4–291
Очарование Лермонтова <… > прозрачный привкус неба во влажном стихе – были, конечно, совершенно недоступны пониманию людей склада Чернышевского. – Набоков, видимо, называет стих Лермонтова влажным по ассоциации с метаописательными строками из его незаконченной поэмы «Сказка для детей» (1840): «Стихов я не читаю – но люблю / Марать шутя бумаги лист летучий; / Свой стих за хвост отважно я ловлю; / Я без ума от тройственных созвучий / И влажных рифм – как например на ю». Как показал К. Ф. Тарановский, Лермонтов имел в виду сочетание плавного сонанта л, йота и гласного у в слове «люблю» (Тарановский 2000: 343–345; Левинтон 1981).
4–292
«Бориса Годунова», за метрическую погрешность в начале «Пира во время чумы»… — В английском переводе «Дара» Набоков уточнил, что речь идет о девятой сцене «Бориса Годунова» (ст. 50: «У Вишневецкого, что на одре болезни») и двадцать первом стихе «Пира во время чумы»: «Я предлагаю выпить в его память» (Nabokov 1991b: 255). Обе эти погрешности, метрическая и акцентная (ударный слог в слове «его» попадает на нечетный слог стиха, а безударный – на четный, что нарушает схему ямба и считается «запретным»), были отмечены в работе Б. В. Томашевского «Пятистопный ямб Пушкина» (Томашевский 1923: 55, 39).
–293
… за пятикратное повторение слова «поминутно» в нескольких строках «Мятели»… – В английском переводе: «within sixteen lines [в шестнадцати строках (англ.)]» (Nabokov 1991b: 255). Пушкин пять раз повторяет это наречие в сцене, когда Владимир, попав в метель, сбивается с дороги и не может найти церковь, где его ждет невеста: «Владимир очутился в поле и напрасно хотел снова попасть на дорогу; лошадь ступала наудачу и поминутно то въезжала на сугроб, то проваливалась в яму; сани поминутно опрокидывались; Владимир старался только не потерять настоящего направления. Но ему казалось, что уже прошло более получаса, а он не доезжал еще до Жадринской рощи. Прошло еще около десяти минут; рощи все было не видать. Владимир ехал полем, пересеченным глубокими оврагами. Метель не утихала, небо не прояснялось. Лошадь начинала уставать, а с него пот катился градом, несмотря на то, что он поминутно был по пояс в снегу. Наконец он увидел, что едет не в ту сторону. Владимир остановился: начал думать, припоминать, соображать, и уверился, что должно было взять ему вправо. Он поехал вправо. Лошадь его чуть ступала. Уже более часа был он в дороге. Жадрино должно было быть недалеко. Но он ехал, ехал, а полю не было конца. Все сугробы да овраги; поминутно сани опрокидывались, поминутно он их подымал. Время шло; Владимир начинал сильно беспокоиться» (Пушкин 1937–1959: VIII, 79–80).
4–294
у Чернышевского, так же как у Николая I или Белинского, высшая похвала литератору была: дельно. – Максим Яковлевич фон Фок (1777–1831), управляющий Третьим отделением, ближайший помощник шефа жандармов А. X. Бенкендорфа, относился к Пушкину с презрением; в его донесениях он охарактеризован как «честолюбец, пожираемый жаждою вожделений» (Вересаев 1936: I, 317) и легкомысленный «человек, не думающий ни о чем, но готовый на все» (Там же: II, 57).
«дельный» и «дельно» имели особое значение, подразумевая нечто похвально-прогрессивное, просвещенное, имеющее общественную пользу. Так, Белинский писал Тургеневу о его рассказе «Ермолай и Мельничиха»: «… не Бог знает что, безделка, а хорошо, потому что умно и дельно, с мыслию» – или Боткину о повести Дружинина «Полинька Сакс»: «… все юно и незрело, – и несмотря на то хорошо, дельно, да еще как!» (Белинский 1914: III, 180, 323). У Чернышевского оценка «дельно» часто встречается в коротких рецензиях. Ср., например: «Дельно составленная и довольно интересная брошюра»; «Но какое нам дело до слога ученого сочинения, если содержание по большей части дельно?»; «Обе эти книги составлены дельно» (Чернышевский 1939–1953: III, 448, 490, 560). Набоков мог знать замечания Николая I на показаниях И. С. Аксакова, данных им Третьему отделению после ареста в марте 1849 года. Против слов «Признаюсь, меня гораздо более всех славян занимает Русь» император начертал: «И дельно, потому что все прочее мечта» (Сухомлинов 1888: 343).
–295
Когда Чернышевский или Писарев называли пушкинские стихи «вздором и роскошью», то они только повторяли Толмачева, автора «Военного красноречия», в тридцатых годах сказавшего о том же предмете: «Пустяки и побрякушки». – В фельетоне Достоевского «Г-н Щедрин, или Раскол в нигилистах» (1864), направленном против «Современника» и «Русского слова», критикам-нигилистам были приписаны утверждения: «Пушкин – роскошь и вздор. <… > Вздор и роскошь даже сам Шекспир» (Достоевский 1972–1990: ХХ, 109), которые затем стали восприниматься как подлинные высказывания.
–1873) – автор книг по риторике, в том числе учебника «Военное красноречие» (1825) для школы гвардейских прапорщиков, где он преподавал в 1820-х годах; в дальнейшем профессор Петербургского университета и Благородного пансиона. Его отзыв о Пушкине приводит в своих мемуарах учившийся у него в пансионе И. И. Панаев: «Яков Васильевич питал закоренелую ненависть ко всему живому и современному. <… > Когда мы заговаривали с ним о Пушкине или декламировали его стихи, он махал рукою и перебивал, затыкая уши: „Перестаньте, перестаньте! это все пустяки и побрякушки: ничего возвышенного, ничего нравственного. И кто вам дает читать такие книги?“» (Панаев 1888: 10).
4–296
«Пушкин был „только слабым подражателем Байрона“», Чернышевский чудовищно точно воспроизводил фразу графа Воронцова… — В письме к жене от 30 августа 1877 года Чернышевский заметил: «Наши знаменитейшие поэты, Пушкин и Лермонтов, были только слабыми подражателями Байрона. Этого никто не отрицает» (ЧвС: II, 203; Стеклов 1928: I, 158). Граф Михаил Семенович Воронцов (1782–1856), новороссийский генерал-губернатор и наместник Бессарабский, известный враждебным отношением к Пушкину, назвал его «слабым подражателем лорда Байрона» в письме к К. В. Нессельроде от 28 марта 1824 года (см.: Вересаев 1936: I, 227).
–297
«у Пушкина недостаток прочного, глубокого образования», – дружеское ауканье с замечанием того же Воронцова: «Нельзя быть истинным поэтом, не работая постоянно для расширения своих познаний, а их у него недостаточно». – О недостатке серьезного образования у Пушкина Добролюбов писал многократно (см., например: Добролюбов 1962: I, 298; II, 174 и мн. др.). Набоков цитирует его статью «О степени участия народности в развитии русской литературы. Очерк истории русской поэзии А. Милюкова» (1858): «… только недостаток прочного глубокого образования препятствовал ему сознать прямо и ясно, к чему стремиться, чего искать, во имя чего приступать к решению общественных вопросов» (Там же: II, 262; Волынский 1896: 220). Замечание Воронцова о Пушкине взято из его письма к П. Д. Киселеву от 6 марта 1824 года (Вересаев 1936: I, 229).
4–298
«Для гения недостаточно смастерить Евгения Онегина», – писал Надеждин, сравнивая Пушкина с портным, изобретателем жилетных узоров, и заключая умственный союз с Уваровым <… > сказавшим по случаю смерти Пушкина: «Писать стишки не значит еще проходить великое поприще». – В статье Н. И. Надеждина (см.: [4–287]) «Полтава. Поэма Александра Пушкина», написанной в форме диалога, один из собеседников язвительно замечает: «Для гения не довольно смастерить Евгения» – и сравнивает творчество Пушкина с красивыми модными изделиями портного, «чьей творческой дланью создан этот пышный жилет, роскошествующий всеми радужными цветами на груди вашей» (Вестник Европы. 1829. Т. 165. № 8. С. 301, 300; Зелинский 1887: 173, 172).
Сергей Семенович Уваров (1786–1855) – с 1818 года президент Академии наук, с 1834 года – министр народного просвещения, начальник Главного управления цензуры. В 1830-е годы его отношения с Пушкиным постепенно приобрели характер острой вражды. Устный отклик Уварова на смерть Пушкина передал М. А. Дундуков-Корсаков в беседе с А. А. Краевским (Вересаев 1936: II, 443).
–299
«отделка», а черная работа. Ведь здравый смысл высказывается сразу, ибо знает, что хочет сказать. – Пространные рассуждения на эту тему см. в статьях Чернышевского об анненковском издании Пушкина (Чернышевский 1939–1953: II, 455–468). Здесь и далее Годунов-Чердынцев в заостренной форме излагает центральные положения этой части работы.
–300
«Поэтические произведения хороши тогда, когда, прочитав их, каждый (выделение мое) говорит: да, это не только правдоподобно, но иначе и быть не могло, потому что всегда так бывает». – Цитата из книги Чернышевского для детей «Александр Сергеевич Пушкин. Его жизнь и сочинения» (1856), опубликованной анонимно (Чернышевский 1939–1953: III, 333).
–301
– В этом списке есть сочинения Лермонтова, Кольцова, Тютчева, Фета, Некрасова, но не Пушкина (ЛН: II, 454).
–302
… несмотря на заслуги Пушкина («изобрел русскую поэзию и приучил общество ее читать»), это все-таки был прежде всего сочинитель остреньких стишков о ножках (причем «ножки» в интонации шестидесятых годов <… > уже значило не то, что разумел Пушкин, – а скорее немецкое «фюсхен»). – Согласно Стеклову, Чернышевский ставил в заслугу Пушкину то, что он явился «отцом русской поэзии» и «приучил наше общество к книге» (Стеклов 1928: I, 194).
