вышел). – В письме к Тургеневу от 7 января 1857 года Чернышевский писал о Толстом: «… прочитайте его „Юность“ – Вы увидите, какой это вздор, какая это размазня (кроме трех-четырех глав) – вот и плоды аристарховых советов – аристархи в восторге от этого пустословия, в котором 9/10 – пошлость и скука, бессмыслие, хвастовство бестолкового павлина своим хвостом, – не прикрывающим его пошлой задницы, – именно потому и не прикрывающим, что павлин слишком кичливо распустил его». Письмо заканчивалось панегириком Тургеневу: «Кто поднимет оружие против автора Записок Охотника, Муму, Рудина, Двух приятелей, Постоялого двора и т. д. и т. д., тот лично оскорбляет каждого порядочного человека в России. Вы не какой-нибудь Островский или Толстой, – Вы наша честь» (ЛН: II, 360, 362).
–260
«Отечественные записки») обиженно направлял на него свою тростниковую дудочку: «Поэзия для вас – главы политической экономии, переложенные на стихи». – Не совсем точно цитируется программная, направленная против «Современника» статья Степана Семеновича Дудышкина (1820–1866), журналиста и критика, в 1860–1866 годах одного из редакторов и издателей «Отечественных записок». Ср.: «… по вопросам литературным мы с вами радикально расходимся. <… > Для вас литература и поэзия – главы политической экономии, переложенные в стихи» (Отечественные записки. 1861. № 8. С. 153; подробнее о статье см.: Стеклов 1928: II, 179–181; Волынский 1896: 308–309).
–261
«прелести» Чернышевского, о его физическом сходстве с бесом (напр., проф. Костомаров). – Историк Н. И. Костомаров (см.: [4–247]) во втором варианте своей «Автобиографии» (опубл. посмертно в 1922 году) заметил: «Один саратовский архимандрит, Никанор (который впоследствии сам отчасти подвергался влиянию Чернышевского), очень ловко по поводу его вспомнил легенду о том, как бес принимает на себя самый светлый образ ангелов и даже самого Христа, и тогда-то бес наиболее бывает опасен. В самом деле, припоминаю себе многое из жизни, когда Чернышевский как бы играл из себя настоящего беса. Так, например, обративши к своему учению какого-нибудь юношу, он потом за глаза смеялся над ним и с веселостью указывал на легкость своей победы. А таких жертв у него было несть числа» (Костомаров 1990: 575; Стеклов 1928: I, 111).
–262
– Григорий Евлампиевич Благосветлов (1824–1880) – публицист-шестидесятник, товарищ Чернышевского по Саратовской семинарии и Петербургскому университету, член тайного общества «Земля и воля», редактор радикального журнала «Русское слово» (1860–1866), в котором сотрудничали Писарев и В. А. Зайцев. О неистовой страсти Благосветлова к личному обогащению и роскоши, плохо совместимой с революционными взглядами, писал сотрудничавший с ним Шелгунов: он жил «в роскошно отделанной квартире, имел карету, лошадей, два каменных дома, купил в Харьковской губернии имение, и одно время завел даже лакея негра. Правда, ему было стыдно за негра – и через три месяца он его отпустил» (Шелгунов 1967: 286). Уничижительная оценка Чернышевского содержится в письме Благосветлова к Я. П. Полонскому от 1 мая 1859 года: «Спорить о том – почему Чернышевский любит носить грязные калоши, а я – чистые сапоги – не стоит и сального огарка. Очень странно, но писать гадко, неопрятно, немецки-пономарским стилем для меня так же отвратительно, как спать на паршивой постели» (Благосветлов и др. 1932: 334).
–263
<… > заступался за «дельного малого» <… > признавая, что тот успел наложить на «Современник» печать однообразия… — В письме к И. С. Тургеневу от 27 июля 1857 года Некрасов писал: «Чернышевский малый дельный и полезный, но крайне односторонний, – что-то вроде если не ненависти, то презрения питает он к легкой литературе и успел в течение года наложить на журнал печать однообразия и односторонности» (Некрасов 1981–2000: XIV: 2, 87).
–264
… он хвалил помощника за плодотворный труд: благодаря ему в 58-м году журнал имел 4700 подписчиков, а через три года – 7000. — В 1858 году Некрасов сообщал Тургеневу: «Журнал наш идет относительно подписки отлично – во весь год подписка продолжалась и мы теперь имеем до 4700 подп. Думаю, что много в этом „Современник“ обязан Чернышевскому» (Там же: 115; Стеклов 1928: I, 169). Данные о 7000 подписчиков на 1862 год приведены в книге: Лемке 1904: 192, примеч. 1.
