Лекция 6. Переход к прозе: первый роман, первые рассказы
После 8-ми дней, проведенных в Констанце, в сентябре 1925 года молодожены Владимир Набоков и Вера Слоним возвратились в Берлин. 30 сентября они сняли комнаты в доме 31 по Моцштрассе, которые принадлежали пожилой вдове некоего майора («она и сама вполне могла сойти за майора») - малоприятной даме, но безупречной хозяйке. Именно здесь, на изъеденном молью диване достопочтенной вдовы, Набоков, судя по его воспоминаниям, начал писать свой первый роман. К середине октября работа значительно продвинулась, и он сообщал матери:
«Герой мой не очень симпатичный господин, зато среди других лиц есть милейшие люди. Я знакомлюсь с ними все ближе, и уже мне начинает казаться, что мой Ганин, мой Алферов, танцовщики мои Колин и Горноцветов, мой старичок Подтягин, киевская еврейка Клара, Куницын, госпожа Дорн, моя Машенька - люди настоящие, а не выдуманные мной. Я знаю, чем пахнет каждый, как ходит, как ест, я так хорошо понимаю, что Бог - создавая мир - находил в этом чистую и волнующую отраду. Мы же, переводчики Божьих творений, маленькие плагиаторы и подражатели его, иногда, быть может, украшаем Богом написанное, как бывает, что очаровательный комментатор придает еще больше прелести иной строке гения».
К концу октября 1925 года черновой вариант первого романа был завершен, и весь ноябрь Набоков правил его. О чем же этот роман?
Прежде всего, это роман об эмигрантской жизни, как бы некий групповой портрет эмиграции, хотя по большому счету, все, о чем повествует писатель: и дешевый русский пансион в Берлине, где живет главный герой Г анин; и хозяйка, вдова немецкого коммерсанта, вывезшего ее из России; и Подтягин, старый поэт, которому не для кого больше писать и который чувствует, что пережив ту Россию, где он мог существовать, он пережил и саму жизнь; и пара танцовщиков-гомосексуалистов, чья участь не столь плачевна, ибо их искусство свободно от языковой ограниченности; и Клара, вынужденная проводить день за днем в чуждом ей мире немецкой конторы; и Алферов, мечтающий о карьере предпринимателя, который готов забыть старую Россию, погибшую, как он думает, навсегда; всё это относится ко второму плану.
На первом же плане Ганин, который вспоминает Машеньку - почти каждой своей черточкой совпадающую с первой любовью Набокова Люсей Шульгиной; он вспоминает с такой страстью и так ясно, что его доселе вялый дух воспаряет. Реанимированная памятью романтическая история его первой любви оживает во всей своей прелести.
Сейчас, перечитывая «Машеньку», у меня родилось следующее стихотворение:
«В этой книге, где Ганин тоскует
чередою отмеренных дней,
где он в памяти зримо рисует
образ Машеньки милой своей,
создавая в щемящем томленье
ту Россию... вдогонку, взахлёб...
В этой книге живет вдохновенье,
горький опыт ошибок и проб.»
Здесь надо отметить время действия романа - апрель 1925 года, пик массового исхода русской эмиграции из Берлина, и его герой Ганин строит неопределенные планы отъезда во Францию или еще дальше на «новую чужбину», а другой герой, Подтягин, предпринимает мучительные и неудачные попытки получить визу и все необходимые разрешения, чтобы перебраться в Париж. Но надо сразу особо подчеркнуть, что этот первый роман не стал «первым блином», а, безусловно, автору удался: роман получился цельным, монолитным, полностью захватывающим читательское воображение. После десяти лет писания складных, но подражательных стихов, Набоков с первой попытки овладевает канонами романного искусства.
Некоторые критики справедливо восхищаются изобретательным построением романа, оригинальной повествовательной стратегией его экспозиции, основной части и финала. Давайте более подробно остановимся на экспозиции, которая всегда требует от писателя особого мастерства, умения захватить внимание и незаметно, одним легким движением, передать всю необходимую информацию. Набоков нашел великолепный ход: два главных героя, Г анин и Алферов, застревают в лифте, и один из них, словоохотливый Алферов, пытается заполнить тревожную пустоту своей болтовней. Небезынтересно привести отрывок из первой главки и попытаться ответить на вопрос, поставленный в ее конце:
«— Швейцар давно почивает, - всплыл голос Алферова, - так что и стучать бесполезно.
