Глава одиннадцатая. Слава
1
В конце 1955 года Владимир Набоков получил самый лучший рождественский подарок в своей жизни. «Лолита» попала в руки к романисту (и по совместительству критику) Грэму Грину, и тот назвал ее одной из трех лучших книг года.
Зажженный Грином огонек медленно полз по фитилю (Набоков только через несколько недель узнал о выборе английского прозаика), но взрывы, которые он спровоцировал по обе стороны Атлантического океана, оказались беспрецедентны по мощности. Тройку Грина, объявленную в Лондоне газетой Sunday Times, разругал в пух и прах журналист Sunday Express Джон Гордон, назвавший «Лолиту» «настоящим разгулом порнографии». В ответ Грэм Грин предложил основать Общество Джона Гордона, которое защищало бы британцев от опасных «книг, пьес, картин, скульптур и керамических изделий». Грин даже провел первое заседание этого общества, что привлекло к дебатам еще большее внимание прессы. Не оставались в стороне и американские журналисты, которые в большинстве своем не имели возможности познакомиться с текстом «Лолиты», но вполне успешно освещали схватку двух литераторов.
Не все, кто сомневался в достоинствах книги, были узколобыми ханжами. Даже редактор Набокова в The New Yorker Кэтрин Уайт не знала, как подступиться к «Лолите». Ставя Гумберта в один ряд с Отелло и Раскольниковым, Набоков отмечал, что литература, пожалуй, создала не так много запоминающихся персонажей, с которыми «нам хотелось бы познакомить своих несовершеннолетних дочерей».
Тираж книги мало-помалу просачивался из Европы в США, несмотря на усилия таможни. The New York Times посмеивалась над попытками ограничить доступ к «Лолите», сравнивая произведенный ею фурор с бурей вокруг джойсовского «Улисса», которая со временем улеглась сама собой.
Учитывая внимание, которое привлекала к себе «Лолита», американские издатели стали подумывать, как бы вернуть ее в родные пенаты. Желая подчеркнуть литературную ценность романа, Набоков написал к нему высокохудожественное послесловие, а для составления вводной статьи издательство Doubleday пригласило уче- ного-филолога. Осенью 1957 года Partisan Review напечатал первую американскую рецензию на «Лолиту», в которой Джон Холландер рискнул назвать книгу «едва ли не самой интересной из всех, какие мне довелось прочесть».
Одна из проблем состояла в том, чтобы освободить «Лолиту» от ауры ее первого издателя. Морис Жиродиа с воодушевлением публиковал произведения, имеющие художественную ценность, но мало заботился о том, окажется ли она непреходящей; тактичные и меткие высказывания о литературе перемежались у француза с откровенными заявлениями, что он порнограф и прекрасно отдает себе в этом отчет.
Издательские дома по всей Европе дрались за право печатать «Лолиту» у себя в стране. Подписывались контракты, за дело брались переводчики, но без трудностей не обходилось. Одна компания, желая привлечь внимание публики к эротическим аспектам книги, вырезала из текста целые куски. Вскоре «Лолиту» запретили в Британии и Франции, затем в Аргентине и Австралии.
Набоков предвидел такой оборот. В письмах к Эдмунду Уилсону он выказывал беспокойство, как бы дело не кончилось тем, что «Лолиту» «напечатает какое-нибудь сомнительное издательство». Хотя по большому счету нарекания вызывал не столько издатель, сколько главный герой Набокова. Тем не менее книга Набокова попала под запрет французских властей вместе с двумя десятками других наименований печатной продукции а в Лондоне полиция уже выгребала набоковский роман с полок городских библиотек. «Лолита» переросла своего автора, и Набокову оставалось лишь с тревогой наблюдать, как складывается судьба величайшей книги, с которой ему суждено было войти в историю литературы.
2
Образ Гумберта смущал читателей с самого начала. Намекает ли книга, что старушка Европа развращает юную Америку? Или это юная Америка соблазняет старушку Европу? Занимаясь этим вопросом, критики рассматривали Гумберта сквозь призму метафоры, не обращая внимания на события, происходившие в мире героя.
Говоря о прегрешениях Гумберта, Набоков сравнивал мучителя Лолиты с Германом из «Отчаяния» и показывал, чем один персонаж отличается от другого. Однако общего между ними все-таки больше. Оба хотят объясниться и рассказать о событиях, которые привели их к убийству. Обоих бросает возлюбленная — хотя возраст и слезы Лолиты показывают, что она не была с Гумбертом по собственной воле, несмотря на все его попытки сбить читателя с толку и убедить в обратном. Оба убивают мужчину, которого считают своим призрачным двойником, человека, которым они одержимы. Судьбы обоих исковерканы войнами, в которых они не сражались. Гумберт, как и Герман, порою бредит; он сам описывает битвы с безумием и лечение в психиатрической клинике во время войны до встречи с Лолитой.
Там, где пути героев как будто расходятся, прошлое Гумберта становится туманным. В Первую мировую Герман просидел несколько лет в российском лагере как подданный враждебного государства. Что до Гумберта, то он сбежал из Франции во время Второй мировой, однако стройность его истории нарушают непонятные отголоски военных событий.