–265
– В воспоминаниях о Некрасове, приложенных к письму А. Н. Пыпину от 9 декабря 1883 года, Чернышевский заметил: «… людям, не знавшим денежных расчетов между Некрасовым и мною, могло казаться совершенно противное тому, что было на деле. <… > Во все продолжение моих деловых отношений к Некрасову не было ни одного денежного вопроса между нами, в котором он не согласился бы принять мое решение. И, кроме одного случая, он принимал мое решение без малейшего противоречия» (ЛН: III, 462).
–266
<… > Пыпин предложил ему написать «портреты прошлого». Свою первую встречу с Некрасовым Чернышевский изобразил со знакомыми нам дотошностью и кропотливостью (дав сложную схему всех взаимных передвижений по комнате, чуть ли не с числом шагов)… – В письмах от 28 ноября и 24 декабря 1883 года А. Н. Пыпин (см.: [4–11]) попросил Чернышевского написать для него воспоминания о 1850-х годах и, в частности, об известных литераторах эпохи (Там же: 540, 542–543). Откликаясь на эту просьбу, Чернышевский написал несколько фрагментарных заметок о Некрасове, Добролюбове и Тургеневе (Там же: 455–510). Первую встречу с Некрасовым у Панаева он действительно описал с мелкими моторными подробностями, припомнив каждое движение собеседника: «Некрасов, шедший вдоль комнаты по направлению от нас, повернулся лицом ко мне <… > Спросив и дослушав обо всем, что хотел слышать, он <… > молча пошел к двери, не подходя к ней, сделал шага два к той стороне – дальше двери, – где сидел Панаев и я, приблизившись к моему креслу…» и т. п. (Там же: 456).
–267
– В откровенном письме Некрасову от 5 ноября 1856 года Н. Г. писал: «Такого поэта, как Вы, у нас еще не было. Пушкин, Лермонтов, Кольцов, как лирики, не могут идти в сравнение с Вами» (Там же: II, 340).
–268
«Травиата» исторгала рыдания… — На самом деле не «Травиата», а мелодрама «Дама с камелиями» А. Дюма-сына, на сюжет которой написана опера Верди. По воспоминаниям старого социал-демократа М. Н. Лядова (наст. фамилия Мандельштам, 1872–1947), ходившего в Женеве вместе с Лениным на спектакль с Сарой Бернар в главной роли, он видел, как «Ильич украдкой утирает слезы» (Мещеряков 1925: 92–93).
–269
… Чернышевский признавался, что поэзия сердца все же милее ему поэзии мысли и обливался слезами над иными стихами Некрасова (даже ямбами!)… – В письме Некрасову от 5 ноября 1856 года Н. Г. заметил: «… поэзия сердца имеет такие [же] права, как и поэзия мысли, – лично для меня первая привлекательнее последней, и потому, например, лично на меня Ваши пьесы без тенденции производят сильнейшее впечатление, нежели пьесы с тенденциею. Когда из мрака заблужденья… Давно отвергнутый тобою… Я посетил твое кладбище… Ах ты, страсть роковая, бесплодная… и т. п. буквально заставляют меня рыдать…» (ЛН: II, 340). Из четырех процитированных Чернышевским стихотворений только последнее («Застенчивость», 1853) написано не ямбом, а трехстопным анапестом.
–270
… пятистопный ямб Некрасова особенно чарует нас <… > этой своеродной цезурой на второй стопе, цезурой, которая у Пушкина, скажем, является в смысле пения стиха органом рудиментарным, но которая у Некрасова становится действительно органом дыхания <… > так что после второй стопы образовался промежуток, полный музыки. <… > «Не говори, что дни твои унылы, тюремщиком больного не зови: передо мной холодный мрак могилы, перед тобой – объятия любви! Я знаю, ты другого полюбила, щадить и ждать, – (слышите клекот!), – наскучило тебе… О погоди, близка моя могила…»… – Процитированное здесь стихотворение Некрасова «Тяжелый крест достался ей на долю…» (1855), действительно, написано пятистопным ямбом с постоянной цезурой после четвертого слога, что для его поэзии этого периода не характерно. По наблюдениям К. Ф. Тарановского, такой размер был популярен в русской лирике 1820-х годов, но затем большинство поэтов перешло на бесцезурный пятистопный ямб или на ямб со свободной цезурой. У Некрасова в период с 1845 по 1868 год частотность словоразделов перед пятым слогом составляет всего 74,8 % и только в 1870-е годы поднимается до 100 % (Тарановский 2010: 153–159).