- Но согласитесь, что мы не можем всю ночь проторчать здесь.
- Кажется, придется. А не думаете ли вы, Лев Глебович, что есть нечто символическое в нашей встрече? Будучи еще на терра фирма (твердой почве) мы друг друга не знали, да так случилось, что вернулись домой в один и тот же час и вошли в это помещение вместе. Кстати сказать, - какой тут пол тонкий! А под ним - черный колодец. Так вот, я говорил: мы молча вошли сюда, еще не зная друг друга, молча поплыли вверх и вдруг - стоп. И наступила тьма.
- В чем же, собственно говоря, символ? - хмуро спросил Ганин.
- Да вот, в остановке, в неподвижности, в темноте этой. И в ожиданье. Сегодня за обедом этот, - как его... старый писатель... да, Подтягин, - спорил со мной о смысле нашей эмигрантской жизни, нашего великого ожиданья. <...>
Лифт тряско зацепился за порог четвертой площадки, остановился.
- Чудеса, - заулыбался Алферов, открыв дверь... - Я думал, кто-то наверху нас поднял, а тут никого и нет. Пожалуйте, Лев Глебович, за вами.
Но Ганин, поморщившись, легонько вытолкнул его и затем, выйдя сам, громыхнул в сердцах железной дверцей. Никогда он раньше не бывал так раздражителен. - Чудеса, - повторил Алферов, - поднялись, а никого и нет. Тоже знаете, - символ...
Как вы, конечно догадались, вопрос мой касается всё того же символа - как он выражается, помимо чувства ожиданья, которое, кстати, непонятно, как себя проявляет? Ожидание того, что лифт поедет, обернулось удачей, а ожидание того, что их кто-то встретит при выходе из лифта, обернулось промашкой. В данном случае лифт можно сравнить с поездом, на котором Машенька должна приехать из России, то же транспортное средство. Также как застревает лифт, задерживается на четыре года отъезд Машеньки. А потом в конце книги мы узнаем, что по прибытии - ее никто не встретит на берлинском вокзале. Так вышеприведенной экспозицией задается повествовательная стратегия книги.
выбраться и должна через шесть дней присоединиться к мужу и занять комнату Ганина. Ганин узнает, что жена Алферова - ни кто иная, как Машенька, его первая любовь, с которой в 1915 году у него был «удивительный роман», а через год они расстались. Снова услышав ее имя, безвольный Ганин внезапно очнулся к жизни: появление Машеньки заставляет его еще раз пережить прошлое счастье с силой, способной едва ли не полностью вытеснить настоящее. Берлинские улицы исчезают, оживает Россия, ее незабытые лесные тропы. Решив покинуть Берлин вместе с Машенькой, Ганин накануне ее приезда допьяна напаивает перевозбужденного Алферова, и тот засыпает. Ганин отправляется на вокзал, чтобы первым встретить Машеньку и увезти ее.
Еще больше, чем захватывающее начало романа, чем его главная часть, в которой Ганин оживляет в памяти удивительную реальность России, писателю удалась неожиданная концовка. На пути к вокзалу Ганин в последний момент понимает, что он уже обрел всю красоту прошлой любви, что настоящее предъявляет свои права и впереди открывается новое будущее. Не дожидаясь прибытия поезда Машеньки, Г анин садится в другой, который отправляется во Францию. В романе автор осмелился предоставить своему герою такую свободу, что, тот, в конце концов, отказался от встречи с Машенькой на вокзале, и она в описываемом настоящем ни разу не выходит на подмостки книги.