«Что делать?» француженка Жюли заводит разговор о красоте женских ног, приписывая Карамзину фразу, что в «целой России нет пяти пар маленьких и стройных ножек». Ее поправляют: «О ножках сказал Пушкин, – его стихи были хороши для своего времени, но теперь потеряли большую часть своей цены» (Чернышевский 1939–1953: XI, 20). Над отступлением о женских ножках в первой главе «Евгения Онегина» издевался Писарев (статья «Пушкин и Белинский»). Вторя ему, «певцом женских ножек» называет Пушкина семинарист Ракитин в «Братьях Карамазовых», злая карикатура на нигилистов 1860–1870-х годов.
фюсхен (нем. Füßchen – ‘ножка, ноженька’; от Fuß – ‘нога, стопа’) – существительное с уменьшительно-ласкательным суффиксом, придающим ему пошловатый сюсюкающий оттенок. В комментарии к строфе XXX первой главы «Евгения Онегина» Набоков писал: «Ассоциативный смысл русского слова „ножки“ (вызывающего в воображении пару маленьких, изящных женских ног с высоким подъемом и тонкими лодыжками) оттенком нежнее французского petits pieds; в нем нет ни пресности английского foot, будь то большая нога или маленькая, ни тошнотворной слащавости немецкого Füßchen» (Pushkin 1990: 115).
–303
Особенно возмутительным казалось ему (как и Белинскому), что Пушкин стал так «бесстрастен» к концу жизни. «Прекратились те приятельские отношения, памятником которых осталось стихотворение „Арион“», – вскользь поясняет Чернышевский… – Обсуждая различия между ранними байроническими поэмами Пушкина и его поздними «объективно бесстрастными произведениями», Чернышевский заметил, что «натура поэта совершенно изменилась в 1825–1830 гг.» и что одной из причин перемены могло быть «прекращение приятельских отношений, памятником которых осталось стихотворение „Арион“», то есть дружбы с декабристами (Чернышевский 1939–1953: II, 509). Согласно Чернышевскому, талант Пушкина в принципе имел в себе «нечто холодное, бесстрастное» (Там же: III, 422). Эти оценки восходят к общим суждениям о Пушкине Белинского, писавшего: «Так как поэзия Пушкина вся заключается преимущественно в поэтическом созерцании мира и так как она безусловно признает его настоящее положение если не всегда утешительным, то всегда необходиморазумным, – поэтому она отличается характером более созерцательным, нежели рефлектирующим, выказывается более как чувство или как созерцание, нежели как мысль. Вся насквозь проникнутая гуманностию, муза Пушкина умеет глубоко страдать от диссонансов и противоречий жизни, но она смотрит на них с каким-то самоотрицанием (resignatio), как бы признавая их роковую неизбежность и не нося в душе своей идеала лучшей действительности и веры в возможность его осуществления. Такой взгляд на мир вытекал уже из самой натуры Пушкина; этому взгляду обязан Пушкин изящною елейностию, кротостию, глубиною и возвышенностию своей поэзии, и в этом же взгляде заключаются недостатки его поэзии. Как бы то ни было, но по своему воззрению Пушкин принадлежит к той школе искусства, которой пора уже миновала совершенно в Европе и которая даже у нас не может произвести ни одного великого поэта. Дух анализа, неукротимое стремление исследования, страстное, полное вражды и любви мышление сделались теперь жизнию всякой истинной поэзии. Вот в чем время опередило поэзию Пушкина и большую часть его произведений лишило того животрепещущего интереса, который возможен только как удовлетворительный ответ на тревожные, болезненные вопросы настоящего» (Белинский 1976–1982: VII, 476).
–304
… Николая Гавриловича немало, должно быть, раздражала, как лукавый намек, как посягательство на гражданские лавры, которых производитель «пошлой болтовни» (его отзыв о «Стамбул гяуры нынче славят») был недостоин, авторская ремарка в предпоследней сцене «Бориса Годунова»: «Пушкин идет, окруженный народом». – В неоконченной работе «Крымская война по Кинглеку» (1863), написанной в Петропавловской крепости, Чернышевский, процитировав начало стихотворения Пушкина «Стамбул гяуры нынче славят…» (1830), восклицает: «Это была болтовня, читатель, пустая болтовня… это была только пустая, праздная, пошлая болтовня…» (Чернышевский 1939–1953: X, 330).
«Бориса Годунова» Гавриил (Гаврила) Григорьевич Пушкин (ум. 1638), который упомянут в процитированной ремарке, – реальное историческое лицо, авантюрист, во время Смутного времени перешедший в лагерь самозванца и посланный им в Москву «для возмущения столицы». В черновике письма к Н. Н. Раевскому-младшему (1829) Пушкин писал: «Гаврила Пушкин – один из моих предков, я изобразил его таким, каким нашел в истории и в наших семейных бумагах. Он был очень талантлив – как воин, как придворный и в особенности как заговорщик. Это он и Плещеев своей неслыханной дерзостью обеспечили успех Самозванца» (оригинал по-французски; Пушкин 1937–1959: XIV, 47, 395). Историки считают, что Пушкин сильно преувеличил роль своего предка в событиях.
–305
«Перечитывая самые бранчивые критики, – писал как-то Пушкин осенью, в Болдине, – я нахожу их столь забавными, что не понимаю, как я мог на них досадовать; кажется, если бы я хотел над ними посмеяться, то ничего не мог бы лучшего придумать, как только их перепечатать без всякого замечания». – Цитируется с мелкими неточностями заметка Пушкина, входящая в цикл, который обычно печатается под заглавием «< Опровержение на критики>» (1830; Пушкин 1937–1959: XI, 157–158).
4–306
… именно это и сделал Чернышевский со статьей Юркевича… — См.: [4–223], [4–224], [4–225].
–307
… в саратовском дневнике Чернышевский применил к своему жениховству цитату из «Египетских ночей», с характерным для него, бесслухого, искажением и невозможным заключительным слогом: «Я принял вызов наслаждения, как вызов битвы принял бы». – Именно так Чернышевский исказил стихи из «Египетских ночей» в дневниковой записи «Почему Ольга Сократовна моя невеста?» (ЛН: I, 614). У Пушкина: «Он принял вызов наслажденья, / Как принимал во дни войны / Он вызов ярого сраженья» (Пушкин 1937–1959: VIII, 275).
4–308
… замечание Чернышевского (в 62-м году), что: «Если бы человек мог все свои мысли, касающиеся общественных дел, заявлять в… собраниях, ему бы незачем делать из них журнальных статей»? <… > Вместо того, чтобы писать, он бы говорил <… > а если мысли эти должны быть известны всем <… > их бы записал стенограф». – Как установил А. В. Вдовин, Набоков процитировал пассаж из анонимной статьи «Литературная собственность (Фантазия)» (Современник. 1862. Т. XCII. № 3. Отд. I. С. 229), которая была приписана Чернышевскому в полном собрании его сочинений, вышедшем в 1905–1906 годах (Чернышевский 1906: IX, 170). Впоследствии выяснилось, что автором статьи был Н. В. Шелгунов (Вдовин 2009).
4–309
… в Сибири <… > ему не давал покоя образ «эстрады» и «залы», в которой так удобно собрана, так отзывчиво зыблется публика… – По воспоминаниям В. Н. Шаганова (1839–1902), товарища Чернышевского по каторге, в Сибири он писал роман, в котором герои зимними вечерами собираются на даче в зале и ведут разговоры о научных, политических и социальных проблемах. Рабочим названием романа было «Рассказы из Белого Зала». Как сообщает Шаганов, Чернышевский, опасаясь обыска, дважды уничтожал крамольные рукописи, при отъезде на Вилюй и в Вилюйске (Шаганов 1907: 24).
–310
… из Астрахани, незадолго до смерти, он отправляет Лаврову свои «Вечера у княгини Старобельской» для «Русской Мысли» (не нашедшей возможным их напечатать), а затем посылает «Вставку» – прямо в типографию: «К тому месту, где говорится, что общество перешло из столового салона в салон, приготовленный для слушания сказки Вязовского, и описывается устройство этой аудитории… распределение стенографов и стенографисток на два отдела по двум столам или не обозначено там, или обозначено неудовлетворительно. В моей черновой рукописи это читается так: „По сторонам эстрады стояли два стола для стенографов… Вязовский подошел к стенографам, пожал им руки и разговаривал с ними, пока общество выбирало места <… >“ «Между эстрадой и передним полукругом аудитории, – (пишет Чернышевский в несуществующую типографию), – несколько правее и левее эстрады, стояли два стола; за тем, который был налево перед эстрадой, если смотреть из середины полукругов к эстраде…» и т. д. и т. д. – Цикл повестей «Вечера у княгини Старобельской», объединенных рамочной конструкцией и образом единого рассказчика по фамилии Вязовский, был задуман еще в Сибири. Первую повесть цикла «Мое оправдание» Чернышевский написал в Астрахани в 1888 году и послал для публикации в журнал «Русская мысль», издателем которого был Вукол Михайлович Лавров (1852–1912). Пока рукопись находилась в редакции, Чернышевский продолжал работу над ней и несколько раз отправлял в журнал и в типографию поправки и вставки, одна из которых частично цитируется здесь (ЛН: III, 364). 3 января 1889 года Лавров известил Чернышевского, что повесть напечатана в журнале не будет (Чернышевская 1953: 589).
4–311
«Мужчины стесненной рамою стали у подмостков, вдоль стен за последними стульями; музыканты со своими пюпитрами занимали обе стороны подмостков… Импровизатор, встреченный оглушительным плеском, поднявшимся со всех сторон – » <… > «Вот вам тема, – сказал ему Чарский: – поэт сам избирает предметы для своих песен; толпа не имеет права управлять его вдохновением». – Вместо продолжения письма Чернышевского в типографию Набоков цитирует два фрагмента из третьей и второй глав «Египетских ночей» Пушкина (Пушкин 1937–1959: VIII, 271, 268).
