Лекция 10. Рождение сына, роман «Приглашение на казнь» - 1934—1935
Как Вы знаете, после прихода Гитлера к власти в Германии в 1933-м году, по всей стране заполыхали костры из книг. Возвращаясь как-то вечером домой, Вера Набокова в Берлине в мае 33-го стала свидетельницей подобного ужасного зрелища: на ее глазах разожгли костер, и собравшаяся толпа разразилась патриотической песней. Она поспешила уйти.
В отличие от берлинского университета, который поддался общим веяниям и тоже устроил сожжение книг, государственная библиотека не тронула свои фонды. Поправившийся от межреберной невралгии Набоков доезжал на трамвае до Унтер-ден-Линден, проходил через грандиозные арки и атриум в библиотеку и заказывал тома, необходимые для работы над биографией Чернышевского.
Занимаясь сбором материалов, он находил время и для написания собственной прозы. Так в мае он закончил рассказ «Адмиралтейская игла», который написан в форме гневного письма читателя-эмигранта к эмигрантской писательнице. В одной из русских библиотек Берлина рассказчику попался новый роман, в котором он усмотрел искаженную историю своих любовных отношений с девушкой Катей в 1916—1917 годах. Он обвиняет писательницу в том, что она скрылась под мужским псевдонимом, и высмеивает ее стиль. Он вспоминает, сколь романтично начиналась их любовь и как они пытались тогда, когда у них еще не было прошлого, взглянуть на свое настоящее словно бы из некоего отдаленного прошлого. Он пишет о консервативном мещанстве Катиного модного окружения, о том, как они всё больше отдалялись друг от друга, о ее измене. Лишь подойдя к концу письма, он перестает делать вид, что писательница могла узнать от кого-то Катину историю: «... после твоей книги я, Катя, тебя боюсь. Ей-Богу не стоило так радоваться и мучиться, как мы с тобой радовались и мучились, чтобы свое оплеванное прошлое найти в дамском романе». Этот рассказ поднимает множество тем, характерных для зрелой прозы Набокова. Речь идет о неистребимой пошлости, о контрасте между мужским и женским началом, между молодостью и зрелостью, былой страстью и наступившим охлаждением, живыми личными воспоминаниями и литературными клише.
К августу Набоков прочел «Что делать?» и другие сочинения Чернышевского, а также его письма и уже видел «перед собой как живого забавного этого господина». Набоков, полностью посвятивший себя этой долгосрочной работе, и его жена отчаянно нуждались в каком-либо источнике дохода. Лишившись секретарского места, Вера нашла другое применение своим способностям: она работала гидом с иностранными туристами, в основном с американцами, а также французской стенографисткой и переводчицей - иногда на международных конференциях, где работа оплачивалась особенно хорошо.
В ноябре 33-го года Иван Бунин - первый из русских писателей - получил Нобелевскую премию по литературе. По дороге из Стокгольма во Францию он заехал в Берлин, где Союз русских писателей устроил ему вечер чествования. На этом вечере Сирин возвышенно и восторженно говорил о бунинской поэзии, которую недооценивали в эпоху символизма, но которую, несомненно, будут помнить тогда, когда окончательно уйдут в прошлое и символизм, и близкие ему школы.
В январе 1934-го года друг Набокова Николай Яковлев в ответ на его просьбу прислал из Риги список фамилий старинных дворянских родов. Среди них была фамилия Чердынце- вых, которую Набоков пожаловал, изменив ее на Годуновы-Чердынцевы, семейству в рассказе «Круг», написанном в середине февраля. Поскольку это своего рода предтеча «Дара», остановимся более подробно на его содержании.
Иннокентий, радикально настроенный сын директора сельской школы, из принципа презирает аристократов Годуновых-Чердынцевых, живущих в усадьбе за рекой. Как-то летом 1914 года он попадает к ним на семейный праздник, устроенный в саду, и Таня Году- нова-Чердынцева, хорошенькая дочь хозяина, приглашает его поиграть в мяч с ней и ее друзьями. После этого он стал часто проводить с ними время, но держался особняком, думая, что над ним подсмеиваются. Однажды вечером он получил от Тани записку, в которой она назначала ему свидание. Он пошел, хотя и опасался подвоха. Плача и тычась в него губами, она сказала, что завтра мать увозит ее в Крым и что ... «о, как можно быть таким непонятливым...». Двадцать лет спустя в эмиграции он встречает Таню, по-прежнему очаровательную, ее мужа и дочь. Потом он сидит один в парижском кафе, и мысли его все время возвращаются к событиям далекого прошлого, к его непростым отношениям с Годуновыми, которых он помнил со своего младенчества.
