1.2. Первые петербургские публикации
Пробовать свои силы в поэтическом творчестве юный Набоков начал, будучи еще 10-летним мальчиком. Правда, чтобы не отстать от двоюродного брата Юрия Рауша, самые первые свои стихи он у кого-то беззастенчиво позаимствовал. Кузенам даже пришлось вызвать друг друга на дуэль, разумеется, понарошку, после чего, как сообщает Брайан Бойд, «Набоков писал свои стихи сам — по-английски, по-русски и по-французски»17. В Тенишевском училище, куда он поступил в 1911 г., творческая инициатива учащихся всячески поощрялась и даже выпускался литографированный журнал «Юная мысль» (вышло всего 8 номеров), в редколлегии которого с 1915 г. числился и наш честолюбивый поэт. Естественно, на его страницах он помещал и свои стихи. Имеются также не слишком внятные сведения о том, что в 1914 г. начинающий автор издал, видимо, рукописный сборник в фиолетовой обложке, состоящий из одного единственного стихотворения и, надо думать, тиражом тоже в один экземпляр. Судя по эпиграфу из «Ромео и Джульетты», скорее всего, это был перевод с английского, но какого поэта и какого произведения, Набоков впоследствии припомнить не мог.
Настоящее пробуждение в нем поэтического вдохновения зрелый писатель приурочивает к 1914 г., описывая это событие в своей мемуарной книге «Память, говори» довольно подробно, не без беллетристических прикрас:
Пролетел быстрый летний дождь...
«За парком, над дымящимися полями, вставала радуга; поля обрывались зубчатой темной границей далекого ельника; радуга частью шла поперек него и этот кусок леса совершенно волшебно мерцал сквозь бледную зелень и розовость натянутой перед ним многоцветной вуали — нежность и озаренность его обращала в бедных родственников ромбовидные цветные отражения, отброшенные возвратившимся солнцем на дверь беседки.
Следующий миг стал началом моего первого стихотворения. Что подтолкнуло его? Кажется, знаю. Без единого дуновения ветерка, один только вес дождевой капли, сияющей в паразитической роскоши на душистом сердцевидном листке, заставляет его кончик кануть вниз, и подобие ртутной капли внезапно соскальзывает по его срединной прожилке, и лист, обронив яркий груз, взлетает вверх. Лист, душист, благоухает, роняет — мгновение, за которое все это случилось, кажется мне не столько отрезком, сколько разрывом времени, недостающим ударом сердца, сразу вернувшимся в перестуке ритма: говорю “в перестуке”, потому что когда и впрямь налетел ветер, деревья принялись все разом бодро стряхивать капли, настолько же приблизительно подражая недавнему ливню, насколько строфа, которую я уже проборматывал, походила на потрясенье от чуда, испытанное мною в миг, когда сердце и лист были одно»18. Однако на самом деле это стихотворение было написано гораздо позже, в мае 1917 года, и опубликовано в поэтическом сборнике двух авторов «Два пути», о котором речь пойдет ниже.
Самыми продуктивными на публикацию стихов для юного дарования оказались конец 1915 и 1916 г. В ноябре 1915 г. в 6-м номере «Юной мысли» увидело свет стихотворение «Осень» («Золотился листвы изумруд...»). О нем остался доброжелательный отзыв философа, в ту пору приват-доцента Петербургского университета Сергея Гессена19, написанный в виде «Письма в редакцию», опубликованного в следующем, январском номере журнала (Юная мысль. 1916. № 7): «Не останавливаясь на беллетристических произведениях, помещенных в журнале, отметим лишь стихотворение В. Набокова “Осень”, заслуживающее большой похвалы и одобрения» (614). В этом же номере был напечатан набоковский перевод стихотворения Альфреда де Мюссе «Декабрьская ночь» с посвящением Люсе Шульгиной, а в февральском, последнем, 8-м номере журнала того же 1916 г. — оригинальное стихотворение «Цветные стекла».
