2.4. В эоловом размахе анапеста
Следующий метр, упомянутый в «Размерах», который в другом случае назван «любимым», — анапест. В его «эоловом размахе» поэту чудится «звон лютен и ветрил», поэтому он рекомендует своему адресату использовать его для пения.
Среди трехсложных метров Набокова анапест, как уже отмечалось, — безусловный лидер. В нашем материале, напомню, зафиксировано 32 обращения, что составляет 7,9%; это существенно больше, чем у амфибрахия — 15 (3,7%) или дактиля — 7 (1,7%).
Первая проба пера в размашистом, как порыв ветра (отсюда эпитет «эоловом»), анапесте произошла в 1918 г. Это была серия из трех стихотворений, написанных разными размерами: уже упоминавшееся «Если вьётся мой стих, и летит, и трепещет...» (23 августа 1918 г., Ан 4-3), «Разгорается высь...» (11 ноября 1918 г., Ан 2) и «Тайная вечеря» («Час задумчивый строгого ужина...», 1918, Крым, Ан 3). Каждое из них открывает свою струю в общем анапестическом потоке набоковской лирики.
Первая представлена семью стихотворениями, в которых последовательно (и два раза вольно) сочетаются разностопные строки. К инициальному «Если вьётся мой стих...» примыкают: «Эту жизнь я люблю исступлённой любовью...» (9 марта 1919, Ан 4-3), «Над землёю стоит голубеющий пар...» (20 февраля 1920, Ан 4-3), «Романс» («И на берег весенний пришли мы назад...», 8 июня 1920, Кембридж, Ан 4-3), «Знаешь веру мою?» («Слышишь иволгу в сердце моем шелестящем?..», (<1921>, Ан В) (432), «В переулке на скрипке играет слепой...» (7 декабря 1921, Ан 3-1) и, наконец, «Мы с тобою так верили в связь бытия...» (1938, Париж, Ан 4(2)). Все они отчётливо циклизуются на основе мажорного приятия жизни, преобладания весенних, ярко-живописных и музыкальных мотивов: «как в лазури небес облака», «солнечный звук так стремительно плещет»
(101).
Эту жизнь я люблю исступленной любовью...
По заре выхожу на крыльцо.
Из-за моря багряною пламенной кровью
солнце буйно мне плещет в лицо.
Дуновенья весны, как незримые девы,
с ярким смехом целуют меня.
Многозвучная жизнь! Лепестки и напевы,
и на всём — паутина огня!
<...>
И я вспомню о солнце, о солнце победном,
и о счастии каждого дня.
Вдохновенье я вспомню, и ангелам бледным
я скажу: отпустите меня!
Я не ваш. Я сияньем горю беззаконным
и мечтами я там, где ребенком влюбленным
и ликующим богом я был!
(112—113);
«и нелепою песенкой первый комар/ мне щекочет настойчиво шею...// И тоску по иной, сочно-черной весне — /вдохновенное воспоминанье» (147); «и на берег весенний пришли мы назад/ сквозь туман исступленных растений» (151); «голубою весной облака я люблю», «и люблю я, как льются под осень дожди»;
Если ветер ты любишь и ветки сырые,
Божьи звезды и Божьих зверьков,
если видишь при сладостном слове «Россия»
только даль и дожди золотые, косые
и в колосьях лазурь васильков, —
я тебя полюблю, как люблю я могучий,
пышный шорох лесов, и закаты, и тучи,
и мохнатых цветных червяков;
полюблю я тебя оттого, что заметишь
все пылинки в луче бытия,
скажешь солнцу: спасибо, что светишь.
(248—249)
И даже в двух заключительных стихотворениях, одно из которых посвящено осенним листьям, а другое горестной констатации того непреложного факта, что «связь бытия» непоправимо разорвана и юный лирический герой, увы, не равен себе нынешнему, раздается благословенная музыка: «В переулке на скрипке играет слепой», звучат ликующие, оптимистические рефрены: «Здравствуй, осень!» (дважды) и «Славься, осень!» (также дважды)134 (245—246) и сохраняется общая оптимистическая тональность даже в выражении сожаления: «Ты давно уж не я, ты набросок, герой/ всякой первой главы, а как долго нам верилось/ в непрерывность пути от ложбины сырой/ до нагорного вереска» (205). Пожалуй, лишь укороченный 2-стопный стих в финале по-взрослому трезво обрывает устоявшееся анапестическое воодушевление.
