Лекция 12. Пьеса «Событие», роман «Дар» - 1937—1938
Жара оказалась благотворной для Набокова, и на Лазурном берегу он работал как никогда много. Завершив вторую главу «Дара», он тут же, без перерыва перешел к третьей.
В середине октября в воздухе запахло осенью, и Набоковы переехали в Ментону, защищенную с севера скалистыми утесами, оберегавшими лето. Они сняли комнаты в пансионе «Лез Эсперид», купались и загорали на пляже «дез Саблет» или наблюдали, как Дмитрий собирал на берегу осколки глиняной посуды, круглую розовую гальку и обточенные волной бутылочные стеклышки.
С прежним пылом Набоков продолжал работать ежедневно с семи утра до десяти, потом проводил два часа на пляже до полуденного залпа пушки, снова садился за письменный стол в три часа дня и работал до половины двенадцатого, после чего возобновлял еженощную борьбу с жалобно воющими комарами.
В начале ноября, отослав третью главу «Дара», он направил свои усилия в иное русло. Зимой 1936—37 года Илья Фондаминский дал деньги на новое начинание в Париже - Русский театр. Скоро должен был начаться сезон, и Фондаминский призывал писателей сочинять для него пьесы. В ответ на его призыв, в середине ноября, Набоков приступил к своей первой за десять лет пьесе - «Событие». Четыре недели спустя все три акта были закончены, в Париже начались репетиции, премьера была назначена на февраль 1938 года.
Пьеса «Событие», действие которой происходит в одном провинциальном городке в 20-м веке, начинается с тревожной ноты, которая звучит в ней до самого конца: художник Алексей Трощейкин узнает зловещую новость - в город вернулся некий Барбашин. Шесть лет назад жена Трощейкина Любовь чуть не вышла замуж за Барбашина, но в последний момент побоялась его бурного нрава. Узнав, что Любовь предпочла ему Трощейкина, Барбашин пытался застрелить их обоих. Когда его схватили и обезоружили, он успел крикнуть, что еще вернется и довершит свое дело. Теперь он неожиданно для всех освобожден из тюрьмы раньше срока, и на протяжении всей пьесы мы не знаем, выполнит ли он свою угрозу.
После того дня, когда Барбашин стрелял в нее, жизнь Любы превратилась в череду горьких разочарований. Она понимает, что ее муж - самовлюбленный трус. Ее сын, единственное утешение после замужества, умер в двухлетнем возрасте, за три года до времени действия пьесы. После смерти ребенка она заводит любовника, Ревшина, не испытывая к нему никаких нежных чувств, а лишь из отвращения к браку, который ее ожесточил и лишил самоуважения.
Первое действие начинается со ссоры между Любовью и Трощейкиным, после чего они узнают о возвращении Барбашина. Трощейкин в панике: у него нет денег, он весь в долгах и поэтому не может покинуть город до тех пор, пока не закончит два заказанных ему портрета. Его страх задает тон всей пьесе и нервирует всех остальных персонажей. Любовь же реагирует на известие иначе: вынужденная вновь наблюдать худшие стороны характера мужа, она не может не вспоминать с нежностью свою любовь к Барбашину. В этот день у ее матери - «писательницы», которая сочиняет бескровную, претенциозно-символическую прозу, - пятидесятилетний юбилей, и Любовь не хочет, чтобы безумный страх Тро- щейкина помешал запланированным торжествам.
На протяжении всего второго действия каждый звонок в дверь, кажется, предвещает приход Барбашина и неизбежную гибель. Вместо этого в дом один за другим приходят гости Антонины Павловны или городские сплетники, которым не терпится рассказать о возвращении Барбашина. Хаотичное на первый взгляд, это действие на самом деле представляет собой мастерский прием комедийного построения, причем напряжение достигается за счет того, что день рождения вполне вероятно может превратиться в день смерти. Когда сцена заполняется все новыми и новыми гостями, которые кажутся нам все менее и менее реальными, а Антонина Павловна читает свой последний опус, Любовь и Трощейкин выходят на авансцену, за ними опускается прозрачный занавес и все остальные персонажи застывают, как на одной из картин Трощейкина. Единственный раз в пьесе Любовь и Трощейкин говорят друг с другом ласково, объединенные желанием бежать не столько от Барбашина, сколько от всего бессмысленного пустозвонства своей жизни.