–271
… их ритм («Не говори…») <… > перекликается с ритмом стихов, впоследствии посвященных им Чернышевскому: «Не говори, забыл он осторожность, он будет сам судьбы своей виной» и т. д. – Цитируется начало стихотворения Некрасова «Пророк» (см.: [4–39]) с измененной пунктуацией. Оно также имеет постоянную цезуру после четвертого слога.
–272
… он не селадонничал с пишущими дамами, энергично разделываясь с Евдокией Растопчиной или Авдотьей Глинкой. – Графиня Евдокия Петровна Ростопчина (1811–1858) – поэтесса и писательница. Чернышевский в издевательском тоне писал о ней в рецензиях на первые два тома собрания ее стихотворений (СПб., 1856–1857; Чернышевский 1939–1953: III, 453–468, 611–615).
–1863) – поэтесса, жена Федора Глинки. В 1850-х годах выступала со светскими повестями, одну из которых – «Графиня Полина» (1856) – Чернышевский высмеял в «Современнике» (Там же: 502–506).
«Астрея» («L’Astrée», 1607–1627) французского писателя О. д’Юрфе) – ‘ухаживать, любезничать, заигрывать, волочиться за женщинами’. Сам Чернышевский использовал это слово в разгромной рецензии 1862 года на педагогический журнал Льва Толстого «Ясная Поляна» и одноименные книги для детей: «… мы обязаны перед публикой не селадонничать с „Ясною Поляною“, а прямо указать недостатки теоретического взгляда редакции этого журнала» (Чернышевский 1939–1953: X, 514).
–273
– Цитата из «Евгения Онегина» (о неправильном русском языке светских женщин): «Неправильный, небрежный лепет, / Неточный выговор речей / По-прежнему сердечный трепет / Произведут в груди моей» (3, XXIX; Пушкин 1937–1959: VI, 64).
–274
… одним словом, смотри, что с ними делали, как скручивали и мучили их, хохоча (так хохочут русалки на речках, протекающих невдалеке от скитов и прочих мест спасения), дочки доктора Васильева. – Речь идет об Ольге Сократовне (урожд. Васильевой) и ее младшей сестре Анне (в замужестве Малиновской, 1842–1866), которая жила в 1858–1859 годах у Чернышевских в Петербурге и флиртовала с Добролюбовым, влюбленным в обеих сестер. В откровенных письмах к своему другу И. И. Бордюгову Добролюбов рассказывал, как сестры кружат ему голову, как Анна, «разыгрывая над ним комедию», шлет ему страстные любовные записки и приглашает на прогулки, как, смеясь, обещает выйти за него замуж, чтобы наставлять ему рога. [37] В воспоминаниях о Добролюбове Чернышевский сообщил, что Анна в конце концов согласилась обвенчаться с Добролюбовым, но он и Ольга Сократовна решительно воспрепятствовали этому браку и отослали девушку в Саратов (ЛН: III, 504).
«мест спасения», восходит к стихотворению Пушкина «Русалка» (1819), где к старому монаху-отшельнику выходит из озера «женщина нагая», которая «Глядит, кивает головою, / Целует из дали шутя, / Играет, плещется волною, / Хохочет, плачет, как дитя, / Зовет Монаха, нежно стонет… / „Монах, монах! Ко мне, ко мне… “» (Пушкин 1937–1959: II, 97).
–275
– В письме сыну Михаилу от 25 апреля 1877 года Чернышевский раздраженно писал: «Драмы Виктора Гюго – нелепая дичь, как и его романы, и лирические его произведения. Нестерпим он мне. И я даже полагаю, что у него нет таланта, а есть только дикая заносчивость воображения. Горько и смешно было мне прочесть, что английский поэт Суинборн пишет стихотворные панегирики ему, своему будто бы учителю. Суинборн в десять раз талантливее его» (ЧвС: II, 157). Творчество Алджернона Чарлза Суинберна (Algernon Charles Swinburne, 1837–1909), республиканца-радикала и атеиста, отличалось форсированной подачей «запретных тем», декларативным свободолюбием и подчеркнуто музыкальной организацией стиха. Набоков намекает на то, что Суинберн, несмотря на свой поверхностный эстетизм, был дидактом-разрушителем с ограниченным сознанием того же «лунного» типа, что и Чернышевский.