Спустя несколько месяцев, в июльском номере «Вестника Европы» за 1916 г. без ведома автора было опубликовано стихотворение «Лунная греза» («Проходит лунный луч. В покое опустело...»). В отличие от своего московского предтечи, издававшегося в 1802—1830 гг., «Вестник Европы. Журнал исторический, политический и литературный» получил прописку в Петербурге с 1866 по 1918 г. Основателем его и редакто- ром-издателем (до 1908) был М.М. Стасюлевич; в дальнейшем журнал редактировали: с 1906 по 1916 г. — проф. М.М. Ковалевский, с 1916 по 1918 г. — Д.Д. Гримм и Д.Н. Овсянико-Куликовский. Трудно сказать, какими соображениями руководствовались редакторы, опубликовав лирический этюд юного дебютанта. Возможно, их привлекли отчетливые уроки символизма, усвоенные автором «Лунной грезы», в сочетании с классическими традициями, или воссозданная им атмосфера забытого дворянского гнезда, в котором коротают ночь он и она, открывающие для себя, что, нет, не умер старый дом, что «в безмолвии ночей душа живет без тела» и «есть жизнь отпетых дней в безмолвии таком», или поиски оригинальной образной пластики: «Гадают вслух часы... Иль карлик в звучной зале,/ Сапожками стуча, куда-то пробежит./ А старенький романс по клавишам рояля,/ Стараясь не уснуть, крадется и дрожит» (485), или, может быть, просто громкое имя отца — Владимира Дмитриевича Набокова, видного государственного деятеля, — спровоцировало заинтересованное внимание к его сыну...
В 1916 г., получив от своего дяди Руки (Василия Ивановича Рукавишникова) богатое наследство — имение Рождествено и миллион рублей в придачу, он уже по своей инициативе и за свой счет издает первый официальный сборник стихов с демонстративно непретенциозным названием «Стихи». Этот заголовок потом будет обыгран в «Даре» в начальной фразе авторецензии Годунова-Чердынцева20: «(простая фрачная ливрея, ставшая за последние годы такой же обязательной, как недавние галуны, — от “лунных ночей” до символической латыни)...»21.
Книга была оформлена изящной виньеткой на форзаце и двумя эпиграфами: из Альфреда де Мюссе и Уильяма Вордсворта, а на самом деле, как оказалось, Томаса Мура22. В нее вошло 68 не слишком оригинальных стихотворений, в которых начинающий автор просто- напросто осваивает технику стиха и построения поэтических образов на материале давно устоявшихся и отштампованных другими поэтами мотивов. Сам он, повзрослев, весьма критически оценил художественные достоинства своих «банальных любовных стихов»23: «...первая эта моя книжечка стихов была исключительно плохая, и никогда бы не следовало ее издавать»24.
Однако она была издана тиражом 500 экземпляров, отпечатанных в типографии «Унион», и даже получила пусть и довольно скромный публичный резонанс.
Сборник нисколько не оправдал возлагаемых на него автором надежд, можно даже сказать, наоборот — блистательно провалился. Его ернически разнес перед всем классом словесник Тенишевского училища, профессиональный поэт25 и литературовед Владимир Гиппиус, «большой хищник, этот рыжебородый огненный господин...» — именно такое определение дал ему впоследствии незадачливый неофит. А его более знаменитая, но гораздо менее талантливая кузина Зинаида Гиппиус, видимо, тоже под впечатлением от прочтения злополучного сборника злорадно просила В.Д. Набокова передать сыну, что он никогда не будет писателем, а потом на протяжении всей своей жизни не могла простить ему того, что попала пальцем в небо. Да и сам Набоков довольно быстро осознал, насколько беспомощны были его первые шаги. Поэтому, позаботившись о сохранности своего дебютного сборника, поэт в дальнейшем ни один из опубликованных в нем опусов не включал в свои достаточно многочисленные поэтические книги. Он оставался для него достопамятным свидетельством его творческого роста, как первая зарубка на косяке двери в детской...