В третьем действии, тем же вечером, Любовь понимает, что тот момент примирения с Трощейкиным, который она вообразила, когда ее мать читала свой опус гостям, был иллюзией. Ее муж думает только о том, как спасти собственную шкуру, и даже предлагает ей провести пару недель в деревне с ее любовником Ревшиным, если тот даст им деньги на отъезд. Когда Трощейкин через черный ход выводит на улицу нанятого им нелепого сыщика, который должен ночью охранять вход в дом, и Любовь остается одна, раздается звонок в дверь и на сцене появляется - нет, не Барбашин, а еще один гость, незнакомец, который опоздал на день рождения, перепутав время. Пьеса заканчивается его рассказом о том, как он встретил на перроне вокзала своего старого знакомого, некоего Барбашина, уезжавшего навсегда за границу: «Просил кланяться общим знакомым, но вы его, вероятно, не знаете...»
На этом занавес опускается, и хотя обещанного события в пьесе не происходит, всё здесь находится в непрерывном движении. Набоков рисует правдоподобную и печальную историю человеческой жизни - неблагополучие в настоящем, испытания, пережитые Тро- щейкиным в прошлом, и грозящее опасностью будущее - и заставляет зрителей с напряжением ожидать на сцене появления Барбашина, которое должно привести действие к кульминации. Однако события, как такового, не происходит. Такая трактовка в целом сродни первому роману Набокову «Машенька», героиня которого тоже не появляется на страницах книги в настоящем, хотя все прошлое буквально наполнено ею.
Пьеса «Событие» напоминает также гоголевского «Ревизора». Так же как в «Ревизоре», действие происходит в провинциальном городе, где некое известие повергает всех персонажей в состояние безумного волнения, в котором они пребывают вплоть до финальной сцены разоблачения. У Гоголя объявление о приезде настоящего ревизора в конце пьесы демонстрирует, насколько абсурдным было раболепство обманутого города перед Хлестаковым; у Набокова объявление об отъезде Барбашина демонстрирует, насколько мерзка была истерика Трощейкина.
Конец второго акта уводит за пределы реальности: «реальная жизнь» вырождается в надтреснутый хор стилизованных персонажей, а «искусство - подделка Антонины Павловны, убаюкивая, лживо сулит спасение. Вырвавшись из этих миров, Любовь и Трощейкин выходят вперед и приближаются к нам, к нашему более осмысленному миру. Персонажи позади них застывают, как на одной из картин Трощейкина. Искусство словно бы становится подлинным знаком реальности, ибо именно откровенная искусственность момента и выявляет скрытую правду жизни Трощейкиных, позволяя им испытать более глубокое чувство, на которое они не способны среди суеты повседневности. Оказывается, всё же, этот момент существует только для Любови, но не для Трощейкина: ощущение взаимной близости проходит, оставаясь неразделенным. У Трощейкина этой глубины нет: на протяжении всей пьесы он обнаруживает столь мерзкие свойства личности, что, в конце концов, сам уже не может увидеть собственную нищету духа. С другой стороны, Любовь - не художник и плохо разбирается в ремесле Трощейкина, но она способна представить себе выход за пределы времени, за пределы своего «я» и своего фальшивого мира.
Премьера «События» состоялась в пятницу 4 марта 1938 года, в Париже, в зале периодических изданий Национальной библиотеки. Художник и писатель, Юрий Анненков, который ставил пьесу и создавал декорации к спектаклю, сумел заразить всю труппу своим энтузиазмом и изобретательностью, но на премьере тон в зале задавали накрахмаленные сорочки и роскошные меха в первом ряду. Первое действие вызвало у публики восторг, второе - прохладное недоумение, третье - ледяное неприятие. Утром после премьеры удрученная неудачей труппа не сомневалась, что следующий спектакль в воскресенье окажется последним. Словно в подтверждение этого, воскресный номер «Последних известий» поместил враждебную рецензию на спектакль.