Если сопоставить сказанное Гумбертом о своих военных годах с реальными событиями того времени, возникает ощущение, что бред Гумберта задуман автором как отражение пережитого в войну Германом. В Америке Гумберту какое-то время удается избегать неприятностей. Он впервые оказывается в психиатрической лечебнице только в начале 1942 года. Америка тогда как раз вступила в войну, и такие иностранные анархисты, как Гумберт, массово попадали в сети полиции, применявшей совсем другие «методы профилактики» (в послесловии, добавленном к американскому изданию «Лолиты», Набоков ясно дает понять, что Гумберт анархист). Если смотреть по датам, то Гумберта впервые направляют в клинику всего через месяц или два после того, как в реальном мире освобождается из лагеря для интернированных Карл Юнгханс.
Кроме лечения в США в начале 40-х Гумберт упоминает поездку в Северную Канаду. Его разговоры о засекреченной экспедиции в арктические области, метеорологах и метеорологических станциях перекликаются с наполовину вымышленными, наполовину правдивыми «разведданными» об Арктике, которые Юнгханс передавал ФБР и описывал в пропагандистских статьях во время войны1.
{1 Гумберт ни в коем случае не Юнгханс, но Юнгханс вполне мог послужить в некотором роде прототипом.}
На самом деле с метеорологическими станциями в Арктике было связано много экспедиций (а во время войны — и сражений), о которых можно было прочесть в газетах. Похоже, Юнгханс лишь добавил выдуманные подробности и имена, которые и сообщил ФБР.
Гумберта. Оба — обаятельные космополиты, оба любят намекнуть на свои якобы имеющиеся связи с разведкой. Учитывая, что Набоков написал «Камеру обскура» вскоре после того, как узнал о берлинском романе Юнгхан- са и Сони Слоним, можно предположить, что у него вошло в привычку обращаться в поисках материала к богатой биографии Карла.
Однако детали гумбертовского путешествия в Северную Канаду кажутся несообразными даже по сравнению с байками Юнгханса. Гумберт говорит о «двадцатимесячной приполярной каторге» и о том, что его «заставляли одно время усиленно заниматься физическим трудом» вместе с остальными несчастными и психически нездоровыми людьми. Не верится, что сумасшедшего иностранца, который недавно выписался из психиатрической клиники, взяли в сверхсекретную военную экспедицию (как, по словам Гумберта, было дело). Зато доподлинно известно, что побывать в Канаде в 1943 году и двадцать месяцев усиленно позаниматься физическим трудом вместе с другими неустроенными людьми довелось многим иностранцам, которых сочли анархистами.
В 1943 году на территории Канады размещалось более 20 концентрационных лагерей. В них содержали анархистов, коммунистов, военнопленных нацистов, сторонников Германии и тысячи ни в чем не повинных беженцев. По удивительному совпадению (или же умыслу Набокова) летний лагерь Лолиты назывался так же, как одно из самых северных учреждений этого рода — «Ку».
Реальный лагерь «Ку» располагался в дебрях Онтарио, действовал с 1940-го по 1946 год и пропустил через себя свыше 6 700 заключенных. Еврейских мирных беженцев, в основном из Австрии и Германии, селили там вместе с нацистскими офицерами. Случалось, что бывшие узники немецких концлагерей оказывались заперты вместе со своими палачами, которые теперь угрожали им в Канаде. Об этом The New York Times публиковала десятки статей. Среди прочего увидели свет материалы о заключенном, которого президент Рузвельт личным указом делегировал в Европу для спасения евреев, а британцы сразу по прибытии арестовали.
История одного из наиболее известных узников лагеря «Ку», Эрнста Ганфштенгля, попала на страницы The New Yorker. Журналист потешался над тем, что бывший задушевный друг Гитлера уверяет (заметим, подобно Юнгхансу), будто сбежал из Германии, потому что после спора с Геббельсом якобы опасался за свою жизнь. В концлагере у Ганфштенгля, иронизировал автор заметки, как видно, много свободного времени для чтения, добавляя, что в письмах из заключения тот просит «новые черные оксфорды на толстой подошве, размер 12D».
Вполне возможно, что Набоков отправил Гумберта в Канаду, чтобы тот повторил лагерный опыт Германа из «Отчаяния». О канадских лагерях для политических радикалов Набоков наверняка знал еще в 1917 году: именно тогда Временное правительство ломало голову, вызволять ли из подобного учреждения Троцкого, чье появление в России в итоге обернулось такими катастрофическими последствиями.
Перед самым отъездом Набокова в США британцы стали массово арестовывать беженцев. Начало дебатов, разгоревшихся по этому поводу, Владимир застал в Европе, а потом читал о них уже в американских газетах. Если бы в мае 1940 года Набоков поплыл не в Нью- Йорк, а в Канаду или в Лондон, его семья осталась бы на свободе, но некоторых еврейских пассажиров такого корабля сразу по прибытии отправили бы в лагеря для враждебных иностранцев.
