433: "Яша, двойник-призрак, внешне почти совпадающий с Федором Константиновичем, время от времени "сопровождает" его, часто внося путаницу в повествование", - считает Л. Целкова. Так, в первой главе рассказано о судьбе Яши. В пятой главе беседа Федора с Кончеевым повторяется недалеко от того места в лесу, где застрелился Яша. Осуществляется комбинационное круговое завершение ( говоря словами Л. Целковой ).
снизу казалось, что их слепые ветви стараются нашарить что-то -
243: Вполне недвусмысленная сырость, зябкость в очередной раз подчеркивает неустроенность пространства, близость его к водной стихии, в "тумане" как бы теряли форму существующие вещи и координаты - так в рассказе Л. Толстого - "насыщенный водою снег тает на дорогах и со всех крыш каплет" ( см. также в повести Успенского, "мокрый форштадт" у Л. Мартынова, стихотворение "На рассвете" ). В романе "Дар" упоминаются "обращенные всем вниманием внутрь себя" мокрые березы, слепой дождь, - "небо заволокло, сосны шумели, и снизу казалось, что их слепые ветви стараются нашарить что-то; в серой мгле из здания гимназии вышли парами и прошли мимо слепые дети в темных очках, которые учаться ночью / в темных школах, днем полных детей зрячих / ", "накрапывал нудный дождь, переставал, как в "Скупом рыцаре" - и шел опять".
спустился туда, чтоб посмотреть, что с ним. Яша сидел на коряге, среди прошлогодних, еще неотвеченных листьев
438: Лина Целкова сравнивает этот фрагмент "Дара2 с эпизодом из романа Достоевского "Бесы" - когда Верховенский, ожидая самоубийства Кириллова за дверью, в нетерпении идет посмотреть, как продвигается дело. "Рудольф, так же, как Петр Верховенский, испытывает нетерпение и с любопытством идет посмотреть, почему так долго не исполняет своего намерения Яша".
Рудольф вернулся к Оле, но не успел до нее добраться, как оба ясно услышали сухой хлопок выстрела
282: "Дар" или герой романа "Соглядатай", решается на "самоистребление". Способ, который избирают все трое один - пуля. "Адам Линд всегда имел наклонность к фотографическим трюкам, и тут, прежде чем застрелиться в монтекарловой гостинице (в тот самый вечер, как ни грустно это поведать, что жена его имела действительно большой успех в "Нарциссе и Нарцетте" Пайкера[9]), он установил и навел свой аппарат в углу гостиной так, чтобы заснять это событие с разных точек зрения".
В романе "Дар" история самоубийства Яши Чернышевского подробна, в "Лауре" это лишь эпизод, указывающий на чудаковатость предков героини.
держалась, как ни в чем не бывало, жизнь, бананная выползина на тарелке, "Кипарисовый Ларец" и "Тяжелая Лира"
296: Кипарисовый ларец - второй, поэтический сборник Иннокентия Анненского, подготовленный к печати сыном поэта, Валентином Иннокентьевичем. Именно этот сборник, как гласит википедия, сделал Анненского известным поэтом.
"Своё название сборник получил благодаря шкатулке с вензелем, которая действительно была сделана из кипарисового дерева, служившей местом хранения тетрадей с рукописями Анненского"
"Тяжелая лира" - сборник стихов Владислава Ходасевича, занимающий центральное место в его творчестве. В частности, "Тяжелой лире" посвящен мой перевод ( с немецкого на русский ) исследования Франка Геблера, немецкого литературоведа.
в завязавшейся перестрелке был убит трехлетний мальчик немецкого ухаря-купца.
298: Таким образом, история приобретает очерк замкнутого круга. Невинная жертва - Яша получает своего нареченного братца - немецкого и столь же невинного мальчика.
и в полную дыма гостиную, без всякого шума, в ночных туфлях, вошел Яша, думая, что отец уже в спальне, и с волшебным звоном, при свете красных фонарей, невидимки чинили черную мостовую на углу площади, и Федор Константинович, у которого не было на
299: В финале романа Федор видит сон о своем отце - и так же потом сказано, что по пути видит рабочих, которые что-то чинят на мостовой. Таким образом, возможно, для писателя иной мир - место не глубокого отдыха, а тоже занятое какой-то работой ( иной работой, по выражению героини солоухинской "Капли росы" ). Кроме того, то, что гостиная полна дыма, не случайно. Так Лужин видит фрагмент иного мира как наполненную дымом залу, где он и пробирается кое-как.