Как показывает финал романа, Набоков в нем не просто певец старой России или своего прошлого. Его восхищает сила сознания, интенсивность и страстность памяти Ганина. Но он также сознает опасную слепоту его ego. Задумав встретить Машеньку на вокзале, Г анин не сомневается в своей победе. Он не сознает, что это победа эгоизма - его не волнует судьба Алферова, и он абсолютно уверен, что Машенька уедет с ним от мужа. Не удивительно, что недавно женившийся Владимир Набоков не испытывал к своему герою особой симпатии. Только когда Ганин на последней странице книги отказывается от своего плана, он делает шаг к истинной победе, осознав, что все его прошлое уже с ним, и он не должен осквернять настоящее. Тот Набоков, который нашел для себя новый путь в жизни и был настолько защищен своей любовью к Вере, что его больше не тревожили мечты о былой любви, мог почувствовать близость к своему герою лишь в последний момент повествования.
крупные черные цифры - листочки, вырванные из старого календаря ее покойного мужа, шесть первых чисел апреля прошлого года. Не пространство, а время - вот что действительно интересует Набокова: не русский Берлин, столь хорошо описанный в романе, но аккумулированное время памяти, которое позволяет Ганину нанести страну его прошлого на городские улицы его настоящего.
«Машенька» - это роман о времени, о реальности прошлого, несмотря даже на то, что мы можем сообщаться с ним только в пределах настоящего, - об иллюзорности наших представлений о будущем (картины встречи Машеньки на вокзале, которые рисуют Г анин и Алферов, мечта Подтягина о переезде во Францию) и о настоящем, где мы свободны в своих поступках и отвечаем за свой выбор - свободны настолько, что Г анин решает никогда больше не видеться с Машенькой.
Еще не закончив окончательную правку «Машеньки», Набоков написал рассказ «Возвращение Чорба», который сразу же, более явно строится на контрасте между временем и пространством. Молодой писатель-эмигрант женится на прелестной немецкой девушке и отправляется с ней в свадебное путешествие по Германии, Швейцарии и Французской Ривьере, где она погибает, тронув электрический провод на шоссе неподалеку от Грасса. Чорб не хочет ни с кем делиться своим горем и, не сообщив родителям жены о смерти их дочери, повторяет в обратном порядке весь маршрут их свадебного путешествия, стремясь собрать и запомнить все те случайные мелочи, что они вместе наблюдали. Наконец он возвращается в ее родной город и поздно вечером приходит в последний храм своего паломничества - в ту самую дешевую гостиницу, куда они весело бежали в день свадьбы от суеты ее родительского дома. Не в силах перенести одиночества, Чорб приводит в свой номер проститутку - не для любовных утех, но чтобы заполнить пустоту в постели рядом с собой. Тем временем родители его жены, которые уже несколько месяцев не получали известий от дочери, узнают, что Чорб, как они думают, вместе с женой снова остановился в том же отеле. Они врываются в его комнату, и на этом рассказ заканчивается.
Поскольку Чорб не в состоянии вернуться в то время, где он пребывал вместе с женой, он пытается возвратить свое прошлое в пространстве. Жизнь много дала ему, но она же принесла ему боль потери и чудовищное унижение, которым закончилась его отчаянная попытка совладать с горем. Набоков убежден - нам дарованы самые изумительные сокровища, но, сколько бы мы ни получали, мы теряем все без остатка. Можно попытаться выстоять с помощью памяти, подобно Ганину, можно сломаться, подобно Чорбу, но человека всегда определяет его положение во времени.
Ни одна тема не станет более специфически набоковской, чем тот нелепейший факт, что нам не дано сохранить реально пережитое нами прошлое.
страх за Веру, чтобы зарядить «Возвращение Чорба» острым чувством беспомощности перед временем и теми потерями, которые оно может принести. Но его талант очень быстро развивался и в других направлениях. Закончив в декабре 1925 года работу над беловиком «Машеньки», он написал рассказ «Путеводитель по Берлину» и в его нарочито несвязной структуре обнаружил для себя одну из возможностей избежать причесанного реализма «Машеньки».