Идентичность «фрачного» названия, однако, не может не натолкнуть на сравнение двух дебютов: самого Набокова и его протагониста Федора Годунова-Чердынцева. Хотя обе порции стихотворений были написаны одним и тем же человеком, их тематический, стилистический и даже версификационный разнобой был сознательно организован достигшим полной духовной зрелости писателем. Стихи главного героя «Дара» навеяны воспоминанием о дорогих его сердцу событиях детства, которые он лично пережил и, повзрослев, бережно сохранил в своей душе до мельчайшей детали. Напротив, в дебютных стихах, которые поторопился предать гласности юный поэт, его лирический герой говорит не своим голосом о не своих, пережитых или придуманных другими чувствах, главным образом «об утрате возлюбленной, которой он никогда не терял, никогда не любил, никогда не встречал, но был весьма готов встретить, полюбить, потерять»26.
Для нас они интересны именно как опыты начинающего стихотворца. Г иппиусу и в самом деле достался лакомый кусочек для критики. Он вдоволь мог покуражиться над типичными для молодого человека фантазиями, навеянными первыми любовными томлениями. Это ещё не реальная любовь, а некая её наивная имитация по расхожим образцам «взрослых» поэтов, причём не настоящих, а по большей части «роковых» сочинителей «жестоких романсов». Упоение первым прикосновением, первым «глубоким» поцелуем, первыми пылкими объятиями, предвкушением запретной радости полного обладания или только её возможности сменяется ламентациями по поводу разлуки (разумеется, на день- другой!), которая, заметим, уподобляется «ненастью»...
типа «отдам себя твоей влюблённой (?) власти», неуклюжие enjambments: «Ты ждёшь моей весны (?), и я тебя хочу (?)/ Обнять; хочу в огне бездонных наслаждений/ Сгореть...», абстрактные, ничего не выражающие эпитеты («обними меня чудесными руками», «лазурными, живыми мотыльками»), наконец, апелляция к таким предосудительным ходульным красивостям, как: «акация чуть-чуть, алма - зами блестя,/ Щекочет мне лицо сырыми лепестками», «И губы чуть прижать к лилейному плечу...», «С тобой, мечта любви, не страшно умереть...», «Движенья зефира и огненной трели./ То пел неземной соловей в вышине...» — всё это свидетельствовало, конечно, не о бездарности27 юного поэта, а о полном отсутствии школы и должного опыта.
Последние петербургские публикации Набокова догнали его уже в Крыму.
1.2.1. ДВА ПУТИ
В январе 1918 г. два выпускника Тенишевского училища в Петрограде, объединив свои творческие устремления, издали поэтический альманах с загадочным названием «Два пути». Имя одного из них — Андрей Балашов — затерялось в закоулках истории. Имя другого — Владимир Набоков — составило славу двух великих литератур — русской и американской. Из-за революционных событий выход альманаха задержался. Отпечатанный в типолитографии инж. М.С. Персона довольно большим для того времени тиражом 500 экз., он вышел в Петрограде в январе 1918 г. и какими-то непостижимыми путями попал в Крым28.
Спустя без малого сто лет ставшее библиографическим раритетом29 издание по инициативе известного литературоведа-библиографа Евгения Белодубровского получило вторую жизнь: издательско-полиграфическая фирма «Реноме» увеличила тот давным-давно редуцировавшийся тираж еще на 300 экземпляров.