4–312
… новый герой <… > ждет своего выхода. <… > и вот он подходит, в наглухо застегнутом, форменном сюртуке с синим воротом, разящий честностью, нескладный, с маленькими близорукими глазами и жидковатыми бакенбардами (barbe en collier, которая Флоберу казалась столь симптоматичной); подает руку выездом, т. е. странно суя ее вперед с оттопыренным большим пальцем и представляется простуженно-конфиденциальным баском: Добролюбов. – По наблюдению А. В. Вдовина, портрет Добролюбова восходит главным образом к «Русским критикам» А. Волынского. Ср.: «Его сутуловатая, неуклюжая, семинарская фигура, нежная, но болезненная наружность, его <… > жиденькие бакенбарды, его скромность и застенчивость, его близорукие глаза, глядящие с бессильной пытливостью сквозь очки, его неловкая манера подавать мягкую руку как-то вбок, оттопырив большой палец…» (Волынский 1896: 139; Вдовин 2009). Кроме того, Набоков воспользовался подписью к дагеротипному портрету молодого Добролюбова с отцом (см. иллюстрацию) из статьи, напечатанной в том же номере «Исторического вестника», что и заметка о казни Степана Разина (см.: [3–135]) и третья часть очерков Энгельгардта о цензуре (см.: [3–126]): «Николай Александрович снят в форме Педагогического института, студентом которого он в то время состоял; на нем надет был форменный сюртук, с светлыми пуговицами и с синим воротником… [Подстрочное примечание: ] Сюртук застегивался наглухо до верху, как это и видно на портрете» (Виноградов 1901: 615–616).
«Есть такие вещи, которые позволяют мне с первого взгляда осудить человека. 1. Восхищение стихами Беранже. 2. Отвращение к благовониям. 3. Любовь к толстым тканям. 4. Голландская бородка типа жабо [la barbe portée en collier]. 5. Антипатия к борделям» (Flaubert 1889: 233). Голландскую бородку Добролюбов носил в последние годы жизни.
–312а
Их первую встречу (летом 56-го года) Чернышевский спустя чуть ли не тридцать лет <… > вспоминал со знакомой нам уже детальностью… – В заметке, приложенной к письму А. Н. Пыпину от 1 ноября 1886 года и написанной по просьбе последнего (см.: [4–266]), Н. Г. подробно рассказал о первой встрече с Добролюбовым в редакции «Современника» (ЛН: III, 498–500).
–313
… в «Свистке» он вышучивал Пирогова, пародируя Лермонтова… – «Свисток» – сатирическое приложение к «Современнику» – был основан по инициативе Добролюбова, который регулярно писал для него пародии и стихи на злобу дня, обычно в форме комических перепевов известнейших произведений русской лирики. Подобный перепев лермонтовского «Выхожу один я на дорогу…» – стихотворение «Грустная дума гимназиста лютеранского исповедания и не Киевского округа» («Выхожу задумчиво из класса…», 1860) – вышучивал знаменитого врача и педагога Н. И. Пирогова (1810–1881), попечителя Киевского учебного округа, за то, что он занял компромиссную позицию по вопросу телесных наказаний в школах (Добролюбов 1969: 177).
–314
«комар» был сам по себе смешон, комар, севший на нос, смешнее вдвойне, а комар, влетевший в присутственное место и укусивший столоначальника, заставлял слушателей стонать и корчиться от смеха! – В сатирических и юмористических журналах 1860-х годов «комариная» тема была представлена слабо. Можно отметить лишь злободневную карикатуру художника К. А. Трутовского (1826–1893) на сюжет басни Крылова «Лев и комар» (1864). Вместо льва он изобразил разгневанного важного господина, который держит в руке «укусивший» его сатирический журнал обличительного направления. Впоследствии эта известная карикатура была воспроизведена в некрологе Тарновского, напечатанном в журнале «Исторический вестник», который Набоков внимательно штудировал, собирая материал для четвертой главы «Дара» (Булгаков 1893: 464).
«Осколки» (1881–1912), выходившем под редакцией Н. А. Лейкина. В 1885 году журнал даже выпустил специальный «комариный» номер. Представляя его читателям, один из постоянных авторов «Осколков», юморист В. В. Билибин (псевдоним И. Грэкъ) писал: «Мы начали наше обозрение с холодной погоды. Но тем не менее, комары дают себя чувствовать. Скоро наступит вполне „комариное время“. На комаров до сих пор обращали мало внимания в литературе. Только дедушка Крылов написал басню, где отдал справедливость комариной силе и назойливости. Сегодня мы пускаем комаров в критику первой страницей. Если не приходится пускать в критику благородных животных, всяких этаких сильных львов мира сего, то будем рисовать карикатуры на комаров. По сезону. В комариное время – комариные и карикатуры» (Осколки. 1885. № 23. 8 июня. С. 4). На первой странице журнала было помещено восемь карикатур художника В. И. Порфирьева под общим заголовком «Комариное время» с юмористическими подписями.
По предположению А. В. Вдовина, Набоков мог иметь в виду главу «О корени происхождения глуповцев» «Истории одного города» (1869–1870) Салтыкова-Щедрина. Предками жителей Глупова здесь названы «древние головотяпы», которые среди прочего были славны тем, что «комара за восемь верст ловить ходили, а комар у пошехонца на носу сидел». Когда князь спрашивает их, чем они замечательны, головотяпы отвечают: «Да вот комара за семь верст ловили, – <… > и вдруг им сделалось так смешно, так смешно… Посмотрели они друг на дружку и прыснули…» (Салтыков-Щедрин 1965–1977: III, 270, 272; Вдовин 2009).
–314а
Гораздо занимательнее тупой и тяжеловесной критики Добролюбова <… > та легкомысленная сторона его жизни, та лихорадочная романтическая игривость, которая впоследствии послужила Чернышевскому материалом для изображения «любовных интриг» Левицкого (в «Прологе»). – В романе «Пролог» (см.: [4–138]) Добролюбов выведен под именем Левицкого. Вторая, незаконченная часть романа написана в форме его дневника, где он довольно откровенно пишет о своих вожделениях к женщинам разного рода – кокотке Анюте, «бесстыднице Насте», не вполне добродетельной Мери, которую развратила жизнь в Париже, приличным девицам, замужним женщинам – и о своих отношениях с ними. П. Ф. Николаев, слышавший главы из «Пролога» на каторге, заметил, что главные герои романа Чернышевскому не удались: «… Волгин, несмотря на свой ум и образованность, выходит просто ученым простофилей <… > а его жена – какой-то провинциальной кумушкой, везде лезущей, устраивающей и расстраивающей разные любовные интриги других <… > Левицкий (Добролюбов) еще хуже: тут фантазия Николая Гавриловича сыграла с ним уже совсем нехорошую штуку. Автор, очевидно, любит этого героя своего романа <… > хочет сказать читателю: любуйтесь Левицким <… > и этого пробует добиться изображением разных чисто амурных похождений и поползновений Левицкого, да притом часто и не совсем чистоплотного свойства. Выходит Бог знает что: не то какой-то слюнтяй, не то простой юбочник» (Николаев 1906: 42).
–315
… — По воспоминаниям С. Г. Стахевича, Чернышевский на каторге однажды бросил вскользь: «Добролюбов был очень влюбчив, пассий у него было много» (Стахевич 1928: 99–100). Биографические сведения о сердечных привязанностях Добролюбова Набоков почерпнул из его писем Бордюгову (см.: [4–274] и примеч.), а также из письма Чернышевского А. Н. Пыпину от 25 февраля 1878 года (ЧвС: III, 53–54; ЛН: III, 503–509). Эти источники цитируются и перифразируются в тексте.
–316
… пускай тут мелькнет: дуется в дурачки с генералом, не простым, со звездой; влюблен в его дочку… – Историю этой краткой неудачной влюбленности сам Добролюбов рассказал в письме Бордюгову от 24–25 февраля 1860 года. Во вступительной статье М. М. Филиппова к 6-му изданию сочинений Добролюбова она изложена следующим образом: влюбившись с первого взгляда в красивую девушку, Добролюбов «поспешил познакомиться с ее отцом и тотчас предложил себя в партнеры по карточной игре, чем снискал расположение отца. Добролюбов пренаивно сознается, что <… > он, действительно, первый раз в жизни «егозил», как мог с генералом – отец ее был генерал со звездой. Вскоре Добролюбов получил приглашение в дом ее отца <… > Добролюбова посадили за карты с генералом. Наконец, уставши донельзя, он пошел к дамам <… > Дамы играли в дурачки. Как нарочно, Добролюбова посадили также играть – как раз рядом с тою, в которую он уже успел влюбиться». Вскоре после этого визита, однако, выяснилось, что девушка помолвлена и скоро выходит замуж (Добролюбов 1901: I, LV).
–317
У него была немка в Старой Руссе, крепкая, тягостная связь. От поездки к ней Чернышевский удерживал его в полном смысле слова: долго боролись, оба вялые, тощие, потные… – М. М. Филиппов сообщает: «Во время своего пребывания в Старой Руссе Добролюбов сблизился с девушкой доброй и честной, но совершенно необразованной и невоспитанной. Девушка эта (немка или шведка) известна из переписки Добролюбова под вымышленными именами» (Там же: XLIV). Ее подлинное имя – Тереза Карловна Гринвальд (точнее Грюнвальд) – было названо в записях Чернышевского (ЛН: III, 653), который знал о связи с ней Добролюбова и настаивал на разрыве их отношений. В письме к А. Н. Пыпину Чернышевский вспоминал, что однажды ему пришлось силой увезти Добролюбова с вокзала к себе, чтобы не пустить к Терезе: «… я его, который был тогда еще здоров и потому был вдвое сильнее меня, – насильно повел из вокзала, где ждал его, – в карету, насильно втащил по лестнице к себе, – много раз брал снова в охабку < sic!> и клал на диван <… > Он предвидел; он хотел убежать из вокзала от меня. Но – без драки, не мог вырваться» (ЛН: III, 503–504).
из публичного дома и после недолгой совместной жизни оставил (подробнее см.: Вдовин 2017: 95–119, 187–201). В Старую Руссу Добролюбов ездил на лечение, а не к Терезе, и Чернышевский удерживал его от женитьбы на ней, когда он вернулся оттуда в Петербург.