3
Шумиха, поднявшаяся вокруг «Лолиты» после отзыва Грэма Грина, заставила многие американские издательства заинтересоваться романом, но сотрудничать с Набоковым мешали обязательства писателя перед «Олимпией». Жиродиа заламывал такие проценты за американские права на книгу, что у агентов опускались руки. Желая вернуть себе контроль, Набоков дважды пытался объявить договор с Жиродиа недействительным, ссылаясь на пункт, который, по его мнению, нарушил издатель.
В дело вмешалось издательство не участвовавшее в предшествующих спорах. Глава издательского дома Уолтер Минтон познакомился на вечеринке с танцовщицей из кордебалета «Копакабана», и та рассказала ему о книге. Правда, впоследствии она ударила издателя бутылкой по голове в парижском ночном клубе (на глазах у Жиродиа), но договор каким-то чудом удалось подписать. Жиродиа получил деньги, Минтон — «Лолиту», а Набоков — всемирную славу.
Набоковым оставался последний год более-менее спокойной жизни. Дмитрия, два года обучавшегося вокалу в Бостонской консерватории, призвали в армию. Он проходил основной курс подготовки, но регулярно приезжал в Итаку. С угощением и виски захаживал к Набоковым и Эдмунд Уилсон, опираясь на трость из- за разыгравшейся подагры. Соня Слоним писала Вере о своей поездке в Швейцарию и встрече с Еленой. Владимир в свою очередь писал Елене, сокрушаясь о недавней смерти Евгении Гофельд и спрашивая, чем помочь родственникам покойной, оставшимся в Праге.
В августе 1958 года «Лолита» наконец добралась из Франции в Америку, повторив маршрут Гумберта Гум- берта. Во Франции запрет на книгу отменили в январе 1958-го, но в июле роман снова объявили вне закона — недобрый знак для издателей в более консервативных Соединенных Штатах.
Владимиру и Вере к тому времени уже вовсю трепала нервы спонтанная рекламная кампания, с каждым днем набиравшая обороты, — хотя никто не гарантировал, что книгу не запретят, не конфискуют и не уничтожат. Скандал делал роман легкой мишенью; Набоковым оставалось только надеяться, что слава сделает его неуязвимым.
В Соединенных Штатах явно накопилась усталость от маккартизма и разоблачительного подхода к искусству (жертвой которого десять лет назад оказалась «Геката»). Отдельных борцов за общественную мораль подобные сочинения по-прежнему коробили, но все-таки появилась надежда, что американцы увидят на страницах книги нечто большее, чем порнографию. Тем летом
Набоковы отправились на своем новеньком «бьюике» на запад, проехали вдоль северной границы США до Монтаны, заглянули на несколько дней в Канаду и через Черные холмы вернулись обратно. В Итаку они прибыли за несколько дней до августовской публикации «Лолиты» в Америке. Предчувствуя необратимые перемены в своей жизни, Владимир и Вера завели дневники, чтобы ничего не забыть.
В понедельник, когда вышел первый тираж «Лолиты», в издательство хлынули новые заказы; к концу недели счет пошел на тысячи. К утру пятницы в книжные магазины поступил уже третий тираж.
Ажиотаж воцарился по обе стороны Атлантики. Британская таможня изъяла экземпляр книги у туристки, которая возвращалась из Америки. Власти прокомментировали, что если «леди не согласна с нашим решением, она может подавать апелляцию». Попавшей в орбиту более масштабных дискуссий о гомосексуализме и пьянстве, «Лолите» предстояло стать предметом обсуждения в Палате общин, где набоковскому роману оппонировала группа, которая в свое время попрекала премьер-министра воскресной партией в крикет.
Свои недоброжелатели находились у «Лолиты» и в Америке. В колонке «Книги нашего времени», которую в The New York Times вел Орвилл Прескотт, ее назвали «скучной, скучной, скучной» и «омерзительной». Элис Диксон Бонд из Boston Herald тоже не одобрила роман, написав: «Можете сколько угодно повторять, что «Лолита» тонко написана... но, дочитав ее до конца, вы не найдете ничего, кроме обычной порнографии».
Видя, что за границей книга встречает сопротивление, руководство Публичной библиотеки Ньюарка, штат Нью-Джерси, решило не отставать и ввести свой локальный запрет. Публичная библиотека Цинциннати тоже отказалась принимать книгу на свои полки, а когда в знак протеста против этого решения уволилась член распорядительного комитета миссис Кэмпбелл Крокетт, остальных сотрудников это только рассердило.
Но как бы ни возмущались «Лолитой», редкой книге доставалось столько восторженных отзывов. Набоковское творение хвалили такие акулы пера, как Дороти Паркер, Лайонел Триллинг и Уильям Стайрон, а продажи били все рекорды. Новоиспеченный голливудский агент Набокова объявил, что «Лолита» стала самой раскупаемой книгой со времен «Унесенных ветром».