Однако на второе представление пьесы собралась совершенно другая публика: в первом ряду сидели Георгий и Иосиф Гессены, а рядом с ними смеялся и ерзал Ходасевич. Актеров вызывали на сцену по шесть раз после первого и второго действия, и многие зрители выражали недоумение по поводу рецензии в «Последних новостях». В понедельник редакцию «Последних новостей» наводнили известия о том, что многие мужья перессорились с женами по поводу пьесы. Ни один другой спектакль в истории эмигрантского театра не вызвал таких споров - ни один столь смело не отвергал театральную условность, - и как поспешили отметить газеты, «Событие» стало подлинным событием сезона.
В январе 1938 года Набоков закончил роман «Дар», таким образом, завершив пять лет исследовательской и творческой работы. Отметим, что в это время были перерывы, во время которых были написаны один роман, одна пьеса, одиннадцать рассказов, небольшая автобиография и сделаны два перевода.
литературной традицией, анализ отношений между искусством и жизнью, целый ряд биографий, ностальгических, панегирических, трагических, полемических - всё это и еще многое другое и есть «Дар».
Основная фабула романа охватывает три года - 1926 - 1929 из жизни Федора Году- нова-Чердынцева, молодого эмигранта в Берлине: быстрый рост его литературного дара от почти никем не замеченной книжки юношеских стихов к яркой жестоко-непочтительной биографии почтенного исторического лица и, наконец, к самой идее создания «Дара». Постепенно мы начинаем понимать, что книга с самой первой страницы - это также и дань благодарности Федора к судьбе, подарившей ему встречу с Зиной Мерц, его будущей женой.
Мало найдется романов, в которых сознание главного героя было бы объектом столь пристального внимания, как в «Даре». Вокруг Федора вращается множество других персонажей - героев его собственных полноценных сюжетов из разных времен и мест (сибирские ссыльные, тибетские ламы, русские староверы), петербуржцы, немцы, исторические лица, маски, за которыми скрываются реальные прототипы, персонажи вымышленные, вспомогательные, чисто периферийные. Про одних он расскажет в двух-трех строках, про других - не хватит и сотни страниц. И обратите внимание на начало романа, его первые строки:
Облачным, но светлым днем, в исходе четвертого часа, первого апреля 192... года (иностранный критик заметил как-то, что хотя многие романы, все немецкие например, начинаются с даты, только русские авторы - в силу оригинальной честности нашей литературы - не договаривают единиц), у дома номер семь по Танненбергской улице, в западной части Берлина, остановился мебельный фургон, очень длинный и очень желтый, запряженный желтым же трактором с гипертрофией задних колес и более чем откровенной анатомией. На лбу у фургона виднелась звезда вентилятора, а по всему его боку шло название перевозничьей фирмы синими аршинными литерами, каждая из коих (включая и квадратную точку) была слева оттенена черной краской: недобросовестная попытка пролезть в следующее по классу измерение.
Эти первые два предложения пока что ни о чем не говорят - только интригуют, но затем Набоков сразу знакомит нас с главным героем:
Тут же перед домом (в котором я сам буду жить), явно выйдя навстречу своей мебели (а у меня в чемодане больше черновиков, чем белья), стояли две особы. Мужчина, облаченный в зелено-бурое войлочное пальто, слегка оживляемое ветром, был высокий густобровый старик с сединой в бороде и усах, переходящей в рыжеватость около рта, в которой он бесчувственно держал холодный, полуоблетевший сигарный окурок. Женщина, коренастая и немолодая, с кривыми ногами и довольно красивым, лжекитайским лицом, одета была в каракулевый жилет; ветер, обогнув ее, пахнул неплохими, но затхловатыми духами. Оба, неподвижно и пристально, с таким вниманием, точно их собирались обвесить, наблюдали за тем, как трое красновыйных молодцов в синих фартуках одолевали их обстановку.
«Вот так бы по старинке начать когда-нибудь толстую штуку», - подумалось мельком с беспечной иронией - совершенно, впрочем, излишнею, потому что кто-то внутри него, за него, помимо него, все это уже принял, записал и припрятал.
Только что приведенной последней фразой, писатель ставит перед собой сложную задачу: создать по старинке произведение, достойное классической русской литературы. В то же время это должна быть «толстая штука», заметно отличающаяся от созданных ранее книг.
