Долинин Александр: Комментарий к роману Владимира Набокова «Дар»
Глава четвертая. Страница 6

4–461

Откуда вдруг мелькнуло это молодое кругленькое лицо с большим, по-детски выпуклым лбом и щеками, как два горшочка? Кто эта похожая на госпитальную сиделочку девушка в черном платье с белым отложным воротничком и шнурком часиков? – Набоков описывает известный фотографический портрет Софьи Перовской (см.: [4–98]).

4–462

– спала на соломе, питалась молоком да кашей… – Летом 1872 года Софья Перовская занималась прививкой оспы в селах Ставропольского уезда Самарской губернии. Спутав Поволжье с Крымом, Годунов-Чердынцев в остальном следует за ее биографом. Ср.: «Пешком исходила все окрестные села и деревни <… > Ночевала она в первой попавшейся избе, ела ту же грубую крестьянскую пищу, ничем не брезгая. Спала на полу на подушке, сделанной из соломы. И вообще, по наблюдениям знавших Перовскую, она в этот период была вся охвачена „рахметовщиной“» (Ашешов 1920: 31).

–463

– Подглавку «Отклики на смерть Чернышевского» Стеклов начинает словами: «Этих откликов было не очень-то много» (Стеклов 1928: II, 646).

4–464

– одному даже пустили «гороховое пальто»… – 22 октября 1889 года петербургские студенты собрались во Владимирском соборе, чтобы отслужить панихиду по Чернышевскому. Пропагандист В. С. Голубев привел с собой несколько знакомых рабочих и впоследствии вспоминал: «Они были одеты в обычный штатский костюм, что среди массы форменного студенчества обращало на себя невольное внимание. И вот молодежь приняла их за сыщиков, а по адресу одного из рабочих был даже пущен эпитет „гороховое пальто“. Об этом с чувством обиды рабочие мне сами потом рассказывали» (Голубев 1906: 110; Стеклов 1928: II, 656–657).

–465

«с кандалами на ногах и с думой в голове»… – В словаре Даля зафиксирована поговорка: «Кандалы на ногах, а думка в голове».

4–466

«читать по дороге книжки» разрешили ему только за Иркутском, то первые полтора месяца пути он очень скучал. – По договоренности с властями Пыпины купили для Чернышевского удобный тарантас, который ждал его с вещами у ворот Петропавловской крепости. Однако в последний момент Чернышевского спешно увезли на казенной повозке и, как сообщает В. А. Пыпина, только верст за 300 до Тобольска он смог купить себе собственный тарантас (Пыпина 1923: 67; Стеклов 1928: II, 490, 492). О запрете читать по дороге история умалчивает; Стеклов замечает лишь, что Н. Г. не разрешили взять с собою сочинения Жорж Санд (Там же: 492, примеч. 1). Скорее всего, Набоков создает контраст между сибирским этапом Чернышевского и его первой поездкой из Саратова в Петербург, во время которой он «всю дорогу читал книжку» (см.: [4–23]).

4–467

– от Петербурга. <… > жил он в плохо проконопаченном домишке, страдал от ревматизма. – Неточность. 23 июля Чернышевского отправили из Иркутска в Читу и далее, на Нерчинские рудники, куда он прибыл только 3 августа (Чернышевская 1953: 338–340; Стеклов 1928: II, 493). «Сначала Чернышевского поселили в казачьем поселке Кадая, недалеко от границы Монголии, в небольшом домике, холодном и плохо проконопаченном, где он зимою сильно страдал от ревматизма» (Там же).

–468

… Ольга Сократовна собралась к нему в Сибирь. Когда он сидел в крепости, она, говорят, рыскала по провинции, так мало заботясь об участи мужа, что родные даже подумывали, не помешалась ли она. Накануне шельмования прискакала в Петербург… 20-го утром уже ускакала. – «Легкомысленная жена его, к которой только и неслись его мысли, „рыскала“ в это время по провинции, по-видимому, мало интересуясь участью мужа (родные даже думали, что на нее напало помешательство) <… > Ольга Сократовна 18 мая прискакала в Петербург, но 20 утром снова ускакала, так что при отправке мужа ее в городе не было» (Там же: 490, 491; ср.: Пыпина 1923: 67–68).

4–469

… Выехав в начале лета 66-го года с семилетним Мишей и доктором Павлиновым <… > она добралась до Иркутска, где ее задержали на два месяца: там она стояла в гостинице с драгоценно-дурацким названием <… > Hôtel de l’Amour et K°. — Все подробности поездки Ольги Сократовны в Сибирь заимствованы из мемуарного комментария М. Н. Чернышевского к письмам отца. Ср.: «Выехали мы из Москвы в сопровождении доктора, Евгения Михайловича Павлинова <… > очень милого и симпатичного человека. <… > До Иркутска мы ехали вначале благополучно, без всяких неприятностей и задержек, но в Иркутске совершенно неожиданно пришлось прервать наше путешествие на довольно продолжительное время. У местного начальства явилось сомнение в наших личностях. <… > Слава Богу, что еще оставили нас на свободе и не засадили в тюрьму, предоставив проживаться в гостинице Амур („Hotel de Amour < sic!> et К°“, как значится на заголовке сохранившегося счета), но как ни как, пока собирали справки, прошло около двух месяцев» (ЧвС: I, 176).

Добавив артикль к слову Amour, Набоков превратил название реки Амур в существительное «любовь». Эта игра слов восходит к путевым очеркам Н. В. Шелгунова, писавшего: «Со времени приобретения р. Амур пошла мода на гостиницы „Амур“. Амуры завелись в Красноярске, Иркутске и даже Чите. Но чем эти „Амуры“ дальше, тем они хуже» (Шелгунов 1863: 32).

–470

– «Доктору Павлинову <… > не разрешили сопровождать нас от Иркутска и вместо него посадили к нам на козлы жандарма, а в тарантас полупьяного жандармского капитана Хмелевского, который на каждой станции так ублаготворялся, что нередко доводил мою матушку прямо до слез» (ЧвС: I, 176). О «павловском удальце», то есть штабс-ротмистре Любецком, оскорбившем Ольгу Сократовну, см.: [4–374].

–471

Чтобы отпраздновать встречу супругов, один из ссыльных поляков, бывший повар Кавура, о котором Чернышевский так много и так зло писал, напек тех печений, которыми объедался покойный барин. – «Среди товарищей отца по заключению один оказался охотником и настрелял для нашего обеда дичи, а другой, поляк, – куда только не заносит судьба человека! – оказался бывшим поваром у графа Кавура и напек нам на обратную дорогу целую корзину превкусных сладких печений» (Там же: 177). О графе Кавуре и посвященных ему статьях Чернышевского см.: [4–348].

–472

<… > За ее благосклонность он даже будто бы предложил устроить побег мужу, но тот решительно отказался. – В 1884 году в Астрахани Чернышевский рассказал артисту М. И. Писареву об «одном жандармском офицере, ухаживавшем за Ольгой Сократовной и предлагавшем за ее благосклонность мою свободу, от чего я отказался» (Рейнгардт 1905: 474). По всей вероятности, речь шла именно о Хмелевском, единственном жандармском офицере, который виделся с Н. Г. во время визита Ольги Сократовны.

–473

… от постоянного присутствия бесстыдника было так тяжело <… > что Чернышевский сам уговаривал жену пуститься в обратный путь, и 27 августа она это и сделала, пробыв <… > всего четыре дня… – «Свидание наше продолжалось всего пять дней (уехали 27 августа), так как для отца было невыносимо постоянное присутствие жандармов» (ЧвС: I, 177). «… условия свидания при постоянном присутствии жандарма были таковы, что Чернышевский стал уговаривать Ольгу Сократовну поскорее ехать обратно: он слишком страдал за нее» (Пыпина 1923: 72).

–473а

Некрасов посвятил ей «Крестьянских Детей». – Стихотворение Некрасова «Крестьянские дети» («Опять я в деревне. Хожу на охоту…», 1861) было впервые опубликовано в журнале «Время» (1861. № 10. С. 356–363) с посвящением: «О. С. Ч< ерныше>вской», но затем печаталось без него (Стеклов 1928: I, 126, примеч. 1).

–474

В последних числах сентября Чернышевского перевели на Александровский завод, в тридцати верстах от Кадаи. Зиму он провел в тюрьме, с каракозовцами и мятежными поляками. – «Александровский завод <… > принадлежал к системе нерчинских заводов. В начале 60-х годов он был упразднен, и рабочие перечислены в крестьяне. <… > В 66-м году, в ожидании большого количества каторжан – государственных преступников <… > в заводе было образовано особое комендантское управление с довольно большим штатом офицеров. <… > В заводе остались от прежнего управления 4 ветхие и небольшие здания, которые и были превращены в тюрьмы» (Николаев 1906: 3–4). Большинство каторжан составляли поляки, участники восстания 1863 года; кроме того, здесь содержались шесть каракозовцев (см.: [4–457]) и одиннадцать других политзаключенных (Стеклов 1928: II, 495).

–475

– «палями»: столбами, тесно вкопанными встоячь вокруг тюрьмы… – Тюрьмы в Сибири были «огорожены столбами, называемыми пáлями, аршинов в 6 вышины, вкопанными без просвета один около другого перпендикулярно» (Былое. 1906. № 2. С. 257, примеч. редактора). Наиболее известное описание палей оставил Достоевский в начале «Записок из мертвого дома»: острог обнесен «забором из высоких столбов (паль), врытых стойком глубоко в землю, крепко прислоненных друг к другу ребрами, скрепленных поперечными планками и сверху заостренных» (Достоевский 1972–1990: IV, 9).

–476

–1868) – подполковник драгунского полка, арестованный в 1862 году за революционную пропаганду среди солдат; приговоренный к восьми годам каторги, отбывал наказание в Александровском заводе одновременно с Чернышевским. 11 июня 1868 года он пытался бежать в Китай. Три дня спустя в тайге нашли его тело с простреленной головой. Долгое время считалось, что его ограбил и убил один из казаков (Николаев 1906: 9); позднее выяснилось, что он, сбившись с пути и потеряв карту, покончил с собой.

–477

В июне следующего года, по окончании срока испытуемости, Чернышевский был выпущен в вольную команду и снял комнату у дьячка, необыкновенно с лица на него похожего: полуслепые серые глаза, жиденькая бороденка, длинные спутанные волосы… Всегда пьяненький, всегда вздыхающий, он сокрушенно отвечал на расспросы любопытных: «Все пишет, пишет, сердечный!» – «К июню 1867 г. кончился срок „испытуемости“ Чернышевского, и ему разрешили жить за оградой» (ЧвС: I, XXIV). В письме жене от 27 июня он сообщал: «Недели две тому назад я переселился жить на квартиру. Проезжая через Александровский Завод, Ты, быть может, заметила домик, стоящий против Комендантского домика; он принадлежит одному из дьячков здешней церкви. Я живу теперь у этого старичка, в этом доме» (Там же: 7). По воспоминаниям П. Ф. Николаева, этот «полупьяный и достаточно дикообразный» дьячок ответил на его вопрос о здоровье квартиранта: «Все пишет, все пишет, сердечный» (Николаев 1906: 7).