Книга получилась на славу. Ее ламинированную обложку украшают виды Тенишевского училища на Моховой улице и Исаакиевского собора, а также фотография, воспроизводящая скопление молодых людей, двое из которых, в студенческих шинелях и фуражках той роковой поры, вполне могли бы сойти за жаждущих литературной славы тенишевцев. Форзац и внутренние страницы также своим изобразительным рядом несут дополнительную информацию о литературной жизни воспитанников и преподавателей знаменитого училища, об их родном городе в «испепеляющие годы», о продукции облюбованной молодыми поэтами типо-литографии, о первых петербургских публикациях Набокова в студенческом журнале «Юная мысль», о декларации ее редакторов с призывом сплотиться в суровые военные годы, о людях, так или иначе причастных к поэтическому творчеству автора «Дара», в частности фотография Натальи Ивановны Артеменко-Толстой, светлой памяти которой посвящает свой очерк Е. Белодубровский.
Очерк, а по сути дела, обширная вступительная статья содержит немало ценнейшей библиографической информации об истории пер- воиздания, о судьбе немногих уцелевших его экземпляров, о выходе двухсот промежуточных факсимильных копий, отпечатанных Зверевским центром современного искусства в Москве в 2002 г., и, наконец, о структуре новейшего переиздания, в котором к каждой воспроизведенной практически без изменения странице (на полях текстов, фоном) приложены цитаты и выписки из тенишевского журнала «Юная мысль» 12—13 семестров, вырезки из газеты «Речь» 1915—1917 гг., одним из редакторов которой был отец писателя, и другие не менее репрезентативные документы эпохи.
«объявления, анонсы спектаклей во всю работающих театров, синематографов, увеселительных учреждений, бенефисы» в концертном зале при Тенишевском училище, рассчитанном на 800 посадочных мест, «почти каждую пятницу, воскресный и субботний вечер (а иногда и в будни) выступают самые знаменитые и популярные в столице поэты, философы, ученые, музыканты, актеры, лидеры различных политических партий». Нетрудно себе представить, как в перерывах у импровизированной книжной лавки Андрюша Балашов предлагает «за керенки по дешевке альманах “Два пути” — от своего имени и от имени своего младшего товарища <...> Володи Набокова (уже более полутора месяцев живущего с братом в Крыму)» (viii).
Покупатели наверняка задавали себе вопрос: о каких таких двух путях идет речь? Или юные честолюбивые поэты имели в виду открывающиеся перед ними творческие перспективы — их двое и у каждого свой путъ? Или, как настаивает автор вступительной статьи, они мыслили в категориях некрасовско-народнических идеалов, реализацию которых пророчила отгремевшая революция: путь, по которому вел «старый, прогнивший насквозь государственный строй, поддерживаемый жесткими мерами насилия и беззакония», должен был уступить место новому пути, по которому пойдет «истинно великая демократическая Россия»?
Да, действительно, «с эстрады, в газетах, на митингах» зазывно звучали строки Некрасова: «Средь мира дольного/ Для сердца вольного/ Есть два пути.// Взвесь силу гордую,/ Взвесь волю твердую:/ Каким идти?» Действительно, стихи Некрасова настойчиво внедрял в сознание своих воспитанников В.В. Гиппиус, поэтому они не могли не отозваться в их ученических экзерсисах. Верно и то, что «в 1913 году шестеро тенишевцев на три-четыре года старше по выпуску наших дру- зей-авторов напечатали самодельный тонюсенький сборник», название которого «Перепутья» подозрительно напоминало заголовок брюсов- ского сборника 1908 г. — «Пути и перепутья». Наконец, видимо, как самый веский довод в пользу своей гипотезы Белодубровский приводит такой впечатляющий факт: авторское исполнение в Тенишевском зале Николаем Минским своего стихотворения «Два пути» произвело на юных слушателей неизгладимое впечатление...
Чтобы более или менее определенно ответить на исключительно актуальный вопрос о символическом смысле заглавия альманаха, необходимо внимательно перечитать два десятка составивших его стихотворений. 8 из них принадлежат Андрею Балашову, 12 — Владимиру Набокову. Но по листажу балашовская часть значительно перевешивает набоковскую: 19 страниц против неполных 8. В строчном измерении контраст еще убедительнее: 458 строк против 172-х.
