Лекция 8. Знаковая проза начала тридцатых годов - 1930—1931
В этой лекции мы остановимся на трёх произведениях Набокова, написанных в начале тридцатых годов, а именно: на повести «Соглядатай», романах «Подвиг» и «Камера обскура». Закономерен вопрос: а почему эта проза названа мной знаковой? Дело в том, что в названных произведениях будут усиленно преобладать своеобразные, только Сирину присущие, ключи повествования, которые в дальнейшем станут камертонами его прозы, на каком бы языке он не писал. Во-первых, это погружение в сознание выбранного для анализа персонажа, причем в таком ракурсе, что мы порой не замечаем, где реальный внешний мир, где фантазия, а где галлюцинация. Именно такого персонажа в качестве повествователя писатель изобразил в «Соглядатае». Во-вторых, происходит категоричный отказ от временной детализации и даже более того, роман может не иметь конца, что мы и видим в «Подвиге». И, в-третьих, в прозе писателя появляются, созвучные времени, кинематографические образы и роман «Камера обскура» самое лучшее тому подтверждение.
«Соглядатай» - первое произведение Набокова, написанное от первого лица. Герой- повествователь - молодой эмигрант, который стреляет в себя, не в силах вынести позора, когда его на глазах двух учеников избивает ревнивый муж. Хотя он и уверяет читателей, что он умер, но всё же каким-то образом продолжает свой рассказ, поясняя, что больничная палата, его выздоровление, новая работа, новое жильё и новые друзья - только лишь «посмертный разбег его мысли», ибо его неуёмная фантазия творит правдоподобное продолжение его земного существования. В этой новой жизни он заводит знакомство с русскими эмигрантами, которые живут этажом ниже; особенно ему нравится молодая привлекательная Варвара (по прозвищу Ваня). Каждый вечер, бывая в квартире новых знакомых, он обращает внимание на одного из гостей по фамилии Смуров. Этот тихий молодой человек и еще один гость, некий Мухин, ухаживают за Ваней. Но предпочтение Ваня отдает всё же Мухину, хотя и был непродолжительный момент, когда она любила Смурова и даже собиралась выйти за него замуж. Но потом выяснилось, что это досадная ошибка и она уже помолвлена с Мухиным. И здесь-то неожиданно повествователь теряет всякий интерес к Смурову.
Застав Ваню одну всего за неделю до свадьбы с Мухиным, рассказчик понимает, что больше не в силах скрывать от нее свои чувства. Он хватает ее за руку, назойливо пытается объясниться в любви и получает спокойный, но твердый и презрительный отказ. Мухин, слышавший его излияния из соседней комнаты, называет его негодяем. Рассказчик, испытав еще одно унижение, направляется в свою старую квартиру, где в стене находит след от пули, как «доказательство» того, что он на самом деле застрелился, что всё нереально, что ему всё равно. Неискушенные читатели, наконец, понимают, что рассказчик и Смуров - одно и то же лицо.
Хотя повествователь участвует в жизни Вани и ее семьи, его никто не замечает. Ведь всё внимание сосредоточено на Смурове, а внимательный повествователь-соглядатай, наблюдающий за Смуровым и за наблюдателями за Смуровым, сам похоже чувствует себя защищенным от чужих взоров. И недаром Набоков назвал английский перевод повести «The Eye», каламбурно фонетически обыграв в английской транскрипции созвучие слова «глаз» и местоимения «я».
Представив Смурова незнакомцем, повествователь обретает не только иммунитет против постороннего внимания, но и возможность убежать от самого себя, найти для своего существа более приемлемую личину. Претендуя на абсолютную объективность, он пытается окутать Смурова дымкой бравады, соблазнительной загадочности, но его выдает стиль:
«Смуров, слушая, одобрительно кивал, и было видно, что такой человек, как он, несмотря на внешнюю скромность и тихость, таит в себе некий пыл. Ваня, если разбиралась в людях, должна была это заметить».
Его тайная любовь к Ване и любовь, которую она могла бы испытывать к нему, - нет, не к нему, а к обворожительному Смурову, сулят ему, естественно, новую возможность побега от самого себя. Однако в погоне за любовью он разрушает свои фантазии, в которых он представлял себя равнодушным творцом мира. Таким образом, вымышленный Смуровым мир, оказался полностью несостоятельным.