«по нашим погостам». На этом основании Набоков переадресовал квартирному хозяину Чернышевского черты самого Н. Г., запомнившиеся мемуаристу: «самое обыкновенное лицо <… > с полуслепыми серыми глазами <… > с жиденькой белокурой бородкой, с длинными, несколько спутанными волосами» (Там же: 6).

–478

«птицу из царской крови, чтобы выменять Чернышевского». От графа Шувалова была иркутскому губернатору депеша: «Цель эмиграции освободить Чернышевского, прошу принять всевозможные меры относительно его». – Череповецкий мещанин Иван Глебович Розанов был арестован на границе по возвращении из Западной Европы, где он общался с политическими эмигрантами, и с перепугу дал фантастические показания о заговоре с целью освободить Чернышевского. Хотя следственная комиссия вскоре пришла к выводу, что Розанов «вывел всю эту мистификацию», чтобы облегчить свою участь, шеф жандармов, граф Петр Андреевич Шувалов (1827–1889), успел дать иркутскому военному генерал-губернатору процитированную в тексте телеграмму. В результате Чернышевского вернули в тюрьму и на девять месяцев лишили права переписки (Стеклов 1928: II, 513–515).

4–479

… он никогда не снимал ни халатика на меху, ни барашковой шапки. Передвигался, как лист, гонимый ветром, нервной, пошатывающейся походкой, и то тут, то там слышался его визгливый голосок. – Ср.: «… как теперь вижу его – в своем неизменном халатике на белом барашке, с которым он расставался только в сильные жары; в мягких валенках, в маленькой черной барашковой шапке, которую редко снимал даже тогда, когда писал или обедал; с своим визгливым голосом, с нервной, пошатывающейся походкой, с неуклюжими, размахивающими руками» (Николаев 1906: 6–7; Стеклов 1928: II, 499).

4–480

«конторе»: просторной комнате, разделенной перегородкой; в большой части шли по всей стене низкие нары, вроде помоста; там, как на сцене <… > стояли кровать и небольшой стол, что было по существу обстановкой всей его жизни. – «Конторой» называлось одно из тюремных зданий Александровского Завода (Николаев 1906: 4). «Комната, в которой жил Николай Гаврилович <… > перегородкой разделялась на две половины, так что выходила небольшая передняя. Во втором отделении комнаты по всей стене были устроены деревянные нары, очень широкие, нечто вроде помоста или эстрады. На этих нарах помещалась кровать Николая Гавриловича и небольшой столик. Он обыкновенно восседал на этом возвышении, – там он писал и оттуда беседовал со своими посетителями» (Там же: 12).

–481

… – «Вставал он около 12-ти или часу, пил чай, вскоре обедал, опять пил чай и все это время читал. <… > После прогулки он садился писать или шел в нашу комнату, просиживал до 11–12 часов и уходил опять к себе и писал до свету, когда ложился в постель» (Там же: 18–19).

4–482

… непосредственные соседи его, поляки-националисты <… > затеяв игру на скрипках, его терзали несмазанной музыкой: по профессии они были колесники. – Обыгрывая фразеологизм «скрипит, как несмазанное колесо», Набоков использует здесь воспоминания о Чернышевском на каторге политкаторжанина Петра Баллода (см.: [4–394]), впервые напечатанные в 1900 году в благовещенской газете «Амурский край» под псевдонимом «Б.». Соответствующий фрагмент из них цитировался в 1900-х годах несколькими авторами. Ср.: «Довольствуясь немногим, Чернышевский не мог предъявить никаких претензий относительно своего помещения. Но случилось следующее: среди его соседей-поляков развилось нечто вроде болезни – музыкальная мания. На них на всех почти напала охота учиться играть на скрипке. <… > К несчастию Николая Гавриловича, меломаны к тому же подобрались не совсем удачно. Вышло как-то так, что по соседству с ним помещались поляки-мастеровые, по ремеслу колесники. Как люди, привыкшие к скрипу колес, они относились к этому звуку не только спокойно, но с некоторым даже энтузиазмом <… > И вот такие концерты стали даваться с утра до вечера по обе стороны комнаты Чернышевского. <… > Об этой музыке Николай Гаврилович говорил только: „Это ужасно, ужасно!“ Чтобы избавиться от наибольшего пароксизма этих меломанов, Чернышевский под их музыку спал, а работал обыкновенно по ночам» (Малышенко 1906: 99–100; другая редакция: Баллод 1928: 45).

4–483

«научными» отступлениями, смотрит-то он в пустую тетрадь. – Рассказ об этом товарищей Чернышевского по каторге записал В. Г. Короленко: «Он приходил с толстой тетрадью, садился, раскрывал ее и читал свои повести… Чтение это продолжалось иногда два-три вечера. Один из таких рассказов представлял собой целую повесть с очень сложным действием, с массой приключений, отступлений научного свойства, психологическим и даже физиологическим анализом. <… > Читал Чернышевский неторопливо, но спокойно и плавно. Каково же было удивление слушателей, когда один из них, заглянув через плечо лектора, увидел, что он самым серьезным образом смотрит в чистую тетрадь и перевертывает не написанные страницы» (Короленко 1908: 60–61).

–484

«Пролог» весьма автобиографичен. <… > по мнению Страннолюбского, скрыта в нем попытка реабилитации самой личности автора, ибо, с одной стороны подчеркивая влияние Волгина, доходившее до того, что «сановники заискивали перед ним через жену» (полагая, что у него «связи с Лондоном», т. е. с Герценом, которого смертельно боялись новоиспеченные либералы), автор, с другой стороны, упорно настаивает на мнительности, робости, бездейственности Волгина: «ждать и ждать, как можно дольше, как можно тише ждать». – Сановники-либералы в «Прологе» «нуждаются в Волгине, завязывают сношения с Волгиным через его жену», потому что думают, что он впрямую связан «с Лондоном», то есть с Герценом и его кругом. «В те времена, – поясняет автор, – петербургские реформаторы добивались, чтобы в Лондоне были милостивы к ним. Савелов (один из либералов, прототипом которого был Н. А. Милютин. – А. Д.) вообразил, что Волгин пользуется там сильным влиянием». Сам герой подсмеивается над сановниками: «Кто не старается заискать в Лондоне? Савелов-то сам старается вилять хвостом так, чтобы там заметили…» (Чернышевский 1939–1953: XIII, 179, 159, 99). Между тем политические взгляды Волгина подчеркнуто умеренны и противопоставлены пылкому радикализму его молодого сподвижника Левицкого (то есть Добролюбова; см.: [4–314а]): «Волгин был мнительного, робкого характера; принципом его было: ждать и ждать, как можно дольше, как можно тише ждать» (Там же: 133).

4–485

… то, что повторял судьям: меня должно рассматривать на основании моих поступков, а поступков не было и не могло быть. – В письме к петербургскому генерал-губернатору А. А. Суворову (см.: [4–421]) от 20 ноября 1862 года. Чернышевский писал: «… ваша светлость не раз говорили мне совершенно справедливо, что закону и правительству нет дела до образа мыслей, что закон судит, а правительство принимает в соображение только поступки и замыслы. Я смело утверждаю, что не существует и не может существовать никаких улик в поступках или замыслах, враждебных правительству» (Лемке 1923: 229).

–486

«Милая радость моя, благодарю тебя за то, что озарена тобою жизнь моя…» – Цитируется письмо к жене от 29 апреля 1869 года (ЧвС: I, 16).

–487

«Я был бы здесь даже один из самых счастливых людей на целом свете… мой милый друг». – Из письма Чернышевского от 12 января 1871 года (Там же: 25).

4–488

«Прощаешь ли мне горе, которому я подверг тебя?..» – Неточная цитата из того же письма. В оригинале: «Но, моя Оленька, я надеюсь: Ты прощаешь мне горе, которому я подверг Тебя» (Там же).

4–489

– В 1877 году А. Н. Пыпин обратился к председателю Литературного фонда Г. К. Репинскому с письмом, в котором предлагал Фонду ходатайствовать перед властями об издании сочинений Чернышевского в пользу его семейства, которое лишилось литературных доходов и «осталось без всяких средств». «К тяжелым испытаниям семейства и самого Чернышевского, – писал он, – присоединились еще и другие, – злоупотребление его имени здешними агитаторами и воровское печатание его произведений заграницей. Было до последней степени возмутительно и то, и другое – и злоупотребление имени Чернышевского людьми, ему чуждыми <… > и воровское издание сочинений, обкрадывавшее нуждающуюся семью Чернышевского под видом уважения к нему!» (ЧвС: II, 220). Пыпин в первую очередь имел в виду собрание сочинений Чернышевского, выходившее в Женеве в 1868–1870 годах, и предпринятое П. Л. Лавровым заграничное издание романа «Пролог» (1877), против которого он яростно протестовал (Там же: XXXII–XXXVIII).

–490

… попытки его освободить <… >кажущиеся бессмысленными нам, видящим с изволока времени разность между образом «скованного великана» и тем настоящим Чернышевским, которого только бесили старания спасателей. «Эти господа, – говаривал он потом, – даже не знали, что я и верхом ездить не умею». – В ссылке Чернышевский неоднократно заявлял устно и письменно, что не имеет ни желания, ни физических сил бежать из Сибири (Стеклов 1928: II, 549–552). В 1880-е годы в Астрахани он с осуждением отзывался о попытках революционеров освободить его – попытках, которые только ухудшали его положение. Так, Н. Ф. Хованскому Чернышевский говорил: «Они не знали, что я и ездить верхом не умею» (Там же: 550, примеч. 3; Хованский 1910: 194). В общественном сознании, однако, образ ссыльного Чернышевского имел героический характер. «Воображению нашему, – вспоминал астраханский учитель Н. Ф. Скориков, – рисовалась благородная, величавая фигура скованного Прометея в далеком темном каземате, обреченная на самое страшное для мыслящего человека наказание – на бесплодное, бесконечное молчание» (Скориков 1905: 478).

–491

правого. – Революционер-народник Ипполит Мышкин (1848–1885) 12 июня 1875 года явился в Вилюйск под видом жандармского офицера с фальшивыми документами и предписанием выдать ему Чернышевского для перевода в Благовещенск. Вилюйский исправник Жирков, заподозрив неладное, отказался допустить Мышкина к Чернышевскому без разрешения якутского губернатора и отослал лжежандарма в Якутск в сопровождении двух казаков. По дороге Мышкин пытался бежать, но на следующий день был пойман. Слух, будто Мышкин надел аксельбант (отличительный признак жандармской формы) не на то плечо и потому был сразу же разоблачен, упоминается во многих источниках, хотя его достоверность обычно подвергается сомнениям (Рейнгардт 1905: 472; Малышенко 1906: 116; Короленко 1908: 54–55; Стеклов 1928: II, 547).