В рассказе нет никакого сюжета. За кружкой пива в любимой пивной один эмигрант рассказывает другому обо всем, что он увидел в течение дня: о каких-то трубах, ожидающих, когда их вживят внутрь городских улиц; о берлинских трамваях; о зоопарке. Но рассказ этот, столь непритязательный на первый взгляд, знаменует собой важный до сих пор шаг вперед в искусстве Набокова.
Ни один великий художник не принимает мир равнодушно и Набоков менее прочих. Он с живым любопытством относится ко всему - к причуде психологии, игре света, дереву, трамваю. Никакое обобщение не может объяснить неординарный факт, никакая категория не может уловить человеческую индивидуальность, никакое объяснение, касающееся нашей планеты или того, что находится за ее пределами, он не принимает безоговорочно, но лишь как одно из возможных. Для него все исполнено чуда и красоты, все можно повернуть наоборот, чтобы в жизни открылось удивительное. Описав трамвай, на котором он ехал в тот день, повествователь «Путеводителя по Берлину» замечает:
«Конка исчезла, исчезнет и трамвай, - и какой-нибудь берлинский чудак-писатель двадцатых годов двадцать первого века, пожелав изобразить наше время, отыщет в музее былой техники столетний трамвайный вагон, желтый, аляповатый, с сиденьями, выгнутыми по-старинному, - и в музее былых одежд отыщет черный, с блестящими пуговицами, кондукторский мундир, - и, придя домой, составит описание былых берлинских улиц. Тогда все будет ценно и полновесно, - всякая мелочь: и кошель кондуктора, и реклама над окошком, и особая трамвайная тряска, которую наши правнуки, быть может, вообразят; все будет облагорожено и оправдано стариной.
Мне думается, что в этом смысл писательского творчества: изображать обыкновенные вещи так, как они отразятся в ласковых зеркалах будущих времен, находить в них ту благоуханную нежность, которую почуют только наши потомки в те далекие дни, когда всякая мелочь нашего обихода станет сама по себе прекрасной и праздничной, - в те дни, когда человек, надевший самый простенький сегодняшний пиджачок, будет уже наряжен для изысканного маскарада.
К 1923 году он уже научился сообщать читателю ту ясность, которой обладало его воображение, а почти три года спустя, написав «Путеводитель по Берлину», полностью овладел искусством детали, как настоящий мастер своего дела. Зрелый Набоков окружает детали тем, что он однажды назвал «сияющим нимбом несообразности», ощущением, что они бесполезны, бесцельны и никчемны и великолепны лишь потому, что они есть, без человеческого смысла и чувства, словно чужеземная песнь. И в то же время его описания искрятся радостью восприятия и выводят на первый план роль сознания, познающего и изменяющего объект, усиливая, или наоборот, ослабляя резкость фокусировки.
Каковы бы ни были недостатки ранней поэзии Набокова, в ней уже проявилось интуитивное чувство формы. Обратившись к прозе, он подходит с тем же ощущением гармонии к едва уловимым отношениям между элементами своего мира. Например, в «Путеводителе по Берлину» «по внутреннему скату у самого жерла одной из них (труб), мимо которой как раз сворачивают рельсы, отблеск еще освещенного трамвая взмывает оранжевой зарницей». Он также начинает нарушать или усложнять те классические законы композиции - экономия, ясность, гармония - которым сам всегда следовал. Может показаться, что «Путеводитель по Берлину» состоит из полудюжины разрозненных зарисовок, произвольно-субъективных наблюдений берлинской жизни, которые никак нельзя использовать в качестве путеводителя по берлинским улицам. Однако за пестрой ширмой пространства Набоков позволяет нам подглядеть еще одну структуру, где пространственный мир служит лишь предлогом для исследования различных позиций по отношению к времени, и это, прежде всего и определяет то новое направление его прозы, которое он открыл для себя осенью 1925 года.
В пределах этой темы самым важным является его ощущение абсурдности того факта, что мы не способны вернуться в свое прошлое, хотя и знаем, что оно было таким же реальным, как и данный момент настоящего. Именно здесь зрелое творчество Набокова отъединяется от его юношеских произведений, именно здесь происходит перелом и неоперившийся Сирин превращается во взрослую райскую птицу.