Вторая струя представлена еще более мажорным сверхкоротким 2-стопным анапестом, преимущественно акаталектическим, обеспечивающим непрерывное, в высшей степени напористое голосоведение. Тон задает самое первое стихотворение, написанное, заметим, глубокой осенью 1918 года: «Разгорается высь,/ тает снег на горе. / Пробудись, отзовись,/ говори о заре./ Тает снег на горе/ пред пещерой моей,/ и вся даль в серебре/ осторожных лучей./ Повторяй мне, душа,/ что сегодня весна,/ что земля хороша,/ что и смерть не страшна...» (100). Заданную тональность подхватывают два стихотворения 1920 г.: «Кто меня повезёт...» (8 августа 1920) и «Я без слёз не могу...» (1920). Как и в только что процитированном тексте, в них дают о себе знать фольклорные интонации и равным образом эмфатически насыщенные лексические повторы, синтаксический параллелизм и эпизодическая, беспорядочная рифмовка — также несомненные признаки народнопесенной поэтики: «Кто меня повезёт/ по ухабам домой,/ мимо сизых болот/ и струящихся нив?/ Кто укажет кнутом,/ обернувшись ко мне,/ меж берёз и рябин/ зеленеющий дом?..» (154); «Я без слёз не могу/ тебя видеть, весна./ Вот стою на лугу,/ да и плачу навзрыд.//А ты ходишь кругом,/ зеленея, шурша.... / Ах, откуда она, / эта жгучая грусть!..» (165). Конечно, лирический герой одержим отнюдь не однозначным чувством. С одной стороны, он немилосердно тоскует об утраченной родине, неотступно думает о том, остался ли «там кто-нибудь,/ кто почуял бы вдруг,/ что в далёком краю/ я брожу и пою/ под луной о былом?» (165); его «жгучая грусть» вызвана, конечно же, невозможностью перенестись в родные места и насладиться весной в том природном мире, который принадлежит ему по праву рождения и без которого он не мыслит себе счастья. С другой стороны, учащенное биение пульса, сообщаемое акаталектическим 2-стопным анапестом, придаёт его «слезам» и «плачу навзрыд» оттенок экстатического умиления и восторга, неотделимого от общей тональности безоглядного приятия жизни «несмотря ни на что», столь ярко прозвучавшей в свое время в знаменитом стихотворении Александра Блока «О, весна, без конца и без краю!..».
Заключительный аккорд, в рамках серии предельно коротких 2-стопных набоковских анапестов, представляет собой стихотворение, довольно приблизительно датированное 50 годами, — «Вечер дымчат и долог...». Оно значится под 4-м номером в мини-цикле «Семь стихотворений», опубликованном в нью-йоркском «Новом журнале» (№ 46 за 1956 г.):
я с мольбою стою,
молодой энтомолог,
перед жимолостью.
О, как хочется, чтобы
там, в цветах, вдруг возник,
запуская в них хобот,
райский сумеречник.
Содроганье — и вот он.
Я по ангелу бью,
и уж демон замотан
в сетку дымчатую.
(363)
Это одно из тех странных стихотворений Набокова, в которых разрабатывается мотив преображения ангела в свою противоположность — демона. Оно совершенно выпадает из ряда анапестических двустопников, проанализированных только что. Видимо, серьезные содержательные разночтения мотивированы столь же значительными отличиями и с точки зрения ритмики. Ни о какой даже косвенной связи с фольклором речь не идёт. Поэт отказывается от сплошных мужских клаузул, т.е. пренебрегает эффектом акаталектики. Более того, парадоксально-экзотический эффект «рокировки» ангела в демона, вызванной, скорее всего, метафорическим наименованием бабочки — «райский сумеречник», потребовал, как можно предположить, и экстраординарных средств для своего художественного воплощения: безукоризненной череде женских рифм в нечётных стихах каждого катрена противопоставляются «незаконные» неравноударные рифмы в четных стихах. В сущности, нарушается «золотое правило» классической версификации, предусматривающее обязательный акцент на последнем икте строки. Или можно сказать иначе: последний икт закономерно меняет место своего пребывания в чётных стихах. То мы видим его на привычном 6-м слоге, то на 3-м от начала и, соответственно, на 4-м от конца, но с характерным мужским отягощением: «стою — жимолостью», «возник — сумеречник», «бью — дымчатую». В результате форсируется эмфатический эффект мистической призрачности, ирреальности происходящего.