4–492

… в 71-м году была уже попытка Лопатина, в которой все несуразно: и то, как в Лондоне он вдруг бросил переводить «Капитал», чтобы Марксу, научившемуся читать по-русски, доставить «ден гроссен руссишен гелертен», и путешествие в Иркутск, под видом члена Географического общества (причем сибирские обыватели принимали его за ревизора инкогнито) и арест вследствие доноса из Швейцарии, и бегство, и поимка, и его письмо генерал-губернатору Восточной Сибири… — Герман Александрович Лопатин (1845–1918) – революционер, первый переводчик «Капитала» на русский язык, член исполнительного комитета «Народной воли» – в конце 1870 года приехал в Россию из Лондона, чтобы освободить Чернышевского, но добрался лишь до Иркутска, где был арестован, так как Третье отделение получило информацию о его планах из эмигрантских кругов в Швейцарии. Он дважды бежал из-под ареста, был пойман и, находясь в тюрьме, обратился к иркутскому генерал-губернатору с письмом, в котором признался в намерении освободить Чернышевского. В этом письме он сообщал о своем знакомстве с Карлом Марксом, выучившимся русскому языку, цитировал хвалебный отзыв Маркса о Чернышевском (см.: [4–214]) и объяснял, что хотел вернуть миру «великого публициста и гражданина» (Стеклов 1928: II, 539–542).

«Лопатин был уже близко у своей цели, пробираясь под видом члена географического общества все дальше и дальше на восток и возбуждая у сибирских обывателей даже предположение, что это – важный ревизор, путешествующий инкогнито, как вдруг телеграмма, посланная Третьему Отделению из Швейцарии пронюхавшим план Лопатина шпионом, помешала блестящему предприятию» (Там же: 539; Кудрин 1907: 195). Невольная ассоциация Лопатина с Хлестаковым, едва ли отрефлектированная Стекловым и Русановым, от Набокова, конечно же, не ускользнула.

–492а

Все это только ухудшало судьбу Чернышевского. Юридически поселение должно было начаться 10 августа 70-го года. Но только 2 декабря его перевезли в другое место, в место, оказавшееся гораздо хуже каторги, – в Вилюйск. – Набоков спутал даты. Хотя полный срок каторги Чернышевского действительно истекал в августе 1870 года, а сокращенный (по манифесту 1866 года об облегчении участи политических преступников) – еще годом раньше, власти надолго затянули его перевод на поселение, не желая ослабить строгий надзор за ним. В самом начале 1871 года правительство приняло решение отправить его в Вилюйск, где он должен был жить под неослабным надзором в местном остроге, но доставили его туда лишь год спустя, 11 января 1872 года (Стеклов 1928: II, 518–528).

–493

«… Вилюйск представлял собой поселок, стоявший на огромной куче песку, нанесенного рекой, и окруженной бесконечным моховым болотом, покрытым почти сплошь таежником». – Ср. в письме Чернышевского жене от 10 августа 1873 года: «Вилюйск стоит на песчаном возвышении; это – огромная куча песку, нанесенного туда рекою» (ЧвС: II, 62). Таежником Набоков, по всей вероятности, называет таежную растительность, хотя такое словоупотребление в словарях не зафиксировано. В похожем значении слово использовано в сибирских очерках Вл. Бернштама: «Ямщик соскакивает и убегает в таежник <… > Он бежит рядом с нами, среди жидких деревцов и жидкого кустарника» (Бернштам 1906: 179). Сам Чернышевский писал лишь, что окрестности Вилюйска, как и вся Якутская область, представляют собой «громадную мховую низменность, почти сплошь покрытую лесом, по которому нет проезда летом» (ЧвС: II, 62).

–494

«Местное общество состояло из пары чиновников, пары церковников и пары купцов» – словно речь идет о ковчеге). – Стеклов писал о Вилюйске следующее: «В те времена это была просто плохая деревня, насчитывавшая не более 400 жителей, по преимуществу полудиких якутов <… > Местное же русское общество состояло из пары чиновников, пары церковников и пары купцов, с которыми у Чернышевского, конечно, не могло быть ничего общего» (Стеклов 1928: II, 528). О Вилюйске ср. также: «Население его в начале семидесятых годов не превышало пятисот душ обоего пола и состояло из казаков, мещан и якутов» (ЧвС: I, XL).

–495

… лучшим домом в Вилюйске оказался острог. – «Лучшим домом в городе» назвал вилюйскую тюрьму сам Чернышевский в письме к жене от 31 января 1872 года (Там же: 33). Набоков, вероятно, учитывал и перекличку со строкой, будто бы исключенной цензурой из поэмы Лермонтова «Тамбовская казначейша»: «Там зданье лучшее острог» (Лермонтов 2014: II, 635; эту строку впервые опубликовал П. А. Висковатов в 1889 году со ссылкой на сообщение друга и родственника Лермонтова А. П. Шан-Гирея).

–496

Дверь его сырой камеры была обита черной клеенкой; два окна, и так упиравшихся в частокол, были забраны решетками. – Описание камеры Чернышевского по мемуарам В. Н. Шаганова дает Стеклов: «В камеру Н. Г. вела дверь, обитая клеенкой, как и в прочих камерах. <… > Прямо против двери – два окна с решетками, очень высокие, но свету в комнате было сравнительно мало, ибо окна глядели прямо в частокол… Сама камера была очень сыра…» (Стеклов 1928: II, 528–529; ср.: Шаганов 1907: 35).

–497

– «… ужаснее всего было полное одиночество, на которое его обрекли мстительные враги. В городе не было ни одного политического ссыльного» (Стеклов 1928: II, 528).

–498

Под утро 10 июля 72-го года он вдруг стал ломать железными щипцами замок входной двери, весь трясясь, бормоча и вскрикивая: «Не приехал ли государь или министр, что урядник осмеливается запирать на ночь двери?» – Согласно документам, этот приступ ярости у Чернышевского случился рано утром 14 или 15 июля 1872 года. Все остальные подробности соответствуют источникам (Там же: 530). Чернышевский протестовал против того, что двери острога запирали на замок в ночное время, хотя он не был арестантом и должен был по закону иметь полную свободу передвижения.

–499

«Опыта словаря Ипатьевской летописи»): «Лучше бы написал какую-нибудь сказочку… сказочка еще и ныне в моде бонтонного мира». – Цитируется письмо Г. И. Чернышевского от 30 октября 1853 года (ЛН: II, 207, примеч. 1). Работу над составлением филологического словаря к Ипатьевской летописи Н. Г. начал еще студентом в 1849 году, а закончил в 1853-м. «Опыт словаря» был напечатан в прибавлении к «Известиям Второго отделения Императорской Академии наук» (1853. Т. VII. Вып. 2), о чем Чернышевский и сообщил отцу.

–500

«ученую сказочку» <… > в которой изобразит ее в виде двух девушек: «Это будет недурная ученая сказочка <… > Если б ты знала, сколько я хохотал сам с собой, изобретая разные шумные резвости младшей… Сколько плакал от умиления, изображая патетические раздумья… старшей!» – Из письма к жене от 10 марта 1883 года (ЧвС: III, 212–213).

–501

«Чернышевский, – доносили его тюремщики, – по ночам то поет, то танцует, то плачет навзрыд». – По опубликованным Короленко воспоминаниям жены жандарма Щепина, следившего за Чернышевским в Вилюйске, настроение Н. Г. часто менялось: «За одну ночь бывало, сколько перемен бывает с ним! То он поет, то танцует, то хохочет вслух, громко, то говорит сам с собой, то плачет навзрыд! Громко плачет, громко эдак. Особенно плачет, бывало, после получения писем от семьи… После таких ночей так расстроится, бывало, что не выходит из своей комнаты, печален, ни с кем не говорит ни слова, запрется и сидит безвыходно» (Короленко 1905: 96; Стеклов 1928: II, 537).

–502

Почта из Якутска шла раз в месяц. Январская книга петербургского журнала получалась только в мае. Развившуюся у него болезнь (зоб) он пытался сам лечить по учебнику. – Ср.: «Почта приходила туда из Якутска раз в два месяца. Январская книжка журнала получалась только в мае. <… > Медицинской помощи не было никакой, и когда у него развились болезни, в частности зоб, Чернышевский принужден был лечить себя сам» (Там же: 528). В письме от 8 июня 1876 года Чернышевский просил своего родственника И. Г. Терсинского прислать ему «какую-нибудь хорошую медицинскую книгу», по которой он мог бы лечиться от зоба и хронического ревматизма (ЧвС: II, 35–36).

–503

«Меня тошнит от „крестьян“ и от „крестьянского землевладения“»… — Из письма Чернышевского к сыну Александру от 24 апреля 1878 года по поводу присланных ему исследований крестьянского вопроса. «От предмета <… > тошнит меня, мой милый друг, – добавляет он <… > – Не осуди меня за то, что тошнит меня от этого предмета. Как быть! – Тошнит» (Там же: III, 100).

–504

– серебряной столовой ложкой, почти четверть которой сточилась о глиняные стенки в течение тех двадцати лет, за которые он сточился сам. – М. Н. Чернышевский говорил о пребывании отца в Сибири: «Питался он там почти исключительно кашей (ел он ее, кстати, прямо из горшка, чему свидетельствует сохранившаяся серебряная столовая ложка, почти четверть которой сточилась от ежедневного трения о глиняные стенки горшка в продолжение почти двадцати лет)» (Денисюк 1908: 180). Возможно, Набоков трансформирует здесь метафору Мандельштама: «Холодок щекочет темя, / И нельзя признаться вдруг, – / И меня срезает время, / Как скосило твой каблук» (Мандельштам 1990: I, 141).

–505

В теплые летние дни он часами, бывало, стоял, закатав панталоны, в мелкой речке <… > или, завернув голову полотенцем от комаров <… > со своей плетеной корзинкой для грибов гулял по лесным тропинкам, никогда в глушь не углубляясь. – 29 мая 1878 года Чернышевский писал жене: «… река здесь очень удобна для препровождения времени в ней неумеющему плавать: на много сажень от берега вода имеет всего аршин глубины; дно ровное, песчаное. И можно прогуливаться в воде вдоль берега, сколько достанет охоты <… > можно оставаться в ней по три, по четыре часа сряду, не озябнув» (ЧвС: III, 106). Стеклов передает рассказ жены жандарма Щепина (см.: [4–501]), записанный адвокатом В. В. Бернштамом: «Летом из-за комаров нельзя было высидеть в доме. Чернышевский, завернув голову полотенцем, уходил в лес на целый день собирать грибы» (Стеклов 1928: II, 538; ср.: Бернштам 1906: 240). 9 июля 1875 года Чернышевский успокаивал Ольгу Сократовну: «… для того, чтобы шло время на открытом воздухе, брожу по опушке леса в тридцати шагах от моего дома и собираю грибы: их здесь много» (ЧвС: I, 165). Тем не менее три года спустя, отправившись в лес по грибы, он заблудился. «Нашли его на другой день, бродившим в лесу верст за пятнадцать от города, совершенно утомившимся и голодным» (Кокшарский 1928: 130).