Смуровский сыск, навязанная им самому себе попытка освободиться от самого себя, начинаются, конечно же, тогда, когда он убеждает себя, что он переступил порог смерти, однако в повести есть и другие события, свидетельствующие о том, что Смуров давно размышляет о бессмертии. Например, спиритические сеансы в доме Вайнштока, хозяина книжной лавки, у которого Смуров служит приказчиком. Или Роман Богданович, русский эмигрант из Прибалтики, частый гость Вани и ее сестры, ведет дневник и во избежание соблазна что-нибудь в нем впоследствии изменить, каждую неделю отсылает новые записи своему приятелю в Ревель. Когда узнал об этих письмах Смуров, его это так заинтриговало, что он выхватил у Богдановича письмо и, сделав вид, что бросает письмо в корзину, сам на самом деле оставил его у себя.
Заканчивается повесть отчаянным, пронзительным протестом Смурова:
И все же я счастлив. Да, я счастлив. Я клянусь, клянусь, что счастлив. Я понял, что единственное счастье в этом мире - это наблюдать, соглядатайствовать, во все глаза смотреть на себя и на других, - не делать никаких выводов, - просто глазеть. Клянусь, что это счастье. <...> Мир, как ни старайся, не может меня оскорбить, я неуязвим. И какое мне дело, что она выходит за другого? У меня с нею были по ночам душераздирающие свидания, и ее муж никогда не узнает этих моих снов о ней. Вот высшее достижение любви. Я счастлив, я счастлив, как мне еще доказать, как мне крикнуть, что я счастлив, - так, чтобы вы все наконец поверили, жестокие, самодовольные...
Размышляя над этой повестью, можно сказать, что в образе Смурова, Сирин пытается вывернуть наизнанку самого себя, и мы в жизни, подчас наблюдая за совершенно разными людьми, вдруг неожиданно обнаруживаем, как они неадекватно реагируют на происходящее. А потом невольно задаем себе вопрос: а как бы мы поступали на их месте? Вот об этом, под впечатлением «Соглядатая», мое недавно написанное стихотворение:
Что мы знаем о собственном ракурсе,
как мы смотримся в мире других,
и какие готовятся казусы,
исходя из зачатков благих?
Нелегко совладать с самомнением,
не разрушив гранита надежд,
оказавшись в смешном положении
Нет, с одеждами рваными, ветхими,
с эго-вектором розничной лжи,
наблюдая мгновения редкие,
что несёт нам проказница-жизнь...
Ещё задолго до того, как Германию одолела депрессия 1930-го года, русский Берлин всё больше и больше пустел. Ввиду этого литературный вечер 27 февраля в шумном, битком набитом, прокуренном зале кафе Шмидта, где Сирин читал первую главу «Соглядатая», был первым, организованным Союзом русских писателей за последние несколько месяцев. Кроме того в конце февраля в спокойной обстановке кружка Айхенвальда Набоков прочел свою статью «Торжество добродетели». Она начинается с подражания принятого в то время советского жаргона и заканчивается вопросом: «Стоило ли человечеству в продолжение многих столетий углублять и утончать искусство писания книг... когда так просто вернуться к давным-давно забытым образцам, мистериям и басням?»
В марте 1930 года в Париже начал выходить журнал «Числа», открыто бросивший вызов «Отечественным запискам», главному журналу эмиграции, который охотно печатал Сирина. В первом номере этого журнала была помещена небольшая заметка поэта Георгия Иванова, точнее, его рецензия на четыре последние книги Сирина. Вот именно эта заметка вызвала в литературной среде скандал, ибо в ней, Иванов, как только не оскорблял Сирина, что он, дескать, пошляк-журналист, самозванец-простолюдин из кинематографа, выдающий себя за графа, кухаркин сын, черная кость, смерд. Возмущенные отклики на атаку Иванова несколько месяцев не умолкали в эмигрантской прессе, а когда они, наконец, стали утихать, на защиту Иванова встала Зинаида Г иппиус, и снова поднялся шум, и не прекращались возникшие споры.