(настолько жива была память о первой любви - 212 - )
"В набоковском "Даре" трехчастная структура мироздания несколько более размыта и сложна. Доминантная роль в процессе сотворения новых миров принадлежит креативной памяти. Для Набокова сама реальность - "это форма памяти", ибо "когда мы говорим о живом личном воспоминании, мы отпускаем комплимент не нашей способности запомнить что-либо, но загадочной предусмотрительности Мнемозины, запасшей для нас впрок тот или иной элемент, который может понадобиться творческому воображению, чтобы скомбинировать его с позднейшими воспоминаниями и выдумками" (Н1.; 3.605-606). Начиная с "Дара", "страстная энергия памяти" (Н.; 5.186) обрела статус творческой доминанты" ( Элочевская )
"Композиция "Дара", построенного по модели "романа-коллажа", состоящего "из целого ряда "матрешек""2, выстраивается как последовательная реализация трех ликов креативной памяти. Так в стихах начинающего писателя Годунова-Чердынцева реальные воспоминания детства преобразуются творящим воображением сочинителя в
2 См.: Давыдов С. "Тексты-матрешки" Владимира Набокова. СПб., 2004. С. 128.
В романе об отце впервые, а затем и "Жизни Чернышевского" проявилась реминисцентно-аллюзийная память русского писателя: в первом случае сочинительство шло под счастливой Пушкинской звездой, а в последнем - под знаком Гоголя. Здесь отчетливо проступает еще одна, быть может, главная для Набокова ипостась Мнемозины - память культурного сознания русского писателя. Ведь "Дар" - это роман о Русской Литературе, а его текст буквально соткан из причудливо переплетенных реминисцентных линий произведений русских писателей XIX-ХХ веков. Реминисцентно-аллюзийный подтекст - своего рода подложка, просвечивающая сквозь событийно-нарративную ткань набоковского романа".
сидела на пепельной скамейке, но когда он прошел вблизи, то увидел, что это сидит тень ствола.
300: И обратная ситуация в рассказе "Сказка" - юная красавица оказывается тринадцатой избранницей героя, являясь там, где последний никак не ожидал ее увидеть.
301: В Париже, в 1938 году Набоков напишет рассказ "Посещение музея", герой которого испытает такое же одиночество ночью в Петербурге: "Полупризрак в легком заграничном костюме стоял на равнодушном снегу, октябрьской ночью, где-то на Мойкеили на Фонтанке, а может быть и на Обводном канале,-- и надо было что-то делать, куда-то идти, бежать, дико оберегать свою хрупкую, свою беззаконную жизнь. О, как часто во сне мне уже приходилось испытывать нечто подобное".
что-то столкнуло с края души, где это что-то покоилось и уже не прежним отдаленным призывом, а полным близким рокотом прокатилось "Благодарю тебя, отчизна...", - 108 -
В. Александров пишет: " .. не только само стихотворение, кажется, рождается из акустического оформления ночной сцены, но самые звуковые повторы стягивают воедино лексику эпизода в манере, сходной с "метафорическими" нитями космической синхронизации. Вот только один из возможных примеров: "и уЖе Не ПреЖНиМ оТДалеННым ПриЗывоМ, а ПолНым БлиЗКим РоКоТоМ ПРоКатилось "БлаГоДаРю ТеБя, оТчиЗна"".
за несколько саженей, строфу - 21 -
Здесь Федор, по мысли Вл. Александрова, как бы выходит из обыденной реальности и перемещается в "иную сферу бытия".
Таким образом обыденный мир воспринимается, как нереальный, вторичный. А мир творчества - как подлинный, первичный. Александров сравнивает этот фрагмент "Дара" с "Защитой Лужина", где для героя мир шахматной мысли гораздо более "реален", "всамделишен", чем мир, в котором живут и ходят люди ( он и свою невесту среди них узнает с трудом ).