–506

– В письме от 10 мая 1883 года Чернышевский объяснял жене, почему перестал курить во время прогулок по лесу: «… каждый раз терял и сигарочницу и другие принадлежности куренья: сяду или лягу, положу подле; встану и забуду подобрать» (ЧвС: III, 221). В более раннем письме он признавался, что наблюдения за природой ему не даются: «Например: я до сих пор плохо различаю лиственницу от сосны, хоть знаю из книг, чем разнится одна из этих пород дерева от другой» (Там же: II, 24; письмо от 27 апреля 1876 года).

–507

Собранные цветы <… > посылал сыну Мише, у которого таким образом составился «небольшой гербарий вилюйской флоры»… — Как явствует из вилюйских писем Чернышевского, он посылал засушенные цветы не сыну, а жене. В примечании к его письму Ольге Сократовне от 5 ноября 1878 года Михаил Чернышевский пишет: «Цветы доходили в полной сохранности. Каждый цветок был бережно завернут в папиросную бумагу <… > Все эти цветы наклеены теперь мною на отдельные листы и составили небольшой гербарий вилюйской флоры» (Там же: III, 232).

–508

… так и Волконская внукам своим завещала «коллекцию бабочек, флору Читы». – Цитата из поэмы Некрасова «Русские женщины» («Княгиня М. Н. Волконская (Бабушкины записки)», гл. 1):

–509

… «прилетевший клевать его печень, – замечает Страннолюбский, – но не признавший в нем Прометея». – В письме жене от 18 августа 1874 года Чернышевский сообщал: «Теперь вздумал поселиться на дворе моего дома – орел из породы рыболовов; да, орел; слыханное ли у натуралистов дело? – орел живет на дворе человеческого жилища» (ЧвС: I, 104). Набоков иронически представляет это происшествие как реализацию сравнения Чернышевского с прикованным к скале Прометеем, пущенного в обиход социалистом Н. С. Русановым, который писал в 1905 году: «Если Герцена называли „Фаустом русского освободительного движения“, то Чернышевского я назвал бы, действительно, Прометеем его» (Русанов 1908: 286; ср. также цитату из статьи Н. Ф. Скорикова «Н. Г. Чернышевский в Астрахани» – [4–490]).

Это сравнение стало общим местом в литературе о Чернышевском 1910–1920-х годов. Так, Плеханов в рецензии на ЧвС восклицал: «Трудно даже представить себе, сколько тяжелых страданий гордо вынес этот литературный Прометей в течение того длинного времени, когда его так методически терзал полицейский коршун», а затем успокаивает читателей: «Полицейскому коршуну не удалось вырвать из сердца русского литературного Прометея отрадную веру в лучшее будущее человечества» (Современник. 1913. Кн. 3. С. 218, 225). Один из советских биографов Чернышевского назвал главу своей книги «Прометей на скале» (Иков 1928: 160–178); Стеклов писал о страданиях Н. Г. в ссылке: «Самодержавный коршун основательно исклевал печень скованного Прометея» (Стеклов 1928: II, 587); Л. Б. Каменев, цитируя письма Н. Г. из Астрахани, замечал: «Прометей и терзавшие его коршуны вспоминаются при чтении этих строк» (ЛН: III, XXVII). Язвительная фраза Страннолюбского имеет и литературный подтекст – пассаж из третьей главы «Мертвых душ» о «правителе канцелярии», уподобленном Прометею: «В обществе и на вечеринке, будь все небольшого чина, Прометей так и останется Прометеем, а чуть немного повыше его, с Прометеем сделается такое превращение, какого и Овидий не выдумает: муха, меньше даже мухи, уничтожился в песчинку!» (Гоголь 1937–1952: VI, 49–50).

–510

… от нечего делать он выкапывал каналы, – и чуть не затопил одну из излюбленных вилюйцами дорог. – В письме к жене от 30 октября 1876 года Чернышевский рассказывает, как он выкопал канал, чтобы спустить воду из огромной лужи в реку, но потом, после осенних дождей, вода заполнила вырытую канаву, так что «всякий путь сообщения вдоль реки пресекся» (ЧвС: II, 82).

–511

… учил якутов манерам, но по-прежнему туземец снимал шапку за двадцать шагов и в таком положении кротко замирал. – См. в письме к жене от 17 мая 1872 года о вилюйских якутах: «Они при встрече снимают шапку за двадцать шагов и стоят (на 30 градусном морозе) с открытыми головами <… > Как тут быть с ними? По-русски они не понимают. Я вздумал так: подхожу, беру у этого встречного шапку из его рук и надеваю ему на голову <… > Но многие <… > пускались бежать от меня, воображая, что я намерен драться; отбежит, стоит и смотрит…» (Там же: I, 40).

–512

… он водоносцу советовал коромыслом заменить волосяную дужку, резавшую ладони, но якут не изменил рутине. – Эту историю сам Чернышевский рассказал Н. В. Рейнгардту в Астрахани: «… якут носил ко мне воду и носил ее ведрами <… > голыми руками, и понятно, что волосяные рукоятки резали ему руки, которые у него были так нежны, как у барина <… > я показал ему, как носят воду при помощи палки <… > т. е. как носят у нас коромыслом. Якут <… > поносил день или два по-новому, а затем стал опять носить по-прежнему <… > следуя рутине» (Рейнгардт 1905: 471–472).

–513

В городке, где только и делали, что играли в стуколку да страстно обсуждали цену на дабу… – Стуколка во второй половине XIX века была самой популярной азартной карточной игрой в России. Ее цель – набрать как можно больше взяток. «Она проста и не замысловата, правила ее не велики и легко укладываются в памяти каждого. <… > Название свое Стуколка получила вероятно от того, что каждый игрок объявляет о своем желании играть <… > легким стуком руки о стол» (Шевляковский 1890: 154, 155). В. В. Крестовский назвал стуколку, в которую, по его словам, играют «семь десятых провинциальной массы», «великой панацеей против губернской скуки» (Крестовский 1904: 148).

– дешевая бумажная ткань китайского производства.

–514

… его тоска по общественной деятельности отыскала староверов, записку по делу которых <… > Чернышевский <… > отправил на имя государя… — Имеются в виду сосланные в Вилюйск старообрядцы Фома Павлович и Катерина Николаевна Чистоплюевы и Марфа Никифоровна Головачева, чьей судьбой чрезвычайно заинтересовался Чернышевский. В записке по их делу, адресованной Александру II, он подробно рассказал обо всех обстоятельствах суда над ними и умолял государя помиловать людей, которые «почитают Ваше Величество святым человеком» (Чернышевский 1939–1953: X, 518–678). Ходатайство Чернышевского было оставлено без ответа, а самих старообрядцев удалили из Вилюйска в еще более глухие места (ЧвС: III, XXVIII–XXIX).

4–515

– Ср.: «Известно, что он писал в Сибири много, но все написанное сжигал» (Ветринский 1923: 183). Слухи об этом ссыльные передавали Короленко еще в 1881 году в Иркутске (Короленко 1908: 57). По свидетельству П. Ф. Николаева, «когда Николай Гаврилович жил на Вилюе, он писал затем только, чтобы все написанное немедленно же сжигать…» (Николаев 1906: 24; ср.: Там же: 51). Е. А. Ляцкий в приложении ко второй части статьи «Чернышевский в Сибири» цитирует запись рассказов вилюйской жительницы Корякиной, знавшей Н. Г.: «… пишет, пишет, бывало – а потом начнет жечь: все сожгет. Спрашиваю я его: „зачем это ты, Гаврильевич, пишешь то, а потом жгешь?“ А он только посмотрит на меня – губами поведет; глаза печальные, да так ничего и не скажет» (ЧвС: II, XLI).

4–516

«Одна на мне лежала должность: чтобы отцовских пасть овец, и смладу петь я гимны начал, Творца чтоб ими восхвалять». – Фрагмент переложения последнего псалма Давида четырехстопными белыми стихами, которое Чернышевский сделал по заданию учителя в семинарии. Учитель дал переложению такую оценку: «Размер верен, но поэзии не видно» (Ляцкий 1906b: 39–40).

–517

«староперсидскую поэму»… — В приложении к задержанному жандармами письму к А. Н. Пыпину от 3 мая 1875 года Чернышевский сообщал, что работает над поэмой «Эль-Шемс Эль-Леила Наме», или «Книга солнца ночи», во вкусе персидских поэтов средних веков, и приводил два фрагмента из нее, которые цитируются в тексте (ЛН: II, 468–469); в конце 1880-х годов он задумал включить эту поэму (частично в прозаическом пересказе) в цикл новелл «Вечера у княгини Старобельской» и писал об этом В. М. Лаврову (см.: [4–310]) 29 декабря 1888 года (ЛН: III, 361–363). Как поэма, так и «Вечера…» носят явные признаки графомании и потому при жизни Чернышевского напечатаны не были.

4–518

«Эта вещь, – („Академия Лазурных гор“, подписанная „Дензиль Эллиот“ – будто бы с английского), – высоколитературного достоинства… <… > Я знаменит в русской литературе небрежностью слога… Когда я хочу, я умею писать и всякими хорошими сортами слога». – Не вполне точно цитируются фрагменты из задержанного письма к А. Н. Пыпину от 3 мая 1875 года (ЛН: II, 470–471). Пояснение в скобках принадлежит Набокову.

4–519

<… > / Подкреплений наши ждут! – Фрагмент поэмы Чернышевского «Гимн Деве Неба», написанной в Сибири и опубликованной под псевдонимом «Андреев» в 1885 году в «Русской мысли» (№ 7. С. 109–121). Набоков цитирует ее по: Чернышевский 1906: X, 8.

–520

«Что такое (этот) гимн Деве Неба? – Эпизод из прозаического рассказа внука Эмпедокла… А что такое рассказ внука Эмпедокла? Один из бесчисленных рассказов в „Академии Лазурных гор“». Герцогиня Кентерширская отправилась с компанией светских своих друзей на яхте через Суэцкий канал (выделение мое) в Ост-Индию, чтобы посетить свое маленькое царство у Лазурных гор, близ Голконды. «Там занимаются тем, чем занимаются умные и добрые светские люди (рассказыванием рассказов), тем, что будет в следующих пакетах Дензиля Эллиота редактору „Вестника Европы“» (Стасюлевичу, – который ничего не напечатал из этого). – Цитируются (с некоторыми неточностями и неотмеченными купюрами) фрагменты письма Чернышевского из Александровского Завода к редактору журнала «Вестник Европы» Михаилу Матвеевичу Стасюлевичу (1826–1911), которому Н. Г. рассказывал о своих новых беллетристических и поэтических произведениях, предлагая печатать их под именем вымышленного английского писателя, «мистера Дензиля Эллиота» (ЧвС: I, 18–20; апрель – май 1870 года). Все пояснения в скобках принадлежат Набокову. Выделение разрядкой слов «через Суэцкий канал», по-видимому, должно связать фантазию Чернышевского с реальными каналами в его жизни – петербургскими каналами, «дельность» которых, по Набокову, его восхищала в молодости (см.: [4–43]), и теми каналами, которые он сам выкапывал в Вилюйске (см.: [4–510]), а также с убийством Александра II на Екатерининском канале в Петербурге (см.: [4–98]).