–318
«интригу» с Ольгой Сократовной, хочет жениться на ее сестре (имевшей, впрочем, жениха). – Об этой сплетне Добролюбов сообщил Бордюгову в письме от 24 мая 1859 года (Чернышевский 1890: 512). Ср. в пересказе Филиппова: «Между тем какие-то московские сплетники успели распространить новую гнусную сплетню на Добролюбова, о которой он с негодованием сообщал все тому же Бордюгову. Уверяли, что будто Добролюбов хочет жениться на сестре госпожи Чернышевской для прикрытия интриги, сведенной им будто бы с самою госпожей Чернышевскою. Добролюбов немедленно и сам сообщил ему об этой гнусной сплетне» (Добролюбов 1901: I, LII).
4–319
– Об отношениях Добролюбова с Ольгой Сократовной и ее сестрой Анной см.: [4–274]. Как замечает Филиппов: «кокетство г-жи Чернышевской было очень тонко: она поверяла Добролюбову все свои тайны, объясняя это тем, что „собственно не считает его за мужчину“» (Там же: L). В маскарад Добролюбова возили не сестры Васильевы, а И. И. Панаев, но «попытки навязать Добролюбова маскам оказались неудачными, и он бродил один, сумрачен и одинок» (Там же). Костюмы капуцина и мороженника упоминаются в описаниях маскарадов конца 1850-х – начала 1860-х годов. «Шумен маскарад на масленице, – писал «Русский художественный листок», – реже встречаются рыцари печального образа – вялые, угрюмо-таинственные капуцины» (1858. № 4. 1 февраля). В том же листке сообщалось, что на святочном маскараде художников в декабре 1860 года профессор архитектуры А. П. Брюллов был «в костюме католического монаха с капуцином на голове» (1861. № 4. 1 февраля). Фельетонист «Библиотеки для чтения» писал о большом святочном маскараде следующего года: «Представьте себе почти тысячную толпу масок, и каких масок! русскую ведьму, русского дурака, фей, мороженника, лампу и даже, говорят, перчатку…» (1861. Т. 168. № 12. Фельетон. С. 2).
4–320
«совершенно помутили» его. «Я знаю, что тут ничего нельзя добиться, – писал он приятелю, – потому что ни один разговор не обходится без того, что хотя человек я и хороший, но уж слишком неуклюж и почти противен. Я понимаю, что я и не должен ничего добиваться, потому что Николай Гаврилович все-таки мне дороже ее. Но в то же время я не имел сил отстать от нее». – Цитируется письмо Бордюгову от 20 марта 1859 года, в котором Добролюбов признался: «Несколько прогулок вдвоем [с Ольгой Сократовной] по Невскому, между двумя и пятью часами, несколько бесед с нею в доме, две, три поездки в театр, наконец два, три катанья на тройке за город, в небольшом обществе, совершенно меня помутили» (Добролюбов 1901: L). Из всех публикаторов писем Добролюбова только Филиппов приводит цитату в той же редакции, которая дана в тексте «Дара»; в других доступных Набокову источниках имя и отчество Чернышевского заменены на вымышленные инициалы, фамилию или слова «ее муж».
–321
<… > все же почувствовал обиду: <… > у него произошло с Добролюбовым откровенное объяснение… – Домысел Набокова. Сам Чернышевский в примечании к соответствующему месту в письме Добролюбова Бордюгову так описал свою реакцию на сплетню: «[он] [38] рассмеялся и сказал Николаю Александровичу, что это глупости не заслуживающие внимания; его жена, которой пересказал он этот вздор, смутивший Николая Александровича, тоже посмеялась и сказала <… > что не следует обращать внимания на глупые сплетни». После этого «Николай Александрович <… > проводил все свободное время на даче у [Чернышевских]; обыкновенно и ночевал там» (Чернышевский 1890: 512).
4–322
… вскоре после этого он уехал в Лондон «ломать Герцена» (как впоследствии выразился), т. е. дать ему нагоняй за нападки в «Колоколе» на того же Добролюбова. – В письме к издателю К. Т. Солдатенкову от 26 декабря 1888 года Чернышевский писал: «Я ломаю каждого, кому вздумаю помять ребра; я медведь. Я ломал людей, ломавших все и всех, до чего и до кого дотронутся; я ломал Герцена (я ездил к нему дать ему выговор за нападение на Добролюбова и – он вертелся передо мной, как школьник)…» (ЛН: III, 349; Стеклов 1928: II, 55, примеч. 1). Короткую поездку в Лондон Чернышевский совершил в июне 1859 года, сразу после появления в «Колоколе» резко полемической статьи Герцена «Very Dangerous!!!», направленной против радикальной позиции «Современника» и, в частности против Добролюбова, но об этом вояже известно немного (см.: Антонович 1933: 48–97; Стеклов 1928: II, 48–51).
4–323
«Современника» за границей; все предчувствовали, что его скоро закроют. – Об этом писала в своих воспоминаниях Наталья Александровна Тучкова-Огарева (1829–1913), гражданская жена Герцена. По ее словам, Чернышевский запрашивал Герцена, согласен ли тот будет издавать «Современник» в Лондоне, если издание журнала будет запрещено в России. «На это предложение Герцен был безусловно согласен. Тогда Чернышевский решился ехать сам в Лондон для личных переговоров с Александром Ивановичем. <… > Насчет издания «Современника» они столковались в несколько слов» (Огарева-Тучкова 1903: 163; НГЧ: 261). Все без исключения исследователи вопроса считают, что Тучкова-Огарева ошиблась, так как в 1859 году ничто не предвещало закрытие «Современника», и что она, возможно, отнесла ко времени визита Чернышевского переговоры об издании журнала за границей, которые велись в 1862 году, после его запрещения (см., например: Лемке 1907: 223; Стеклов 1928: II, 362–363).
–324
«Да что там много рассказывать, – туман был, качало, ну, что еще может быть?» – Е. А. Ляцкий в предисловии к первому тому сборников «Чернышевский в Сибири» сообщает: «Когда, по возвращении из Лондона, куда он ездил для свидания с Герценом, у него спрашивали, что он видел во время своей поездки, он отвечал, улыбаясь: „Видел море, видел туман, была и морская болезнь“» (ЧвС: I, III).
4–325
… сама жизнь (в который раз) опровергла его же аксиому: «Осязаемый предмет действует гораздо сильнее отвлеченного понятия о нем». – Цитата из работы Чернышевского «Антропологический принцип в философии» (Чернышевский 1939–1953: VII, 232).
–326
зал в солнечный сад, неся на руках годовалую дочку в кружевной пелериночке. По залу (действие происходит в Патнэй, у Герцена) ходит взад-вперед с Александром Ивановичем (тогда были очень приняты эти комнатные прогулки) среднего роста господин, с лицом некрасивым, но «озаренным удивительным выражением самоотверженности и покорности судьбе» <… > Герцен познакомил ее со своим собеседником. Чернышевский погладил ребенка по волосам и проговорил своим тихим голосом: «У меня тоже есть такие, но я почти никогда их не вижу». – Даты пребывания Чернышевского в Лондоне Набоков взял из примечания к книге Стеклова, который сослался на «Канву биографии Герцена», составленную М. К. Лемке, и ошибочно отнес их к новому стилю (Стеклов 1928: II, 48, примеч. 3). На самом деле, как было установлено впоследствии, Чернышевский прибыл в Лондон 24 июня по старому стилю, а уехал 30-го, и встречался с Герценом, который жил тогда не в Патнэй (Putney), a в соседнем пригороде Лондона – Фулеме (Fulham), дважды – в день приезда и 27 июня (см.: Коротков 1971; Эйдельман 1979).
–323]) оказалась единственной мимолетной свидетельницей второй встречи Чернышевского с Герценом. В ее воспоминаниях этому посвящен всего лишь один абзац. «Как теперь вижу этого человека, – писала она: – я шла в сад через зал, неся на руках свою маленькую дочь, которой было немного более года; Чернышевский ходил по зале с Александром Ивановичем; последний остановил меня и познакомил со своим собеседником. Чернышевский был среднего роста; лицо его было некрасиво, черты неправильны, но выражение лица, эта особенная красота некрасивых, было замечательно, исполнено кроткой задумчивости, в которой светились самопожертвование и покорность судьбе. Он погладил ребенка по голове и проговорил тихо: „У меня тоже есть такие, но я почти никогда их не вижу“» (Тучкова-Огарева 1903: 163; НГЧ: 261). Это описание Набоков разворачивает в драматическую сцену, примысливая к нему целый ряд подробностей.
– чаще поодиночке, но иногда парами или группами. Особенно много подобных «комнатных прогулок» у Тургенева, Писемского, Достоевского, Салтыкова-Щедрина, Льва Толстого. Из целого ряда мемуаров, помимо свидетельства Тучковой-Огаревой, выясняется также, что в 1850–1880-х годах на таких парных прогулках нередко велись серьезные разговоры. Ср., например: «Однажды, когда мы с Петей Борисовым ходили взад и вперед по комнате, толкуя о ширине замысла и исполнения Гетевского Фауста…» (Фет 1990: 367); «Мы же с отцом Василием <… > остались и, ходя взад-вперед по зале, проговорили до третьего часа ночи…» (Синегуб 1906: 68–69); [о С. А. Юрьеве, обсуждавшем с гостями издание нового журнала «Беседа»: ] «… подойдет к одному из гостей, возьмет его за руку, ходит с ним взад и вперед…» (Веселовский 1907: 713); [о напряженном разговоре гимназиста с инспектором: ] «Мы долго ходили с ним взад и вперед по залу» (Терпигоров 1896: 415).
4–327
… он путал имена своих детей: в Саратове находился его маленький Виктор, вскоре там умерший <… > а он посылал поцелуй «Сашурке»… — Чернышевский спутал имена сыновей в письме к отцу от 5 сентября 1860 года; по этому поводу Ольга Сократовна сделала приписку: «Заврался папаша» (ЛН: II, 303). Виктор (р. 1857) умер от скарлатины в Саратове 19 ноября 1860 года.