Но крайности оценок в свою очередь лишь забавляли Сирина. Иванов сначала обвинил его в подражании тем писакам, которые работали в прошлом на иллюстрированные еженедельники, потом - в копировании всех французских писателей подряд; с другой стороны, Левинсон, русский, глубоко вобравший в себя французскую литературу, находил сиринское творчество удивительно свежим, а его стиль - «чрезвычайно индивидуальным, несмотря на его толстовские истоки». Один автор статьи в варшавской газете нашел рецензию Иванова блестящей, другой же назвал Иванова Сальери. Один парижский критик заявил, что Сирин не способен создавать живые характеры, в то время как другой поставил Лужина в один ряд с толстовскими Наташей Волконской и Пьером Безуховым.
Таким образом, можно констатировать, что критики на протяжении года всерьёз интересовались творчеством Сирина. Любопытно, что эта ситуация предвосхитила ту, что возникла в конце 1950-х годов, когда ярко вспыхнула звезда Лолиты: долгие годы восхищения среди немногих ценителей литературы, неожиданная слава, открытие для публики старых книг, громкая хвала и непомерно резкая хула.
Всю жизнь Набоков неосознанно собирал материал для самого значимого из всех написанных по-русски произведений - романа «Дар». В 1930 году идея романа еще не зародилась у него, а жизнь все чаще стала поставлять ему интересные факты, чтобы в дальнейшем они вошли небезынтересными фрагментами в «Дар». Так в 5-й главе романа приводятся рецензии на только что вышедшую книгу Федора Годунова-Чердынцева, которые невероятным образом совпадают с только что приведенными мнениями критиков на первые сиринские произведения.
В мае 1931 года Набоков начал писать новый роман, в котором его герой Мартын Эдельвейс создает в своем воображении некую страну Зоорландию, сказочную Россию, людоедскую тиранию насильственного равенства, и отважно пересекает ее границу навстречу смерти. Эта тема впервые прозвучала в написанном в апреле стихотворении «Уль- даборг» (перевод с зоорландского):
УЛЬДАБОРГ
(Перевод с зоорландского)
Смех и музыка изгнаны.
Страшен Ульдаборг, этот город немой.
Ни садов, ни базаров, ни башен
и дворец обернулся тюрьмой:
математик там плачется кроткий, там —
великий бильярдный игрок.
Нет прикрас никаких у решетки
хоть бы кто-нибудь песней прославил,
как по площади, пачкая снег
королевских детей обезглавил
из Торвальта силач-дровосек.
И какой-то назойливый нищий
в этом городе ранних смертей,
говорят, всё танцмейстера ищет
для покойных своих дочерей.
Но последний давно удавился,
сжег последнюю скрипку палач,
и в Германию переселился
в опаленных лохмотьях скрипач.
И хоть праздники все под запретом
(на молу фейерверки весной
и балы перед ратушей летом)
будет праздник, и праздник большой.
Справа горы и Воцберг алмазный,
слева сизое море горит,
а на площади шепот бессвязный
Озираются, жмутся тревожно.
Что за странные лица у всех?
Дико слушают звук невозможный
я вернулся, и это мой смех —
над запретами голого цеха,
над законами глухонемых,
над пустым отрицанием смеха
над испугом сограждан моих.
Погляжу на знакомые дюны
на алмазную в небе гряду,
глубже руки в карманы засуну
и со смехом на плаху взойду.
Едва начав работу над новым романом, Набоков во вторую неделю мая поехал в Прагу, где жила его мать, сёстры и младший брат. Как только он приехал, мать с любовью положила несколько номеров «Энтомолога» у его постели, сестра Елена рисовала плакаты для его публичного выступления. Кирилл, крестник Набокова, которому скоро исполнялось 19 лет, был великолепно начитан и сочинял стихи (как писал Набоков Вере в Берлин: он «читает мне свои стихи, а я ругмя ругаю». )
Вскоре по приезде Набоков прочел родным всего «Соглядатая». Они не поняли сюжет, решив, что герой и впрямь умер в первой главе, а потом его душа переселилась в Смурова.
тиграми вокруг бесстрашного укротителя с усами и бачками. Спустя годы подобную картину можно будет встретить в рассказе «Весна в Фиальте». В конце мая Набоков возвратился в Берлин.
Рассмотрим более подробно сюжет романа «Подвиг». Мартын Эдельвейс - русский, несмотря на фамилию - с раннего детства представлял жизнь романтическим приключением. Когда мать читала ему сказку о «картинке с тропинкой в лесу прямо над кроватью мальчика, который однажды, как был, в ночной рубашке, перебрался из постели в картинку, на тропинку, уходящую в лес», он боялся, что она заметит точно такую же картинку над его кроватью и снимет ее и тогда он не сможет пройти по ее лесной тропинке и затеряться среди нарисованных на ней стволов. Его влечет всё далекое, запретное, недостижимое: драгоценные камни огней, через которые громыхает поезд, каменный лик скалы, приглашающий взобраться на него, все опасности любви.