«но не Шелли и не Суинберна» (Coleman 1959). Как полагают комментаторы, полное имя Лолиты восходит среди прочего к поэме Суинберна «Долорес» («Dolores (Notre-Dame des sept douleurs)», 1866), которую Набоков в «Заметках о просодии» назвал ужасающей [dreadful] (Nabokov 1964: 78). Герой «Ады» издевается над Суинберном, превращая его фамилию в «Burning Swine» (букв. горящая свинья), переиначивая строку из «Долорес» и посылая каламбурное проклятье его анапесту: «A pest on his anapest!» (Nabokov 1990a: 367).
–276
«о»… — Tо есть неправильно. Нужно: Flaubert. См. список прочитанных книг, составленный и подписанный Чернышевским: ЛН: II, 455.
«слабость к Флоберу» (см. об этом: [5–87a]), пренебрежительное отношение Чернышевского к великому современнику, чью фамилию он даже не может правильно написать, – эстетическое святотатство.
–277
… он его ставил ниже Захер-Мазоха и Шпильгагена. – Леопольд фон Захер-Мазох (1836–1895) – австрийский писатель, автор социальных романов с заметным интересом к сексуальной психопатологии, откуда возник термин «мазохизм». Фридрих Шпильгаген (1829–1911) – немецкий прозаик; отстаивал принципы «объективного романа», нередко сочетая их с мелодраматическими эффектами. Чернышевский писал в письме к сыну Михаилу от 14 мая 1878 года: «… Цахер-Мазох много выше Флобера, Зола и других модных французских романистов <… > А Шпильгаген, – это я говорю положительно, – не бездарен. И все те французы ему в подметки не годятся» (ЧвС: III, 104).
–278
… — В «Очерках гоголевского периода русской литературы» (1856) Чернышевский, говоря об общем ничтожестве французской литературы XIX века, заявил, что единственное исключение составлял Пьер-Жан Беранже (Pierre-Jean de Béranger, 1780–1857), оставшийся не понятым критикой (Чернышевский 1939–1953: III, 213). Ту же оценку он повторил много лет спустя, в письме к сыну Александру от 10 августа 1883 года (ЧвС: III, 227–228).
–279
«Помилуйте, – восклицает Стеклов, – <… > он со слезами восторга декламировал Беранже и Рылеева!» – Стеклов не говорит этого прямо, а лишь приводит выдержку из мемуаров М. А. Антоновича, который вспоминал: «[Чернышевский] с каким-то особенным наслаждением декламировал любимые им стихотворения классических поэтов, наших и немецких, и французские демократические песенки. При декламировании стихотворений с политическим оттенком, напр. Рылеева, голос его дрожал от волнения и в глазах навертывались слезы» (Стеклов 1928: I, 110, примеч. 1).
–280
«Да-с, графский-то титул и сделал из Толстого великого-писателя-земли-русской»… — В воспоминаниях о встречах с Чернышевским в Астрахани «шестидесятник» Л. Ф. Пантелеев писал: «Н. Г. <… > утверждал, что в увлечении общества Толстым играет не малую долю то, что он граф. На эту тему долго говорил Н. Г., но я не буду приводить в подробностях его суждений» (Пантелеев 1958: 470; Стеклов 1928: II, 603). Примерно то же самое Чернышевский говорил и писателю В. Г. Короленко в Саратове: «Если бы другой написал сказку об Иване-дураке, – ни в одной редакции, пожалуй, и не напечатали бы. А вот подпишет граф Толстой, – все и ахают. Ах, Толстой, великий романист! Не может быть, чтоб была глупость. Это только необычно и гениально! По-графски сморкается!..» (Стеклов 1928: I, 631).
–281
… когда же к нему приставали, кто же лучший современный беллетрист, то он называл Максима Белинского. – По воспоминаниям Пантелеева, в разговоре с ним Н. Г. утверждал, что «из современных беллетристов самый крупный Максим Белинский» (Пантелеев 1958: 470; Стеклов 1928: II, 603). Максима Белинского (псевдоним Иеронима Иеронимовича Ясинского, 1850–1931), автора поверхностных повестей «обличительного направления», Чернышевский хвалил также в разговоре с начальником Иркутского жандармского управления Келлером (Стеклов 1928: II, 586, примеч. 1).
–282
«Политическая литература – высшая литература» – дневниковая запись от 10 декабря 1848 года (ЛН: I, 342).