Вы наверно спросите о коллегах писателя по литературному цеху, о его критиках. Самым известным из первых рецензентов Сирина был Юлий Айхенвальд, который стал видным критиком еще до революции, главным образом благодаря неоднократно переиздававшимся «Силуэтам русских писателей» в трех книгах. В 1910-е годы он вел еженедельный литературный отдел в «Речи», а после высылки в 1922 году из Москвы и вплоть до самой смерти - в «Руле». Мягкий, смелый и добрый человек, он принадлежал к тем редким критикам, в которых восхищает способность, словно бы изнутри почувствовать неповторимые извивы писательского интеллекта. Он был известен тем, что сочетал непредвзятость с благожелательностью и смелостью суждений. Он бережно относился к начинающим или слабым писателям, если обнаруживал у них, хоть какой-то проблеск таланта, но беспощадно сокрушал такие раздутые авторитеты, как Максим Горький.
И еще здесь надо упомянуть о чете Татариновых. Владимир Татаринов, корреспондент «Руля», часто писал по вопросам науки и техники, изредка публиковал рассказы. Его жена Раиса была намного более сильной личностью. Одна из первых женщин России, изучавшая право, она закончила свое юридическое образование в Сорбонне в 1910-е годы. Теперь она работала во французском посольстве в Берлине. Широко эрудированная, общительная, гостеприимная, она обладала способностью объединять русскую интеллигенцию. Позднее под именем Раисы Тарр она станет хорошо известна во французских литературных кругах.
прочих втянул его в свою орбиту. Он начинался скромно, но вскоре стал наращивать темп, который сохранил вплоть до 1933 года, когда с приходом Г итлера к власти еще одна волна русских эмигрантов устремилась прочь из Германии. К тому времени состоялось уже 180 заседаний кружка - в среднем по два в месяц. Члены его собирались на квартирах или в небольших кафе, чтобы побеседовать на литературные, философские, политические и научные темы или послушать поэтов и писателей, читавших свои новые произведения, после чего, за чаем, обсуждали прочитанное. Раиса Татаринова и Юлий Айхенвальд уже давно следили за работами Сирина и прекрасно понимали, что к моменту образования кружка, Сирин - самый выдающийся литературный талант русского Берлина. Набоков активно участвовал в работе кружка - он не только читал свои стихи и прозу, но и готовил выступления о Пушкине, Гоголе, Блоке, об ужасах советской литературы, о Фрейде, о Конраде и т д.
23 января 1926 года Сирин прочел «Машеньку» от начала до конца на собрании кружка. Чтение продолжалось три часа с одним перерывом и имело колоссальный успех. «У нас появился новый Тургенев» - воскликнул Айхенвальд и стал уговаривать Сирина послать роман Бунину для публикации в парижских «Современных записках». Чтение, успех которого даже несколько смутил автора, принесло ему еще и неожиданную новость, с литературой не связанную. Один из слушателей, профессор Макаров, который всего пять месяцев назад побывал в районе Рождествено, сразу узнал его в воспоминаниях Ганина, несмотря даже на то, что в романе село названо Воскресенском. Он сообщил Набокову, что в Выре теперь школа, а в Рождествено - сиротский приют и что фамильная усыпальница в Рождественской церкви не только содержится в полном порядке, но там по-прежнему горит лампада.
15 февраля Сирин подписал с издательством Гессена «Слово» договор на публикацию «Машеньки», и 21 марта его первый роман увидел свет. Когда появились отклики в печати, Набоков не скрыл от матери удивления, что его «Машенька» так понравилась читателям.