Читатели «Других берегов» прекрасно понимают, что Набоков передал Мартыну свой собственный романтизм, свою картинку с изображением лесной тропинки, свои драгоценные камни огней в темноте. Однако он не одарил героя своим талантом: Мартын кажется неромантичным и неинтересным.
двоюродный брат отца, дядя Генрих, предоставил им с матерью прибежище и помощь. В октябре 1919 года Мартын отправляется в Кембридж и в Лондоне влюбляется в эмигрантку Соню Зиланову, ветреную насмешницу, обольстительницу и кокетку, которая вскружила ему голову, но не сулила надежды на успех. Вскоре он заметил, что она флиртует - и гораздо больше, чем с ним за все время их знакомства, - с его лучшим другом Дарвином. Дарвин был старше других студентов, сонный и медлительный на первый взгляд, он хорошо знал жизнь, был храбр, успел побывать в окопах, получил боевой крест и подавал большие надежды как писатель. Однако когда Дарвин делает Соне предложение, она отказывает ему и вместе с семьей переезжает в Берлин, а Мартын, окончив университет, не может устоять перед искушением и едет за ней.
Несколько лет назад Соня спросила Мартына, почему он в отличие от ее родственника не пошел в Белую армию. Мартына не интересует ни политика, ни чужие идеалы и цели, но он мечтает о приключениях и, особенно о подвиге ради прекрасной девы и задумывает в одиночку перейти запретную границу России.
Они с Соней придумывают свою игру, превращая Советскую Россию в фантастическую Зоорландию - кошмар насильственного равенства под пронизывающей моросью декретов. Каким бы фантазером он ни был, его планы принимают реальные очертания: он лесами проберется в Россию и проведет там 24 часа. Мартын уезжает из Берлина, посвятив в свои планы одного Дарвина, которому не удается его остановить. Что было дальше, никто не знает. Дарвин не может проследить его маршрут дальше Латвии и через несколько недель он приезжает в Швейцарию, чтобы сообщить матери Мартына о его исчезновении. На этом роман заканчивается.
На первый взгляд «Подвиг» кажется чисто реалистическим произведением. Наедине с собой Мартын дает волю своему воображению, когда можно испытать азарт приключения, даже находясь в походной ванне. Его натура лишена, должно быть, тех особых свойств, которые придают индивидуальную неповторимость Лужину или Смурову.
«Подвиг» лишен тех мрачноватых оттенков, которые у Набокова сопутствуют герою со странной психикой, и поэтому, видимо, ему недостает и сюжетной напряженности. «Подвиг» - это первый роман Набокова, само построение которого должно отражать отсутствие порядка в человеческой жизни, роман даже не имеет конца, а своим ярким краскам он обязан внешней экзотике меняющихся пейзажей - Санкт-Петербург, пляж в Биаррице, Ялта, Афины, Швейцария, Лондон, Кембридж, Берлин, ферма на юге Франции. Нетрудно заметить, что география этих мест особенно близка писателю, ибо в разные периоды своей жизни он не раз ими любовался.
Мартына - отсутствуют. Вся суть, однако, именно в этом. Финал означает иррациональное претворение в действительность детской фантазии Мартына: он просто исчезает в картине, как мальчик в ночной рубашке, который перебрался из постели в нарисованный лес.
Вообще-то воображение Мартына переносит его через границы времени и пространства, дополняет тот узор, который проявится после смерти. Это можно пояснить следующим примером.
Когда Мартын стоит на футбольном поле в Кембридже, защищая ворота Тринити-колледжа, он вновь переходит в мыслях через границу в Россию своего прошлого, своих футбольных грез, которые в настоящем он воплощает в жизнь, той мечты,
которой он, бывало, так длительно, так искусно наслаждался, когда, боясь дойти слишком поспешно до сладостной сути, останавливался подробно на приготовлениях к игре: вот натягивает чулки с цветными отворотами, вот надевает черные трусики, вот завязывает шнурки крепких бутс... В детские годы сон обычно наступал как раз в эти минуты начала игры, ибо Мартын так увлекался подробностями предисловия, что до главного не успевал дойти и забывался.