–283
«литература не может не быть служительницей того или иного направления идей» и что писатели, «неспособные искренне одушевляться участием к тому, что совершается силою исторического движения вокруг нас… великого ничего не произведут ни в каком случае», ибо «история не знает произведений искусства, которые были бы созданы исключительно идеей прекрасного». – Монтаж цитат из девятой и седьмой статей Чернышевского, входящих в цикл «Очерки гоголевского периода русской литературы» (Чернышевский 1939–1953: III, 301, 303, 237). В приложении к статье седьмой Н. Г. привел отрывок из предсмертной статьи Белинского «Взгляд на русскую литературу 1847 года», который, по его словам, доказывал, что окончательный взгляд критика на искусство и литературу «был совершенно таков», как у него самого, и «совершенно чист от всякой фантастичности и отвлеченности» (Там же: 238). Ему должны были импонировать следующие утверждения в отрывке: «… мысль о каком-то чистом, отрешенном искусстве, живущем в своей собственной сфере, не имеющей ничего общего с другими сторонами жизни, есть мысль отвлеченная, мечтательная. Такого искусства никогда и нигде не бывало. <… > Отнимать у искусства право служить общественным интересам, значит не возвышать, а унижать его…» (Там же: 260, 263).
«Очерков гоголевского периода» печатались в «Современнике» с декабря 1855 по декабрь 1856 года. В первых четырех из них Чернышевский по цензурным соображениям называл Белинского только перифрастически («автор статей о Пушкине», «молодой противник» Н. Полевого, «Рыцарь без имени» и т. п.), поскольку тогда еще действовал строгий запрет на упоминания о нем в печати, установленный в 1848 году. Весной 1856 года этот запрет был снят, и, начиная с пятой статьи, Чернышевский открыто обсуждал и цитировал работы своего предшественника.
–284
… «Жорж Занд безусловно может входить в реестр имен европейских поэтов <… > Свифт, Стерн, Вольтер, Руссо имеют несравненно, неизмеримо высшее значение во всей исторической литературе, чем Гоголь». – С небольшими неточностями и пропусками цитируется статья В. Г. Белинского «Объяснения на объяснение по поводу поэмы Гоголя „Мертвые Души“» (Белинский 1976–1982: V, 150–151).
–285
«Гоголь фигура очень мелкая, сравнительно, например, с Диккенсом, или Фильдом, или Стерном». – Цитируется письмо Чернышевского к жене от 30 августа 1877 года (ЧвС: II, 204; Стеклов 1928: I, 158, примеч. 1). Вместо «Фильдом» (опечатка или описка Набокова) следует читать «Фильдингом» (как в обоих источниках). В английском переводе правильно: Fielding (Nabokov 1991b: 254).
–286
«Русь!» охотно повторяется шестидесятниками… — Годунов-Чердынцев имеет в виду знаменитые восклицания в финале первого тома «Мертвых душ»: «Русь! Русь! вижу тебя, из моего чудного, прекрасного далека тебя вижу <… > Русь! чего же ты хочешь от меня? какая непостижимая связь таится между нами? <… > Русь, куда ж несешься ты, дай ответ?» (Гоголь 1937–1952: VI, 220–221, 247) и пушкинский каламбур, обыгрывающий латинское «O rus!» (букв.: «О деревня!»; цитата из Горация) в эпиграфе ко второй главе «Евгения Онегина»: «O rus! О Русь!». В гражданской лирике первых лет царствования Александра II обращение «Русь!» или «О Русь!» использовалось неоднократно. См., например, в революционном стихотворении Добролюбова «Дума при гробе Оленина» (1855): «О Русь! Русь! Долго ль втихомолку / Ты будешь плакать и стонать, / И хищного в овчарне волка / «Отцом-надеждой называть? // … Проснись, о Русь! Восстань, родная!» (Добролюбов 1969: 46) или в «Несчастных» Некрасова (1856): «О Русь, когда ж проснешься ты…» (Некрасов 1981–2000: IV, 44).
–287
«т»), Чернышевский находил, что влияние его на Гоголя было бы благотворней влияния Пушкина, и сожалел, что Гоголь не знал таких вещей, как принцип. – Николай Иванович Надеждин (1804–1856) – критик, эстетик, издатель журнала «Телескоп»; окончил духовную семинарию в Рязани. В «Очерках гоголевского периода русской литературы» Чернышевский писал о нем как о мыслителе, опередившем свое время, непосредственном предшественнике Белинского: по его словам, в пушкинскую эпоху только один Надеждин «понимал вещи в их истинном свете» (Чернышевский 1939–1953: III, 157). В статье о «Сочинениях и письмах Н. В. Гоголя» (1857) он сожалел о том, что Гоголь в молодости не воспринял прогрессивные «понятия» Надеждина и Н. А. Полевого, а подпал под пагубное влияние Пушкина и его кружка, где не интересовались философией и политикой (Там же: IV, 631–634). «Вспомните, – обращался Чернышевский к просвещенным читателям «Современника», – было ли в вашей жизни время, когда не знакомо было вам, например, хотя бы слово „принцип“? А Гоголь в то время, когда писал „Ревизора“, по всей вероятности, и не слыхивал этого слова…» (Там же: 633).