Особенно, кстати, характер в связи с этим эпизод "Защиты Лужина", в котором герой после партии с Турати теряет ориентацию в обыденном мире, где все ему кажется странным.
сердце погружатья в снег сна (он всегда испытывал перебои, засыпая), - 109 -
В своей автобиографии, вспоминая детство, Набоков признавался, что всегда засыпал с трудом. Ему была необходима щель света из коридора или соседней комнаты, чтобы краем сознания зацепиться за нее. Да, больше всего Набоков, пожалуй, ценил эту связь с сознанием, этим лучом света между двумя "идеально черными" безднами прошлого и грядущего.
и, лежа навзничь, - натянув до подбородка простыню, а ступни выпростав, как Сократ Антокольского, - предался всем требованиям вдохновения
302: Эта сцена напоминает аналогичную из рассказа "Лик": "Освещенная комната была санитарно бела по сравнению с южным мраком в растворенном окне. Он раздавил пьяного, красного комара на стене и потом долго сидел на краю постели, боясь лечь, боясь сердцебиения. Близкое присутствие моря за окном томило его, словно это огромное, липко-блестящее, лунной перепонкой стянутое пространство, которое он угадывал за лимонной рощей, было сродни булькающему и тоже стянутому сосуду его сердца".
наконец выяснил вс?, до последнего слова, завтра можно будет записать. - 143 -
"Героем использованы жанры всех трех литературных родов: лирического, эпического, драматического. Помещая в центр повествования поэта и прозаика, автор пытается разрешить одну из главных проблем литературы: противопоставление поэзии прозе. Это обуславливает появление в романе промежуточных форм - стихотворений в прозе и ритмизованных графически невыделенных отрезков, имитаций стихотворений, замаскированных поэтических объектов. Читатель оказывается в творческой лаборатории поэта, наблюдает за процессами рождения (витализации) и воскрешения стихотворений. В романе разворачивается микроистория стихотворения и творческая макроистория лирики от Карамзина, Державина и Пушкина до Тютчева, Фета и поэзии модерн. Однако выражение своего дара слова только в формах лирического рода не удовлетворяет Федора Годунова-Чердынцева. Новыми формами, новыми пробами в истории его писательского становления являются новелла и биография" ( Г. Майорова )
Постепенное движение от поэзии к глубокой, вдумчивой прозе, с ее биографичностью, документальностью, фундаментальностью составляет суть "Дара".
Как замечает А. Горковенко, впервые в нашей стране на это стихотворение обратил внимание Ю. М. Лотман. В 1979 году появилась его статья "Некоторые замечания о поэзии и поэтике Ф. К. Годунова-Чердынцева". Лотман изложил свои наблюдения над творческим процессом героя В. Набокова. "Целенаправленное сочинительство для Ф. К., - писал Лотман, - есть именно то, что В. Шаламов называет отбрасыванием лишнего". "Но для Ф. К. это означает и "преодоление автоматизма: автоматизма жизни, языка и его собственного мироощущения..." [1, с. 350].
"тупая заведенность ставит человека на уровень неодушевленных предметов" [3, с. 311].
Об этом же размышления В. В. Вейдле: "Нет ничего более враждебного жизни и искусству, чем машина, или, вернее, не готовый механизм, а самый принцип механичности, машинности. С точки зрения художника, даже и озверение человека менее страшно, чем его превращение в автомат, в бездушного самодвижущегося истукана
" [2, с. 54]. Не претендуя на полноту истолкования поэзии "интереснейшего, но незаслуженно забытого автора Годунова-Чердынцева", Лотман артистически маскирует свое увлечение творчеством тогда запрещенного Набокова.
Обстоятельный анализ этого же стихотворения предпринял в 1996 г. А. Долинин: "На наших глазах, - пишет исследователь, - поэтический текст проходит все стадии своего "онтогенеза" - от первотолчка "признан/отчизна", промелькнувшего в сознании героя и породившего "лирическую возможность", до момента, когда поэт ночью пробует на слух только что законченные - "хорошие, теплые, парные стихи", "поняв, что в них есть какой-то смысл", и решает их наутро записать [1, с. 695].