Роман «Дар», состоящий из пяти глав, впервые был опубликован в парижском журнале «Современные записки» в 1937—1938 годах, но глава 4 была пропущена - после заголовка «Глава 4» напечатаны две строчки точек с редакционным примечанием: «Глава 4-ая, целиком состоящая из „Жизни Чернышевского“, написанной героем романа, пропущена с согласия автора». Против публикации главы выступили редакторы журнала, которые сочли ее недопустимым пасквилем на Чернышевского. (Конечно, для Набокова изъятие 4-й главы было трагедией, но парадокс его положения состоял в том, что цензурное решение редакторов было ему объявлено, когда уже была напечатана первая глава).
Полностью роман был опубликован отдельной книгой в Нью-Йоркском «Издательстве имени Чехова» в 1952 году. Второе, исправленное автором, издание вышло в издательстве «Ардис» в 1975 году, которым мы, собственно говоря, и пользуемся. Английский же перевод романа вышел в свет в 1963 году. В предисловии к нему Набоков постарался ответить на возможные вопросы читателей.
В частности, он заметил, что нельзя считать героя «Дара» прообразом автора, что скорее самого себя он узнает в поэте Кончееве и прозаике Владимирове, нежели в Федоре Годунове-Чердынцеве. Далее, героиней романа писатель назвал не Зину Мерц, а русскую литературу и дал следующую композицию всего произведения: «Сюжет первой главы сосредоточен на стихах Федора. Глава вторая - это прорыв к Пушкину в литературном развитии Федора, и в нее включена его попытка описать зоологические исследования его отца. Третья глава сдвигается в сторону Гоголя, но ее истинным ядром являются любовные стихи, посвященные Зине. Книга Федора о Чернышевском, спираль, заключенная в сонете, берет на себя главу четвертую. Последняя глава соединяет все предшествующие темы и содержит эскиз книги, которую Федор мечтает когда-нибудь написать, то есть «Дара» (перевод Александра Долинина).
В первой главе, сразу после вышеприведенного предложения следует интересный разбор сознания главного персонажа:
Сам только что переселившись, он в первый раз теперь, в еще непривычном чине здешнего обитателя, выбежал налегке, кое-чего купить. Улицу он знал, как знал весь округ: пансион, откуда он съехал, находился невдалеке; но до сих пор эта улица вращалась и скользила, ничем с ним не связанная, а сегодня остановилась вдруг, уже застывшая в виде проекции его нового жилища.
И далее описание самого жилья и настроения при этом Федора.
А вот продолговатая комната, где стоит терпеливый чемодан... и тут разом все переменилось: не дай Бог кому-либо знать эту ужасную унизительную скуку, - очередной отказ принять гнусный гнет очередного новоселья, невозможность жить на глазах у совершенно чужих вещей, неизбежность бессонницы на этой кушетке!
Некоторое время он стоял у окна: небо было простоквашей; изредка в том месте, где плыло слепое солнце, появлялись опаловые ямы...
Само по себе все это было видом, как и комната была сама по себе; но нашелся посредник, и теперь этот вид становился видом из этой именно комнаты. Прозревши, она лучше не стала. Палевые в сизых тюльпанах обои будут трудно претворить в степную даль. Пустыню письменного стола придется возделывать долго, прежде чем взойдут на ней первые строки. И долго надобно будет сыпать пепел под кресло и в его пахи, чтобы сделалось оно пригодным для путешествий.
А теперь давайте остановимся на именах первых появившихся в романе лиц. Году- нов-Чердынцев вспоминает, либо разговаривает с ними: это Александра Яковлевна Чернышевская и Александр Яковлевич Чернышевский, супружеская пара. Оказывается, свою фамилию они получили еще от отца писателя Чернышевского, который будучи православным священником в начале 19-го века при крещении евреев давал им свою фамилию. Еще более примечательны их одинаковые имя и отчество.
Возникает вопрос: почему Набоков для своих героев взял такую фамилию и парные имя, отчество. По-видимому фамилия дана для подчеркивания того пафоса, с каким относятся к писателю-революционеру Чернышевскому в Советской России. Ведь действие романа происходит в то время, когда в СССР готовятся торжественно отметить столетний юбилей со дня рождения Чернышевского. Имя же Александр в переводе с древнегреческого - защитник людей, а Александра - защита, надежда. То есть супруги выступают в роли защитников гуманитарных идеалов, всё знающих, не сомневающихся ни в чём. Недаром их инициалы - первая и последняя буквы алфавита: А и Я подчеркивают, что они во всех возникающих вопросах могут досконально, без посторонней помощи, разобраться.