4–521

«четыре с половиной вместо пять или пять с четвертью». – О просьбе Н. Г. прислать ему новые очки см.: [4–30]. 1 декабря 1873 года он писал жене: «Цалую Мишу и благодарю за посылку очков. Судя по нумерам, которые сообщает он, кажется, что я не сумел определить фокусное расстояние своего зрения: прежде я носил очки 5-го нумера, или 5¼. А впрочем, нумерация у разных оптиков не всегда одинаковая. И, во всяком случае, очки нумера 4½ очень годятся» (ЧвС: I, 86). О получении же очков он сообщал только 16 марта 1874 года, т. е. через год после того, как попросил их прислать (Там же: 91).

–522

… Саше писал о Фермате, Мише – о борьбе Пап с императорами, жене – о медицине, Карлсбаде, Италии… Кончилось тем, чем и должно было кончиться: ему предложили прекратить писание «ученых писем». Это его так оскорбило и потрясло, что больше полугода он не писал писем вовсе… – Имеются в виду пространные письма из Вилюйска 1875–1876 годов, в которых Чернышевский обсуждал со старшим сыном высшую математику и, в частности, труды по теории чисел французского «гениального ученого» Пьера Ферма (Pierre de Fermat, 1608–1655), с младшим – борьбу римских пап с императорами в Средние века, а с женой – ее расстроенное здоровье, для поправки которого, как он считал, ей необходимо ехать в Италию или в Карлсбад (ЧвС: I, 131; II, 52–55, 77–79, 95–103). Как пишет Е. А. Ляцкий, «во второй половине 1878 г. якутский губернатор <… > обратил внимание на обширность писем Чернышевского. По этому поводу он напомнил исправнику 27 ноября, что <… > Чернышевский „имеет право“ в письмах своих к родным лишь извещать о своем положении в приличных формах и выражениях, не касаясь рассказов о предметах посторонних… В ответ на это Чернышевский заявил, что он может перестать писать вовсе, и действительно, он не писал родным около полугода» (Там же: II, ХХV).

–523

… никогда власти не дождались от него тех смиренно-просительных посланий, которые, например, унтер-офицер Достоевский обращал из Семипалатинска к сильным мира сего. – Имеются в виду верноподданнические письма, прошения и стихи, которые сосланный в солдаты (и позднее произведенный в унтер-офицеры) Достоевский, служивший с 1854 по 1859 год в Семипалатинске, посылал как своим непосредственным начальникам, так и высокопоставленным покровителям в Петербурге, пытаясь добиться улучшения своего положения.

4–524

«От папаши нет никакого известия <… > уж жив ли он, мой милый»… — Из письма Ольги Сократовны к сыну Александру от 12 июля 1879 года (ЧвС: III, 232).

4–525

«твой неизвестный ученик Витевский», как он рекомендуется сам, a по данным полиции – выпивающий врач Ставропольской земской больницы <… > протестуя против анонимного мнения, что Чернышевский ответствен за убийство царя, отправляет ему в Вилюйск телеграмму: «Твои сочинения исполнены мира и любви. Ты этого (т. е. убийства) совсем не желал». – О курьезном случае с перехваченной полицией телеграммой ставропольского врача В. Д. Витевского (был ли он человеком пьющим, история умалчивает) см.: Стеклов 1928: II, 556.

–526

… стены его помещения были оклеены обоями гри-перль с бордюром, а потолок затянут бязью, что в общем стоило казне 40 рублей и 88 копеек, т. е. несколько дороже, чем пальто Яковлева и кофе Музы. – Ср. в статье Е. А. Ляцкого: «Другая любезность, оказанная Чернышевскому в середине июня 1881 г., была еще поразительнее. Администрация сама, по собственному почину, решила произвести ремонт <… > и к началу сентября комната его стала неузнаваема: стены были оклеены светло-серыми обоями с бордюром, а потолок затянут бязью. Общий расход казны на этот ремонт комнаты Чернышевского выразился в сумме 40 руб. 88 коп.» (ЧвС: III, XXXV–XXXVI). Гри-перль – (от фр. gris de perle) жемчужно-серый цвет. О пальто Яковлева и кофе Музы см.: [4–431], [4–432], [4–335].

–527

… после переговоров между «добровольной охраной» и исполнительным комитетом «Народной Воли»… — После убийства Александра II в 1881 году придворная аристократия для наведения порядка в стране создала неофициальную тайную полицию, «Священную дружину», со своей службой безопасности – так называемой «Добровольной охраной». В 1882 году «Священная дружина» через посредников вступила в переговоры с находившимися за границей членами исполнительного комитета террористической организации «Народная воля», чтобы обеспечить безопасность Александра III во время коронации. Одним из требований, выдвинутых «Народной волей» на этих переговорах, было освобождение Чернышевского.

4–528

… так меняли его на царей – и обратно (что получило впоследствии свое вещественное увенчание, когда его памятником советская власть заместила в Саратове памятник Александра Второго). – В 1918 году на пьедестале снесенного памятника Александру II в Саратове был установлен бюст Чернышевского работы скульптора П. Ф. Дундука.

«историческим символом» (II, 646, примеч. 1).

–529

Еще через год, в мае, было подано от имени его сыновей <… > прошение <… > министр юстиции Набоков сделал соответствующий доклад, и «Государь соизволил перемещение Чернышевского в Астрахань». – Прошение сыновей Чернышевского о помиловании отца было подано Александру III во время коронационных торжеств в Москве 27 мая 1883 года. На этом прошении граф Д. А. Толстой (1823–1889), министр внутренних дел и шеф жандармов, записал резолюцию: «Государь император изъявил предварительное соизволение на перемещение Чернышевского под надзор полиции в Астрахань…» «О царской резолюции Д. Толстой 7 июня сообщил министру юстиции Д. Н. Набокову, который должен был сделать царю окончательный доклад. Этот доклад состоялся 6 июля…» (Там же: 582). Упоминая о своем деде Дмитрии Николаевиче (1827–1904), Набоков использует тот же прием, что и Пушкин в «Борисе Годунове» (см.: [4–304]).

–530

В исходе февраля 83-го года <… > жандармы, ни словом не упомянув о резолюции, вдруг повезли его в Иркутск. – Очевидная ошибка в датировке. На самом деле иркутские жандармы приехали за Чернышевским в Вилюйск 24 августа 1883 года. В Иркутск его доставили 28 сентября в три часа ночи (Там же: 584).

–531

… не раз во время летнего пути по длинной Лене <… > старик пускался в пляс, распевая гекзаметры. – Все сведения о поездке Чернышевского в Иркутск сообщил Л. Ф. Пантелееву подполковник В. В. Келлер (у Пантелеева Келер), в 1880–1886 годах начальник иркутского жандармского управления (Пантелеев 1958: 481–485; ср.: Стеклов 1928: II, 584–586). Рассказ жандарма в передаче Пантелеева Набоков расцвечивает несколькими подробностями, которые создают «мотивные рифмы» к предшествующим эпизодам. Так, например, Келлер рассказывает со слов жандармов, сопровождавших Чернышевского, что «во время пути по Лене [он] несколько раз принимался плясать и петь» (Там же: 585). У Набокова же Чернышевский распевает гекзаметры, что отсылает к эпизоду катания на дровнях из его волжской юности (см.: [4–18]).

–532

Поутру к нему зашел начальник жандармского управления Келлер. Николай Гаврилович сидел у стола, облокотившись, и не сразу откликнулся. «Государь вас помиловал», – сказал Келлер <… > «Меня?» – вдруг переспросил старик, встал со стула, положил руки к вестнику на плечи и, тряся головой, зарыдал. – Ср.: «Утром Келер зашел к нему. Чернышевский сидел облокотясь о стол, с опущенной головой… Келер поздоровался с ним, назвав его по имени и отчеству. Чернышевский, подняв голову, слегка кивнул и принял прежнее положение. „Поздравляю вас, Николай Гаврилович, с монаршей милостью“, – сказал жандарм. Слова эти произвели на измученного человека <… > магическое действие. Он быстро встал, подошел к Келеру и, протянув обе руки, произнес: „Полковник, не ослышался ли я? Вы, кажется, поздравили меня с монаршей милостью? Ради Бога, скажите, какая это милость“. Когда Чернышевский услышал в ответ, что ему назначен для постоянного жительства один из городов Европейской России <… > он заплакал» (Там же: 585; ср.: Пантелеев 1958: 482).

–533

Вечером <… > он пил с Келлером чай, без умолку говорил, рассказывал его детям «более или менее персидские сказки – об ослах, розах, разбойниках…» – как запомнилось одному из слушателей. – «Обедал Н. Г. со всей семьей Келера, и за едой он ни на минуту не умолкал; а после обеда занялся детьми и рассказал им несколько сказок из „Тысячи и одной ночи“» (Пантелеев 1958: 485). Набоков превращает арабские сказки в «более или менее персидские», чтобы напомнить о персидском языке, который Чернышевский учил в юности (см.: [4–11]), и о «староперсидской» поэме, сочиненной им в Сибири (см.: [4–517]). Упомянутые сказочные мотивы намекают на сюжет «Золотого осла» Апулея, где герой романа Луций превращается в осла, которого похищают разбойники. Он знает, что снова станет человеком, если съест лепестки роз, но долгое время не может найти цветы.

–534

– и глубокой осенью, в седьмом часу вечера, он на почтовых проезжал через Саратов; там, на постоялом дворе, у жандармского управления <… > нельзя было толком рассмотреть <… > лицо Ольги Сократовны, опрометью прибежавшей на нечаянное свидание; и в ту же ночь <… > Чернышевский был отправлен дальше. – На самом деле Чернышевский провел в Иркутске меньше суток; через пять дней, 3 октября, его уже доставили в Красноярск, 19-го – в Оренбург, а 22-го, около шести часов вечера, – в Саратов (Стеклов 1928: II, 587). Накануне из Петербурга туда приехала Ольга Сократовна. Как писал Е. А. Ляцкий, «вскоре после ее прибытия, поздно вечером ей дали знать, что на постоялом дворе она может увидеться с Чернышевским. Можно себе представить, что испытала Ольга Сократовна, спеша на это свидание, после многих лет разлуки, состарившей их обоих… В ту же ночь Чернышевского увезли дальше» (ЧвС: III, XXXIX).

–535

Никто не встречал его с распростертыми объятиями, никто даже не приглашал его, и очень скоро он понял, что все громадные замыслы, бывшие в ссылке единственной его подпорой, должны теперь растаять в какой-то глуповато-ясной и совершенно невозмутимой тишине. – Набоков перифразирует слова Н. М. Чернышевской-Быстровой: «Никто не встречал его с распростертыми объятиями, никто не приглашал его, и он понял, что все его огромные литературные замыслы, бывшие его единственной поддержкой в Вилюйской тюрьме, должны растаять в мертвой тишине» (Стеклов 1928: II, 613).