4–327а
… Герцен <… > стал отвечать на что-то, сказанное до того Чернышевским: «… ну да, – вот и посылали их в рудники»… – Реплика Герцена, как бы предсказывающая судьбу Чернышевского, – это, кажется, единственный случай прямой речи исторического лица в романе, у которого нет источника. Тем не менее о ссылке в сибирские рудники декабристов, а затем и других политических преступников Герцен писал неоднократно. В юности, по его воспоминаниям, он сам примерял к себе роль арестованного декабриста: «На сто ладов придумывал я, как буду говорить с Николаем, как он потом отправит меня в рудники, казнит» (Герцен 1954–1966: VIII, 82). Однако по иронии судьбы каторга была суждена не ему, а его собеседнику.
–328
– В письме к Терезе Грюнвальд (см.: [4–317]) от 10 февраля 1862 года Чернышевский известил ее о смерти Добролюбова в ночь с 16 на 17 ноября 1861 года: «У Николая Александровича была чахотка. К ней прибавилась Брайтова болезнь, [39] состоящая в упадке питания и столь же неизлечимая, как чахотка» (ЛН: II, 395). А. Я. Панаева утверждала, что у Добролюбова доктора нашли, кроме туберкулеза, «очень серьезную болезнь в почках», а незадолго до смерти у него «развилась сахарная болезнь» (Панаева 1972: 287, 293). Брат Добролюбова Владимир сообщил М. М. Филиппову, что, «по словам Боткина, он умер от болезни почек, и ни в коем случае не от чахотки» (Добролюбов 1901: I, LXIII).
–329
… – Ср. в воспоминаниях Панаевой: «Чернышевский каждый вечер аккуратно приходил посидеть с Добролюбовым» (Панаева 1972: 292).
4–330
«К барским крестьянам» написана нашим героем. «Разговоров было мало», – вспоминает Шелгунов (писавший «К солдатам»)… – Автором прокламации «К барским крестьянам» Чернышевский прямо назван в мемуарах Н. В. Шелгунова (см.: [4–163]), сообщавшего: «… я написал прокламацию „К солдатам“, а Чернышевский прокламацию „К народу“, и вручил их для печатания Костомарову. Разговоров вообще было у нас мало, а о прокламациях тем более» (Шелгунов 1967: 243; Стеклов 1928: II, 282).
–331
… Владислав Костомаров, печатавший эти воззвания… — Ошибка в имени Всеволода Костомарова (см.: [4–36]) здесь и далее, возможно, сделана преднамеренно, чтобы оправдать наблюдение дотошного рецензента книги Годунова-Чердынцева, заметившего в ней несколько описок (482).
4–332
«Так вот она какая, в исправду-то воля бывает <… > Что толку-то, если в одном селе булгу поднять». – Цитируется прокламация «К барским крестьянам» (Лемке 1907: 344, 345; Стеклов 1928: II, 291).
Граф Федор Васильевич Ростопчин (1763–1828) – государственный деятель, писатель. В 1812 году, во время наступления Наполеона, будучи генерал-губернатором Москвы, издавал обращения к народу, названные им «афишами». Некоторые из них написаны нарочито простецким слогом. Ср., например, в афише от имени мещанина Карнюшки Чихирина, обращающегося к французам: «Полно демоном-то наряжаться: молитву сотворим, так до петухов сгинешь! Сиди-ка дома, да играй в жмурки, либо в гулючки. Полно тебе фиглярить: ведь солдаты-то твои карлики, да щегольки; ни тулупа, ни рукавиц, ни малахая, ни онуч не наденут. Ну, где им русское житье-бытье вынести?» (Ростопчин 1889: 19–20).
–333
… «булга» <… > волжское слово… — В словаре Даля слово «булга» (‘тревога, суета, беспокойство’) имеет помету «симбирское».
–334
По сведениям народовольческим, Чернышевский <… > предложил Слепцову и его друзьям организовать основную пятерку… — Хотя Чернышевский, бесспорно, был идейным вдохновителем тайного общества «Земля и воля», вопрос о его практическом участии в нем до сих пор остается дискуссионным. Один из первых руководителей «Земли и воли» Александр Александрович Слепцов (1835–1906), вскоре отошедший от революционного движения, по свидетельству его жены, Марии Николаевны Слепцовой (урожд. Лавровой, 1861–1951), якобы утверждал, что Чернышевский явился инициатором создания и членом центральной конспиративной пятерки, вошедшей в состав организации (Слепцова 1933: 404), но сообщенные ею сведения не подтверждаются другими мемуаристами. В своих воспоминаниях Слепцова также объяснила (по утраченным записям мужа) устройство системы «пятерок» и назвала некоторых их членов (Там же: 433).
–335
После студенческих беспорядков в октябре 61-го года надзор за ним установился постоянный, но работа сыщиков не отличалась тонкостью: у Николая Гавриловича служила в кухарках жена швейцара, рослая, румяная старуха с несколько неожиданным именем: Муза. Ее без труда подкупили – пятирублевкой на кофе, до которого она была весьма лакома. – Как пишет Стеклов, надзор за Чернышевским «усилился с осени 1861 года, после беспорядков в петербургском университете, в которых правительство и реакционная часть общества также обвиняли Чернышевского» (Стеклов 1928: II, 327–328). Самое раннее из найденных в архиве донесений тайных агентов Третьего отделения датируется 24 октября 1861 года. В донесениях упоминаются осведомители, следившие за Н. Г.: «подкупленный швейцар» и его жена, которую определили в кухарки к Чернышевским, выдав «для поощрения <… > несколько рублей на кофе», который «она очень любила» (Шилов 1926: 98–99, 101; Стеклов 1928: II, 328). Имя шпионки, ее рост, возраст и цвет лица историческими источниками не засвидетельствованы. Называя кухарку Музой, Набоков иронически откликается на слова Чернышевского, писавшего: «В наш век не нужно быть поэтом, чтобы иметь Музу или Цецилию; ни впадать в галлюцинацию, чтобы видеть ее» (Чернышевский 1939–1953: XII, 191).
–336
… 17 ноября 1861 г. <… > Добролюбов скончался. Его хоронили на Волковом кладбище, в «простом дубовом гробу» <… > рядом с Белинским. – В северо-восточной части Волкова кладбища в Петербурге (ныне Волковское; по названию протекающей через него реки Волковки и одноименной исторической деревни) похоронено много известных литераторов, начиная с Белинского. Описывая вынос тела Добролюбова из квартиры, А. Я. Панаева отмечала: «Простой дубовый гроб, без венков и цветов, понесли на руках, а парные дроги и две-три наемные кареты следовали за процессией» (Панаева 1972: 299).
–337
«Вдруг вышел энергичный бритый господин», – вспоминает очевидец… — Этим очевидцем был Николай Викторович Рейнгардт (1842 – после 1905), который именно тогда, на похоронах Добролюбова, впервые увидел Чернышевского, своего кумира, которого не знал в лицо. В мемуарах он писал, что после выступления Некрасова «вышел из кучки и подошел к гробу гладко выбритый господин и громким, энергическим голосом произнес…» (Рейнгардт 1905: 452; Стеклов 1928: II, 229–230).
–338
… так как народу собралось немного и это его раздражало, он поговорил об этом с обстоятельной иронией. Покамест он говорил, Ольга Сократовна сотрясалась от плача, опираясь на руку одного из заботливых студентов, всегда бывших при ней… – «Прибыв <… > на кладбище, мы застали там очень немногих лиц, пришедших проводить знаменитого критика в последнее жилище», – отметил Рейнгардт (Рейнгардт 1905: 452). Стеклов предположил, что это «не могло не раздражить Чернышевского, ожидавшего, по-видимому, большого наплыва провожающих» (Стеклов 1928: II, 229). Читая у гроба Добролюбова его предсмертное стихотворение «Пускай умру, печали мало…», Н. Г. прервался после строк: «Боюсь <… > Чтоб бескорыстною толпою / За ним [гробом автора] не шли мои друзья» и, по словам Рейнгардта, «с грустной иронией заметил: „кажется, опасения покойного были напрасны: немного нас тут собралось“» (Там же: 230; Рейнгардт 1905: 453).
«несколько студентов и дам», но была ли среди них Ольга Сократовна, источники умалчивают.
–339
… другой же держал <… > енотовую шапку самого, который, в распахнутой шубе – несмотря на мороз, – вынул тетрадь и сердитым наставительным голосом стал читать по ней земляные стихи Добролюбова о честности и смерти. – По воспоминаниям брата Добролюбова Владимира, из выступавших на кладбище «особенно горячо говорил Н. Г. Чернышевский, не заметивший даже, несмотря на довольно сильный мороз, что его енотовая шуба распахнулась и грудь его была совсем открыта» (Добролюбов 1901: I, LXIII). Согласно Рейнгардту, Н. Г. «с большим чувством» прочел «некоторые стихотворения, между прочим: „Я ваш, друзья, хочу быть вашим… “ [40] и „Пускай умру, печали мало… “» (Рейнгардт 1905: 453; Стеклов 1928: II, 230), а согласно присутствовавшему на похоронах секретному агенту Третьего отделения – «два довольно длинные стихотворения <… > в весьма либеральном духе написанные, из которых первое оканчивалось словами: „Прости, мой друг, я умираю оттого, что честен был“, а второе словами: „И делал доброе я дело среди царюющего зла“» (Шилов 1926: 92). Агент неточно запомнил совсем не длинное предсмертное «Милый друг, я умираю / Оттого, что был я честен; / Но зато родному краю, / Верно буду я известен. // Милый друг, я умираю, / Но спокоен я душою… / И тебя благословляю: / Шествуй тою же стезею» (Добролюбов 1969: 123), а также концовку стихотворения «Памяти отца»: «На битву жизни вышел смело, / И жизнь свободно потекла… / И делал я благое дело / Среди царюющего зла» (Там же: 94). Набоков отсылает к первому из них.
Енотовая шапка (головной убор, для XIX века не характерный), заменившая банальную енотовую шубу источника, возможно, пришла из рассказа Чехова «Холодная кровь», где есть мимолетная зарисовка странно одетого пассажира на железнодорожной станции: «… на диванчике, обитом серым сукном, сидит какой-то благообразный господин с бакенами, в очках и в енотовой шапке; на нем какая-то странная шубка, очень похожая на женскую, с меховой опушкой, с аксельбантами и с разрезами на рукавах» (Чехов 1974–1982: VIII, 383).