Почему я так подробно останавливаюсь на первых страницах романа, так навязчиво предлагаю их вашему вниманию? Потому, что эти страницы отражают всю будущую фабулу романа - его концепцию и необычность, о чём, правда, читатель и не догадывается, пока не прочтет все пять глав. Потому, что не только изумляешься превосходным литературным стилем, но также не надо забывать и о первоапрельской шутке.
Весь роман - это своего рода симфония Любви, но поначалу, именно в первой главе, читатель сбивается с толку: уж больно всё непонятно, а скорее, нелепо. Зачем сразу же с восторгом говорится о только что вышедшей книге стихов главного персонажа, когда приводимые стишки - явно среднего, юношеского уровня? Почему у Годунова-Чердынцева с первых страниц книги такой небывалый перепад в настроении от негатива к позитиву?
На все эти каверзные вопросы находишь ответы и в романе, и в биографии автора. И действительно в первой главе, раскрывая характер главного героя, отмечаешь его неудовлетворенность происходящим: будь то первоапрельский розыгрыш с рецензией на вышедшую книгу или утомительная скука в литературном кружке Чернышевских - Мне тяжело, мне скучно, это все не то, - и я не знаю, почему я здесь сижу, слушаю вздор. предпринять, как вдруг колебание фонаря что-то столкнуло с края души, где это что-то покоилось, и уже не прежним отдаленным призывом, а полным близким рокотом прокатилось «Благодарю тебя, отчизна», и тотчас обратной волной: «за злую даль благодарю.». И снова полетело ответом: «...тобой не признан.». И далее неожиданный переход к позитиву, ибо строки, что он сочиняет, гасят все отрицательные эмоции, испытанные Федором Константиновичем в этот день.
Когда же он лег в постель, только начали мысли укладываться на ночь и сердце погружаться в снег сна <...>, Федор Константинович рискнул повторить про себя недосочиненные стихи - просто чтобы еще раз порадоваться им перед сонной разлукой; но он был слаб, а они дергались жадной жизнью, так что через минуту завладели им, мурашками пробежали по коже, заполнили голову божественным жужжанием, и тогда он опять зажег свет, закурил и, лежа навзничь - натянув до подбородка простыню, а ступни выпростав, - предался всем требованиям вдохновения. Это был разговор с тысячью собеседников, из которых лишь один настоящий, и этого настоящего надо было ловить и не упускать из слуха. Как мне трудно, и как мне хорошо...
В этом описании сознания героя в первый день романного действия, когда оно в какой- то мере преобразует окружающий мир, находишь неоспоримые доказательства грядущего мастерства начинающего писателя. Набоков своим разносторонним стилем лишний раз подтверждает высказывание критика Глеба Струве, о котором я говорил в первой лекции: «В основе этого поразительно блестящего, чуть что не ослепительного таланта лежит комбинация виртуозного владения словом с болезненно-острым зрительным восприятием и необыкновенно цепкой памятью, в результате чего получается какое-то таинственное, почти что жуткое слияние процесса восприятия с процессом запечатления.»
И отдавая должное своим юношеским стихам, которые сам Набоков считал плохими, он как бы в назидание о том, что не следовало делать, с первых страниц романа говорит о книжке, озаглавленной, как и вышедшей в 1916 году в Петрограде, «Стихи». Таким образом, показано начало литературной деятельности Федора и его юношеский восторг, присущий изданию первой книжки.
Но предыдущей приведенной цитатой из романа видно, как изменилось писательское мышление Годунова-Чердынцева, мы наблюдаем рождение нового, небывалого стихотворения, открывающего дорогу в мир настоящей поэзии.
Спустя три часа опасного для жизни воодушевления и вслушивания он наконец выделил всё, до последнего слова, завтра можно будет записать. На прощание попробовал вполголоса эти хорошие, теплые, парные стихи.
Благодарю тебя, отчизна
за злую даль благодарю!
Тобою полн, тобой не признан,
я сам с собою говорю.