стихотворение его подборки), первым адресатом его послания все равно оказывается она, Муза скорби и печали: «Ты спустилась ко мне с предрассветной зарей,/ Когда осени пир наступал./ Загорелась далекой зовущей звездой,/ От которой покой мой пропал.// Я послушался, принял свой крест/ И взяв лютню и посох нужды,/ С непокрытой главою замаливать грех/ Я отправился скорбной земли» (3). Здесь же можно уловить интенции и лермонтовского «Пророка»: «Я пел песни, смеялись кругом,/ Я молчал, все с презреньем молчали,/ Говорил про любовь и о прочем таком,/ Сумасшедшим меня называли» (там же), и возвратный пафос его пушкинского прототипа: «Я устал от бесплодной борьбы/ И со скорбью на сердце смирился,/ Вдруг в сияньи Святой красоты/ Мне посланник небесный явился». Видимо, из уст последнего исходит соответствующее напутствие юному поэту: «Стой, поэт, ты страдалец молвы,/ Стой всех выше, ты выше толпы,/ Ты есть голос надзвездной выси,/ Ты есть дар не от мира земли» (4). Нельзя не обратить внимание на неподобающую версификационную технику в тираде неназванного «шестикрылого серафима»: удивительно беспомощную рифму, неоправданный переход от перекрестной рифмовки к смежной и комичную переакцентуацию в слове «высй».
Вообще, с версификационной техникой у Балашова отношения очень и очень напряженные. Скорее всего, попадись его стихотворения под горячую руку Г иппиусу, как это случилось с предыдущим сборником Набокова, он не оставил бы от них камня на камне. При общем «некрасовском» предпочтении трехсложных метров он редко выдерживает их чистоту, сбиваясь на трехсложники с вариацией анакруз или характерные, но ничем не оправданные дольниковые ходы. К этому надо прибавить ходульные, банальные выражения, обильные речевые и образные несуразицы типа: «Люди познают надежды,/ Соткут из любви ожерелья» (6); «С сердцем вещим спознанная Полоса дорог, измытых колеями» (7); махая,/ Носится над полем стая воронья» цепь наслаждений огнистая лента,/ В вине забывает тоску»; «Поблек (11); «Другая выводит аккорды другие/ Жизни ушедшей в завет» «Брякнул меч, сверкнув стальною/ Крепкой чешуей»; «Из очей Слез упал поток» яд людской дрожал./Восторга экстазы,/Блестя причудливостью жал» (15); «Там есть весенняя картина/ Средь трупов наваленных заграждений паутина/ Свершает жизни приговор» (16); «Шаталась ночь по улицам пустынным/ И сонным, встречаясь с фонарями,/ Шарахаясь пугливо от огней, по длинным/ , усыпанных камнями» (17).
Скорее всего, это была первая и последняя публикация самопровозглашенного «избранника», даже не первый блин комом, а красноречивое свидетельство полного отсутствия поэтического слуха, не говоря уже о таланте. Неизвестно, как сложилась дальнейшая судьба прекраснодушного юноши, но то, что Набоков ни разу не вспомнил о нем, в отличие от некоторых других своих более даровитых сверстников, а библиографы не обнаружили никаких следов его творческой деятельности, думается, далеко не случайно. Зафиксирован сборник его однофамильца — Андрея Владимировича Балашова, но он так и остался автором восьми обнародованных весьма слабых стихотворений, на которые никто бы не обратил внимания, не будь они напечатаны под одной обложкой со стихами Набокова.
Тем удивительнее вывод, к которому приходит Белодубровский, попеняв «некоторым нынешним составителям книг и всевозможным комментаторам поэтического наследия Набокова, которые усердно печатают полностью все 12 стихотворений из “Двух путей” и почему-то исключают тексты Андрея Балашова». С тем, что «это несправедливо по отношению к принципам т.н. “тенишевского братства”, которым дорожили все тенишевцы, оказавшиеся в зарубежье, а также (и это едва ли не главное) нарушают в о л ю (и — идею, девиз) наших юных авторов, пренебрегая избранным ими названием сборника», спорить не приходится. Но считать стихи Андрея Балашова «более зрелыми и несколько возвышающимися над “потугами” Набокова» (xvii) явно грешить против истины.