Долинин тщательно выявляет интертекстуальные связи с литературными предшественниками и современниками и делает справедливый вывод: "... в самом стихотворении Федора бормотание его безумия сплетаются с "музыкой" как его предшественников - Пушкина и Лермонтова, так и современников - Кнута и Адамовича. В этом смысле оно точно отражает интертекстуальную стратегию всего романа Набокова в целом: как и "Благодарю тебя, отчизна... ", "Дар" откликается одновременно на прошлое и настоящее отечественной литературы и определяет себя через их динамическое напряженное взаимодействие" [1; с. 709, 710]".
"отсылает" к строфе XLV шестой главы "Евгения Онегина", где поэт-повествователь благодарит за "все ДАРЫ" свою молодость:
"Сюжетную перекличку" с "Евгением Онегиным" Долинин находит в том, что благодарности следуют сразу за рассказом о гибели "юного поэта".
Также стихотворение Федора опять-таки "отсылает", по словам Ал. Долинина, и к другому, не менее прославленному поэтическому благодарению или, вернее, анти-благодарению - к "Благодарности" Лермонтова:
Вывод: используя саркастический лермонтовский оксюморон ("благодарность за зло"), Федор возвращает ему буквальное значение и направляет против его же автора. Программное стихотворение героя "Дара", декларирующее стоическое приятие "злой дали" и "непризнания", вступает в спор с романтическим богоборчеством Лермонтова.
Кроме того, по мысли Ал. Долинина, есть и два "современных претекста" к стихотворению Федора.
Первый - это стихотворение "Благодарность" (1927) еврейского поэта Довида Кнута -
А вот что пишет М. Лотман, сравнивая три варианта начала стихотворения:
"Нетрудно заметить, что при переходе от второго варианта к третьему коренным образом изменилась семантика и настроение текста. Между сочинением этих вариантов прошло несколько часов, в течение которых, в частности, выяснилось, что ожидаемая Ф. К. рецензия на "Стихи" оказалась глупым розыгрышем и вместо признания ("Признан! Благодарю тебя, отчизна, за чистый... Это, пропев совсем близко, мелькнула лирическая возможность") - обман ("А ведь ничего особенного не произошло: нынешний обман не исключал завтрашней или послезавтрашней награды"). Но в результате этого ничтожного события изменилась интерпретация Ф. К. отношения к нему отчизны ("тобой не признан"), а ключевое слово стихотворения и всего романа "дар" оказалось вытесненным и табуируемым на протяжении большей части романа, оставаясь, однако, представленным в виде анаграммы: "за злую даль благодарю"".
с открытой худой грудью и длинными, мохнатыми, в бирюзовых жилах, ногами, он помешкал у зеркала
303: Так же худ и Александр Лик.
прочел на дощечке: Carl Lorentz, Geschichtsmaler, - 33 -
По наблюдению И. С. Беляевой, имена, набранные латиницей - а это могут быть даже имена соотечественников Федора, - часто оказываются непременно написанными, напечатанными прежде всего не в тексте романа, но на официальных, для государственного пользования табличках, визитках, бумагах в романе. Так, юлий Филлипович Познер, "бывший репетитор Яшиного двоюродного брата" [Там же, с. 232], подает Яше "визитную карточку, Dipl. Ing. Julius Posner" [Там же, с. 234], а фамилию верхних жильцов, ставших соседями Федора по Танненбергской улице, 7 в первом абзаце "Дара", мы вместе с Федором узнаем, когда "по ошибке взлетев однажды на верхнюю площадку, он прочел на дощечке: Carl Lorentz, Geschichtsmaler" [Там же, с. 243].