Написанный довольно сдержанным стилем, этот рассказ рисует Годуновых-Чердынцевых - хотя и увиденных недобро прищуренными глазами предубежденного идеалиста Иннокентия - людьми редкого обаяния, радикального мужества и непоказной щедрости. «Круг», сам по себе достойное произведение, важен каждому, кого интересует роман «Дар», где о своей жизни рассказывает младший брат Тани Годуновой-Чердынцевой, Федор. В «Круге» мы видим мир детства Федора с совершенно неожиданной стороны - через восприятие героя, который не сочувствует Годуновым и который даже не упоминается в романе «Дар». В рассказе Годуновы-Чердынцевы, едва ли не наперекор Иннокентию, приобретают то благородство и обаяние, о котором Федор из скромности в своем повествовании не говорит.
С приходом весны Набоков воспрял духом. В письме Ходасевичу он пишет:
«Берлин сейчас очень хорош, благодаря весне, которая в этом году особенно сочная, - и я, как собака, шалею от всяких интересных запахов». И дальше:
Роман, который теперь пишу, - после «Отчаяния» - чудовищно труден; между прочим, герой мой работает над биографией Чернышевского, поэтому мне пришлось прочесть те многочисленные книги, которые об этом господине написаны, - и все это по-своему переварить, и теперь у меня изжога. Он был бездарнее многих, но многих мужественнее. В его дневнике есть подробное описание того, как, каким способом и где - он блевал (нищ был, нечистоплотен, питался дрянью в эти его студентские годы). Тома его писаний совершенно, конечно, мертвые теперь, но я выискал там и сям (особенно в двух его романах и мелких вещах, написанных на каторге) удивительно человеческие, жалостливые вещи. Его здорово терзали. Он называл Толстого «пошляком, украшающим павлиньими перьями свою пошлую задницу», а Толстой его называл «клоповоняющим» (оба - в письмах Тургеневу). Жена называла его «мой Канашенька» и бешено ему изменяла.
Хорошее настроение Набокова объяснялось не только приходом весны. Следующее письмо Ходасевичу он начинает так: «У нас родился сын. Мы назвали его Дмитрием». Дмитрий Владимирович Набоков родился ранним утром 10 мая 1934 года в берлинской частной клинике около Байришер Плац. Хотя Набоковы продолжали обычную светскую жизнь вплоть до последних недель перед рождением Дмитрия, Вере удавалось скрывать свое положение - одеждой, осанкой, молчанием. Из самых близких друзей только Георгий Гессен и Анна Фейгина были посвящены в тайну. Даже для матери Набокова рождение внука стало полной неожиданностью.
В «Других берегах» Набоков вспоминает: «Я отвез тебя в больницу около Байришер Плац и в пять утра шел домой в Груневальд. Весенние цветы украшали крашеные фотографии Гинденбурга и Гитлера в витринах рамочных и цветочных магазинов. Левацкие группы воробьев устраивали громкие собрания в сиреневых кустах палисадников и в притротуар- ных липах. Прозрачный рассвет совершенно обнажил одну сторону улицы, другая же сторона все еще синела от холода. Тени разной длины постепенно сокращались, и свежо пахло асфальтом. В чистоте и пустоте незнакомого часа тени лежали с непривычной стороны, получалась полная перестановка, не лишенная некоторого изящества...».
Дети всегда восхищали Набокова, и теперь он с восторгом замечал идеальную форму ногтей сына, его шелковые волосы и то, как он зевал всякий раз, когда зевала Вера. Для своего сына Набоков на всю жизнь останется преданным и заботливым отцом, тем более что родительская любовь станет одной из основных тем в его последующих произведениях таких, как «Пнин», «Лолита», «Под знаком незаконнорожденных».
На той же неделе, когда родился Дмитрий, произошло еще одно важное событие. Литературному агенту Отто Клементу удалось заинтересовать британского издателя Хатчинсона «Камерой обскура» и «Отчаянием». Издание этих романов на английском языке возвестило перемены, не менее важные для литературной жизни Набокова, чем рождение сына - для жизни частной. В течение года, пытаясь разрешить проблему их переводов в соответствии со своими критериями, он вплотную подойдет к мысли, что нужно писать самому прозу по- английски.
