“Демон” Набокова и “Небожитель” Бродского
Зимой 1979 г. в 1-м номере журнала “Kenyon Review” было опубликовано стихотворение Владимира Набокова “Demon” в переводе на английский Иосифа Бродского[1]: На первый взгляд, сам факт подобного перевода для творчества Бродского довольно неожиданен. Особенности билингвизма двух великих русско-американских писателей выходят за рамки настоящей краткой заметки[2], отметим лишь, что оба пользовались заслуженной славой “совершенно уникальных стилистов и требовательных (даже привередливых) переводчиков”[3]. Оба при этом воспринимались исследователями литературы русской эмиграции, как образец “непримиримых антиподов, зеркальных противоположностей”[4].
Пути Набокова и Бродского пересекались лишь по касательной. Так, Брайян Бойд, опираясь на свое интервью с Карлом и Элендеей Проффер (апрель 1983), упоминает о том, как выслушав их рассказ о писателях-диссидентах в СССР, Вера и Владимир Набоковы договорились о посылке от их имени джинсов в подарок Бродскому[5]. При этом поэзия Бродского Набокова, явно, не слишком интересовала — его волновали условия жизни поэта в Советском Союзе. Известна чрезвычайная жесткость эстетических суждений Набокова, не подразумевавшего никаких скидок и не признававшего авторитетов (“Я сужу по конкретным книгам, а не по их авторам”), — но по отношению к писателям, находящимся по ту сторону железного занавеса, он, похоже, согласен был сделать поправку на окружающую действительность. Так, письмо 1969 г. Веры Слоним-Набоковой Карлу Р. Профферу содержит следующее любопытное свидетельство:
“Благодарим за Ваше письмо, две книги и стихотворение Бродского. Оно содержит много привлекательных метафор и выразительных рифм, — говорит В. Н., — но испорчено неверно акцентированными словами, отсутствием вербальной дисциплины и, в целом, переизбытком слов. Однако эстетическая критика была бы несправедливой, памятуя о страшном окружении и страданиях, подразумеваемых каждой строкой этого стихотворения”[6].
Карлу Профферу мы обязаны и свидетельством об отношении Бродского (конца 60-х годов) к Набокову:
“Бродский говорит, что за последние годы он открыл только двух прозаиков, которые произвели на него сильное впечатление, — Набокова и Платонова. Он знает “Защиту Лужина”, “Приглашение на казнь”, “Дар”, “Лолиту” и “Аду”. “Лолиту” он читал настолько внимательно, что сумел обнаружить в ней пародию на Т. С. Элиота даже в ее русском одеянии. Говорят, что Бродский написал новую длинную поэму[7], в которой очень чувствуются обманные ходы, характерные для Набокова”[8].
Зрелый Бродский, отдавая должное Набокову-прозаику, к поэзии его, по многим свидетельствам, относился довольно сдержанно. Так, в эссе “Поэт и проза” он не без иронии отмечает, что “все более или менее крупные писатели новейшего времени отдали дань стихосложению. Одни, как, например, Набоков — до конца своих дней стремились убедить себя и окружающих, что они все-таки — если не прежде всего — поэты”[9].
Эссе это датировано 1979-м — годом, когда был опубликован предлагаемый перевод из Набокова. Да и само стихотворение явно взято из вышедшего в том же году в издательстве “Ардис”[10] наиболее представительного тома стихов Набокова[11]. Приведем набоковский оригинал целиком:
Откуда прилетел? Каким ты дышишь горем?
Скажи мне, отчего твои уста, летун,
как мертвые, бледны, а крылья пахнут морем?
И демон мне в ответ: "Ты голоден и юн,
но не насытишься ты звуками. Не трогай
натянутых тобой нестройных этих струн.
Нет выше музыки, чем тишина. Для строгой
ты создан тишины. Узнай ее печать
на камне, на любви и в звездах над дорогой."
Исчез он. Тает ночь. Мне Бог велел звучать.
Берлин. 27.9.24
Выше упоминалось, что и Набоков, и Бродский, переводя сами, были к переводам чрезвычайно требовательны. Известно, что Набоков критиковал переводы из русской поэзии высоко ценимого Бродским У. Х. Одена за “грубые ошибки, которые он легкомысленно себе позволил”[12]. Перевод Бродского, отличаясь чрезвычайной точностью (практически дословный), при строгой рифмовке допускает некоторую строфическую вольность: вместо терцин оригинала первых строф — рифмовка шестистишия.
Замечательно, что это — первый из опубликованных Бродским стихотворных переводов на английский. Начав писать шуточные английские стихи еще в России[13], на протяжении многих лет сочиняя собственные английские стихи и совершенствуя автопереводы на английский, переводил он чрезвычайно мало. Среди редчайших исключений: переводы из Мандельштама, Цветаевой, Збигнева Херберта, Виславы Шимборской — поэтов, которых (в отличие от Набокова-поэта) Бродский ценил высоко.
Датируя начало своей англоязычной литературной деятельности летом 1977 года, Бродский писал, что обратился к иному языку не “по необходимости, как Конрад”, не “из жгучего честолюбия, как Набоков” и не “ради большего отчуждения, как Беккет” — но из стремления “очутиться в большей близости к человеку, которого <...> считал величайшим умом двадцатого века: к Уистану Хью Одену”[14]. То есть подчеркивал, что единственным его побуждением было приобщение к английской культуре и английскому языку. Естественно, что этот выбор подразумевал невольную оглядку на писателя, встретившего свой конец на том же пути и в том же 1977-м году. Опубликованный в 1979 перевод из Набокова выглядит как запоздалое прощание и как окончание некоего подспудного спора.