–536

<… > Много и неряшливо курил. А главное – был чрезвычайно нервен. Странно вскакивал посреди разговора… – В. Г. Короленко, встречавшийся с Чернышевским в 1889 году, обратил внимание на его болезненный вид: «Это желтая лихорадка, захваченная в Астрахани, уже делала свое быстрое губительное дело» (Короленко 1908: 75; Стеклов 1928: II, 629). Посетивший Чернышевского в декабре 1883 года корреспондент лондонской газеты Daily News писал: «Он держит себя необыкновенно беспокойно, некоторые его движения поражали меня, как конвульсивные, наполовину непроизвольные. <… > Руки его дрожали. Иногда он почти вскакивал со стула, чтобы взять ту или иную вещь из соседней комнаты, и возвращался с тою же поражающей стремительностью. <… > Мне было достаточно ясно, что он страдает хроническим нервным расстройством…» (Ветринский 1923: 187; Стеклов 1928: II, 596–597; оригинал: A Russian Political Prisoner (from our correspondent) // Daily News. 1883. № 11760. December 22). Расстроенные нервы Н. Г. отметил и Л. Ф. Пантелеев: «… сравнительно, он меньше изменился, чем я ожидал. <… > Что составляло новость – это заметная нервность; прежде Н. Г. говорил без особенного оживления, при этом в фигуре не замечалось движения; теперь он не только говорил скорее прежнего, без учащенных „ну-с“, „да-с“, но и поминутно приходил в движение всем корпусом, часто вставал и прохаживался по комнате. Он также больше прежнего курил, причем и тут сказывалась повышенная нервность: он то с живостью затягивался, то ломал папироску, стряхивая пепел, то забывал о ней, и она гасла» (Пантелеев 1958: 468–469; Стеклов 1928: II, 603).

–537

– Ср. в воспоминаниях Н. Ф. Хованского о встречах с Чернышевским в Астрахани: «Тут, на улице, в своем плохоньком летнем костюме и поношенном картузе, таким он мне показался жалким стариком <… > Жена потом говорила, что всякий, не знающий его, принимает Николая Гавриловича, вероятно, просто за старичка-мастерового» (Хованский 1910: 194; Стеклов 1928: II, 601).

–538

Было два-три последних доносика, прошипевших, как мокрый фейерверк. – Н. В. Рейнгардт со слов А. Н. Пыпина рассказал: «Во время пребывания Николая Гавриловича в Астрахани – явился подражатель Всеволоду Костомарову, который сообщил однажды местному полицмейстеру, что, бывая у Чернышевского, он видел и слышал, как последний занимается писанием возмутительных сочинений» (Рейнгардт 1905: 475). Донос никаких последствий не имел, так как доносчик не смог опознать Чернышевского на очной ставке.

–539

Знакомство он водил с местными армянами – мелочными торговцами. – В числе астраханских знакомых Чернышевского «были и сотрудники местных газет, и педагоги, и доктора, и акушерки, и даже коммерсанты, особенно из армян, к которым почему-то благоволил Н. Г.» (Скориков 1905: 491).

–540

«Да чего вы хотите, – отвечал он невесело, – что могу я в этом понять, – ведь я не был ни разу в заседании гласного суда, ни разу в земском собрании…» – Ср. в воспоминаниях В. Г. Короленко: «Публицистика!.. – сказал однажды Чернышевский на вопрос моего брата, отчего он опять не возьмется за нее. – Как вы хотите, чтобы я занялся публицистикой. Вот у вас теперь на очереди вопрос о нападении на земство, на новые суды… Что я напишу об них: во всю мою жизнь я не был ни разу в заседании гласного суда, ни разу в земском собрании» (Короленко 1908: 77).

–541

«птичьим гнездом» чуть пониже макушки – вот она опять с нами <… > на длинных губах та же насмешливая полуулыбка, еще резче страдальческая линия бровей, а рукава теперь шьются так, что торчат выше плеч. – Набоков описывает фотографический портрет пожилой Ольги Сократовны, воспроизведенный в ЛН: III (вклейка между с. 624 и 625).

–542

В течение этих последних шести лет жизни бедный, старый, никому не нужный Николай Гаврилович с постоянством машины переводит для издателя Солдатенкова том за томом «Всеобщей истории Георга Вебера»… — Козьма Терентьевич Солдатенков (1818–1901) – московский книгоиздатель; на протяжении последних лет жизни Чернышевский переводил для него капитальный труд немецкого историка Георга Вебера (1808–1888) «Всеобщая история» (1857–1880). Первый том перевода, подписанного псевдонимом «Андреев», вышел в свет в декабре 1885 года, последний – двенадцатый, законченный уже после смерти Чернышевского В. Неведомским, – в 1890 году. Как заметил Н. Ф. Скориков, в глазах Ольги Сократовны Н. Г. «представлял собою рабочую машину для поддержки их существования» (Скориков 1905: 482; Стеклов 1928: II, 602, примеч. 2). «Диктующей машиной» назвал Чернышевского его астраханский секретарь (Федоров 1904: 59).

–543

… в рецензии на первый том («Наблюдатель», февраль 1884 г.) критик замечает, что это «своего рода псевдоним, потому что на Руси Андреевых столько же, как Ивановых и Петровых»; за этим следуют колкие упреки в тяжеловатости слога и маленький выговор: «Господину Андрееву в своем предисловии незачем было распространяться о достоинствах и недостатках Вебера, давно знакомого русскому читателю. Уже в пятидесятых годах вышел его учебник и одновременно три тома «Курса всеобщей истории» в переводе Е. и В. Корша…» – Рецензия, которая скорее перифразируется, чем цитируется, была опубликована в петербургском журнале «Наблюдатель» не в 1884-м, а в 1886 году (№ 2. Новые книги. С. 31–32).

«Краткий учебник всеобщей истории» Вебера в переводе под редакцией Н. Соколова; в 1859–1861 годах – четыре тома его «Курса всеобщей истории» в переводе Евгения Федоровича Корша (1810–1897) и его брата Валентина (1828–1883).

4–544

«затреба», «срочная затычка», «мань» – последнюю, впрочем, он сам выпустил в публику под усиленным караулом кавычек)… – Ср. в рецензии на книгу немецкого философа А. Риля «Теория науки и метафизика с точки зрения философского критицизма» (М., 1888) в переводе Е. Корша: «… переводы г. Корша, при всей их добросовестности и, так сказать, задушевности, вообще страдают одним существенным недостатком – терминологическими причудами. Это особенно поражает при чтении книги Риля: ее простой, ясный, точный и изящный язык загроможден в переводе г. Корша такими терминами, как: мыслетворство, местоприурочка (локализация), видоизвод, дальнометность, меньшемышление, подметные побуды, ходень, противень (противоположность), тяга, могута, наглядка (Auschanung), натаска (Uebung), затрога, затреба (постулат), срочная затычка, хоть (Wollen) и „мань“. Последнее слово, впрочем, и сам переводчик решается выпустить в публику только под усиленным караулом кавычек» (Русская мысль. 1888. Кн. 4. С. 171–172 2-й паг.).

4–545

… был теперь <… > сотрудником Солдатенков, и в этом качестве корректировал «астраханского переводчика», внося исправления, приводившие в бешенство Чернышевского… — Е. Ф. Корш был главным консультантом Солдатенкова в делах по изданию переводной литературы. Он держал корректуру первых томов «Всеобщей истории» Вебера и своими исправлениями навлек на себя гнев Чернышевского, который в письме от 9 декабря 1888 года к И. И. Барышеву, управляющему делами книгоиздательства Солдатенкова, возмущался: «… я прочел две, три строки – и ужаснулся: это уж „не чорт знает что“, – а нечто такое, чего и сам чорт не знает: дикие слова, нелепые обороты речи. Я развернул том на другом месте – то же самое. Мне стало мерзко смотреть» (ЛН: III, 335).

–546

… принялся в письмах к издателю «ломать» Евгения Федоровича по старой своей системе, сначала яростно требуя, чтобы корректура была передана другому, «лучше понимающему, что в России нет человека, который знал бы русский литературный язык так хорошо, как я» … — Цитируется письмо Чернышевского к И. И. Барышеву от 9 декабря 1888 года (Там же: 334). Ср.: [4–322].

4–547

«Разве в самом деле интересуюсь я подобными пустяками? Впрочем, если Корш хочет продолжать читать корректуру, то попросите его не делать поправок, они действительно нелепы». – Из письма к И. И. Барышеву от 12 января 1889 года (Там же: 373).

4–548

… ломал и Захарьина, по доброте душевной говорившего с Солдатенковым в том смысле, чтоб платить Чернышевскому помесячно (200 рублей) ввиду расточительности Ольги Сократовны. – Александр Васильевич Захарьин (1834–1892), близкий знакомый Пыпиных и Чернышевских, принимавший участие в революционном движении 1860-х годов, после возвращения Н. Г. из ссылки вел его литературные дела в Петербурге и Москве. В конце 1888 года Захарьин попытался вмешаться в распоряжение гонорарами, которые Чернышевский получал от издателя Солдатенкова, чтобы оградить его от непомерного мотовства Ольги Сократовны (Там же: 577–579, 584). Это, по-видимому, вызвало семейный скандал, и Чернышевскому пришлось в письмах Солдатенкову от 24 ноября и 26 декабря 1888 года, которые цитируются в тексте, сначала грубо дезавуировать Захарьина (Там же: 320–322), а затем признаться, что нападал на него исключительно для успокоения жены (Там же: 351–353).

–549

«Благодаря тому, что она узнала о своем мотовстве из моего письма к Вам, и я не уступил ей, когда она просила меня смягчить выражения, конвульсий не было». – Неточная цитата из второго письма Солдатенкову. Ср.: «Но благодаря тому, что она узнала о своем мотовстве из моего письма к вам, данного на прочтение ей, благодаря тому, что я не сделал уступки ее просьбам о смягчении этого письма, душевное волнение ее было очень тихое, и легкое сравнительно с тем, что произошло бы без этого облегчения удара. Конвульсий не было; истерика была не очень частой и не очень сильной; нервной горячки не было…» (Там же: 351).

4–550

– уже на десятый том Вебера. <… > на внутренней стороне бледно-земляничной обложки «Вестника Европы». – См.: Вестник Европы. 1888. № 11 (Библиографический листок). Напечатана на третьей странице обложки (которая, действительно, была розового цвета). Об этой рецензии Чернышевскому сообщил А. Н. Пыпин в письме от 24 ноября 1888 года: «… я прочел на обложке последней книги „Вестника Европы“ <… > отзыв о Вебере, именно о сокращениях немецкого текста, отзыв несочувственный и с шуточками. Я спросил Стасюлевича, знает ли он, кто переводит Вебера; „да ведь какой-то Андреев“, – и был смущен, когда я ему объяснил дело» (ЛН: III, 568). В тексте цитируются два предложения из рецензии с несущественными изменениями («… к сожалению, из предисловия оказывается, что русский переводчик только в первых шести томах оставался верным своим простым обязанностям переводчика, но уже с шестого тома он сам возложил на себя новую обязанность <… > „очищать“ Вебера. Едва ли можно быть признательным ему за подобный перевод с „переодеванием“ автора, и притом столь авторитетного, как Вебер» – 470–471).