В начале лета 1934 года Набоков, увлеченный составлением за Федора биографии Чернышевского, вдруг оставил мир своего героя и принялся за новый роман. 24 июня он начал писать «Приглашение на казнь» и завершил первый черновой вариант «за две недели чудесного волнения и непрерывного вдохновения».
В конце июля Набоков, загоревшийся идеями романа «Приглашение на казнь», в ответном письме Ходасевичу полемизирует с последней статьей своего друга в парижской газете «Возрождение», где тот вел еженедельную колонку. Писатели, заявляет Набоков, не должны, обращать внимание на проблемы эмигрантской идеологии, а работать в своем пространстве, подобно кочегарам, которые знают только свою топку, что бы там ни происходило на палубе, на море. Они должны «заниматься своим бессмысленным, невинным, упоительным делом, - мимоходом оправдывающим все то, что, в сущности, оправдания и не требует: странность такого бытия, неудобства, одиночество... и какое-то тихое внутреннее веселье».
Между тем, все лето ушло на перерабатывание «Приглашения на казнь», пока, наконец, 15 сентября Набоков не решил для себя, что роман закончен. Поскольку Вера почти все время была занята родившимся сыном, он предполагал, что на перепечатку романа уйдет целый месяц. На самом деле все еще более затянулось. Весь ноябрь Набоков продолжал усиленно работать над рукописью, в результате чего превратил ее в сплошной набор вставок и вычеркиваний. В конце ноября он день и ночь диктовал роман Вере и в последнюю неделю декабря еще не закончил окончательную правку машинописи. Роман, идея которого зародилась у него яркой вспышкой, неожиданно трудно вызревал, пока вскоре с приходом 1935 года не появился на свет.
романа в общем-таки прост. На первой странице книги узнику Цинциннату Ц. объявляют смертный приговор; он проводит девятнадцать дней в одиночной камере; на последней странице ему отрубают голову.
Преступление Цинцинната состоит в том, что он непрозрачен в прозрачном мире, где все вокруг понимают друг друга с полуслова. Для других за границей общедоступного ничего не существует, и когда Цинциннат смотрит на мир с любопытством и удивлением, словно бы пытаясь увидеть то, чему нет названия в языке повседневности, он совершает преступление - «гносеологическую гнусность».
Время действия «Приглашения на казнь» - будущее после смерти двигателя внутреннего сгорания (электрические вагонетки плавают по бульварам). Место действия романа - не имеющий определенных границ мир с говорящим по-русски населением и центральноевропейской флорой - провинциальный город, власти которого (помпезность и пустота) не способны внушить жителям ни благоговения, ни страха. Вряд ли, впрочем, есть какая- нибудь необходимость в притеснении граждан, ибо все они, за исключением Цинцин- ната (и нескольких его предшественников), беспрекословно признают прозрачную правду банальности. Цинциннат тоже не бунтарь, и он кротко пытается скрыть свою неискоренимую «преступную склонность» к наблюдению, размышлению и воображению, которая сильнее его.
Сограждане Цинцинната, которые не готовы подвергнуть сомнению простые, но удобные ярлыки, вполне довольны своим миром, хотя он далек от реальности. В мире же Цин- цинната он сам - по сути дела - единственное подлинное существо: все остальное - халтура, дешевая подделка. Книга полна разного рода бутафорией. Гроза на дворе «просто, но со вкусом поставлена». Паук в камере Цинцинната, которого тюремщик ежедневно подкармливает мухами, как выясняется, сделан из пружинок, плюша и резинки. Директор заходит к Цин- циннату в камеру, тот покидает ее (она каким-то образом превращается в директорский кабинет), выходит из крепости, возвращается в город, открывает дверь своего дома и оказывается снова у себя в камере. Но хуже всего, что люди вокруг - это лишь «призраки, оборотни, пародии».
Невольно возникает вопрос: почему в «Приглашении на казнь» так много всяческих мистификаций, фальшивок, фантазий и противоречий? В одной из лучших статей, когда- либо написанных о Набокове, Роберт Олтер предлагает следующее объяснение: «Если сознание служит посредником для восприятия реальности, то внезапное и окончательное уничтожение сознания... есть высшее утверждение человеческими уполномоченными - палачами - принципов ирреальности».