К тому времени Бродский опубликовал довольно много англоязычных эссе — и только четыре написанных по-английски стихотворения, включая элегии на смерть Одена и Лоуэлла[15]. Автопереводами он еще не занимается. Опубликованное в том же номере “Kenyon Review” его стихотворение “1972 год” переведено на английский Аланом Майерсом[16]. Сопоставление этих двух соседствующих под одной обложкой текстов чрезвычайно знаменательно. Преисполненное гордого юношеского романтизма стихотворение 25-летнего Набокова разительно контрастирует с апофеозом старения, написанным 32-летним Бродским.
“Demon”, данное Бродским и отсутствующее у Набокова. Бродский подчеркивает и без того очевидный лермонтовский подтекст стихотворения: поскольку “звезды над дорогой” утрачивают в английском переводе прозрачный отсыл к “Выхожу один я на дорогу”, он актуализует другой, не менее явный, но более переводимый лермонтовский код. (В этом смысле и отступление от терцин оригинала выглядит почти преднамеренным, устраняющим “лишние” дантовские аллюзии.)
В стихотворении Набокова демон (с маленькой буквы) соблазняет юного поэта высшей музыкой “строгой тишины”, позволяющей (в отличие от исторгаемых человеком несовершенных звуков) хотя бы прикоснуться к истинному совершенству. Демон, смущавщий Набокова в Берлине, статичнее и совершеннее своего собрата, явившегося некогда 15-летнему Лермонтову и пленявшего его аж до 24-летнего возраста. Лермонтовский Демон, некогда ужаснувшийся тому, что “как эдем, / Мир для меня стал глух и нем”, но и испытавший “неизъяснимое волненье”, когда “Немой души его пустыню / Наполнил благодатный звук”[17], обладает более глубокими метафизическими перспективами. Это Демон плодотворного начального романтизма, отличный от постаревшего на столетие окультуренного потомка.
Демон Набокова, жестом учителя указующий печать “строгой тишины” “на камне, на любви и в звездах над дорогой”, в сущности, принимает мир, сотворенный Тем, против Кого он восстал, и лишь лукаво призывает не участвовать в его восхвалении. Ответ поэта предсказуем: ”Мне Бог велел звучать,” — не хватает только восклицательного знака. Демон же Лермонтова способен на истинно романтическое презрение:
И дик и чуден был вокруг
Весь божий мир; но гордый дух
Презрительным окинул оком
Творенье бога своего,
И на челе его высоком
Не отразилось ничего.[18]
На Лермонтовский подтекст в творчестве Бродского впервые обратил внимание Яков Гордин[19]. Лермонтовским фатализмом ("Я жизни своей не люблю, не боюсь") и элегическим примирением с неизбежность смерти окрашены многие стихотворения Бродского начала 60-х, в которых содержится некий обобщенный эскиз фигуры "романтического поэта”. Со временем образ Лермонтова приобретет в лирике Бродского многогранность, многие черты его станут составляющими собственной "лирической персоны" поэта. Лермонтовский мотив благодарности, открывающий мистерию "Шествие" (СI, 79; "Пора давно за все благодарить" — "За все, за все Тебя благодарю я..."), встретится и в "Разговоре с небожителем" [СII, 361-367]: "Там наверху... / услышь одно: благодарю за то, что / ты отнял все, чем на своем веку / владел я...", и в стихах 1980 года: "Но пока мне рот не забили глиной,/ из него раздаваться будет лишь благодарность" [CIII, 191].
Упомянутое програмное стихотворение “Разговор с небожителем” (1970) служит своеобразной антитезой набоковскому “Демону”. Параллелизм этих двух ночных разговоров заключается не только в природе адресата (имеющей различную полярность), но и в упомянутом выборе между молчанием и звуком. Бродский, в сущности, совершает выбор, обратный выбору Набокова, и его “возврат дара” (“... тебе твой дар / я возвращаю — не зарыл, не пропил”) восходит цветаевскому “возвращению Творцу билета”. Но даже этот “возврат дара”, по Бродскому, еще ничего не значит, ибо к тишине следует придти — она не обретается простым отказом от звучания. Бродский, для которого ранее была характерна, по определению Льва Лосева, “просодическая атака”[20], стремится в дальшем сделать свою речь максимально монотонной, приблизить ее к голосу самого времени — “звучанию маятника”.
В стихотворении “1972 год”, напечатанном вместе с переводом “Демона”, этот выбор совершается окончательно:
Данная песнь - не вопль отчаяния.
Это - следствие одичания.
Это - точней - первый крик молчания,
царствие чье представляю суммою
звуков, исторгнутых прежде мокрою,
затвердевшей ныне в мертвую
как бы натуру, гортанью твердою.
Это и к лучшему. Так я думаю. [CIII, 18].
Следующий за переводом “Демона” 1979 г. стал для Бродского годом поэтического молчания: им не датировано ни одного стихотворения. Воспоследовавшие через год стихи начинались: “То не Муза воды набирает в рот” (СIII, 196).
— но и вполне актуальную попытку проанализировать характерные черты двух разнонаправленных и влиятельных современных поэтических школ. Зазор между автором-человеком и поэтом-творцом, волновавший обоих поэтов и понимаемый каждым по разному, характерен как для нынешних последователей Бродского, так и для ориентированных на поэзию Набокова авторов “Московского времени” и их учеников. Впрочем, ни Демоны, ни Небожители кажется, больше не являются...
Может быть, не к кому?
Куллэ Виктор Альфредович — поэт и литературовед, кандидат филологических наук, автор статей о творчестве И. Бродского и современной поэзии, комментатор выходящих в Санкт-Петербурге “Сочинений Иосифа Бродского” (изд-во “Пушкинский фонд”). Главный редактор журнала “Литературное обозрение”.
Примечания: