ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Ночь бродит по полям
Признаюсь, я верю в привиденья. Какой бы ни была религия человека, кому бы или чему бы он ни поклонялся — речным духам, Великой Матери, пустынной купине, распятым пастухам или лысому и тучному мудрецу, безмятежно восседающему под древом Бо, — неверие в потустороннюю жизнь остается за гранью его человеческих возможностей. Подозреваю, что даже завзятый атеист сознает — интуитивно, имплицитно, — что существует нечто еще. Существует ли Бог с прописной Б или нет его вовсе, вероятие того, что жизнь человека, которая есть занимающая дух бездна смеха и слез, чайных листьев и древесной коры, мимолетных улыбок и летучих облаков, несказанного блаженства и неутешного горя, заканчивается раз и навсегда всего только вследствие внезапного обрыва мелкой череды механических событий (биений сердца, расширения легких), вероятие это является попросту и начисто немыслимым — в буквальном значении этого слова.
Как говаривал покойный мой друг, сталкиваясь с особенно близорукой разновидностью живущего одним днем гедониста: жизнь — не генеральная репетиция, но и не последний акт.
Леди и джентльмены, я обязан сделать признание: с самого начала этой книги нечто повадилось навещать меня. Я не хочу сказать этим, будто я стал одержим моей темой, или обморочен ароматом литературной славы, или, наконец, пал жертвой idee fixe . Я имею в виду томительные преследования в духе английского “ haunted ”, происходящего, кстати сказать, от старо-земблянского “ heimte ” — внушать, притягивать, захватывать, притязать. Кто-то или что-то преследовало меня, плетясь по пятам моих размышлений, пряча от меня карандаши и справочные карточки, стуча бесплотными пальцами в окна моей лачуги, нашептывая мне между порывами мартовского ветра соблазнительную участь и всеми мыслимыми способами заманивая меня в зазеркалье.
Мне кажется, я знаю, кто это был.
***
Коллега, перед которым я открыл душу наутро после одной особенно жуткой из описанных выше ночей, несколько позже по ходу нашей беседы сообщил ненароком, что у него есть в Омахе приятельница (назовем ее ЛН), которая не так давно консультировалась у экстрасенса в надежде связаться с супругом, скоропалительно скончавшимся за несколько лет до того. Упомянутый экстрасенс, костлявая дама азиатских кровей со странным именем “мадам Тук”, уверяла, будто она является “канализатором”, то есть медиумом, способным создавать каналы связи с бестелесными духами, включая, конечно, и духов умерших людей, которых она называла, демонстрируя удивительное пристрастие к невнятным эвфемизмам, “другими”. Приятельница моего коллеги, служившая профессором французской литературы и бывшая до того времени закоренелым скептиком во всем, что касается паранормальных явлений, была потрясена этой встречей и потому поделилась с моим коллегой жутковатыми результатами своей консультации с мадам Тук: последняя, отхлебнув пахнувшего лепестками роз чаю и несколько минут просидев — неподвижно, с закрытыми глазами — в полосатом полумраке своей маленькой, затемненной бамбуковыми жалюзи комнатки, вдруг вылетела из кресла, будто вышибленная ударом незримой ноги, но тут же уселась обратно, широко распахнув глаза. Маленький накрашенный ротик ее также открылся, не испустив, впрочем, ни звука. Затем, по прошествии еще минуты неестественной неподвижности, она произнесла нижеследующее голосом, который, как утверждала ЛН, несомненно принадлежал ее мужу, хоть и был пропущен чрез женские голосовые связки:
— Твой красный шелковый шарф лежит за диваном.
она спросила:
— Как?
И вновь тот же голос, равнодушный, хоть отчасти и тоскливый, сказал:
— Твой красный шелковый шарф лежит за диваном.
Тут мой коллега взглянул на часы и, обнаружив, что запаздывает на совещание, не то на занятия — или притворясь запаздывающим на совещание либо занятия, — поспешил завершить свой рассказ. Вроде бы в ночь перед тем, как муж его подруги погиб, поехав велосипедом на работу, она и он поздно вернулись домой с некоего приема и, будучи несколько хмельными и к тому же возбужденными бесплодным флиртом, коему оба предавались на этом приеме, занялись любовью “прямо в гостиной, ну то есть на диване”. Наутро Л. пробудил телефон: звонили из полиции кампуса, чтобы сообщить о случившемся с мужем несчастье. В последовавшей полной страдания и страха суматохе, в безумной пробежке к больнице — в одном лишь плаще поверх помятой пижамы, — в ошеломленном осознании смерти, в тяготах похорон и исполнении сопутствующих им странно неотвязных житейских обязанностей, в огромном холодном разрастании горя и чувства утраты, коротко говоря, во все эти страшные месяцы красный шелковый шарф ее, тот, в котором она отправилась на прием и который муж в игривом порыве сорвал с ее шеи перед тем, как они, полураздетые, рухнули на диван, куда-то запропастился. Бедная женщина несколько месяцев не вспоминала о нем, пока не сообразила вдруг, что шарф исчез и — почти одновременно — что он был на ней в последнюю ночь жизни мужа. С тех пор шарфик прочно связался в ее сознании с мужем, а утрата его — с утратой любимого человека. Подсознательно она наделила его пропажу мистическим смыслом.
— запыленный, но в прочем не изменившийся. “Ну, и что бы вы об этом сказали? По-моему, тут есть нечто странное”. И с этим коллега, не внемля моим расспросам, поспешил по своим предположительным делам.