Преувеличенная, фальшивая доброта окружает Цинцинната с того момента, когда в самых первых строках романа ему объявляют смертный приговор - шепотом, чтобы он звучал помягче. «Сообразно с законом Цинциннату Ц. объявили смертный приговор шепотом. Все встали, обмениваясь улыбками. Седой судья, припав к его уху, подышав, сообщив, медленно отодвинулся, как будто отлипал».
Тюремные власти делают всё, чтобы Цинциннат подружился со своим палачом, м-сье Пьером, которого ему представляют, как узника. Мсье Пьер заходит поболтать (и признается с мрачной иронией, что его преступление состоит в том, что он пытался помочь Цинциннату бежать из замка), показывает фотографии и карточные фокусы, шутит, играет в шахматы. Тюремщик и директор тюрьмы даже расстраиваются, что Цинциннату не доставляет удовольствия их общительность, и он не млеет от благодарности. Им хотелось бы, чтобы он счастливо вдыхал то, что мсье Пьер называет «атмосферой теплой товарищеской близости» между приговоренным и исполнителем приговора, столь «драгоценной для успеха общего дела».
Окружая приговоренного к смерти Цинцинната жизнерадостной заботой, тюремщики, в понимании Набокова, поят его «молоком доброты» из ведра, «на дне которого лежит дохлая крыса». Во всех их разговорах господствует ложь ради якобы высоких идеалов.
а Сталин полностью подчиняет своей идеологии Союз советских писателей (как раз в том году был их 1-й съезд), да и весь Советский Союз берет в «ежовые рукавицы».
Роман направлен не столько против какой-либо политической системы, сколько против образа мысли, который возможен при любом режиме, хотя и принимает наиболее зловещие формы в идеологических диктатурах, прошлых и современных, религиозных и политических, левых и правых. Всякое общение требует слов. Мы можем приспособиться к миру Цинциннатовых сограждан, принять, как наиболее адекватный, язык повседневности, и тогда сама мысль о существовании чего-либо неизведанного или неуловимого в человеке или вещах покажется нам возмутительной ересью, с которой необходимо немедленно покончить. С другой стороны, мы можем разделять представление самого Цинцинната о том, что слова и образы не способны передать бесконечное разнообразие бытия.
Сидя в камере, Цинциннат пытается описать свое чувство неисчерпаемой полноты жизни. Цинцинната угнетает не только решетка в окне камеры, но и «этот страшный полосатый мир» и сжимающееся время, которого не хватит, чтобы привести мысли в порядок, и он мечтает достигнуть такого состояния, когда сможет постичь реальность во всей его глубине. А также мечтает о мире, где сам воздух будет пропитан неуловимой красотой и гармонией всего сущего: Не тут. Тупое «тут, подпертое и запертое четою «твердо», темная тюрьма, в которую заключен неуемно воющий ужас, держит меня и теснит... Там - неподражаемой разумностью светится человеческий взгляд; там на воле гуляют умученные тут чудаки; там время складывается по желанию, как узорчатый ковер... Там, там оригинал тех садов, где мы тут бродили, скрывались... В жизни Цинциннат отвергает окружающих его людей не из гордыни - он довольно мягок и слаб, но потому, что у него просто нет другого выбора. На самом деле он мечтает о дружеском общении, но не может найти его среди существ, которым неведома ни глубина, ни индивидуальность. Он мечтает о свидании с женой, и вот Марфинька - скорее карикатура, чем супруга, - приходит к нему в камеру в сопровождении своих родственников, детей и последнего любовника, вместе с мебелью, посудой и ширмой. Марфинька - это пародия на близость: она не понимает мужа, готова отдаться любому, кто проявляет к ней хоть малейший интерес, и не в состоянии отличить одного любовника от другого. Поскольку в настоящем у Цинцинната нет ничего, он пытается возложить надежды на ту, за которой будущее. Это Эммочка, дочь тюремщика (а время от времени - директора тюрьмы), гибкая, грациозная девочка, маленькая балерина, абсолютно не похожа на детей, прижитых Марфинькой от других мужчин - хромого Диомедона и толстуху Полину. Эммочка, кажется, летает в воздухе, и, как будто сулит Цинциннату свободу. Однако, когда он, оказавшись за стенами крепости, встречает выскочившую из терновника Эммочку, та ведет его не на волю, а назад, на ужин к Родригу Ивановичу.