И в разговоре каждой ночи
сама душа не разберет,
мое ль безумие бормочет,
твоя ли музыка растет... —
Ни в одном из своих русских романов Набоков не освещает так подробно все стороны жизни и работы писателя: его привязанность к традиции; счастливое детство, как один из истоков творчества; рост писательского мышления и мастерства; все стадии создания и публикации произведения.
И во второй главе Федор начинает писать о путешествии своего отца, лепидоптеро- лога, в Тибет. Как я уже говорил, сам Набоков хотел отдать дань любви своему необыкновенному отцу, не вторгаясь при этом в собственную личную жизнь. Стремясь отделить себя от главного персонажа романа, писателя Федора Годунова-Чердынцева, он решает, что отец этого писателя должен быть не выдающийся государственный деятель, а лепидоптеролог и исследователь Средней Азии, как например Николай Пржевальский.
Мне нравилось то, что в отличие от большинства нерусских путешественников, например Свен Гедина, он никогда не менял своей одежды на китайскую, когда странствовал; вообще держался независимо; был до крайности суров и решителен в отношениях с туземцами, никаких не давая поблажек мандаринам и ламам; на стоянках упражнялся в стрельбе, что служило превосходным средством против всяких приставаний.
иной, близкой по духу ему сфере - в сфере русской литературы.
Стоит еще раз подчеркнуть те факты, о которых сообщалось в предыдущей лекции. В 1928 году, а именно в это время происходит действие романа, хотя впрямую об этом не говорится, в Советском Союзе с большой помпой отмечалось столетие со дня рождения Чернышевского. Чернышевский был любимым писателем Ленина, который признавался, что именно роман «Что делать?» превратил его в убежденного революционера. Несмотря на низкопробность, этот роман продолжали почитать как памятник не только в СССР, но и в эмиграции. Чтобы низвергнуть этот памятник, требовалась настоящая литературная смелость.
И Набоков решил, что в его будущем романе, писатель Федор должен написать биографию Чернышевского так, чтобы она скрупулезно следовала проверенным фактам и в то же время ломала бы декорацию жанра и официальный апофеоз советского литературоведения. Жизнеописание Чернышевского должно показать, что Федор так же дерзок духом, как и его отец, и одновременно не имеет ничего общего с Сириным, чья проза всегда была чистым вымыслом. Оно позволит Набокову отдать дань русской литературной традиции и изгнать мрачных бесов как правой, так и левой цензуры; оно даст возможность выявить изъяны философии утилитарного материализма и противопоставит ей метафизику; его язвительная пародийность, сопряженная с трагическими нотами, должна уравновесить возвышенный тон рассказа Федора об отце и своей счастливой жизни.
Ранее мной было сказано, что «Дар» - это своего рода симфония Любви, но после рассмотрения двух глав ее пока не видно. И только в начале третьей главы в новой квартире Федора на Агамемнонштрассе, 15 появляется на авансцене романа падчерица хозяина квартиры, собирающаяся утром на работу. А Федор еще лежит в постели в своей комнате, отчетливо различает доносящиеся звуки, и пытается сочинять стихи.
того рода стихи, которые в ближайший же вечер дарятся, чтобы отразиться в волне, вынесшей их. <...> Он был исполнен блаженнейшего чувства: это был пульсирующий туман, вдруг начинавший говорить человеческим голосом. Лучше этих мгновений ничего не могло быть на свете. Люби лишь то, что редкостно и мнимо, что крадется окраинами сна, что злит глупцов, что смердами казнимо; как родине, будь вымыслу верна. Наш час настал. Собаки и калеки одни не спят. Ночь летняя легка. Автомобиль, проехавший, навеки последнего увез ростовщика. Близ фонаря, с оттенком маскарада, лист жилками зелеными сквозит. У тех ворот - кривая тень Багдада, а та звезда над Пулковом висит.
Ожидание ее прихода. Она всегда опаздывала - и всегда приходила другой дорогой, чем он. <...> Под липовым цветением мигает фонарь. Темно, душисто, тихо. Тень прохожего по тумбе пробегает, как соболь пробегает через пень. За пустырем как персик небо тает: вода в огнях, Венеция сквозит, - а улица кончается в Китае, а та звезда над Волгою висит. О, поклянись, что веришь в небылицу, что будешь только вымыслу верна, что не запрешь души своей в темницу, не скажешь, руку протянув: стена.