–551

… попытка Лира перекричать бурю… — В первых сценах третьего акта «Короля Лира» действие происходит в дикой степи во время страшной бури и грозы. Как рассказывает очевидец, Лир бродит под дождем и «спорит с разбушевавшимися стихиями» («contending with the fretful elements»), пытаясь «из своего микрокосма перештормить безостановочно враждующие с миром ветер и дождь» («in his little world of man to outstorm the to-and-fro conflicting wind and rain» – III, I, 10–11). Ср. в переводе А. В. Дружинина: «Он хочет / Один противостать дождю и вихрю!» (Шекспир 1903: 400).

–552

… младший, Михаил, который жизнь прожил смирную, с любовью занимаясь тарифными вопросами (служил по железнодорожному делу) <… > и сыном был добрым <… > набожно начинал свое монументальное издание произведений Николая Гавриловича, которое почти довел до конца, когда в 1924 году, окруженный всеобщим уважением, умер… — Михаил Николаевич Чернышевский (1858–1924) «служил по железнодорожному делу, занимаясь главным образом тарифными вопросами и явившись в этой сложной и специальной области выдающимся знатоком» (Пыпин 1932: 279). В 1905–1906 годах он издал полное собрание сочинений отца в десяти томах, которым пользовался Набоков. Последние годы жизни Михаил Николаевич занимался устройством музея Чернышевского в Саратове и работал над расшифровкой и комментированием его дневника 1848–1853 годов.

4–553

… его блудный брат <… > выпускал (1896–98 гг.) свои «Рассказы-фантазии» и сборник никчемных стихов… — Не совсем точные сведения о публикациях Александра Николаевича Чернышевского (1854–1915) Набоков взял из статьи: Пыпин 1932: 271. На самом деле Александр Чернышевский в 1895–1896 годах выпустил четыре книжечки фантастических рассказов в петербургской паровой скоропечатне Яблонского: «Арси и Дина, или Серебряное море», «Зоя Дельфор. Летучая скрипка», «Остров Орельяно (Фея Майя. Вспомни обо мне, Майя!)», «Антарес»; а в 1900 году напечатал там же сборник «Фантастические рассказы» и сборник стихотворений «Fiat lux! Из дней былых и этих дней».

4–554

… Александр скоропостижно скончался в грешном Риме, в комнатке с каменным полом, объясняясь в нечеловеческой любви к итальянскому искусству и крича в пылу дикого вдохновения, что если бы люди его послушали, жизнь пошла бы иначе, иначе! – Ср.: «… в 1903 г. он перебрался в Рим, где и прожил уже безвыездно последние годы; физически здесь он чувствовал себя лучше, а любовь к итальянскому искусству, которое А. Н. хорошо изучил, давала возможность отвлекаться от душевных переживаний. Личные материальные требования его были всегда очень невелики: в небольшой комнатке с каменным полом на окраине города, он жил в одиночестве, без друзей. <… > Умер А. Н. скоропостижно в Риме в 1915 году. <… > бывало, в пылу экстаза он полувдохновенно, полуистерически говорил, что если бы люди его послушали и поняли самые простые истины, тогда бы жизнь пошла иначе…» (Пыпин 1932: 276).

–555

… Саша, едва выйдя из отрочества, пристрастился ко всему диковинному, сказочному, непонятному современникам, – зачитывался Гофманом и Эдгаром По, увлекался чистой математикой, а немного позже <… > оценил французских «проклятых поэтов». – По воспоминаниям родственников, Александр Чернышевский еще до поступления в гимназию пристрастился к чтению: «увлекаемый пылкой фантазией, он зачитывался повестями Гофмана и, в особенности, Эдгара По; из наук его больше всего привлекала математика, изучению которой он преимущественно и отдался» (Пыпин 1932: 267). Никаких свидетельств его интереса к «проклятым поэтам» (фр. les poètes maudits) – как Поль Верлен назвал группу французских поэтов-символистов, своих современников: Т. Корбьера, А. Рембо, С. Малларме и др., включив в их число и самого себя, – обнаружить не удалось.

–556

… как разговоры того чеховского героя, который приступал так хорошо, – старый студент, мол, неисправимый идеалист… – Имеется в виду персонаж рассказа Чехова «У знакомых» (1898) Сергей Сергеич Лосев, пошляк, болтун и мот, выдающий себя за «старого студента-идеалиста».

4–557

… — См. в письме А. Н. Пыпина от 2 января 1875 года: «Саша <… > юноша умный и хороший; в нем еще много конечно молодости и неопытности; но есть черта, которая <… > останется навсегда чертой характера – это – чрезвычайная правдивость <… > Другие его качества – отчасти наследственные: он порядочно рассеян, неловок и угловат, – из чего выходит иногда вздор, над которым он сам умеет смеяться. Смеется он с дискантовыми тонами и столь громогласно, что перекаты бывают слышны на всем пространстве нашей квартиры. <… > К домашним его занятиям принадлежит еще гимнастика, по-моему даже в неумеренных дозах. Он каждый день несколько раз играет, как мячом, металлическим шаром в полпуда <… > особо заказанным…» (ЧвС: I, 117–118).

–558

… – Александр Чернышевский отбыл из Петербурга в действующую армию 27 июля 1877 года, вскоре после начала русско-турецкой войны (Чернышевская 1953: 460). Как писал А. Н. Пыпин Чернышевскому 5 ноября, он успел послужить «в так называемом Рущукском отряде и в самой передовой линии, но именно поэтому их полк постоянно двигался и когда наступили дожди, это был труд, который не всегда выносят и закаленные солдаты. Он получил лихорадку, от которой и теперь еще не поправился» (ЧвС: II, 209). В полицейском докладе 1883 года об освобождении Чернышевского «благородный порыв» Саши был упомянут как одно из «ручательств будущей благонадежности» узника: «Известно, что старший сын его, Александр, по окончании курса в здешнем университете пожелал в 1877 году отправиться волонтером в Действующую Армию на Дунай, чтобы кровью искупить смягчение участи отца, но, поступив рядовым в Невский пехотный полк (13-го корпуса 1-й дивизии), заболел тифом и остался в госпитале в Фратешти» (Стеклов 1928: II, 580). В других источниках болезнь Саши названа южной лихорадкой, то есть тропической малярией (Пыпин 1932: 268).

4–559

– «Оправившись от болезни и поселившись самостоятельно <… > Саша начал заниматься частными уроками <… > Математикой А. Н. занимался и по научно-исследовательской линии: в журнале „Мысль“ мы находим его статьи по теории вероятности» (Там же).

4–560

<… > держался за верную <… > юбку Пелагеи Николаевны Фан-дер-Флит (рожденной Пыпиной). – «… лишь к началу 80-х годов определилось душевное заболевание Ал. Ник-ча, с 1882 года принявшее форму острых припадков. Больного приходилось неоднократно помещать в специальные лечебницы…» (Там же: 272). П. Н. Фан-дер-Флит (1837–1915), родная сестра А. Н. Пыпина, по воспоминаниям родственников, «была „душевным прибежищем“ А. Н. Чернышевского во время приступов его болезни: он целыми днями ходил, держась за ее платье, как маленький ребенок. В моменты вспышек только она и Ю. П. Пыпина могли успокоить его. А. Н. Чернышевский занимался с детьми П. Н. и подолгу жил у Флитов в разное время» (ЛН: III, 187).

–561

… называет сына «нелепой чудачиной», «нищенствующим чудаком» и упрекает его в желании «оставаться нищим». – В письмах к В. Н. Пыпиной от 14 ноября и 9 декабря 1883 года (ЛН: III, 8, 31–32). В комментарии к первому из этих писем говорилось: «Будучи в Сибири, Чернышевский не был предупрежден родными, из опасения лишней тревоги для него, о душевном заболевании его сына, принявшем с 1882 г. форму острых припадков; отсюда его удивление при виде „странностей“ сына, в котором он сначала увидел лишь „нелепую чудачину“» (Там же: 9).

4–562

… Пыпин <… > объяснил двоюродному брату, что <… > Саша <… > «нажил чистую, честную душу». – В приписке к письму от 7 марта 1884 года (Там же: 549).

4–563

<… > Поступив на службу к керосинщику Нобелю и получив доверенность на сопровождение по Волге груза на барже, Саша по пути <… > сбил с головы бухгалтера фуражку, бросил в радужную воду ключи и уехал домой в Астрахань. – Александр Чернышевский поселился у отца в Астрахани 1 января 1884 года. Сведения о его нелепом поступке, сообщенные М. Н. и Е. М. Чернышевскими, приведены в комментарии к ЛН: «Поступив к Нобелю в качестве контролера, он получил доверенность на сопровождение по Волге до Н. -Новгорода груза в баржах. А. Н. отправился на место назначения, но по дороге, в припадке умопомешательства, поссорился с бухгалтером, бросил ключи, которыми был снабжен, и уехал домой в Астрахань» (Там же: 62). Нобель – крупная российская акционерная компания по торговле керосином и нефтепродуктами, основанная в 1879 году выходцами из Швеции, братьями изобретателя динамита Альфреда Нобеля, Людвигом (1831–1888) и Робертом (1829–1896).

–564

«Вестнике Европы» четыре его стихотворения; таланта проблеск в них есть: «Если жизнь покажется горькой <… > то ее не коря, рассуди – ведь ты сам виноват, что родился с теплым, любящим сердцем в груди. Если ж ты не захочешь сознаться даже в столь очевидной вине…» – Подборка из пяти < sic!> стихотворений А. Н. Чернышевского была напечатана в № 6 «Вестника Европы» за 1884 год (С. 754–756). Набоков цитирует вошедшее в подборку восьмистишье «Если жизнь покажется горькой…» без двух последних строк: «Так заранее знай, что придется / Расплатиться за это вдвойне».

4–565

… – 25 февраля 1884 года Н. Г. писал о Саше Ю. П. Пыпиной, жене А. Н. Пыпина: «Первый месяц по приезде его сюда, пожить вместе с нами, я имел с ним много разговоров, тяжелых для него. Мать стала жалеть, что я заставляю его так много страдать (несколько раз она замечала, что он не спал целую ночь от страдания; сам он молчал об этом, скрывал свои впечатления; но напоследок был так измучен бессонницей, что принужден был сказать мне о своих мучениях). Мать велела мне прекратить эти тяжелые для него разговоры. Я прекратил их» (ЛН: III, 47).

–566

… (как «материалист» он имел изуверскую смелость полагать, что главная причина Сашиного расстройства – «жалкое материальное положение»)… – Об этом Чернышевский писал А. Н. Пыпину 5 мая 1886 года, когда Саша жил в Петербурге (Там же: 155).