и отвергает ее, «такую же пародию, как все, как все... И почему у вас макинтош мокрый, а башмачки сухие, - ведь это небрежность. Передайте бутафору». В своем разочаровании, однако, он не вполне справедлив, ибо она сообщает ему, что отец его был «тоже, как вы, Цинциннат». На мгновение он улавливает в ее взгляде «ту последнюю, верную, все объясняющую и ото всего охраняющую точку, которую он и в себе умел нащупать». Но вот снова мать начинает что-то суетливо лепетать, и директор увлекает ее прочь. А потом Цинциннат узнает, что она предала этот единственный намек на близость: напуганная своей связью с обреченным на смерть преступником, мать уговорила Марфиньку подписать бумагу, удостоверяющую, что она, Цецилия Ц., не вступала ни в какой контакт с Цинциннатом до его ареста.
Читателям книги становится понятным, что Цинциннат, личность сложная и необычная, испытывает одиночество, незнакомое тем, кто его окружает, ибо они с легкостью меняют друзей, возлюбленных и даже собственное «я». Если Цинциннат и может надеяться на дружеское участие, то лишь в мечтах о будущем читателе тех заметок, которые он успел набросать в камере: «Я бросил бы, ежели трудился бы для кого-либо сейчас существующего». Однако в конце романа обезглавленный Цинциннат встает и направляется туда, где «стояли существа, подобные ему»: смерть сулит ему не одиночество, а истинное воскресение. «Приглашение на казнь» - это не прямое отображение жизни, но комический кошмар, который на удивление мягко, но настойчиво выводит нас из равновесия, чтобы обострить наше ощущение иной реальности. У меня, например, судьба Цинцинната запечатлелась в следующем, недавно написанном стихотворении:
Когда тебе никто не брат,
когда нет совершенства в лире...
О, бедный, славный Цинциннат,
Один незаурядный ум, —
весь в размышлениях причинных,
что не страшна уже кручина,
сознанье, разрушая сходу,
и правит балом беспредел,
но гражданам такая ода
приятна внутренне вполне,
И Цинциннат - один в стране,
и - эшафот. И торжествуют
обыденность и бездуховность!
Одинокий и затравленный Цинциннат заключен в своем мире, но сама книга, в отличие от ее героя, предполагает существование читателей, которые поймут его потребность выразить себя. Особая, грубо сколоченная ирреальность мира «Приглашения на казнь» намекает не на нереальность нашего собственного мира, а как раз наоборот. И как тут не вспомнить наших диссидентов, а точнее, Сахарова, которого уж точно можно назвать Цинциннатом двух последних десятилетий советской власти. Наши убогие представления способны всё превратить в фальшивку, и роман Набокова заставляет нас пережить замешательство и напряжение, научиться распознавать и отвергать пошлость, которую книга определяет как ложь банальности, - и многие из нас, прочитав роман, «вскочат на ноги, взъерошив волосы».
всех отношениях великолепный Пьер Дела- ланд, которого я выдумал». Юмор этого высказывания в общем-то недалек от истины. Набоков придумал Делаланда, когда писал «Дар», а именно работа над этим романом и явилась подлинным источником «Приглашения на казнь».
К середине 1934 года Набоков с головой ушел в книгу Федора Годунова-Чердынцева «Жизнеописание Чернышевского». Кок он писал Ходасевичу, Чернышевский часто заслуживал презрения, но иногда - восхищения. Передавая Федору свое отношение к Чернышевскому, важно отметить, что он сообщает в третьей главе «Дара»:
Ему искренне нравилось, как Чернышевский, противник смертной казни, наповал высмеивал гнусно-благостное и подло-величественное предложение поэта Жуковского окружить смертную казнь мистической таинственностью, дабы присутствующие казни не видели (на людях, дескать, казнимый нагло храбрится, тем оскверняя закон), а только слышали из-за ограды торжественное церковное пение, ибо казнь должна умилять.
Биография Чернышевского, которую он изучал, напомнила ему об отвратительном фарсе российской карательной системы: Чернышевский был приговорен к смерти и подвергся гражданской казни - пытка Достоевского, превращенная в нелепый ритуал, - прежде чем приговор был заменен на сибирскую ссылку. Далее Набоков в той же третьей главе пишет:
И при этом Федор Константинович вспоминал, как его отец говорил, что в смертной казни есть какая-то непреодолимая неестественность, кровно чувствуемая человеком, странная и старинная обратность действия, как в зеркальном отражении превращающая любого в левшу: недаром для палача все делается наоборот: хомут надевается верхом вниз, когда везут Разина на казнь, вино кату наливается не с руки, а через руку; и если по швабскому кодексу в случае оскорбления кем-либо шпильмана позволялось последнему в удовлетворение ударить тень обидчика, то в Китае именно актером, тенью исполнялась обязанность палача, то есть как бы снималась ответственность с человека и все переносилось в изнаночный, зеркальный мир.