За этой шумихой почти незамеченным остался короткий обзор, который сделала для The New York Times Book Review Сильвия Беркман. Прочитав набоковскую «Дюжину» — сборник коротких рассказов, опубликованный на волне популярности писателя в 1958 году, Берк- ман другими глазами посмотрела на человека, с которым десять лет назад вместе ездила на работу в Уэлсли, — и увидела то, мимо чего проходили остальные. Она отметила внимание Набокова к теме маленького человека, которого «на полном ходу сбивают» безличные политические силы, и к «личным потерям, скитаниям и разбитым мечтам», которыми чреваты подобные столкновения. Удивительно в Набокове то, писала Беркман, что ему каким-то чудом удается извлекать и записывать «одну простую ноту боли» человека, сокрушенного историей.
4
В «Лолите» Гумберт рассказывает, что во время войны он покинул Европу и поехал к дяде в Нью-Йорк заниматься рекламой парфюмерной продукции. Но даже когда война заканчивается, ее призрак продолжает преследовать Гумберта во сне. В его дремлющем сознании всплывают чудовищные эпизоды вивисекции. Ему снятся солдаты, стоящие в очереди на изнасилование. В кошмарах он видит «коричневые парики трагических старух, которых только что отравили газом».
«Лолита» полна незабываемых образов, но парики мертвых женщин, пожалуй, врезаются в память сильнее всего. В книге вроде бы совсем о другом Набоков огорошивает читателя, в который раз возвращая его к Холокосту и лагерям смерти: набоковский беженец не существует в отрыве от войны.
Коричневые парики, несомненно, принадлежат ортодоксальным еврейкам, но прямым текстом о национальности женщин в книге не сказано. Более того, «Лолита» — единственный за последние тридцать два года роман Набокова, где слова «еврей» и «еврейский» вообще не встречаются. В этом не было бы ничего примечательного, если бы не бесчисленное множество уловок, позволяющих Гумберту и другим персонажам этих слов. Еву Розен, подругу Лолиты, называют «маленьким “перемещенным лицом” из Франции». Несмотря на «псевдобританские притязания» школы, в которую ходит Ева, к ее речи примешивается легкий бруклинский акцент. Набоков умалчивает, что в середине века этот акцент слыл настолько узнаваемо еврейским, что зажиточные бруклинские евреи даже брали уроки дикции (зачастую бесполезные), желая его скрыть. Незнакомец, который просыпается в гостиничном номере Гумберта и не может вспомнить собственного имени, тоже говорит на «чистом бруклинском»4.
Гумберт изысканно внимателен к доле переселенцев, пострадавших от войны и беспечного американского антисемитизма, который она породила. Когда мать Лолиты говорит, что ей хотелось бы «достать настоящую тренированную служанку вроде той немки, о которой говорили Тальботы», речь, конечно, идет о еврейских беженках, у которых вне зависимости от умений и образования порой не оставалось иного пути в Америку, кроме как работать прислугой. Когда Александра Толстая ломала голову, как бы раздобыть Набоковым американские визы, рассматривался вариант рекомендовать многоязычную Веру в качестве домработницы.
А вот еще более яркий пример. Когда Гумберт появляется в «Привале зачарованных охотников» — гостинице, где впервые насилует Лолиту, — то замечает, что управляющий подозрительно осматривает его и, «не поборов темных сомнений», номер предоставить отказывается, так что Гумберту стоит огромного труда настоять на своем. Позднее он пытается забронировать номер по почте, но ему снова отказывают, обращаясь в ответном письме «профессор Гамбургер».
Кроме того, Гумберт замечает на почтовой бумаге гостиницы штампы «СОБАКИ не допускаются» и «ЦЕРКВИ на удобном расстоянии для верующих». Фраза о собаках была общепринятым сокращением: подразумевалось, что евреям и неграм тоже не рады. Полная формулировка — «Собаки, цветные и евреи не допускаются» — использовалась в Соединенных Штатах до начала 60-х годов и даже позднее. Гумберт очень к месту вспоминает кокер-спаниеля, которого видел в холле гостиницы, когда они с Лолитой останавливались там первый раз, и думает, не крещеный ли часом этот пес.
Если намек «собаки не допускаются» оказывался чересчур тонким для посетителя, то пометка «церкви на удобном расстоянии для верующих» в ту эпоху однозначно давала понять: евреям сюда нельзя. За то время, пока Набоков работал над «Лолитой» — и просматривал газетные объявления, чтобы подыскать жилье на лето для охоты на бабочек, — в рубрике объявлений одной только The New York Times такие формулировки появлялись больше тысячи раз.
Эти обороты приобрели популярность после запрета на открытую дискриминацию. Тем не менее в них нетерпимость просматривалась настолько отчетливо, что, пока Набоков сидел в Итаке и трудился над «Лолитой», Антидиффамационная лига подала официальную жалобу по штату Нью-Йорк. Полемика в нью-йоркских газетах не утихала четыре месяца. Представители католической церкви утверждали, что эта формулировка вовсе не направлена против евреев, а торговые агенты говорили, что «широкие массы понимают “код” <...> и благодаря этому евреи понапрасну не делают заявок на жилье, в котором им все равно откажут».