"Coi: ncidence", например, где, на рекламном столбе, в ярких, удивительно между собой согласованных красках афиш, можно было прочесть среди астральных названий кинематографов и прочей прозрачной пестроты объявление о пропаже (с вознаграждением нашедшему) алмазного ожерелья, которое тут же на панели, у самого подножья столба, и лежало, сверкая невинным огнем. - 85 -
Ситуация, выраженная на полотне, по мнению Зусевой, в точности совпадает с ситуацией в жизни самого Федора Константиновича: "он, не зная того, находится рядом с Зиной Мерц, которая вскоре станет его возлюбленной и с которой судьба пытается устроить ему встречу через этого самого художника Романова. Он приглашает Федора на вечеринку к Лоренцам, где должна быть и Зина (причем даже называет ее имя), но Г о-дунов-Чердынцев отказывается прийти. "Карикатурность", сквозящая в картине Романова, отзывается "аляповатостью" попытки судьбы свести героев ("Идея была грубая", - говорит Федор в пятой главе, разглядев "узоры судьбы" и вернувшись к этой ситуации). Набоков дает еще одну подсказку, что картину Романова следует рассматривать как аллюзию на жизненную ситуацию Федора, упоминая о внутреннем родстве искусства обоих героев: "Меня неопределенно волновала эта странная, прекрасная, а все же ядовитая живопись, я чувствовал в ней некое предупреждение, в обоих смыслах слова: далеко опередив мое собственное искусство, оно освещало ему и опасности пути" (с. 54). Таким образом, мы имеем дело с замаскированной кольцевой конструкцией, начинающейся в первой главе и замыкающейся в пятой".
На тихой улочке за церковью, в пасмурный июньский день, осыпались акации, и
"Начнем с первой главы и упомянем только ключевые эпизоды, в которых развивается основная тема романа.
Реальное соединение с чужим. На одном из тех эмигрантских литературных вечеров, которые Годунов-Чердынцев принужден время от времени посещать, он слушает глупую, претенциозную, темную и варварски написанную "философскую трагедию" из жизни античной Греции, где фигурируют "Одинокий спутник", "Торговка лилий", "Торговка разных цветов", а хор, как в плохом переводе дебатов в английском парламенте, одобрительно говорит "Слушайте, слушайте!".
Вторая враждебная сила, неотвязно преследующая Годунова-Чердынцева, - это страна, в которой он принужден жить и в которой все ему ненавистно. "Боже мой, как я ненавижу все это, лавки, вещи за стеклом, тупое лицо товара и в особенности церемониал сделки, обмен приторными любезностями до и после! А эти опущенные ресницы скромной цены... благородство уступки... человеколюбие торговой рекламы... все это скверное подражание добру..." Его квартирохозяйка - крупная хищная немка" с пробором в гофрированных волосах и "дрожащими мешками щек". Есть еще "зажиточные берлинские швейцары с жирными женами, принадлежавшие из мещанских соображений к коммунистической партии". Под стать всему этому и природа, окружающая героя: "На тихой улочке за церковью, в пасмурный июньский день, осыпались акации, и темный асфальт вдоль панели казался запачканным в манной каше"" ( Ю. Апресян )
Из Дании сообщали, что вследствие необычайной жары там наблюдаются в каналы.
304: В Данию уезжают персонажи "Дара", например, Щеголевы. Эта соседняя страна отчасти напоминает образец иного мира.
случайно в одних розвальнях с ним бежавшей в Финляндию и с тех пор в вечном отчаянии ревности кормившей его кулебяками, варенцом, грибками...
"Соглядатай" находим фразу: ".. переехать финскую границу в курьерском поезде и с прозаическим пропуском / 1, 149 /".
Владимир Набоков действительно преодолевал финскую границу - в середине января и 23 февраля 1917 года, - в те времена, когда Финляндия еще считалась русским курортом.
особенно драгоценный доход приносили стихи, которые он сочинял запоем
Чердынцев - образ автобиографический, считает Ю. Мориц. "Это молодой человек, эмигрант, вышвырнутый революцией из столичного гнездышка (сквозной в прозе Набокова мотив "утерянного рая") в неуют европейского прозябания. Он надеется радикально изменить бедственную жизненную ситуацию с помощью необыкновенного творческого дара, которым обладает. Перебивается кое-как частными уроками и переводами, не спасающими от крайней бедности. Сапожник отказывается чинить его прохудившиеся парусиновые туфли; брюки в заплатах; от зимних угроз плохо защищает старенький макинтош. Случается, он месяцами не обедает и даже трамвай чаще всего ему недоступен - приходится мерить шагами бесконечно длинные берлинские улицы.
Бедный и одинокий, Федор Чердынцев всецело увлечен сложным, счастливым, божественным трудом - он поэт. Вместе с автором "Облака в штанах" Федор мог бы сказать о себе: "Я хочу одной отравы - пить и пить стихи". Недаром после бессоной ночи, прошедшей в мучительном и сладком плетении созвучий, он говорит о "похмелье", хотя в рот не берет спиртного".