один, заключительный, аномальный стих:
Час задумчивый строгого ужина,
предсказанья измен и разлуки,
Озаряет ночная жемчужина
олеандровые лепестки.
У Христа — серебристые руки.
Ясно молятся свечи, и по столу
(152)
В принципе, если судить по графическому оформлению и учитывать вдобавок то обстоятельство, что Набоков имел обыкновение произносить дифтонги как один звук: [оляндровые], к аномальным стихам можно причислить и 4-й стих первого катрена. Таким образом, данная лирическая миниатюра распадается на два логаэдических катрена, сообщающихся друг с другом посредством сквозной рифмовки: A’BA’c D’BD’c, при этом заключающие их стихи, помимо рифмы, подчеркнуты еще и метрически (вместо 3-стопного анапеста — 3-стопный амфибрахий). Примесь амфибрахия, впрочем, в обоих случаях не создает слишком резкого ритмического перебоя благодаря двусложной эпикрузе в предыдущем стихе, замещающей междуиктовый интервал и тем самым смягчающей переход к иной каденции. Картина, воспроизведенная поэтом, не конкретизирована: то ли это ещё один поэтический вариант тайной вечери, то ли, скорее, описание церковной фрески или иконы, на что намекает метафора «ясно свечи». Так или иначе, модальность некоторой мистической эфемерности, отмеченная нами в предыдущем стихотворении, отличающемся такой же прихотливостью рифмического рисунка, сохраняется и даже усиливается.
Два августовских стихотворения 1919 г. — «Мне так просто и радостно снилось...» (13 августа 1919) и «Вьюга» («Тень за тенью бежит — не догонит...», 30 августа 1919) продолжают мотивный комплекс радостного восприятия жизни и мужественного преодоления сопутствующих ей невзгод:
Мне так просто и радостно снилось:
ты стояла одна на крыльце
а заря у тебя на лице.
(116)
Тень за тенью бежит — не догонит,
вдоль по стенке.... Лежи, не ворчи.
Стонет ветер? И пусть себе стонет...
(118)
И в том, и в другом стихотворении, как видно из приведенных фрагментов, весьма заметны аллюзии, связанные с автором «Соловьиного Сада». Ещё очевиднее они в стихотворении «О, любовь, ты светла и крылата...», зачин которого выглядит более чем очевидной парафразой сакраментального: «О, весна, без конца и без краю...» Датировка его не установлена; известно лишь, что оно публиковалось в сборнике 1923 г. «Гроздь» в ряду других произведений, созданных в 1921—1922 гг. В их числе выделяется мини-цикл «На смерть А. Блока», первое стихотворение которого «За туманами плыли туманы...» также написано 3-стопным анапестом и также развёртывает уже знакомые нам мотивы «туманов», «неземной весны», «чародейной отчизны своей» и «далекого молитвенного звона» (66).
После длительного перерыва Набоков возвращается к 3-стопному анапесту только в 30-е годы: «Молодое моё одиночество...» (в составе полиметрической композиции «Вечер на пустыре», 1932, Берлин), «L’inconnue de la Seine» («Торопя этой жизни развязку...», 1934, Берлин), «На закате» («На закате, у той же скамьи...», 1935, Берлин), «К России» («Отвяжись, я тебя умоляю...», 1939, Париж), и «Око» («К одному исполинскому оку...», 1939, Париж).
В составе полиметрической композиции «Вечера на пустыре», в английском переводе посвящённой памяти отца поэта — Владимира Дмитриевича Набокова, четыре разноразмерных фрагмента: «Вдохновенье, розовое небо...» (Х 5-4), «Когда-то было легче, проще...» (Я 4), «Молодое моё одиночество...» (Ан 3), и «Мигая, огненное око...» (Я В).