Список намеков на американский антисемитизм в «Лолите» можно продолжать долго. Мать Лолиты подозревает «некую постороннюю примесь» в роду у Гум- берта и грозится покончить с собой, если узнает, что он не христианин. Когда Гумберт, получив от Лолиты письмо, бросается разыскивать ее в городке Коулмонт, в магазине, куда он забегает, «осторожный» продавец указывает посетителю на дверь, не дав ему даже рта раскрыть. Выследив наконец таинственного любовника Лолиты, Клэра Куильти, Гумберт приходит к нему домой, но его просят уйти, потому что «это арийский дом».
Если в начале романа Набоков оперирует тонкими иносказаниями, то по ходу действия туманные семитские отсылки приобретают все большую отчетливость. В одном из моментов книги Гумберт жалеет одноклассника Лолиты, Моисея Флейшмана. «Бедный Моисей, — скажет позднее Набоков комментатору «Лолиты», — он единственный еврей среди всех этих арийцев». Один знакомый Гумберта жалуется, что в их маленьком городке многовато итальянских торговцев, и добавляет: «.но зато мы до сих пор были избавлены от...». Понимая, куда он клонит, жена обрывает его, не дав закончить предложение. Сев переводить книгу на русский, Набоков действовал решительнее и не оставил читателю сомнений в том, от кого избавлены жители городка. В автопереводе знакомый Гумберта явно начинает произносить слово «жидов».
Гумберт вызывает некие подозрения у полудюжины персонажей, но пройдет больше десяти лет, прежде чем один из комментаторов выскажется более определенно: героев смущает происхождение Гумберта. Этим сомнениям можно найти и другое объяснение, но оно настолько неожиданное, что читатели совершенно упускают его из виду — возможно, Набоков задумывал своего Гумберта Гумберта евреем.
5
Во время последнего путешествия на запад, которое Владимир и Вера успели совершить до публикации «Лолиты», им пришлось сделать незапланированную остановку по пути из Монтаны в Вайомингские горы Биг- Хорн. Чтобы не ночевать в машине, они решили снять домик. Хозяин показал, какие есть варианты, и спросил, откуда они. Услышав, что его гости из штата, но не из самого города Нью-Йорк, он облегченно вздохнул и сказал, что жители крупнейшего американского мегаполиса «так и норовят тебя объевреить».
Вера спросила, что не так с евреями, и хозяин ответил, что те «вечно хотят тебя обжулить, облапошить». «Так вот, я — еврейка, но надувать вас не собираюсь!» — парировала Вера, после чего Набоковы ушли, даже не потребовав назад денег за аренду.
Ни скандальная слава, ни похвалы в печати не могли защитить Набоковых от нетерпимости. Предрассудки, о которых Владимир устами Гумберта говорил в «Лолите», продолжали существовать в реальном мире еще очень долго после того, как писатель запечатлел их в своей одиозной книге. Вера перед лицом этой враждебности держалась гордо. Ее биограф Стейси Шифф описывает один интересный случай. Когда в New York Post госпожу Набокову назвали русской аристократкой, Вера написала в редакцию, что «весьма гордится» своими корнями, которые у нее вообще-то «еврейские».
Отмеченный в книге американский антисемитизм одобрения «Лолите» тоже не добавил. Роман вообще не получил никаких наград — в отличие от «Пнина», который стал финалистом Национальной книжной премии. Но отсутствие литературных регалий с лихвой восполнялось продажами и вниманием прессы, которое «Лолита» обеспечила своему автору на вторую половину 1958-го и почти на весь следующий год. Когда в сентябре 1958 года Джеймс Харрис и Стенли Кубрик отдали 150 тысяч долларов за право снимать по набоковскому роману фильм, сделка привлекла почти столько же внимания, сколько и сама книга. Люди недоумевали, как из «Лолиты» можно сделать кино!
Именно тогда Набоков перестал быть просто известным писателем и перешел в разряд знаменитостей. До начала зимы авторские гонорары принесли ему 100 тысяч долларов, а его нимфетка попала в скетчи к таким прославленным телевизионным комикам, как Стив Аллен, Милтон Берл и Артур Годфри. Граучо Маркс тоже познакомился с «Лолитой», но решил дочитать ее через «шесть лет, когда ей исполнится восемнадцать». А вот «Лолита» не желала останавливаться на достигнутом: по итогам 1959 года она стала одним из двух наиболее покупаемых романов.
Однако бешеный спрос не убедил критиков «Лолиты». Обозревателю The New York Times Орвиллу Прескотту одного разноса книги показалось мало, и он опубликовал новую ядовитую рецензию. Успех такого романа, по мнению Прескотта, говорит лишь о том, что «в наше время очередной эротический скандал — это кратчайший путь к литературной славе и процветанию». Коллега Орвилла по Times и смердит, как тухлая макрель в лунном свете».
Поразительно, но объемистый роман другого русского автора — «Доктор Живаго» Бориса Пастернака, вышедший той осенью на английском, — пришелся критикам по душе. В книге прослеживался путь героического врача, который пережил революцию и обе мировые войны, пытаясь найти любовь и смысл в обществе, лишенном и того и другого.