Сам Федор Константинович, считавший, что у него только один соперник - Кончеев (в "Газете" кстати не участвовавший), соседями не тяготился, а радовался своим . - 89 -
О том, что именно В. Ходасевич был прототипом Кончеева, пишет Ив. Толстой.
Сначала он, как водится, рассматривает генеалогию вопроса:
"Нина Берберова в своих воспоминаниях прямо связывала Кончеева со своим бывшим мужем:
"Оба раза в квартире Ходасевича (еще недавно и моей, а сейчас уже не моей) в дыму папирос, среди чаепития и игры с котенком, происходили те прозрачные, огненные, волшебные беседы, которые после многих мутаций перешли на страницы "Дара", в воображаемые речи Годунова-Чердынцева и Кончеева. Я присутствовала на них и теперь - одна жива сейчас, свидетельница этого единственного явления: реального события, совершившегося в октябре 1932 года (улица Четырех Труб, Биянкур, Франция), ставшего впоследствии воображаемым фактом (т. е. наоборот тому, что бывает обычно), никогда до конца не воплощенным, только проектированным фантазией, как бы повисшим мечтой над действительностью, мечтой, освещающей и осмысляющей одинокую бессонницу автора-героя"[805].
Однако сам Набоков отрицал какое-либо сходство между двумя поэтами, не только отводя кандидатуру Ходасевича, но и рассредоточивая своего героя между автобиографизмом и чистым вымыслом:
"Меня нисколько не тревожило существование поэта Кончеева, или какого-либо другого писателя. Кстати, именно в Кончееве да еще в другом случайном персонаже, беллетристе Владимирове, различаю некоторые черты себя самого, каким я был в 1925-м году"[806]"
Затем он находит сходство с Ходасевичем в "кончеевовидном немце" из пятой главы:
"Он поднялся по другому скату, и там, наверху, у спускавшейся опять тропинки сидел на скамейке под дубом, с медленно чертящей тростью в задумчивых руках, сутулый молодой человек в черном костюме.
--
-- Нисколько. У меня слабая грудь, и я всегда зябну" (303)
-- отвечает Кончеев, выдавая хвори своего прототипа и пляжно-пиджачным видом восходя к стихам Ходасевича. В частности, к таким:
Замечено, что в отношении своей собственной литературной судьбы Кончеев скромен и саркастичен: "Слава? <...> Не смешите. Кто знает мои стихи? Сто, полтораста, от силы, от силы, двести " (307).
И сходные размышления есть у Ходасевича в его статье "Литература в изгнании": "Наконец, имеется еще третий слой - слой читательский в истинном смысле слова. Но он так тонок, численность его так мала, что держаться на нем книжный рынок не может. Этот слой поглощает в среднем всего лишь около трехсот экземпляров каждой книги, причем, например, стихи, а также работы по истории и теории словесности не расходятся почти вовсе".
306: В "Романе с кокаином": "Расплющенными апельсинами горело.. в вагонах электричество".
287: "Улица, трамвай, поезд, пролетка, автомобиль, лифт. Тоскующий герой Набокова не имеет ни родины, ни дома. Он всегда на ходу, шляется по улицам, которые и заменяют ему очаг, и если не на ногах, то на колесах. Бродит Мартын, бродят Франц, Масленников, Годунов-Чердынцев..."( Н. Струве )
Взглянув в оконце вниз, он увидел на светлом фоне свои собственные, темные, аккуратно-раздельно лежавшие суставчики. Вот этим я ступлю на брег с парома Харона.
281: "Лауре" профессор Филипп Вайльд испытывает преувеличенное внимание к своим пальцам ног. Он рисует их и пытается стирать, следя за эффектом, который это произведет. В романе "Дар" герой рассматривает рентгенограмму костяшек пальцев ног и делает вывод - "вот этим ступлю на берег с парома Харона". В рассказе "Подлец" чистильщик обуви является едва ли не первым человеком, которого герой встречает после несостоявшейся дуэли.