Дело обстоит, конечно, ровным счетом наоборот. Вторая серьезная публикация Набокова, кстати сказать, симптоматично удостоилась полного имени стихотворца, с обоими инициалами. С первых шагов литературного поприща он был вынужден так или иначе дистанцироваться от своего знаменитого отца, тоже Владимира, пока позднее не обзавелся многозначительным псевдонимом — Владимир Сирин. Подборка из 12 стихотворений, включенных в альманах, не будем лукавить, еще далека от совершенства. Это все еще юношеская проба пера, поиски своего стиля или — обыграем заголовок, придуманный соавторами, — нащупывание индивидуального творческого пути.
очень даже пристойно. Пусть еще робко, с юношеской прямолинейностью и неуклюжестью в них проступают черты адресанта и адресата, а также вполне определенные жизненные обстоятельства, их породившие. Особенно отличается в этом отношении «Дождь пролетел» — стихотворение, собственно, и пробудившее в Набокове поэта, само заглавное словосочетание которого было несколько переиначенным выражением старого садовника в Выре «летит дождь», «который пользовался им, говоря о легком дождике перед самым выходом солнца»30. Правда, это было единственное стихотворение, написанное юношей Набоковым, которое взрослый писатель счел достойным для перепечатки в своих канонических книгах.
Можно также отметить миниатюру «Осень», в которой природное явление естественно и непринужденно сливается с ощущениями лирического героя: «Была в тот день светлей и шире даль,/ В тот день упал увядший лист кленовый.../ Он первый умер — дымчато-лиловый,/ Весь нежная, покорная печаль...// Он падал медленно; мне было больно./ Он, может быть, не знал, что упадет/ И в тихий, слишком тихий день умрет — /Такой красивый и такой безвольный...» (58).
Во всех остальных стихотворениях также заметны признаки характерного набоковского идиостиля: подчеркнутое внимание к деталям, к визуальным и колористическим подробностям, к прихотливой игре разнообразных ритмических ходов: «Темно-синие обои/ Голубеют./ Все — в лучах!/ Жизнь — как небо голубое!/ Радость, радость, я с тобою!// Ты смеешься, а в глазах/ Золотые пляшут чертики» (20), жизнерадостный ликующий пафос: «Мятежными любуясь облаками,/ В порыве юном, в солнечном бреду — / Веселыми, широкими шагами/ Навстречу ветру по полю иду...» (22), пристрастие поэта к странствиям и в связи с этим к железнодорожным мотивам («Плывут поля, болота мимо...», «Я незнакомые люблю вокзалы...»), пробуждение горячего искреннего патриотизма, как бы в предчувствии грядущей разлуки с родной стороной: «Безоблачная высь и тишина.../ Голубоватый снег; оцепененье;/ Ветвей немых узорное сплетенье —/ Моя страна — волшебная страна...» (24).
Косвенным образом, пусть еще в зачаточно-элементарном виде, в подборке отразились и некоторые мировоззренческие доминанты, свойственные Набокову уже как признанному писателю: подчеркнутый индивидуализм, аполитичность, аристократическое пренебрежение социальными проблемами и эстетические приоритеты в общей оценке действительности.
молодым поэтом для публикации выполнено в форме сонета, виртуозное владение которой станет со временем отличительным свойством его поэтического мастерства31.
Вернемся, однако, к заголовку с любовью и безукоризненным вкусом переизданного альманаха. Разумеется, он впитал в себя все коннотации породившего его исторического момента, но не предпочтительнее ли его прямое значение: два пути творческого развития, брезжившие перед этими столь непохожими молодыми людьми, один из которых пресекся в самом начале, а другой продолжился и обессмертил имя прошедшего его до конца?