роман «Доктор Живаго» и предложил его в два ведущих литературных журнала, но там рукопись забраковали как недостаточно советскую. Не надеясь на публикацию на родине, Пастернак переправил рукопись итальянскому издателю, и тот отдал ее в перевод. Книга получила мировое признание, ее стали переиздавать и переводить на другие языки. Английская версия появилась как раз вовремя, чтобы побороться с «Лолитой» за первенство в списке бестселлеров.
Однако Набоков «Доктора Живаго» не оценил. В этом эпическом полотне, проникнутом критикой советского государства и человеческого малодушия, коверкающего людские судьбы, Набоков усмотрел ностальгию по идеалам революции. «По сравнению с Пастернаком, — сказал Набоков одному журналисту, — мистер Стейнбек просто гений».
Греясь в лучах заслуженного признания, Набоков не мог смириться с успехом «Живаго», часами рассказывая Уилсону по телефону о недостатках книги. Вера вообще считала, что все это происки коммунистов. В двух словах ее позиция была такова: их с Владимиром не проведешь байками, что, мол, рукопись «тайно вывезли» из России, а те, кто купился на этот обман, просто «прокоммунистические» дураки.
Версия Набоковых, пожалуй, удивила бы советские власти, которые восприняли роман как вероломное предательство. Партийная верхушка не жалела сил, чтобы разделаться с «Живаго» как в России, так и за ее пределами. «Неприятие Пастернаком социалистической революции» глубоко уязвляло советских руководителей, и, пожалуй, только мировая слава спасла его от ареста — но не от травли, учитывая шумиху вокруг писателя, они не спешили его арестовывать, считая, что это только усугубит ситуацию.
Однако Набоков свято верил в свою правоту, и никакими доводами его было не пронять. «Живаго» казался ему таким неуклюжим и мелодраматичным, что он даже предположил, что книгу написала любовница Пастернака, Ольга Ивинская, в которой многие усматривали прототип главной героини.
все дороги. Что он будет делать дальше? Он выстрадал два сложнейших романа, «Лолиту» и «Пнина», и довел до конца свой самый масштабный проект — перевод и комментирование пушкинского «Евгения Онегина», — не оставляя работы в Корнеле.
Толпы разгневанных отцов, требующих голову автора «Лолиты» и преподавателя литературы, которую уже давно называют «грязной», так и не появились у порога Морриса Бишопа. Тому не пришлось вставать на защиту книги, которой он даже не осилил. Когда один из кор- нельских преподавателей высказал предположение, что Набоков не вернется в университет, Вера поспешила уверить его, что ее муж никуда уходить не планирует.
Но теперь, когда денежные вопросы отошли на второй план, Владимир получил возможность писать — столько, сколько захочет. Так что опасения, что публикация «Лолиты» положит конец его преподавательской деятельности, в конечном итоге оправдались — хотя и по совсем иным причинам. И вскоре стало ясно, что Набоков больше не придет в корнельскую аудиторию расхваливать студентам скрупулезность Толстого и ругать Достоевского за сентиментальные истории об умалишенных. Слава подарила автору «Лолиты» такую свободу жить и путешествовать, о которой прежде он мог только мечтать.
6
Владимир и Вера были скорее одиноки в своем недовольстве «Доктором Живаго». Эдмунд Уилсон в обзоре для The New Yorker человечества».
Обиженный и уязвленный, Владимир ядовито высмеял обзор: Уилсон все перепутал — это не плохой перевод хорошей книги, а хороший перевод плохой книги. Более того, текст самого Уилсона набит «символико-социальной критикой и показной эрудицией». Возмущенный поступком друга, Набоков попросил Putnam's никогда больше не давать его книг Уилсону на рецензию.
Растущую пропасть между друзьями углублял не только «Живаго», но и «Лолита». Набоков твердил Уилсону, что «Лолита» глубоко моральное произведение, но тот отмахивался и даже не дочитал романа до конца, несмотря на все призывы Набокова, — уникальный случай, когда гордец Владимир чуть ли не упрашивал Уилсона.
для Эдмунда все тонкости смутной истории Гумберта: «Из грязных идей порой рождаются прекрасные книги, — писал он, — но у тебя, по-моему, так не получилось».
А тем временем читатели один за другим все покупали и покупали книгу, и перед каждым из них Гумберт исповедовался, приоткрывая свой ад и рай. Миллионы раз и на десятках языков Лолита страдала от его посягательств, сбегала и умирала. А на заднем плане маячили антисемитские низости послевоенной Америки: желание Шарлотты заполучить немецкую прислугу-беженку, гостиничные мытарства, едва не произнесенное слово «жид», тревога обитателей маленьких городков — не грозит ли им еврейское нашествие. Пока Лолита колесила по стране со своим взрослым похитителем, Набоков чертил сумрачную карту, проставляя на ней координаты дискриминации и нетерпимости. Он уже видел их по другую сторону Атлантики и знал, куда они могут завести.