В начале июня 1926 года Набоков написал новеллу «Сказка». Черт в обличье дамы средних лет дает некому робкому Эрвину шанс осуществить фантазии наяву. В его распоряжении один день, в течение которого он сможет отобрать женщин для своего гарема, но при одном условии: число их должно быть нечетным. К вечеру в воскресенье Эрвин отобрал взглядом ровно дюжину соблазнительных женщин, причем по мельчайшим знакам он догадывается, что сделанный им выбор учтен. Например, его взгляд останавливается на девушке с розой в отвороте жакетки, и тут же он замечает рекламу («светлоусый турок в феске и крупное слово «Да» - а под ним помельче: «Я курю только Розу Востока»), словно бы этот случай был запланирован заранее, словно бы каждая деталь мира составляет часть узора, ключа к которому мы обычно лишены. Итак, в воскресенье вечером Эрвин старается догнать последнюю незнакомку, которая даже со спины выглядит самой привлекательной из всех. Наконец в полночь ему удается взглянуть ей в лицо, и тут оказывается, что это самая первая из его избранниц, и таким образом игра проиграна. Рассказ сочетает чистую фантастику и психологическую детализацию, форму сказки и реалистическую тему полового влечения.
В августе Набоков сообщил матери, что им написан новый рассказ под названием «Ужас». В этом необычно абстрактном для Набокова рассказе молодой человек признается в том, что испытывает страшное чувство отчуждения от самого себя, от любимой женщины, от всего мира, когда он все видит вокруг, лишенным значений, которые придает вещам наша привычка. От ужаса бессмысленности его спасает только известие о смерти возлюбленной, погружая его в обычное человеческое горе, не оставляющее места для других чувств. «Ужас» заканчивается на леденящей ноте: повествователь заявляет, что он обречен, если все это произойдет с ним снова.
убедительность. Этот рассказ попадает в самое сердце излюбленных набоковских тем - место сознания, внезапный шок, ожидающий нас, как только мы отступаем от повседневности, странность всего. И, тем не менее, он не похож ни на что из когда-либо написанного Набоковым.
В январе 1927 года Набоковы сняли две комнаты на Пассауэрштрассе 12. Хозяином их был балтийский немец Хорст фон Далвиц, говоривший по-русски. Здесь они прожили два года. Из своих окон они могли видеть друзей, направлявшихся в русский ресторанчик, напротив, а немного подальше был русский книжный магазин, где Набоков любил проглядывать книги. Позднее он вспоминал, что в Берлине он ни разу не потратил денег на книгу, - обычно он прочитывал целые тома прямо в книжных магазинах.
Как вы видите, чтобы восстановить короткие отрезки жизни Набокова в эмиграции, приходится прибегать то к письменным свидетельствам общественной жизни, то к списку работ, им опубликованных, тогда как внутренняя последовательность его бытия подчас ускользает от нас. Сообщения же о нем, в частности то, которое я сейчас приведу, могут быть самыми неожиданными.
В конце 1926 года в Берлине разразился скандал вокруг румынского скрипача по имени Коста Спиреско, жену которого обнаружили повешенной со следами жестоких побоев на теле. Хотя до самоубийства ее довел муж, постоянно ее избивавший, Спиреско избежал наказания. Немецкие газеты писали, что после того, что произошло, Спиреско не получит работу ни в одном приличном ресторане города, однако какой-то русский кабачок пренебрег этим положением, и вскоре несколько непотребных женщин стали виться вокруг скрипача. Спиреско, которому подобное внимание и букеты цветов придали смелости, совсем распоясался. Набоков, имевший свою точку зрения на все - в том числе и на понятие справедливости - и всегда отрицавший концепцию коллективной вины, горячо настаивая на личной ответственности, был вне себя, узнав, что Спиреско избежал наказания. Вечером 18 января он с Верой и его друг Каминка с женой пришли в этот ресторан; мужчины тянули жребий, дабы определить, кто из них первый ударит «волосатого обезьяноподобного» Спиреско (набоковское определение). Жребий пал на Набокова; и он дал пощечину Спиреско, после чего, согласно газетной хронике, «наглядно демонстрировал на нем приемы английского бокса». Каминка сражался против остальных оркестрантов, вставших на сторону Спиреско. В полицейском участке, куда доставили троих главных участников драки, Спиреско отказался выдвинуть обвинения и дал понять, что вызовет своих обидчиков на дуэль. Однако он не взял предложенные ими адреса, и Набоков с Каминкой тщетно прождали два или три дня обещанных секундантов.