«лит (т) ература» (от фр. littérature) появилось в русском языке в конце XVIII века и долгое время писалось как на французский манер через два «т», так и (реже) с одним «т». К середине XIX века, однако, нормой стал считаться второй вариант. В руководстве по орфографии того времени говорилось: «Многие пишут: литтература, литтературный. Должно писать: литература, литературный» (Справочное место 1843: 55). Набоков, вероятно, имеет в виду резко полемические статьи Надеждина, которые тот печатал в журнале «Вестник Европы» М. Т. Каченовского в 1828–1830 годах под псевдонимом «Никодим Надоумко». Он мог их видеть в приложении к первому тому «венгеровского» собрания сочинений Белинского, где они были воспроизведены в оригинальной орфографии (Белинский 1900: 454–524).
–288
… – Отец Матвей (Матвей Александрович Константиновский, 1792–1857) – ржевский протоиерей, один из корреспондентов Гоголя после выхода «Выбранных мест из переписки с друзьями», требовал от писателя еще большего морального ригоризма. В январе – феврале 1852 года он встречался с Гоголем в Москве и вел с ним душеспасительные беседы. По свидетельству протоиерея Ф. И. Образцова, «о. Матфей, как духовный отец Гоголя, взявший на себя обязанность очистить совесть Гоголя и приготовить его к христианской непостыдной кончине, потребовал от Гоголя отречения от Пушкина. „Отрекись от Пушкина, – потребовал о. Матфей, – он был грешник и язычник“» (Вересаев 1933: 493). В книге «Николай Гоголь» Набоков заметил, что отец Матвей «сочетал в себе красноречие Иоанна Златоуста с мрачнейшими забавами Темных Веков» (Nabokov 1961: 135).
–289
<… > неожиданное и премилое сравнение Печорина с паровозом, сокрушающим неосторожно попадающихся под его колеса. – В статье «Герой нашего времени. Сочинение М. Лермонтова…» (1840) Белинский писал, что пороки Печорина вытекают из его «богатой натуры» подобно тому, как губительная сила паровоза (в тексте: «парохода», как называли локомотив в первую половину XIX века), сокрушающего «неосторожных, попавших под его колеса», есть «результат его чрезмерной быстроты» (Белинский 1976–1982: III, 144).
–290
«Вы жертвою пали» включительно, – все это пошло от таких лермонтовских строк, как: «Прощай, наш товарищ, недолго ты жил…» – Имеется в виду «похоронное» стихотворение Лермонтова «В рядах стояли безмолвной толпой…» (1833), на которое повлиял знаменитый перевод И. И. Козлова «На погребение английского генерала сира Джона Мура» («Не бил барабан перед смутным полком…»). Оба стихотворения, написанные одним и тем же размером – разностопным амфибрахием (Амф43) с перекрестной рифмовкой – и заканчивающиеся словами прощания с товарищем, послужили моделью для целого ряда текстов с аналогичным «погребальным» семантическим ореолом и в том числе для песни неизвестного автора 1870-х годов. «Вы жертвою пали в борьбе роковой…», позднее вошедшей в революционный «Похоронный марш» (см.: Песни 1988: II, 346, 423–424). Песня завершается стихами: «Прощайте же, братья! вы честно прошли / Ваш доблестный путь благородный!»
«Даром» еще не были полностью напечатаны, но частично приводились в составленной Чернышевским книге «Материалы для биографии Н. А. Добролюбова, собранные в 1861–1862 годах» (М., 1890), а также во вступительных статьях к собраниям сочинений Добролюбова, выходившим в 1890–1910-х годах (их авторами были А. М. Скабичевский, М. М. Филиппов, М. К. Лемке). У нас есть основания полагать, что Набоков работал с шестым изданием «Сочинений» Добролюбова в четырех томах со вступительной статьей Филиппова, которое имелось в Берлинской библиотеке (см. статью: Добролюбов 1901: 1, I–LXV; ср.: [4–320]).