–340
«Да-с, – закончил Чернышевский, – тут дело не в том, господа, что цензура, кромсавшая его статьи, довела Добролюбова до болезни почек. Для своей славы он сделал довольно. Для себя ему незачем было жить дальше. Людям такого закала и таких стремлений жизнь не дает ничего, кроме жгучей скорби. Честность – вот была его смертельная болезнь»… – Поскольку текст речи Чернышевского над могилой Добролюбова неизвестен, Набоков смонтировал ее предположительную концовку, использовав три источника:
«Мне рассказывали, что третьего дня на похоронах Добролюбова <… > Чернышевский сказал на Волковом кладбище удивительную речь. Темою было, что Добролюбов умер жертвою цензуры, которая обрезывала его статьи и тем довела до болезни почек, а затем и до смерти» (Стеклов 1928: II, 232).
«Н. А. Добролюбов», напечатанной в «Современнике»: «Для своей славы он сделал довольно. Для себя ему незачем было жить дольше. Людям такого закала и таких стремлений жизнь не дает ничего, кроме жгучей скорби…» (Чернышевский 1939–1953: VII, 852).
«Добролюбов умер оттого, что был честен» (Шелгунов 1967: 210).
–341
… указав третье, свободное место, Чернышевский воскликнул: «Нет для него человека в России!» (был: это место вскоре занял Писарев). – Ср.: «Когда опускали гроб Добролюбова в могилу рядом с Белинским, Чернышевский указал на третье свободное место и сказал: „Но нет для него человека в России“. Это третье свободное место подле Белинского и Добролюбова Писарев не занял: его похоронили против Добролюбова, через дорожку» (Там же).
4–342
… в списке будущего конституционного министерства он значился премьер-министром. – Об этом со слов А. Н. Энгельгардта (1832–1893), активного участника революционного движения начала 1860-х годов, сообщал в своих воспоминаниях его сын, историк Н. А. Энгельгардт (1867–1942): «Конспираторы показали отцу <… > список будущего конституционного министерства. Премьер-министром значился Чернышевский» (Энгельгардт 1910: 550).
–343
«что-то», о котором <… > говорит Стеклов и которое в Сибири угасло <… > несомненно было в Чернышевском… – Имеется в виду следующее замечание: «Физически Чернышевский пережил вилюйскую ссылку, но духовно он вышел из нее искалеченным, с надорванными силами и душевным надломом. В отдельности все в нем как будто сохранилось: и ум, и энергия, и революционное настроение; а в целом чего-то уже не хватало, что-то исчезло бесследно, и это что-то было как раз то, что в свое время сделало из него идейного вождя революционного поколения шестидесятых годов» (Стеклов 1928: II, 537).
4–344
«Эта бешеная шайка жаждет крови <… > избавьте нас от Чернышевского…» – Из анонимного письма, поступившего в Третье отделение (Лемке 1923: 179; Стеклов 1928: II, 357–358).
4–345
«Безлюдие… Россыпи гор… Тьма озер и болот… Недостаток в самых необходимейших вещах… Неисправность почтосодержателей… (Все это) утомляет и гениальное терпение» (так в «Современнике» он выписывал из книги географа Сельского о Якутской области <… >). – Речь идет о статье (не книге!) иркутского краеведа Иллариона Сергеевича Сельского (1808–1861) «Описание дороги от Якутска до Среднеколымска», цитаты из которой приводились в рецензии «Современника» на первую книжку «Записок Сибирского отдела Императорского Русского Географического общества» (СПб., 1856) (Современник. 1856. № 10. Отд. IV. С. 41–47). Автором рецензии долгое время считался Чернышевский (Чернышевский 1906: II, 578; Чернышевский 1939–1953: III, 595), однако, как выяснилось впоследствии, она принадлежала не ему, а А. Н. Пыпину (Боград 1959: 305, 533).
–346
– Афоризм принадлежит Н. А. Энгельгардту. См.: Энгельгардт 1901: 605, 992; Энгельгардт 1904: 134, 168.
4–347
… в то время, когда власти опасались, например, что «под музыкальными знаками могут быть скрыты злонамеренные сочинения», а посему поручали специальным лицам за хороший оклад заняться расшифрованием нот, Чернышевский в своем журнале <… > делал бешеную рекламу Фейербаху. – В распоряжении по Московскому цензурному комитету от 15 марта 1851 года указывалось: «Имея в виду опасения, что под знаками нотными могут быть скрыты злонамеренные сочинения, написанные по известному ключу <… > Главное Управление Цензуры, для предупреждения такого злоупотребления, предоставило Цензурному Комитету, в случаях сомнительных, поручать известным Комитету лицам, знающим музыку, предварительное рассмотрение музыкальных пьес и о вознаграждении их, по мере трудов, входить с особыми представлениями в конце года» (Сборник 1862: 273; Энгельгардт 1901: 179; Энгельгардт 1904: 101; Лемке 1904: 275). Чернышевский начал пропагандировать учение Фейербаха несколько позже, уже после смерти Николая I и ослабления цензуры, в пятой статье «Очерков гоголевского периода» (см.: [4–283]). Однако даже тогда цензура запрещала «вредное» учение материализма, и Чернышевский, не имея возможности ссылаться на Фейербаха, пользовался прозрачными иносказаниями, восхваляя «совершенно новое философское учение», в котором система Гегеля получила «свой смысл и оправдание», «положительную философию», которая сливается с «общею теориею естествоведения и антропологиею», «новый элемент» и т. п. (Чернышевский 1939–1953: III, 179–180).
4–348
<… > он с долбящим упорством ставил в скобках чуть ли не после каждой второй фразы: Италия, в Италии, я говорю об Италии, – развращенный уже читатель знал, что речь о России и крестьянском вопросе. – Прежде всего имеются в виду обзоры современной политики в «Современнике», где Чернышевский часто обсуждал события в Италии, а также его некрологическая статья о графе Камилло Бенсо ди Кавуре (1810–1861), видном итальянском политическом деятеле, первом премьер-министре объединенной Италии (Современник. 1861. № 6. Отд. II. С. 245–262; Чернышевский 1939–1953: VII, 669–684). На тайный смысл этой статьи указал М. Н. Катков, который, обращаясь к Чернышевскому, писал в «Русском вестнике»: «… вы сочинили игру в Кавура и Гарибальди, водевиль, имеющий своим сюжетом прогрессистов крайних и прогрессистов умеренных» (Стеклов 1928: II, 168).
–349
… для сведения Третьего отделения была тщательно составлена Владиславом Костомаровым вся гамма этого «буффонства»; работа – подлая… – Bсeволод < sic!> (см.: [4–331]) Костомаров действительно составил для следственной комиссии подробный «Разбор литературной деятельности Чернышевского», где, в частности, указал на характерное для «Современника» «надувательство цензуры» с помощью «методы полуслов и намеков, слишком понятных для вникающего читателя» (Лемке 1923: 392–396). Однако о «специальных приемах» и «буффонстве» Чернышевского говорилось в другой представленной следствию записке, автором которой считают профессора М. И. Касторского (1809–1866). «Специальные приемы», согласно записке, состояли в маскировке главной идеи статьи «пустой болтовней» и «пошлыми речами»; в «буффонстве и глумлении»; во введении нужной мысли под видом отрицания ее и т. п. (Там же: 384–385).
4–350
– См.: [4–247], [4–261]. Первый вариант автобиографических заметок Н. И. Костомарова был напечатан еще при жизни Чернышевского и вызвал у него резкую реакцию. В частности, Костомаров писал: «Я виделся с Чернышевским очень часто и сошелся с ним. Мы играли с ним в шахматы (он играл мастерски), толковали, читали вместе…» (Костомаров 1885: 24; Стеклов 1928: I, 108). В пространных замечаниях по поводу автобиографии Костомарова, содержащихся в двух письмах А. Н. Пыпину от 9 августа и 29 октября 1885 года, Чернышевский комментировал: «Действительно, играли в шахматы (только напрасно он думает, что я „играл мастерски“; я играл, как тогда, так и после, до такой степени плохо, что хорошие игроки, попробовав сыграть со мною одну партию, не хотели играть больше: моя игра была так слаба, что не представляла занимательности для них. Костомаров тоже играл плохо; потому и мог находить, что я умею играть)» (ЛН: III, 525).
–351
забавой, все отдал приятелю. – Резюме той самой статьи «Чернышевский и шахматы», которая дала толчок замыслу книги Годунова-Чердынцева (см.: [3–66]). Из дневниковых записей Н. Г. 1848–1849 годов, приведенных в статье, мы знаем, что он купил на толкучке шахматы, в которых недоставало пешки и коня, обменял их, потеряв по дороге одну пешку, купил «скверное» руководство к шахматной игре и пытался разбирать по нему партии, играл сам с собой и с родственниками и, наконец, два месяца спустя, отдал «шахматы и шахматные книги» Лободовскому (ЛН: I, 352–353, 363, 385, 393).
«Пустой забавой» Чернышевский в диссертации назвал искусство, лишенное общественно полезного содержания. Ср.: «Содержание, достойное внимания мыслящего человека, одно только в состоянии избавить искусство от упрека, будто бы оно – пустая забава, чем оно и действительно бывает чрезвычайно часто» (Чернышевский 1939–1953: II, 79). Это программное заявление было дважды процитировано в статье Д. И. Писарева «Разрушение эстетики». Выражение несколько раз встречается в письмах Чернышевского из Сибири. «Пустой забавой» он называет статистику, математический анализ, свою попытку рассчитать распределение теплоты по земному шару, установление изотерм, решение сына отправиться волонтером на войну с Турцией (ЧвС: I, 162; II, 29, 43, 199).
«Шахматный конь» сошедший с ума шахматист начинает прыгать по квадратам воображаемой доски: «и это была не пустая забава / и недолго смеялись над ним» (Набоков 1999–2000: II, 559).
4–352
… помня, что Лессинг с Мендельсоном сошелся за шахматной доской. – В биографии Лессинга (см.: [4–150]) Чернышевский отметил, что Лессинг и философ Мозес Мендельсон (1726–1786), слывший хорошим шахматистом, «сблизились за шахматной доскою» (Чернышевский 1939–1953: IV, 119).