На первых страницах романа Гумберт признается, что происхождения он смешанного. Корни его генеалогического древа расходятся по Франции, Германии, Швейцарии, Австрии и Англии. Загибая «приплюснутые пальцы австрийского портного», он перечисляет, чем занимались три поколения его родственников по отцовской линии: вино, бриллианты, шелка. Вряд ли выбор случаен; за каждым ремеслом — длинная история правовых ограничений, история дискриминации целого народа, которому указывали, где жить и чем заниматься. И если ночной дежурный в «Привале зачарованных охотников» не ошибся в своих подозрениях, Гумберт продолжает эти скитания уже в Новом Свете.
Если Гумберт в самом деле еврей, то перед нами Вечный жид эпохи пост-Холокоста. И возможно, что в мире пост-Холокоста ему не во что верить. Гумберт говорит, что некоторые грехи настолько колоссальны, что их невозможно простить, но существование, в котором они не требуют прощения, кажется пародией на жизнь.
Набоков писал, что преступлений Гумберта достаточно, чтобы обречь его на вечные мучения в аду5
Складывается впечатление, что Набоков играл с некой опасной идеей, но эта игра началась не с «Лолиты». «Волшебник», написанный во Франции во время войны, показывает, что Набоков уже тогда работал над элементами, которые потом довел до блеска. Его первого педофила, ювелира из Центральной Европы, тоже сначала не хотели пускать в гостиницу и подозревали в том, чего он не совершал, но потом все-таки поселили в номер.
Набоков любит перекрыть наши представления о персонаже новой информацией, вдребезги разбивая первоначальный образ. В какой-то момент в «Лолите» Гумберт замечает, что «мы склонны наделять наших друзей той устойчивостью свойств и судьбы, которую приобретают литературные герои в уме у читателя». Король Лир никогда больше не подымет заздравную чашу со всеми тремя дочерьми. Госпожа Бовари никогда не оправится от принятого мышьяка. Однако Набоков показывает, что Гумберт ошибается; он недооценивает книжного героя, и тот преподносит ему сюрприз. Набоков и сам из тех персонажей, которые умеют удивлять. Он научился вшивать историческую правду в свои книги таким образом, чтобы читатель мог разглядеть ее только «на обратном пути». Потерянная и найденная история выворачивает первое впечатление наизнанку, и перед читателем открывается совсем другая книга. Так и Гумберт: сначала рассказывает нам о Лолите, а потом о нас самих.
В 1923 году совсем еще молодой Набоков взялся за «Агасфера» — классическую версию легенды о Вечном жиде: его персонаж исключительно порочный — революционер, извращенец, предатель, который ищет отпущения непростительного греха, послужившего причиной его скитаний и горя. Со временем Набоков откажется от этого мифологического персонажа, и отвратительные стереотипы Вечного жида переродятся в образ волшебного помощника — лучезарного, щедрого Зильбермана в «Себастьяне Найте», и великодушных родителей в «Знаках и символах».
Из раза в раз возвращаясь к теме Вечного жида, Набоков придумывает все более изощренных персонажей. В течение десяти лет в пику Третьему рейху он создавал исключительно положительные образы евреев, но потом, вероятно, решил поспорить с Достоевским и его утверждением, будто дорога к духовному величию лежит через страдания и унижения. Набоков знал, что страдания и унижения способны непоправимо искалечить человеческую душу.
пропагандой он сумел задействовать и элементы бродвейской мелодрамы 1920-х годов, где Вечный жид выступает в роли свидетеля и обличителя общества6. В сборном набоковском Гумберте читателям предлагаются клише на любой вкус: революционные политические воззрения, легкие деньги, космополитическая интеллектуальность, сексуальное извращение и поистине чудовищный грех — не поношение Христа, но продолжительное, беспощадное растление ребенка.
И все-таки Гумберт человек — хотя именно в этом отказывал евреям нацистский подстрекатель Юлиус Штрейхер, автор выставки «Вечный жид». Мало того, Гумберт Гумберт ясно видит лицемерие американского антисемитизма, тогда как люди вокруг него (и, несомненно, многие читатели Набокова 50-60-х годов) остаются слепыми. Если в финальных сценах британских постановок, шедших на сцене в студенческие годы Набокова, Вечный жид взывал к своим инквизиторам, то арестованный Гумберт обращается к присяжным и признает свои грехи: формально книга — это исповедь перед судом. Но Гумберт не только кается. Уличая своих присяжных в порочности, он отказывает им в праве судить.
В послесловии к «Лолите» Набоков называет выдуманный город Серую Звезду, где умирает героиня, «столицей книги». Странный выбор, поскольку ни Гумберт, ни читатель туда ни разу не попадают. И странное название. Однако в немецком, который знает Гумберт, grauer Star (это определенно не так), но потому, что он тоже имеет право судить.