Сейчас, поймав мяч, посланный в его ворота капитаном колледжа Святого Иоанна, он подмечает «некую особенность своей жизни: свойство мечты незаметно оседать и переходить в действительность, как прежде она переходила в сон».
видел свою задачу в том, чтобы доказать, что этот молодой человек, который ведет внешне спокойное существование и принимает вроде бы бессмысленную смерть, несет в себе подвиг. Казалось бы, Дарвин призван был совершить новые деяния в мире - он человек действия, герой войны, тогда как Мартын бежит из охваченной гражданской войной России в безопасную Швейцарию; Дарвин - одаренный и оригинальный писатель, тогда как Мартыну не хватает силы воображения, чтобы выразить себя; Дарвину, очевидно, везет в любви, тогда как Мартын остается в глазах Сони великовозрастным другом детства. Однако Дарвин довольствуется образцовой невестой, вялой респектабельностью и самодовольными видами на успех в качестве комментатора по экономическим и государственным вопросам. Не наделенный особыми талантами, Мартын мог бы показаться одним из тех героев Набокова, которые служат противоположностью своему творцу, но именно он, а не Дарвин сохраняет верность заповеди Годунова-Чердынцева и самого Набокова: «О, поклянись, что веришь в небылицу, что будешь только вымыслу верна, что не запрешь души своей в темницу, не скажешь, руку протянув: стена». И именно его жизнь оказывается непреходящей победой.
Мартын, этот, казалось бы, рассудочный молодой человек, смотрит на мир как на рискованное приключение, когда то, что находится рядом, не должно восприниматься как нечто рядовое, когда хрупкому настоящему угрожает, с одной стороны, прошлое, уже закрытое от нас, а с другой - будущее, в которое мы не в состоянии заглянуть. Всю жизнь он тайно путешествует из близкого в далекое, из настоящего в память о прошлом или мечты о будущем. Он добирается до Швейцарии, не успев покинуть Грецию, или переносится в швейцарскую осень, тогда как его телесная оболочка пребывает в Кембридже. Он переживает взрослую любовную связь, оставаясь ребенком, и возвращается в мечту из своего русского детства, стоя на футбольном поле в Англии. Он сочетает в себе всё, что есть героического даже в воображении, не наделенном, как представляется, особой силой, и в конце романа смело переводит всю свою жизнь в неизвестное будущее и - через закрытую границу - в прошлое, в смерть, где, быть может, сосуществуют все временные планы его жизни.
В октябре и ноябре 1930 года, заканчивая «Подвиг», Набоков опубликовал три перевода из «Гамлета» - «Быть или не быть: вот в этом вопрос» (Ш, 1), монолог Гертруды «Есть ива у ручья» (IV, 7), сцену у могилы Офелии (V, 5) - и предполагал перевести всю трагедию. Но в конце января 1931 года воображение навело его на мысль о сюжете следующего романа - слепец, обманутый женой и ее любовником. Этот роман, получивший русское название «Камера обскура», а в английском варианте «Laughter in the Dark» («Смех в темноте»), Набоков написал в рекордно короткий срок - от зарождения образа до его перенесения на бумагу прошло, судя по его воспоминаниям, всего шесть месяцев.
20 марта 1931 года Союз русских писателей организовал в Берлине, в Гутманзале вечер, посвященный Ф.М.Достоевскому, на котором Набоков выступил с докладом «Достоевский без достоевщины»; как выяснится позже, это была подготовка к «Отчаянию», следующему в череде его романов. Раньше, в первые годы своего творчества, Набоков выражал свое отношение к русской литературной традиции в поэтической форме, сочиняя стихи о Блоке, Гумилеве, Пушкине, Толстом, Некрасове, приуроченные к юбилейным торжествам. Теперь же в подобных случаях он стал подвергать творчество Пушкина, Достоевского или Блока критическому анализу. Переход к прозе и более глубокому осмыслению собственных литературных истоков предвосхищает роман «Дар», в котором Набоков прослеживает эволюцию героя от поэзии к прозе, с одной стороны, к традициям Пушкина и Гоголя, а с другой - к вековому требованию превратить русскую литературу в своего рода политическое слабительное или социальный бальзам.
Но вернемся к «Камере обскура» и вкратце расскажем о ее содержании.