И только спустя десять дней после знакомства читатель узнает имя возлюбленной Федора Константиновича. Так с переездом на новую квартиру в его жизни появляется Зина.
позволить себе многое, чего другим бы не разрешалось, и самая быстрота их сближения казалась Федору Константиновичу совершенно естественной при резком свете ее прямоты. Дома она держалась так, что дико было представить себе вечернюю встречу с этой чужой, хмурой барышней, но это не было притворством, а тоже своеобразным видом прямоты.
В перерывах между частными уроками Федор заходит в русскую книжную лавку и там обнаруживает статью о Н. Г. Чернышевском в советском шахматном журнале. Уже дома, прочитав статью, он загорается идеей написать биографию Чернышевского, и вскоре в гостях у Александров Яковлевичей говорит им об этом. Это решение стало своеобразной, затянувшейся реакцией после прочтения статьи в журнале.
А как-то через несколько дней ему под руку попался все тот же шахматный журнальчик, <...> пробежал глазами отрывок в два столбца из юношеского дневника Чернышевского, пробежал, улыбнулся и стал сызнова читать с интересом. Забавно-обстоятельный слог, кропотливо вкрапленные наречия, страсть к точке с запятой, застревание мысли в предложении и неловкие попытки ее оттуда извлечь (причем она сразу застревала в другом месте, и автору приходилось опять возиться с занозой), долбящий, бубнящий звук слов, ходом коня передвигающийся смысл в мелочном толковании своих действий, прилипчивая нелепость этих действий (словно у человека руки были в столярном клее, и обе были левые), серьезность, вялость, честность, бедность - все это так понравилось Федору Константиновичу, его так поразило и развеселило допущение, что автор с таким умственным и словесным стилем, мог как-либо повлиять на литературную судьбу России, что на другое же утро он выписал себе в государственной библиотеке полное собрание сочинений Чернышевского.
А между тем жизнь в квартире на Агамемнонштрассе, 15, где жил Федор, каждое утро продолжалась своим чередом. Зина здесь жила вместе с матерью Марианной Николаевной и отчимом Иваном Борисовичем. Последний, когда ему было особенно скучно, захаживал в комнату Федора.
Если бывало мучительно знать порою, что Зина одна в квартире, и по уговору к ней не выходить, было совсем в другом роде мучительно, когда один в доме оставался Щеголев. Не любя одиночества, Борис Иванович начинал скучать, и Федор Константинович слышал из своей комнаты шуршащий рост этой скуки, точно квартира медленно зарастала лопухами - вот уже подступавшими к его двери. <...>
Вот представьте себе такую историю: старый пес, - но еще в соку, с огнем, с жаждой счастья, - знакомится с вдовицей, а у нее дочка, совсем еще девочка, - знаете, когда еще ничего не оформилось, а уже ходит так, что с ума сойти. Бледненькая, легонькая, под глазами синева, - и конечно, на старого хрыча не смотрит. Что делать? И вот, не долго думая, он, видите ли, на вдовице женится. Хорошо-с. Вот зажили втроем. Тут можно без конца описывать - соблазн, вечную пыточку, зуд, безумную надежду. И в общем - просчет и ни черта. Пройдет бывало рядом, обожжет презритель- ным взглядом. А? Чувствуете трагедию Достоевского? Эта история, видите ли, произошла с одним моим большим приятелем, в некотором царстве, в некотором самоварстве, во времена царя Гороха.
А Федор в описываемое время изучает материалы для книги о Чернышевском.
Для Федора Константиновича возобновился тот образ жизни, к которому он пристрастился, когда изучал деятельность отца. <.> «Понимаешь, - объяснял он Зине, - я хочу это все держать как бы на самом краю пародии. <. > А чтобы с другого края была пропасть серьезного, и вот пробираться по узкому хребту между своей правдой и карикатурой на нее. И главное, чтобы все было одним безостановочным ходом мысли. Очистить мое яблоко одной полосой, не отнимая ножа».