"Голос Мэри в современных Стихах - 59 -
"Уже многие из первых читателей "Дара" в "Современных записках", достаточно искушенные зрители литературных баталий, безошибочно распознали в Мортусе обидную, ибо точную, карикатуру на Г. В. Адамовича, постоянного литературного обозревателя парижской газеты "Последние новости". Марк Алданов сообщал Набокову в 1938 году, что в редакции "Последних новостей" все, вплоть "до дактилографистки Ляли", сразу же поняли, кого высмеивает автор романа[671]. Отметив прелестные "пародии на рецензии" в только что опубликованной третьей главе "Дара", Ходасевич в письме к Набокову не без удовольствия называет Адамовича Мортусом[672]. Манерный, аффектированно уклончивый стиль статей Мортуса, изобилующих восклицаниями, риторическими вопросами, ненужными оговорками и отступлениями, избыточными кавычками; его пристрастие к неточным и непроверенным цитатам по памяти ("Не помню кто - кажется, Розанов, говорит где-то..." [150], - так он начинает статью о Кончееве[673]); намеренное пренебрежение тем, что он называет "художественным" качеством рецензируемых текстов, и разделение литераторов на "своих" и "чужих" в соответствии с личными симпатиями и антипатиями; оценка литературы как "человеческого документа" по критериям искренности, созвучности времени, духовной "пользы"; нападки на Пушкина, которому противопоставлялись Лермонтов и Некрасов, - все это прямо указывало на Адамовича как на главного адресата набоковских пародий" ( Ал. Долинин, "Три заметки о романе В. Набокова "Дар" ).
Однако здесь же отмечено, что "Мортус имеет сразу несколько прототипов, ибо высмеивает не столько определенную личность, сколько определенную позицию, а его критические писания пародируют целый круг авторов, и среди них - Н. Оцупа[686], Д. Мережковского и особенно Зинаиду Гиппиус".
певуче говорливой женой в шелковой шали
307: ,Заметим, что портрет героини - особенный, он выделяется среди персонажей романа благодаря постоянной семантике описания: "у Вани глаза были еще бархатнее... ее бархатное лицо, близорукие глаза", "шелковый пробор, шелковый платок" ( "Соглядатай" ), "бархат губ... бархат белых плеч" ( "Мне странно увидать оглядкой..." ), "теплый шелк" ( "Благость" ), "вечер шелково-зеленый" ( "Ла Артур" ), "траурный шелк" ( "Детство" ), "шелковые лоскуточки" ( "Возвращение Чорба" ), "каштаново-атласный переливающийся лоск прически" ( "Университетская поэма" ), "обе они были в черном шелку" ( "Сказка" ), "пригладишь на груди атлас" ( "Ты войдешь и молча сядешь..." ), "атласный сад" ( "Маркиза маленькая знает..." ), "атласные струи" ( "Встреча" ), "в атласе вод прозрачно-черных" ( "Почти недвижна наша лодка" ),
Подобные эпитеты наблюдаются и в "Лолите" ( "атласный отлив за виском", "ее шелковистая макушка" ), и важно не смешивать их с мотивами кукольности.
По словам Зусевой, мутная метафизика и "предательские ляпсусы" (с. 61), а также склонность Буша-писателя к "идиотской символике" (с. 62) оттеняют стройность и художественное совершенство самого "Дара", в котором те же темы предстают в неузнаваемо ином виде. "Интересно, что обе встречи с Бушем маркируют другие кольцевые конструкции. В первой главе круг открывается первым разговором с Кончеевым (второй из них состоится в последней главе романа), вместе с которым Федор уходит после чтения бушевской пьесы".
Когда, еще в прологе, появился идущий по дороге Одинокий Спутник, Федор Константинович напрасно понадеялся, что . - 73 -
"У туманной бушевской драмы по меньшей мере два явных интертекста. Первый - "драматическая поэма" А. Блока "Песня судьбы" (1908). Имя главного героя "Песни" совпадает с именем Буша. Аллегоризм и условность остальных действующих лиц драмы А. Блока в трагедии Буша утрированы <...>. У драм есть даже общий персонаж - Спутник, которого А. А. Блок однажды величает "одиноким".
