Предисловие
Предлагаемая книга в значительной своей части продолжает разработку проблематики, намеченной в предыдущем исследовании стихопоэтики Владимира Набокова-Сирина1. Вопреки устоявшемуся, но в корне ошибочному мнению, автор настаивает на незаурядном поэтическом даре выдающегося прозаика, литературоведа, литературного критика, публициста и натуралиста, предававшегося всем ипостасям своего многогранного таланта с пассионарной страстью и доскональным проникновением в сокровенные тайны искусства. Отдавая должное гармоничному гению Пушкина, Набоков не разделял присущей его кумиру дихотомии стиха и прозы, с одной стороны, и моцартианства и сальеризма, двух противоположных творческих стратегий, — с другой. Если для Пушкина вдохновенный романтический поэт Ленский и до мозга костей прагматик, прозаически настроенный Онегин сходятся, как «волна и камень,/ Стихи и проза,/ Лед и пламень» (недаром выбран столь многозначительный глагол, ибо их дружба завершается дуэлью), то в таланте Набокова все эти антиномии сосуществуют во взаимовыгодном симбиозе, счастливом резонансе, не мешая, а помогая друг другу. До глубокой старости Набоков продолжал писать стихи, невзирая на нелестные и несправедливые отзывы о них в критике. И как знать, если бы он не делал этого, достиг бы он совершенного владения словом в прозе?
Безусловно, доминирующим мотивом всей поэзии Набокова была та самая тоска по родине, которую М. Цветаева с горечью назвала «давно разоблаченной морокой» всего лишь потому, что ее лирической героине, казалось бы, «совершенно все равно —/ Где совершенно одинокой/ Быть, по каким брести домой/ Камням с кошелкою базарной...». Но завершается-то стихотворение пронзительным вскриком- признанием:
Всяк дом мне чужд, всяк храм мне пуст,
И все — равно, и все — едино.
Но если по дороге — куст
В набоковской лирике таких парадоксальных образных фигур не найти: тоска по родине у него кровоточит откровенно, стенает навзрыд, преследует его по ночам. Но поэт, столько раз мечтавший чудом оказаться у родного дома на Б. Морской улице в Петербурге, так и не вернулся туда даже тогда, когда такая возможность появилась в реальности. Тем интереснее проанализировать оборотную сторону ностальгической темы в его поэзии — темы чужбины, к которой Набоков приноравливался не один десяток лет, по-разному переживал ее в Крыму, в Англии, Германии, Франции, Америке, Швейцарии, ощущая разлуку с родиной везде и всюду, несмотря на попытки найти родному краю хотя бы паллиативную замену. Ностальгическое эхо Петербурга последовательно прослеживается в первой части монографии: долгий путь писателя от Крыма до Монтрё так, как он отразился в его поэтической летописи.
Вторая часть книги посвящена собственно стихопоэтике Набокова, творчество которого, чем бы он ни занимался: прозой или поэзией, публицистикой или комментированием, шахматной композицией или лепидоптерологией, отличалось доскональнейшей теоретической рефлексией, обдуманностью и твердым, неукоснительным исполнением рассчитанного замысла. Везде и всегда Набоков поверял гармонию если не алгеброй, то во всяком случае логикой и геометрией. Вот почему так по душе пришлись ему ритмические фигуры Андрея Белого! Вот почему столь любимы были им творческие загадки, шахматные задачи, шарады и мистификации! Исследование показало, что, помимо блестящих поэтических произведений, Набоков оставил весьма оригинальную стиховедческую концепцию, долгое время пребывавшую на периферии набоковедения. По-видимому, писателя сильно занимала и томила увековеченная Пушкиным антиномия «Моцарта и Сальери». В «Даре» он четко, как шахматные фигуры, расставляет на ее клетчатом поле, с одной стороны, Кончеева, питавшего врожденное отвращение к теоретической рефлексии, а также к критической оценке его стихов посторонними, а потому несшего в себе творческие гены моцартианства, с другой — Годунова-Чердынцева, для которого в деталях вообразить себе предстоящий творческий акт и с точностью пережить его в действительности было самое разлюбезное дело (разве иначе сочинял свою музыку Сальери?). Видимо, и в реальной жизни, вернее, в саморефлексии Набокова примерно так же соотносились между собой их прототипы: обожаемый им Ходасевич и он сам, с его мучительными метаниями между этими двумя крайностями.
Barnes), за предоставленную мне возможность ознакомиться с архивными материалами Набоковского фонда, а также Российскому гуманитарному научному фонду, оказавшему финансовую поддержку для поездки в Нью-Йорк и публикации этой книги.