4–353
… он основал Шах-клуб, который был открыт в январе 62-го года, просуществовал весну, постепенно хирея, и сам бы угас, если б не был закрыт в связи с «петербургскими пожарами». Это был просто литературно-политический кружок, помещавшийся в доме Руадзе. – Набоков следует здесь за Стекловым, который, в свою очередь, не вполне точно пересказал соответствующий фрагмент «Воспоминаний» Л. Ф. Пантелеева и примечания к изданию «Записок» М. Л. Михайлова (Михайлов 1922: 25). Ср.: «Шахматный клуб или, как его называли, „Шах-клуб“, открытый в январе 1862 года и закрытый в июне того же года в связи с петербургскими пожарами, был своеобразным литературно-политическим клубом, в котором встречались и обменивались мнениями писатели, имевшие отношение к общественной жизни. <… > Приблизительно то же рассказывает о Шахматном клубе и Л. Пантелеев. По его словам, под флагом шахмат была сделана попытка устроить литературный клуб (в доме Руадзе). <… > Клуб был на волосок от естественной смерти, как вдруг после пожаров удостоился чести быть закрытым» (Стеклов 1928: II, 226–227).
–357]), а, как сообщил Пантелеев, по соседству с ним, «в доме Елисеева у Полицейского моста», ныне Невский проспект, д. 15 (Пантелеев 1958: 270).
–354
«пушкой»), рассказывал невинные анекдоты. Приходил Серно-Соловьевич – (тургеневское тире) и в уединенном углу заводил с кем-нибудь беседу. Было довольно пусто. Пьющая братия – Помяловский, Курочкин, Кроль – горланила в буфете. – Описывая обстановку в Шахматном клубе, Набоков почти дословно воспроизводит воспоминания Пантелеева в передаче Стеклова: «Чтобы поддержать новое детище, Чернышевский в известные дни весьма усердно посещал его и всегда имел перед собою столик с шахматами; к нему подсаживались два-три человека, и обыкновенно Чернышевский рассказывал какие-нибудь невинные анекдоты. Приходил Н. А. Серно-Соловьевич <… > находил нужное лицо и погружался с ним в уединенный разговор <… > В Шахматном клубе вечно царила пустота; только в буфете иногда раздавались возбужденные голоса В. Курочкина, Кроля, Помяловского, Воронова и тому подобной, любившей выпить братии…» (Стеклов 1928: II, 226–227; Пантелеев 1958: 270–271).
Николай Александрович Серно-Соловьевич (1834–1866) – публицист, активный участник революционного подполья 1860-х годов, член «Земли и воли»; был арестован в один день с Чернышевским, умер в ссылке.
«и» в предложении с двумя или более однородными сказуемыми – постоянный прием в прозе Тургенева. Приведем несколько примеров из романа «Дым», дважды упомянутого в «Даре»: «Он попытался было спросить самого себя: да полно, точно полюбил ли ты? – и только махнул рукой»; «Ирина протянула было руку, но взглянула на Литвинова, в первый раз после его признания, – и отвела ее назад»; «Он вступил в гостиницу, не замеченный швейцаром, поднялся по лестнице, никого не встречая, – и, не постучав в дверь, машинально толкнул ее и вошел в комнату»; «… она совсем позабыла, что ей следовало вознегодовать, – и только глядела, глядела во все глаза»; «Потугин молча, долго посмотрел на Ирину – и согласился»; «Она поклонилась ему, когда он вошел, поклонилась вежливо, не по-дружески – и не взглянула на него»; «… она прочла этот ответ в самом его молчании, в этих виноватых, потупленных глазах – и откинулась назад и уронила книгу»; «… он стремился к Ирине как к единственно оставшемуся убежищу – и злился на нее» (Тургенев 1978–2014: VII, 343, 347, 348, 355, 367, 370, 371, 373).
«пьющую братию», «пьянство возводилось, можно сказать в идею, в своего рода культ, и пьяные подвиги „героев“ должны были, между прочим, свидетельствовать об их презрении к „толпе“, не чувствующей угрызений того „гражданского червяка“, который сосет сердце избранников. Водка считалась одним из средств „залить“ этого червяка» (Морозов 1908: 152). Н. Г. Помяловский (см.: [3–120]) страдал жесточайшими запоями и довел себя до белой горячки. Много и часто пил Василий Степанович Курочкин (1831–1875) – поэт-сатирик, переводчик Беранже, журналист, тесно связанный с революционным движением, член центрального комитета «Земли и воли». Редакция возглавляемого им сатирического журнала «Искра» (1859–1873) славилась пьяными застольями, постоянным участником которых был сотрудник «Искры», поэт Николай Иванович Кроль (1822–1871); его пристрастие к выпивке отмечают все мемуаристы.
–355
… проповедовал и свое: идею общинного литературного труда, – организовать, мол, общество писателей-тружеников для исследования разных сторон нашего общественного быта, как-то: нищие, мелочные лавки, фонарщики, пожарные – и все добытые сведения помещать в особом журнале. – Идеи Помяловского изложены здесь по очерку его друга и биографа Н. А. Благовещенского: «Среди бесчисленных знакомых и в бывшем Шахматном клубе Помяловский проповедовал идею общинного литературного труда, и в голове его возникало множество проектов по этому поводу. Между прочим, он настаивал на том, чтобы организовать общество писателей-тружеников для исследования разных сторон нашего общественного быта» (Помяловский 1935: I, XXXIX–XL). К списку объектов исследования, предложенному Помяловским, – нищие, мелочные лавочки, пожарная команда, – Набоков добавил фонарщиков, что отсылает к введенным ранее гоголевским подтекстам (см.: [4–87]).
–356
… пошел вздорный слух, что Помяловский «бил ему морду». «Это вранье, я слишком вас уважаю для этого», – писал к нему Помяловский. – Ср. в недатированном письме едва ли трезвого Помяловского Чернышевскому: «На меня и на вас подлая сплетня. <… > Я морду побью тому, кто сплетню выпустил, – непременно побью, если только узнаю. Я вас уважаю, мало того, я Ваш воспитанник, – я, читая Современник, установил свое миросозерцание. Теперь же подлецы говорят, будто я бил вас в клубе. Во всем Питере говорят» (ЛН: II, 404).
–357
<… > публичное выступление Чернышевского. Официально выручка с вечера шла недостаточным студентам; на самом же деле он был в пользу политических заключенных Михайлова и Обручева, недавно взятых. – Литературно-музыкальный вечер, сведения о котором Набоков заимствовал из книги Стеклова (Стеклов 1928: II, 201–205), состоялся в большом концертном зале так называемого дома Руадзе (по фамилии первой домовладелицы, Марии Федоровны Руадзе,?–1875; затем дом Кононова; в советское время – Ленинградский электротехнический институт связи им. М. А. Бонч-Бруевича) – огромного здания в центре Петербурга, выходящего на набережную реки Мойки, Кирпичный переулок и Большую Морскую улицу. Он вызвал большой ажиотаж. По воспоминаниям драматурга В. А. Крылова (1838–1908), «кого тут не было, в этой огромной битком набитой зале? от представителей литературы и профессуры до юных студентов и офицеров, от важных сановников до чиновников канцелярии и до <… > красавицы актрисы русского театра Снетковой 3-й» (Крылов 1908: 144).
–1865) – поэт-переводчик, публицист, революционер. В 1861 году был схвачен по доносу Костомарова (см.: [4–36]) за составление и распространение прокламаций и приговорен к каторге.
Владимир Александрович Обручев (1836–1912) – участник революционного движения шестидесятников, член тайного общества «Великоросс». В 1861 году был арестован и вскоре осужден на каторжные работы.
–358
Рубинштейн с блеском исполнил весьма возбудительный марш, профессор Павлов говорил о тысячелетии Руси, – причем двусмысленно сказал, что если правительство остановится на первом шаге (освобождение крестьян), «то оно остановится на краю пропасти, – имеяй уши слышати, да слышит». Некрасов прочел скверные, но «сильные» стихи, посвященные памяти Добролюбова, а Курочкин – перевод «Птички» Беранже (томление узницы и восторг внезапной свободы)… – Описывая вечер в доме Руадзе, Стеклов цитирует воспоминания некоего Вл. Сорокина, который писал: «И самая программа этого вечера была составлена крайне тенденциозно, и исполнение ее было в высшей степени возбуждающего свойства. Так, например, Рубинштейном был исполнен чрезвычайно эффектный марш „Les ruines d’Athènes“, тема которого, как известно, заключается в изображении восстания угнетенных греков; В. С. Курочкин прочитал свой перевод стихотворения Беранже „Птичка“, в котором воспеваются томления несчастной узницы в клетке и затем ликование ее, когда она вырвалась на свободу <… > профессор Павлов произнес речь по поводу праздновавшегося в тот год тысячелетия России… и кончил следующими словами: „если правительство остановится на этом первом шаге (освобождении крестьян), то оно остановится на краю пропасти… Имеющий уши слышати, да слышит!“» (Стеклов 1928: II, 202; пояснение в скобках об освобождении крестьян, повторенное Набоковым, добавлено Стекловым; ср.: Сорокин 1906: 465).
–1894) исполнил марш Бетховена к драме А. фон Коцебу «Афинские развалины» (1811).
–1894) – историк, общественный деятель, профессор Петербургского университета – за свое выступление, имевшее огромный успех у публики, был в административном порядке выслан из столицы в Ветлугу. Набоков восстанавливает правильную церковнославянскую форму новозаветного изречения, которым Павлов закончил речь (Матф. 11: 15).