Символическая трактовка темы судьбы у А. А. Блока заменяется аллегорическим об- скурантизмом и бодрой лапидарностью бушевского Спутника: "Все есть судьба" ("Дар": 237). Характерные для символизма (в частности, для драмы А. А. Блока) предчувствия и предвестия ["Вот такого, как ты, я видела во сне..." (Блок, 1961: 161)] у Буша доверяются гадалке и т. д.
"Котик Летаев" (1916) Андрея Белого" (Млечко А. В. Игра, метатекст, трикстер: Пародия в "русских" романах В. В. Набокова. Волгоград, 2000. С. 77-78).
Федор Константинович вдруг увидел, что Кончеев, сутулясь и заложив руку за борт пиджака, извилисто пробирается к выходу. - 138 -
"В романе два диалога Годунова-Чердынцева с Кончеевым, размещающихся в первой и пятой главе и образующих композиционное кольцо. Характерной особенностью диалогов является то, что они не реальны, а вымышлены, созданы воображением героя. На это особое положение указывает повествователь, выдерживая интригу. Первый диалог (помня его гипотетический характер) можно рассматривать как критическую статью со своим методом ("подходом"). Участники диалога обсуждают произведения русских писателей. При рассмотрении любого объекта приобретают значимость качества деталей. Этот критерий сохраняется как для положительной, так и для отрицательной оценки. Один собеседник строг, другой более лоялен и считает, что у каждого писателя наряду с деталями-достоинствами имеются и детали-недостатки. Второй мнимый диалог с Кончеевым размещается в середине пятой главы. Он является своеобразным "квазиметатекстом", так как его темой становится разбор "Жизни Чернышевского". Темой обоих диалогов является обсуждение литературных произведений, критериев их оценки, - таким образом, реализуется художественный диалог как жанровый вариант. Если учесть, что у Набокова есть драма в двух действиях ("Смерть", 1923), в которой ведут диалог магистр Гонвил и его соперник Эдмонд, то напрашивается сравнение диалогов романа с действиями драмы, в которой собеседниками являются знаменитый и начинающий писатели" ( Г. Майорова ).
"Порадовал, нечего сказать", - проговорил он, пока они спускались в
По словам Ивана Толстого, Ходасевич опознается в Кончееве не только идеологически, но и ситуативно. "Вот пример скрытой переклички: в мемуарном очерке "Гумилев и Блок" Ходасевич рассказал о чтении Блоком его знаменитой речи о Пушкине на вечере памяти поэта в 1921 году: "В числе делегатов явился и официальный представитель правительства, некий Кристи <...>. Он был человек пожилой, мягкий, доброжелательный". Блок, вспоминает Ходасевич, читая свою речь, иногда поворачивал свою голову в сторону Кристи и отчеканивал свои клеймящие слова о поэзии и чиновниках.
"Бедный Кристи приметно страдал, ерзая на своем стуле. Мне передавали, что перед уходом, надевая пальто в передней, он сказал громко:
-- Не ожидал я от Блока такой бестактности"[817].
"Даре", покидающий эпатирующее чтение "философской трагедии" Германа Ивановича Буша, от которого он тоже "приметно страдал", почти копирует поведение Кристи (не говоря уже о том, что читает Б., а уходит слушатель с мягким характером):
"Накинув на шею серо-полосатый шарфик, он по-русски задержал его подбородком, по-русски же влезая толчками спины в пальто.
-- Порадовал, нечего сказать, - проговорил он, пока они спускались в сопровождении горничной".
Именно Кончеев оказывается в эту минуту рядом. "Я, признаться, плохо слушал", - замечает он (64)".
"Однако, не закрывая глаза на реальность прототипа, может быть, Кончеева следует рассматривать как лицо нереальное в принципе - наподобие мерещащегося Яши Чернышевского (тень лампы) или выдуманного Страннолюбского (тень книги), или Зины Мерц, которая, как мы помним, полу-мнемо-Зина, полу-мерцанье. Тень идеала. Виктор Ерофеев, обвинявший даровского Набокова в пристрастии к слащаво-положительным героям, принимает их за реальных людей, в то время как все они - музы. "О поклянись, что веришь в небылицу, / Что будешь только вымыслу верна", - призывает Федор Константинович свою возлюбленную и вместе с автором только этому, по существу, и остается верен."
поговорим лучше "о Шиллере, о подвигах, о славе"