Магды, Роберт Горн, одаренный, но дьявольски циничный художник, знакомится с Кречмаром и, узнав, что Магда - его содержанка, добивается дружбы с ним. Магда и Горн возобновляют тайную связь.
Через несколько месяцев Кречмар обнаруживает, что Магда изменяет ему, и пытается ее убить. Магде почти удается убедить Кречмара в своей невиновности, и он уезжает вместе с ней, сев за руль автомобиля, которым едва научился управлять, все еще полубезумный от подозрений, близкий к самоубийству. В результате автомобильной аварии Кречмар теряет зрение.
Выйдя из больницы, Кречмар приспосабливается к своей слепоте в швейцарском уединенном шале, где за ним ухаживает Магда. Он не знает, что Магда выбрала это шале вместе с Горном, который облюбовал для себя лучшую комнату, не знает, что Горн не только проводит с Магдой ночи, но и помогает ей выкачивать у слепца деньги. Кречмар не знает, что Горн разгуливает голым по дому, греясь на солнце под невидящим взглядом слепого, мучительно вслушивающегося в чьи-то шаги. Приехавший без предупреждения шурин Кречмара, Макс, становится свидетелем этого порочного сожительства втроем и сообщает Кречмару о чудовищном обмане. Вооружившись браунингом, Кречмар отправляется к Магде и, перекрыв выход, пытается загнать ее в угол. Он стреляет, но не попадает в Магду, которой удается выхватить у него пистолет: мрак Кречмара пронзает второй выстрел, и мгновение спустя он умирает.
Запертый в шале Кречмар, над которым потешаются и измываются Магда и Горн, - один из самых трагических образов в художественной литературе. И становится ясным, что именно ужас этих почти невыносимых сцен издевательств над Кречмаром, и вдохновил Набокова на создание «Камеры обскуры».
Вы спросите, а какие это сцены? Когда Кречмар прижимает Магду к груди, та с комичной покорностью поднимает глаза на Горна, когда Кречмар обращает к Магде лицо с выражением безысходной нежности, она показывает ему язык. Горн, голышом, с праздным восторгом наблюдает за тем, как лицо Кречмара застывает при каждом подозрительном звуке. Конечно, эти сцены очень впечатляющи, особенно на театральной сцене при игре талантливых актеров. Такая инсценировка по роману «Смех в темноте» идет, правда довольно редко, в Санкт-Петербурге, в театре «Комедианты».
в «Камере обскура» - логовищем малодушия, эгоизма и жестокости. Мартын, не способный выразить свои фантазии в искусстве, находит в самой жизни героическое воплощение тому «очаровательному и требовательному», что он в себе ощущает. Горн же, наоборот, наделен талантом художника, но развлекается тем, что отвратительно травестирует искусство, превращая живого человека в одну из своих карикатур, в мишень для издевательств. В «Подвиге» Мартын просто исчезает в пейзаже романа, но само его отсутствие свидетельствует о том, что детская мечта перешла в действительность. С другой стороны, в «Камере обскуре» слепота Кречмара развенчивает его мечту об обладании красотой Магды, оставляет его беззащитным перед взглядами людей, которых он сам увидеть не может.
Магда воображает себя актрисой, Кречмар - художественный критик, Горн - талантливый художник. В то время как Мартын стремится к подвигу, таинственные связи которого с восторгами искусства он сам не в состоянии понять, мелочное воображение Магды сводит искусство к банальной мечте о положении кинодивы, о роскошных мехах, шикарных машинах и глазеющих поклонниках. При виде Магды Кречмар впервые в жизни испытал свойственное художнику желание остановить мимолетный образ прекрасного - так же как Мартын перед своей роковой экспедицией хочет запомнить и сохранить мелочи того мира, которого он почти наверняка не увидит. Наиболее полярными являются образы Мартына и Горна. Мартын с его врожденной чистотой и благородством воображения - художественная натура, обделенная талантом. Он чувствует в жизни ту присущую ей искусность, которая преобразует повседневность в приключение. Горну при всей его художественной одаренности просто «нравилось помогать жизни окарикатуриваться».
Для Набокова всегда существовал контраст между искусством и его антитезой, - пошлостью, вульгарностью во всех ее проявлениях. И в данном романе этот контраст особенно ощущается на фоне неприкрытой жестокости, бесчувственности фальшивого искусства, лжесентиментальности.