Своему перифразу легенды о Вечном жиде Набоков добавляет сарказма, показывая, что Новый Свет не меньше Старого озабочен, как бы его не заполонили евреи. Зашоренная бдительность, с какой американцы пытаются охранить свой бизнес и общины от семитской инфекции, мешает им разглядеть настоящую трагедию, происходящую прямо у них на глазах, — растление девочки. В первых черновиках Набоков зовет нимфетку Жуанитой Дарк, играя на имени Жанны д’Арк (или, как он предпочитал говорить, Жанетты Дарк) и отсылая читателя к еще одной легенде, где нравственная слепота, прикрываясь благочестием, обрекает на гибель невинного подростка.
Безусловно, грехи Гумберта лежат исключительно на его совести и не заслуживают прощения, но верно и то, что он человек, искалеченный историей. Страдания не облагородили Гумберта; они свели его с ума, точно так же, как десятки лет назад исторические катаклизмы уничтожили Германа в «Отчаянии» и многих других персонажей в романах и рассказах, которые Набоков написал между этими двумя книгами. Тот, кто помнит о смерти Аннабеллы Ли, бегстве из Европы, Холокосте и нетерпимости, с которой герой постоянно сталкивается в Америке послевоенных лет, увидит в заблуждениях и преступлениях Гумберта не только причину, по которой на него ополчился мир, но в какой-то степени и следствие этих несчастий1.
7
В «Лолите» есть Серая Звезда. В «Пнине», когда бессердечный рассказчик знакомится с молодым Тимофеем, ему в глаз попадает кусочек угля, — и хотя соринку вынимают, она все последующие десятилетия мешает ему ясно видеть коллегу.
Набоков однажды сказал Альфреду Аппелю, что «Гумберт тождественен жертвам гонений».
не обратили на нее почти никакого внимания. Но когда спустя шесть лет в Америке появилась «Лолита», один русский поэт поместил в популярной эмигрантской газете заметку, в которой клеймил позором писателей, предавших родной язык.
Должно быть, Набокова временами посещало чувство обреченности. The New Yorker отказывался публиковать его произведения, если те казались чересчур антисоветскими. В академическом сообществе Америки его считали реакционером. Приятельница Набокова по Уэлсли Изабел Стивенс позднее сетовала, что люди просто не понимали, до какой степени Владимир ненавидел Сталина и с какой страстью он любил Россию.
Многие эмигранты, однако, не чувствовали или не замечали любви, о которой говорила Стивенс. Набоков раскритиковал и высмеял их сообщество в «Даре», хотя и запечатлел его для истории. В «Убедительном доказательстве» писатель словно проигнорировал эмигрантов, увлекшись ностальгией по царским временам. А в «Лолите» вообще, как видно, утратил моральный компас и всякую связь с Россией.
«Доктора Живаго», потому что усмотрел в пастернаковской работе антисемитизм. «Не знаю, какой дурак тебе это сказал», — ответил Набоков и добавил, что ему удивительно, как это старого доброго Струве (Владимир с Глебом знали друг друга еще со студенческих лет в Кембридже) не мутит от «дешевой, елейно-слащавой вони» романа.
Мнение, что Набоков променял свою русскость на заботы о еврействе и всемирную славу, слишком глубоко укоренилось в эмигрантском сообществе, чтобы его можно было развеять одним письмом, тем более столь непочтительным к православию. Если бы Набоков написал такую книгу, какую хотели получить русские изгнанники, и увековечил их Россию, быть может, ему бы еще простили заносчивость, отстраненность и успех.
в истории русским лауреатом после Ивана Бунина, а Набоков не признавал других литературных соперников, кроме этих двоих. Пастернак, по-прежнему живший в СССР, отправил благодарственную телеграмму («Бесконечно признателен, тронут, горд, удивлен, смущен»), но через пять дней под давлением советских властей написал, что отказывается от премии и не приедет на церемонию вручения. Нобелевский комитет провел церемонию, но Пастернака на ней не было. Мир получил «Доктора Живаго», но Пастернака ему не отдали.
Впрочем, у мира был Набоков. Когда «Лолита» стала мировой сенсацией, Вера и Владимир поехали в Калифорнию ловить бабочек и договариваться со Стенли Кубриком об условиях экранизации. Цензура требовала таких искажений, что хоть сколько-нибудь приемлемой в художественном смысле картины могло вообще не получиться. Нужно было время, чтобы оценить возможные варианты. А пока Владимир вместе с Верой уехал из Лос-Анджелеса, чтобы перед возвращением в Нью- Йорк встретиться с Дмитрием на озере Тахо. Продолжая переписываться с сестрой Еленой и братом Кириллом, Владимир договорился о встрече с ними и заказал на осень билеты на роскошный лайнер до Европы.
Когда скитальчеству Набокова пошел пятый десяток, многие эмигранты уже пребывали в твердой уверенности, что писатель отвернулся от родины, и не стеснялись говорить об этом вслух. Они приняли как данность, что Набоков не помнит или не хочет помнить о России и что история их сгинувшей отчизны никогда уже не будет им рассказана. Но если эмигранты отступились от Набокова, то прошлое медлило и не отпускало. Советские лидеры, социалисты-революционеры, приполярные лагеря, трагедия собственной семьи и все, кого похоронила Россия, — ничего этого Набоков не забыл.