Когда он по вечерам читал Зине написанное за день, некоторые места она не одобряла. «Очень чудно, только, по-моему, так по-русски нельзя», - говорила иногда Зина, и, поспорив, он исправлял гонимое ею выражение. Чернышевского она сокращенно называла Чернышом и настолько свыклась с его принадлежностью Федору и отчасти ей, что подлинная его жизнь в прошлом представлялась ей чем-то вроде плагиата. <. > Ее совершенно не занимало, прилежно ли автор держится исторической правды, - она принимала это на веру, - ибо если бы это было не так, то просто не стоило бы писать книгу. Зато другая правда, правда, за которую он один был ответственен и которую он один мог найти, была для нее так важна, что малейшая неуклюжесть или туманность слова казались ей зародышем лжи, который немедленно следовало вытравить».
с жизнеописанием Чернышевского, то есть «Дар», только тогда, когда переведет книгу Делаланда.
И как трогательно-мелодично звучит онегинская строфа, будучи заключительными строками в «Даре»:
«Прощай же, книга! Для видений - отсрочки смертной тоже нет. С колен поднимется Евгений, - но удаляется поэт. И все же слух не может сразу расстаться с музыкой, рассказу дать замереть... судьба сама еще звенит, - и для ума внимательного нет границы - там, где поставил точку я: продленный призрак бытия синеет за чертой страницы, как завтрашние облака, - и не кончается строка», являясь торжеством пушкинского начала великой русской литературы. Недаром во второй главе так убедительно и весомо рассуждение о творчестве Пушкина.
«Говорят, - писал Сухощоков, - что человек, которому отрубили по бедро ногу, долго ощущает ее, шевеля несуществующими пальцами и напрягая несуществующие мышцы. Так и Россия еще долго будет ощущать живое присутствие Пушкина. Есть нечто соблазнительное, как пропасть, в его роковой участи, да и сам он чувствовал, что с роком у него были и будут особые счеты. В дополнение к поэту, извлекающему поэзию из своего прошедшего, он еще находил ее в трагической мысли о будущем. Тройная формула человеческого бытия: невозвратимость, несбыточность, неизбежность - была ему хорошо знакома».
«Так уже повелось, что мерой для степени чутья, ума и даровитости русского критика служит его отношение к Пушкину. Так будет, покуда литературная критика не отложит вовсе свои социологические, религиозные, философские и прочие пособия, лишь помогающие бездарности уважать самое себя. Тогда, пожалуйста, вы свободны: можете раскритиковать Пушкина за любые измены его взыскательной музе и сохранить при этом талант и честь. Браните же его за шестистопную строчку, вкравшуюся в пятистопность «Бориса Годунова», за метрическую погрешность в начале «Пира во время чумы», за пятикратное повторение слова «поминутно» в нескольких строках «Метели», но ради Бога, бросьте посторонние разговоры. <...> Для Чернышевского гений был здравый смысл. Если Пушкин был гений, рассуждал он, дивясь, то как истолковать количестве помарок в его черновиках? Ведь здравый смысл высказывается сразу, ибо з н а е т, что хочет сказать. При этом, как человек, творчеству до смешного чуждый, он полагал, что «отделка» происходит «на бумаге», а «настоящаяработа», т.е. составление общего плана - «вуме», - признак того опасного дуализма, той трещины в его «материализме», откуда выползла не одна змея, в жизни ужалившая его. Своеобразность Пушкина вообще внушала ему серьезные опасения.
<...>
«Перечитывая самые бранчивые критики, - писал как-то Пушкин осенью, в Болдине, - я нахожу их столь забавными, что не понимаю, как я мог на них досадовать; кажется, если бы я хотел над ними посмеяться, то ничего не мог бы лучшего придумать, как только их перепечатать без всякого замечания».
И в заключение мое стихотворение о «Даре», об одном из лучших романов в российской словесности двадцатого века.
где до поры не называют сроки,
где радости свободного ума
легли в основу имени «Набоков».
О «Дар» - напев! Да нет, скорее ключ,
где воссиял звезды горящий луч,
когда уж близок, близок час рассвета.
Звезда над Волгой... Зина... и рассказ,
где тень Лолиты вовсе не случайна;
и Делаланд, как истина, как тайна.
И Чернышевский вырастал впотьмах
его же опусов и дневников недужных,
в его «Что делать?», в слабеньких стихах. —
О «Дар» - свободный, славный трубадур,
предтеча новизны в литературе,
где творчество - апофеоз труду
на пьедестале пушкинской культуры!