«Некрасов выступил не со своим стихотворением, а прочел „Белое покрывало“ Морица Гартмана в переводе М. Михайлова, совершавшего в то время свой крестный путь на сибирскую каторгу», – вспоминал очевидец (Анненский 1908: 197). О том же докладывал осведомитель Третьего отделения, не расслышавший название «Белого покрывала» и имя переводчика, но пересказавший его сюжет: «Некрасов своих два безымянных стихотворения прочел так тихо и невнятно, что решительно ничего нельзя было понять ясного. Из нескольких уловленных с трудом слов можно было только догадаться, что он говорил о казни какого-то молодого человека в глазах его матери, которая, зная, что сын ее казнен за какое-то правое дело, мужественно выдержала это зрелище с балкона» (Козьмин 1931: 174). Теоретически нельзя исключить, что вторым стихотворением, прочитанным Некрасовым, было «20 ноября 1861 г.», непосредственный отклик на похороны Добролюбова, но этот факт вряд ли бы остался неотмеченным очевидцами. Набокова, скорее всего, ввело в заблуждение ошибочное утверждение А. Я. Панаевой, будто бы «было объявлено, что на этом вечере Некрасов будет читать некоторые стихотворения Добролюбова» (Панаева 1972: 303). Стихотворение Некрасова «Памяти Добролюбова» («Суров ты был, ты в молодые годы…»), которое подпадает под определение «дурные, но „сильные“ стихи», было написано в 1864 году, через два года после вечера в зале Руадзе.
4–359
… о Добролюбове говорил и Чернышевский. <… > Увы, его наружность не понравилась дамам, жадно ждавшим трибуна, портретов которого было не достать. Неинтересное, дескать, лицо… — Н. Я. Николадзе (см.: [4–29]) в своих мемуарах рассказывает, что выступление Чернышевского многих разочаровало, так как не содержало ничего острого и смелого: «Не верилось, что это был в самом деле Чернышевский, – тот самый, кто так бесцеремонно крушит в печати первоклассных писателей. Ретивейшим из его поклонников показалось, что нам его просто подменили, пользуясь тем, что он почти никогда нигде не показывался, да и портрета его нигде нельзя было достать. Дамы, страстно желавшие его видеть и слышать, нашли, что он вовсе не интересен» (Стеклов 1928: II, 203; НГЧ: 246).
–360
… прическа а-ля мужик, и почему-то не фрак, а жакетка с тесьмой и ужасный галстук… – Детали взяты из воспоминаний П. Д. Боборыкина, присутствовавшего на вечере: «Когда Чернышевский появился на эстраде, его внешность мне не понравилась. <… > Он тогда <… > носил волосы à la moujik [у Стеклова ошибочно mougik] (есть такие его карточки) <… > одет был не так, как обыкновенно одеваются на литературных вечерах, не во фраке, а в пиджаке и цветном галстуке» (Стеклов 1928: II, 203, примеч; Боборыкин 1965: I, 275). Набоков заменил пиджак на жакетку (то есть короткополый сюртук) с тесьмой, потому что именно так Н. Г. одет на известном фотографическом портрете 1859 года (см. иллюстрацию). Он был воспроизведен сначала в книге К. М. Федорова, которой пользовался Набоков (см.: Федоров 1904), а затем в октябрьском номере «Вестника Европы» за 1909 год (именно об этом портрете писал Розанов – см.: [1–90]).
à la moujik (фр. под мужика) – волосы, подстриженные сзади полукругом.
–361
Рыжкова, «Записки шестидесятницы» – мистификация. Под сходным заглавием «Из записок шестидесятницы» была напечатана вторая часть мемуаров Е. И. Жуковской (урожд. Ильина, 1841–1913), но в них ничего не говорится о выступлении Чернышевского (см.: Жуковская 1932).
–362
– слишком развязным. – Как писал Л. Ф. Пантелеев, «чтение Чернышевского <… > было неудачно. Это был его первый да и единственный выход перед публикой; он был видимо ажитирован, хотя и старался показать противное. Экспромтом говорить он, видимо, был не мастер, а между тем к чтению не подготовился» (Стеклов 1928: II, 203; Пантелеев 1958: 227). Скромный разговорный тон выступления отметил Николадзе: «Он не читал, а рассказывал, скромно, тихо, точно разговаривал с приятелем <… > Ни малейшей театральности, никакого желания привлечь внимание слушателей, а тем более увлечь их не было и следа» (Стеклов 1928: II, 202; НГЧ: 246). С другой стороны, уже в фельетоне, напечатанном сразу после вечера и подписанном псевдонимом «Нескажусь», П. Д. Боборыкин назвал выступление Н. Г. «бестолковым, бестактным разглагольствованием, возмущающим своим банальным тоном». «Подобного обращения с публикой, такой разнузданности, такой безобразной бестактности, – восклицал он, – мне от роду не приводилось слышать» (Библиотека для чтения. 1862. Т. 169. № 2. С. 146). В мемуарах Боборыкин объяснил, что ему пришлось сильно не по вкусу то, как Чернышевский «держал себя у кафедры <… > и каким тоном стал говорить с публикой» (Стеклов 1928: II, 203, примеч. 2; Боборыкин 1965: I, 275).
–363
<… > объясняя, что его замечательнейшая часть – замок с зубчатым колесиком: «Вот-с, извольте видеть, оно повертывается, и портфель заперт, а если хотите запереть еще безусловнее, оно повертывается другим манером и тогда снимается и кладется в карман, а на том месте, где оно было, на пластинке, вырезаны арабески: очень, очень мило». – Пассаж о портфеле никакого отношения к выступлению Н. Г. не имеет. Он взят из его незаконченной повести «Алферьев», над которой Чернышевский работал в Петропавловской крепости. Главный герой повести (его прототипом считается революционер В. А. Обручев – см.: [4–357]), любитель «изящных вещиц», заказывает в английском магазине портфель, «верх совершенства»: «Замечательнейшею частью портфеля был замочек, – точно, совершенно особенный: в средине восьмиугольной стальной дамаскированной пластинки лежачее колесо с зубчиками; оно повертывается – и портфель заперт; если хотите запереть еще безусловнее, оно повертывается другим манером и тогда снимается с восьмиугольной пластинки и кладется в карман; а на том месте, где оно было, на пластинке, вырезаны арабески; очень, очень мило» (Чернышевский 1939–1953: XII, 25).
–364
… (как в авторских отклонениях в «Что делать?»), обращаясь с публикой запанибрата, стал чрезвычайно подробно объяснять, что Добролюбовым он-де не руководил… — Ср. в мемуарах Боборыкина: «Была какая-то бесцеремонность и запанибратство во всем, что он тут говорил о Добролюбове, – не с личностью покойного критика, а именно с публикой. Было нечто напоминавшее те обращения к читателю, которыми испещрен был два-три года спустя его роман „Что делать?“. Главная его тема состояла в том, чтобы выставить вперед Добролюбова и показать, что он, Чернышевский, нимало не претендует, чтобы считать себя руководителем Добролюбова…» (Стеклов 1928: II, 203–204, примеч. 2; Боборыкин 1965: I, 275).
–365
… при этом не переставая играл часовой цепочкой, – это влепилось в память всех мемуаристов и тогда же послужило темой журнальным зубоскалам… – После вечера в зале Руадзе фельетонист «Северной пчелы» осудил Чернышевского за то, что он «вел себя в высшей степени неприлично. Он то ложился на кафедру и боком, и животом, то полусадился на нее, то делал разные телодвижения, нетерпимые в порядочном обществе, то вертел часовой цепочкой – у меня, дескать, часы есть. Одним словом, при двух или трех тысячах образованных людей Чернышевский вел себя, как Ноздрев на губернаторском бале» (цит. по: Островский 1932: 254). В. С. Курочкин в «Искре» откликнулся на эти инсинуации, а также на фельетон Боборыкина в «Библиотеке для чтения» пародийным фарсом «Цепочка и грязная шея (Сцены из современной комедии)», впоследствии переименованным в «Два скандала», где выступление Чернышевского обсуждают дамы из «Горя от ума»:
«Северной пчелы» с негодованием вспоминал Николадзе, признававший, правда, что Чернышевский во время выступления иногда «трогал свою цепочку от часов» (Стеклов 1928: II, 202–203; НГЧ: 246); по Боборыкину, Н. Г. говорил, «играя постоянно часовой цепочкой» (Стеклов 1928: II, 203, примеч. 2; Боборыкин 1965: I, 275); по В. А. Крылову – «небрежно поигрывая часовой цепочкой, к великому неудовольствию сановников, видевших в этом неуважение к публике» (Крылов 1908: 145).
–365а
«неглиже с отвагой», как говорили в семинарии… – Выражение «неглиже с отвагой» (о развязном, вызывающем, наглом тоне, поведении, стиле, манере) вошло в употребление не позднее начала 1840-х годов. Оно встречается, например, в письме историка Н. С. Арцибашева к М. П. Погодину от 18 марта 1841 года (Барсуков 1892: 125) и в повести неизвестного автора «Петя и Митя», напечатанной в литературном сборнике «Красное яичко» (СПб., 1848), где один из героев говорит: «Вот завиться так люблю <… > слегка, будто невзначай, „в неглиже с отвагой“, как выражается мой привилегированный парикмахер» (С. 107). Из известных писателей его использовал Салтыков-Щедрин в повести «Деревенская тишь» (1863; цикл «Невинные рассказы»): помещик Кондратий Трифонович сердится на своего ленивого и наглого слугу Ваньку, подозревая, что тот нарочно принимает «злостные позы à la неглиже с отвагой» (Салтыков-Щедрин 1965–1977: III, 123). О том, что выражение имело хождение среди семинаристов, Набоков мог узнать из диалога в романе П. Д. Боборыкина «Василий Теркин» (1892). Один из подчиненных главного героя употребляет его в разговоре и в ответ на недоуменный вопрос собеседника объясняет: «Неглиже с отвагой!.. Это моя супружница употребила такой оборот… От семинаров наслышалась» (Боборыкин 1897: XII, 277). М. И. Михельсон процитировал этот диалог в своем известном фразеологическом словаре (Михельсон 1912: 498; статья «Неглиже»).
«Дара» Набоков воспользовался этим выражением в повести «Соглядатай» (1930). Знакомая главного героя говорит ему: «У меня был двоюродный брат, очень смирный и симпатичный юноша, но, когда он входил в гостиную, где сидело много новых людей, он вдруг начинал посвистывать, чтобы придать себе независимый вид, – неглиже с отвагой» (Набоков 1999–2000: III, 70).
«Я ваш, друзья, – хочу быть вашим» начинается третья строфа стихотворения Добролюбова: «Еще работы в жизни много…» (Добролюбов 1969: 113).