В лирической экспозиции, выполненной вольным чередованием 5- и 4-стопного хорея, отчётливо звучат грустные элегические мотивы, уместные и совершенно естественные применительно к воспоминаниям о юношеском вдохновении, некогда овладевавшим поэтом на вечернем пустыре рядом с родимым домом. Столь же органичны традиционноповествовательные интонации «разнорабочего» 4-стопного ямба и чуть раздумчивого, но тоже в основе своей эпического вольного ямба, произвольно перемежающего 4-х и 5-стопные строки, во II и IV фрагментах. Тем рельефнее на их фоне эмфатические ореолы 3-стопного анапеста III фрагмента, который в соответствии с законом третьей четверти резко меняет тональность, привнося в произведение патетические ноты восторженной благодарности за обретенный божественный Дар:
в полутрауре парковых троп; и теперь увеличенный памятью, и прочнее и краше вдвойне, старый дом, и бессмертное пламя керосиновой лампы в окне; дальний ветер, воздушный гонец, все шумней проникающий в чащу, наклоняющий ветвь, наконец; все, что время как будто и отняло, а глядишь — засквозило опять, оттого, что закрыто неплотно, и уже невозможно отнять...
(200—201)
«Эоловый размах» анапестического метра находит поддержку в исключительно длинном синтаксисе (в сущности, весь фрагмент представляет собой одно-единственное, сверхраспространённое предложение), синтаксическом параллелизме, изысканной инструментовке (особенно выразительной в строке «в полутрауре парковых троп») и экзотических, но последовательно выдержанных неравноударных рифмах («одиночество — ночи», «баловень — небывалой», «памятью — пламя», «счастия — чащу», «отняло — неплотно»).
В стихотворении с французским названием «L’inconnue de la Seine» («Торопя этой жизни развязку...», 1934, Берлин) воспроизводится традиционная в русской поэзии жанровая сценка, сопровождаемая размышлениями лирического героя над телом несчастной утопленницы. Как и в стихотворной песне Некрасова, 3-стопный анапест синтезирует здесь повествовательные интонации с незамысловатым песенным мотивом. Фермент жестокого городского романса обнаруживает себя во втором и третьем куплетах «звуками» неизвестно откуда взявшихся «без конца замирающих струн», более чем характерной лексикой, отмеченными морфологическими формами ключевых слов и вполне тривиальными стилистическими клише («голос...красоты», «в бледных толпах утопленниц юных/ всех бледней и пленительней ты», «жребий», «счастие», «усмешкой/ очарованных губ»):
В бледных толпах утопленниц юных
всех бледней и пленительней ты.
Ты со мною хоть в звуках помешкай,
жребий твой был на счастие скуп,
очарованных гипсовых губ.
(203)
Примерно та же мелодия, но уже без нарративного элемента слышится в миниатюре из пяти двустиший «На закате» (1935, Берлин). Заметим, что и в этом стихотворение адресат лирической медитации также пребывает за пределами мира живых:
На закате, у той же скамьи, как во дни молодые мои,
на закате, ты знаешь каком, с яркой тучей и майским жуком,
высоко над румяной рекой,
как тогда, в те далекие дни,
улыбнись и лицо отверни,
если душам умерших давно
(203)
Наконец, в двух парижских стихотворениях 1939 г. «К России» («Отвяжись, я тебя умоляю...») и «Око» («К одному исполинскому оку...»), вероятнее всего, в равной степени стилизованных под Некрасова (недаром первое из них публиковалось под весьма прозрачным псевдонимом Василий Шишков, а второе, созданное одновременно, мало чем отличается от него по метрике и стилистике), 3-стопный анапест несет в себе соответствующие аффективные ореолы с опорой на хорошо узнаваемый парафраз:
Ср.:
Тот, кто вольно отчизну покинул,
волен выть на вершинах о ней,
но теперь я спустился в долину,
(«К России») (207)
Кто живет без печали и гнева,
Тот не любит отчизны своей...
(Некрасов)