–567

– сперва, кажется в Гейдельберг, потом в Петербург «по надобности посоветоваться с медиками». – Как можно понять из семейной переписки, А. Н. Чернышевский уехал из Астрахани в Петербург не зимой, а летом 1884 года; в сентябре, к радости родителей, он устроился гувернером в какую-то семью и отправился в Гейдельберг со своими воспитанниками (Там же: 76, 551); вскоре, однако, он это место оставил и вернулся в Россию. 19 декабря 1884 года Чернышевский писал ему: «Я получил Твое письмо о возвращении Твоем в Петербург по надобности для Тебя отдохнуть и посоветоваться с медиками, более пользующимися Твоим доверием, чем незнакомые Тебе гейдельбергские» (Там же: 90).

4–568

… из письма матери (88-й год) узнаем, что покамест «Саша изволил прогуливаться, дом, в котором он жил, сгорел», причем сгорело и все, что было у него; и уже совершенным бобылем он переселился на дачу Страннолюбского (отца критика?). – В письме к мужу от 4 августа 1888 года из Петербурга Ольга Сократовна сообщала: «С Сашей с нашим случилось несчастье. В то время, когда он изволил прогуливаться, – дом, в котором он жил, сгорел, и все, что было у него, также. Деньги, которые ты послал ему <… > также сгорели <… > Теперь Саша живет на даче Страннолюбского» (Там же: 630). О Страннолюбском см.: [4–52].

4–568а

– В марте 1889 года сын Чернышевского Михаил подал министру внутренних дел ходатайство о переводе отца в его родной город Саратов, и в июне разрешение было получено. Как писал Н. Ф. Скориков, «это помилование <… > несказанно обрадовало и взволновало Н. Г., и многие здесь этой радостью и волнением объясняли причину последовавшей вскоре смерти его» (Скориков 1905: 494; Стеклов 1928: II, 622–623).

–569

<… > поездку на пресловутую парижскую Exposition universelle… — То есть на Всемирную выставку (фр.). В комментариях к письму Чернышевского сыну Михаилу от 15 июля 1889 года, где упомянута поездка его «несчастного брата на Парижскую выставку», поясняется: «Речь идет о поездке А. Н. Чернышевского на Парижскую выставку, предпринятой в болезненном состоянии психики. Истратив взятую с собою в дорогу небольшую сумму денег, А. Н. уже в Берлине впал в тяжелую задолженность и просил родных о высылке денег. <… > деньги были высланы, на имя берлинского консула, которому было написано о болезненном состоянии А. Н. Семья просила консула содействовать возвращению А. Н. в Россию, но последний, получив деньги, все же поехал в Париж, нагляделся на выставку (у него была страсть к выставкам вообще) и опять очутился без денег» (Там же: 439).

–570

… Саша добрался до Парижа, нагляделся на «дивное колесо, на гигантскую ажурную башню»… – Набоков, по-видимому, снова цитирует Страннолюбского, который допустил анахронизм: огромное колесо обозрения высотой в 100 метров (Grand Roue de Paris) было достопримечательностью второй Парижской всемирной выставки 1900 года. На выставке 1889 года подобного аттракциона не было и быть не могло, потому что впервые его сконструировал американский инженер Джордж Вашингтон Гейл Феррис в 1893 году для всемирной выставки в Чикаго. Знаменитую Эйфелеву башню, построенную для выставки 1889 года, нередко называли ажурной в эмигрантской литературе 1920–1930-х годов. Например, в берлинском журнале «Сполохи», где Набоков несколько раз печатал свои стихи, он мог обратить внимание на рецензию, в которой цитировались следующие строки из стихотворения А. С. Гингера «Кинематограф» (сборник «Свора верных», 1922): «Бездарный гном, скуднейший день вчерашний / Явил дурной и малокровный вкус: / Ажурную циническую башню, / Исчадье Эйфелево, хилый брус» (1922. № 4. С. 39).

Реальный отзыв А. Н. Чернышевского о Всемирной выставке был опубликован только в 1977 году. Наибольшее восхищение у него вызвали «воздушный шар с длинной, узкой, кораблеобразной лодкой с электрическим двигателем, пушка в 7–8 сажень длины и танцы яванских танцовщиц» (Чернышевская 1977: 114).

–571

«Твои невежественные, нелепые назидания начальству не могут быть терпимы никакими начальниками»… — Цитируется (с мелкими неточностями) последнее письмо Чернышевского, написанное за шесть дней до смерти, 11 октября 1889 года (ЛН: III, 452).

–572

… он запечатал конверт и сам пошел на вокзал письмо отправить. По городу кружил жестокий ветер, который на первом же углу и продул легко одетого, торопящегося, сердитого старичка. – По свидетельству М. Н. Чернышевского, болезнь Н. Г. началась с того, что утром 11 октября он «пошел на почту. (Он всегда сам отправлял всю свою корреспонденцию.) Погода была сырая и холодная. <… > Пришел домой совершенно усталый и прилег. Был озноб» (Чернышевский 1907: 131). А. А. Лебедев со слов своих саратовских информантов пишет, что Н. Г. «продуло ветром», когда он ходил отправлять письма то ли на вокзал железной дороги, то ли на почту (Лебедев 1910: 991; Лебедев 1912c: 276).

–573

На другой день, несмотря на жар, он перевел восемнадцать страниц убористого шрифта; 13-го хотел продолжать, но его уговорили бросить. 14-го у него начался бред… — «Несмотря на болезнь, он продолжал работать (так, например, 12 октября он перевел 18 печатных страниц Вебера; это и молодому здоровому человеку впору!). 14-го он начал уже бредить» (Стеклов 1928: II, 636; ср.: Чернышевский 1907: 131).

–574

«Инга, инк… – (вздох), – совсем я расстроен… С новой строки… <… > Да-с, да-с, так где же это… С новой строки…» <… > «самая маленькая судьба этого человека решена, ему нет спасения… В его крови найдена хоть микроскопическая частица гноя, судьба его решена…» – Предсмертный бред Чернышевского приводится по записи его секретаря К. Ф. Федорова (Чернышевский 1907: 132).

–575

В ночь на 17-е с ним был удар, – чувствовал, что язык во рту какой-то толстый… – «17 октября с больным неожиданно случился удар, и Чернышевский лишился языка» (Стеклов 1928: II, 637). Когда накануне врачи осматривали Н. Г. и попросили показать язык, он ответил: «Язык мой… толст… его высунуть нельзя… если… его… высунуть… то… его… отрежут…» (Лебедев 1912c: 537).

–576

«Странное дело: в этой книге ни разу не упоминается о Боге». – Ср.: «16 октября, понедельник. – В 3 ч. утра последние его слова были: „Странное дело – в этой книге ни разу не упоминается о Боге“ – о какой книге говорил он – неизвестно» (Чернышевский 1907: 134).

–577

… – Набоков описывает фотографию «Чернышевский на смертном одре», на первом плане которой видны тома Вебера (Там же: 133; ЛН: III, вклейка после с. 656 с подписью: «По бокам лежат томы немецкого издания «Всеобщей истории» Вебера»). М. Н. Пыпин сообщал родным в Петербург: «… когда утром явился фотограф, Константин Михайлович (Федоров. – А. Д.), кажется, догадался, очень уместно, положить на стол Вебера – переведенного и в подлиннике» (Чернышевский 1907: 146).

–578

… – 30 января 1828 года считается днем рождения общественного городского транспорта, поскольку в этот день по Парижу начали курсировать общедоступные омнибусы, запряженные тройкой лошадей. Н. И. Греч в путевых заметках так описал «хорошее нововведение»: «Каждые пять минут отправляется с каждой крайней точки омнибус, в котором могут поместиться пятнадцать человек. На каждом шагу вы их встречаете; можете сесть и, заплатив шесть су (24 коп. медью), ехать в какой конец угодно» (Греч 1839: 87). В заметке «Столетие омнибусов», помещенной в газете «Возрождение», говорилось: «Омнибусы, появившиеся на улицах Парижа 100 лет тому назад, состояли из трех отделений – купе для пассажиров 1-го класса, помещения для пассажиров 2-го класса и площадки. <… > Между прочим, первые омнибусы были своего рода завоеванием революционной демократии: наряду с буржуа имели право в них ездить «лакеи», солдаты, ливрейные люди и разносчики» (1927. № 913. 2 декабря).

–579

«Июля 12-го дня поутру в 3-м часу родился сын Николай… Крещен поутру 13-го перед обеднею. Восприемники: Фед. Стеф. Вязовский…» Эту фамилию впоследствии Чернышевский дал главному герою-чтецу своих сибирских новелл… — Запись в молитвеннике Г. И. Чернышевского приводит Е. А. Ляцкий (1908a: 50, примеч. 1). Набоков заменил «в 9-м часу» на «в 3-м часу», чтобы рождение героя совпало по времени суток с его предсмертными словами и угасанием сознания (см. выше). О своем крестном отце и двоюродном деде, саратовском священнике Федоре Степановиче Вязовском, Чернышевский вспоминает в автобиографических записках (ЛН: I, 64–65).

– герой-рассказчик цикла повестей Чернышевского «Вечера у княгини Старобельской» (см.: [4–310]).

–580

… по странному совпадению, так или почти так (Ф. В… … … ский) подписался неизвестный поэт, поместивший в журнале «Век» (1909 год, ноябрь) стихи, посвященные, по имеющимся у нас сведениям, памяти Н. Г. Чернышевского, – скверный, но любопытный сонет, который мы тут приводим полностью: Что скажет о тебе далекий правнук твой, / то славя прошлое, то запросто ругая? / Что жизнь твоя была ужасна? Что другая / могла бы счастьем быть? Что ты не ждал другой? // Что подвиг твой не зря свершался, – труд сухой / в поэзию добра попутно обращая / и белое чело кандальника венчая / одной воздушною и замкнутой чертой? – Псевдоним неизвестного поэта (инициал которого едва ли случайно совпадает с инициалом Федора) и название журнала выдуманы. Автор приводит тут, конечно, не весь сонет полностью, а лишь первые две его строфы; окончание же сонета дается в самом начале «Жизни Чернышевского» (391):

– рождение героя, что опять-таки побуждает читателя вернуться к началу главы. Сходный прием Набоков использовал в рассказе «Круг» (см. о нем в преамбуле, с. 20), первая фраза которого начинается словами «Во-вторых», а последняя – «Во-первых», и в книге «Николай Гоголь», которая начинается со смерти Гоголя, а кончается его рождением.

«оживленной ветром одежды» Истины перекликается с описанием второстепенных персонажей в первом же абзаце «Дара»: мужчина облачен в пальто, «слегка оживляемое ветром»; женщину «огибает ветер», пахнувший духами (191). «Воздушная и замкнутая черта», венчающая чело Чернышевского (его нимб мученика и в то же время магический круг, в который заключил его нарратив), напротив, контрастирует с выходом «за черту страницы», который в онегинской строфе, венчающей «Дар», обещан его внимательному читателю.