В пятой, последней главе «Дара», Федор, закончив жизнеописание Чернышевского, признается Зине, что когда-нибудь он напишет роман об истории их знакомства - другими словами, сам «Дар», но вначале он должен подготовиться к этому и перевести одного старинного французского умницу, Пьера Делаланда. «Приглашение на казнь» было написано раньше, чем пятая глава «Дара», но вот уже больше года у Набокова существовал подробнейший план всех его частей. К тому времени, когда Набоков решил позаимствовать у Делаланда эпиграф для «Приглашения на казнь», тот успел стать его старинным другом и источником вдохновения. Набоков точно знал, что значит для него Делаланд, «цитата» из которого, вынесенная в эпиграф, - на первый взгляд не более чем шутка - воспринималась им всерьез: «Как сумасшедший мнит себя Богом, так мы считаем себя смертными». К концу 1934-го года Набоков уже больше не давал частных уроков, и таким образом, литераторский труд оставался одним, правда, скудным источником его заработка, хотя у Набокова уже были свои литературные агенты в Европе и в Америке, которые пытались найти издателей переводов или переложений его книг. В конце 1934 года Набоков получил французский перевод «Соглядатая», выполненный Денисом Рошем. В целом он остался им доволен, хотя и внес множество мелких исправлений.
Интересный случай описывает Иосиф Гессен в своих мемуарах. В апреле 1935-го года Сирин выступал на банкете по случаю его семидесятилетия. Здесь писатель читал «Подвиг» и произнес вслух запомнившуюся юбиляру фразу: «... все щелкал исподтишка... изюминками, заимствованными у кекса». «Да, - живо отозвался Сирин, - это Вадим швыряет в Дарвина, когда Соня приехала в Кембридж». Гессен был удивлен и, чтобы проверить Сирина, открыл книгу в другом месте: «А это откуда: на щеке, под самым глазом была блудная ресничка?» - «Ну, еще бы. Это Мартын заметил у Сони, когда она нагнулась над телефонным фолиантом». И на этот раз он не ошибся. «Но почему вы эти фразы так отчетливо запомнили?» - спросил Гессен. «Не эти фразы я запомнил, а могу и сейчас продиктовать почти все мои романы от «а» до «зет».
Вот именно таким внимательным, скрупулезным отношением к писательскому труду объясняется то, что Набоков заслуженно вошел в плеяду великих русских классиков, став последним представителем Серебряного Века. И точно такого же отношения к слову он требовал от переводчиков своих произведений, что, конечно, для последних было крайне сложным делом, и, прочитав такой несовершенный перевод, Набоков разражался праведным гневом. В мае 35-го года, вне себя от перевода «Камеры обскуры», он пишет своему английскому издателю:
Это небрежный, бесформенный, сырой перевод, изобилующий грубыми ошибками и пропусками и лишенный живости и энергии, намаран таким тусклым и плоским слогом, что я не смог его дочитать до конца; все это весьма тяжело для писателя, который стремится в своей работе к абсолютной точности, изо всех сил старается ее достичь и вдруг обнаруживает, что переводчик хладнокровно уничтожает одну благословенную фразу за другой.
выходу книги - «если вы полагаете, что ее можно издавать в таком виде».
Намного более сложный стиль «Отчаяния» предвещал еще худшие неприятности, и чтобы избежать их, Набоковы попытались было сами найти переводчика. Вера позвонила в британское посольство и спросила, не могут ли ей порекомендовать для перевода «опытного литератора с хорошим стилем». На другом конце провода пошутили: «Герберт Уэлсс вас устроит?» Несмотря на прозвучавший в вопросе сарказм, Вера невозмутимо ответила: «Моему мужу он бы, пожалуй, подошел».
друзьям технику выжимания пеленок элегантным движением кисти, подобно теннисному «удару слева». В разгар лета 35-го года он возил Дмитрия на автобусе в Грюневальд, расстилал под деревьями одеяло и наблюдал за тем, как ребенок ищет сосновые шишки.