Как улыбнулось тобой с того лукоморья.
Ultima Thule
“Solus Rex” во многом загадочное произведение Набокова. Опубликованы были лишь две главы этого романа. Та, что называется “Solus Rex”, появилась первой в оказавшемся последним выпуске “Современных записок” (1940).
“A Russian Beauty and Other Stories” (1973) Набоков пояснил, что “Ultima Thule” (“Новый журнал”, 1, 1942) является первой главой романа, а “Solus Rex” — второй. 1 При всей странности такого порядка публикации это не уникальное явление в творчестве писателя. Набоков сделал попытку выпустить в свет четвертую главу “Дара” (о Чернышевском) вслед за первой главой романа, так как ему требовалось добавочное время на обработку второй главы. 2 Возможно, что, начав с главы “Solus Rex”, Набоков просто не известил своих редакторов о порядке глав. Согласно гипотезе А. Долинина, “Solus Rex” был задуман как большой, сложный роман, представляющий собой продолжение “Дара” под другим названием. 3 Не исключено, конечно, что в какой-то момент “Solus Rex” начал отделяться от первоначального замысла и потребовал самостоятельного существования, став по отношению к большему произведению чем-то вроде “Приглашения на казнь”, но без сопутствующего ему “Дара”. 4
Каковы бы ни были причины (творческие, биографические), очевидно, что присутствие Пушкина в последнем незавершенном русском романе Набокова, в отличие от “Дара”, носит более сосредоточенный характер, определяя главным образом тему утерянной любви и поиска ее по ту сторону бытия. Брайан Бойд в биографии Набокова указал на сюжетную связь продолжения “Дара” с пушкинской “Русалкой”5, и его наблюдение было развито в дальнейших работах, посвященных второму тому “Дара”. 6 Нас в первую очередь интересуют пушкинские мотивы и их обработка в двух главах незаконченного романа “Solus Rex”. Набоковское окончание “Русалки”, сочиненное первоначально как произведение Годунова-Чердынцева, было напечатано в следующем после публикации “Ultima Thule” номере “Нового журнала”, что делает этот стихотворный текст как бы эпилогом к оставленному без продолжения роману.
Композиционная завершенность главы “Ultima Thule” позволила Набокову впоследствии поместить ее как отдельный рассказ в сборнике “Весна в Фиальте”. Герой рассказа художник Синеусов, потерявший любимую жену, обращается к Фальтеру, которому якобы открылась тайна сущего, “загадка мира”. Синеусов убежден, что разгадка этой тайны может приблизить его к умершей возлюбленной. Его первой попыткой утешения, еще во время болезни жены, была работа — серия иллюстраций к поэме “Ultima Thule”, заказанных ему, по выражению Долинина, “как, по легенде, "Реквием“ Моцарту”7, незнакомцем, “известным писателем” из далекой и неизвестной северной страны. Этот момент заказа, за которым никто не придет, в сочетании с мотивом подступающей смерти у Набокова особенно близок к сюжету “Моцарта и Сальери”:
На третий день играл я на полу
С моим мальчишкой. Кликнули меня;
Учтиво поклонившись, заказал
Мне Requiem и скрылся. Сел я тотчас
И стал писать — и с той поры за мною
Не приходил мой черный человек;
С моей работой, хоть совсем готов
Уж Requiem. 8
Сравним этот отрывок с эпизодом из “Ultima Thule”: “Искусство мое? Ты помнишь, не правда ли, этого странного шведа, или датчанина, или исландца, чорт его знает, словом, этого длинного, оранжево-загорелого блондина с ресницами старой лошади, который рекомендовался мне "известным писателем“ и заказал мне за гонорар <...>, заказал мне, говорю я, серию иллюстраций к поэме "Ultima Thule“, которую он на своем языке только что написал. О том же, чтобы мне подробно ознакомиться с его манускриптом, не могло быть, конечно, речи, так как французский язык, на котором мы мучительно переговаривались, был ему знаком больше понаслышке и перевести мне свои символы он не мог. <...> Моим первым blanc et noir он остался доволен, и мы условились о теме остальных рисунков. Так как он не явился через неделю, как обещал, я к нему позвонил в гостиницу и узнал, что он отбыл в Америку.
<...> Но когда ты умерла <...>, я с жалкой болезненной охотой, сознавание которой вызывало у меня самого слезы, продолжал работу, за которой, я знал, никто не придет <...>” (5, 125).
“отсутствие цели и вознаграждения” сближают сущность этой заказанной работы с образом жены Синеусова, которая для него тоже “такое милое земное творение, за которым никто никуда никогда не придет”
(5, 125).
Мы еще вернемся к пушкинским мотивам в продолжении “Дара”, пока же отметим, что стилистическое и композиционное решение зачина “Ultima Thule” и его кольцевая развязка напоминают лирическое стихотворение в прозе. Адресатом рассказа выступает возлюбленная, жена, эта “ты”, которая, начиная с “Дара” (хоть тут мнения расходятся) и кончая последним завершенным американским романом Набокова, станет характерной приметой набоковского интимного повествования. Лирическое обращение к жене в “Ultima Thule” осложнено мучительной нотой, потому что горячо любимой женщины уже нет в живых. В поэтических текстах эта тема обычно ассоциируется с жанром заклинания или послания. Удивительно близкое соответствие набоковскому выкликанию мертвой возлюбленной найдем в лирике Тютчева. При рассмотрении денисьевского цикла легко убедиться, что поэт достигает наибольшей эмоциональной силы в стихах, последовавших за смертью Денисьевой, особенно в стихотворении “Накануне годовщины 4-го августа 1864 года”:
Вот бреду я вдоль большой дороги <...>
Ангел мой, ты видишь ли меня?9
Сходная интонация, обороты фраз, те же риторические вопросы и нежные имена характеризуют послание художника Синеусова к умершей жене: “... если после твоей смерти я и мир еще существуем, то лишь благодаря тому, что ты мир и меня вспоминаешь. <...> Слышишь ли меня?” (5, 113—114). Тютчевский повторный призыв: “Ангел мой, где б души ни витали, / Ангел мой, ты видишь ли меня?” — проходит лейтмотивом сквозь все повествование Набокова вплоть до последнего абзаца: “Но все это не приближает меня к тебе, мой ангел. На всякий случай держу все окна и двери жизни настежь открытыми...” (5, 139). Если вспомнить, что героиня набоковского фрагмента, как и возлюбленная Тютчева, умерла от чахотки, указанное сходство станет еще более очевидным, но стоит обратить внимание и на то, что стихи, посвященные Денисьевой, по наблюдению Берковского, внутренне родственны лирике “зрелого Пушкина, трагически призывающего разрушенную любовь ("Явись, возлюбленная тень“), и тем настроениям Пушкина, которые сошлись в одно в гениальной "Русалке“”. 10
“Русалке”, как мы знаем из черновых набросков романа, отводилась значительная роль во втором томе “Дара”. В заключительной сцене, уже после гибели Зины, Годунов-Чердынцев читает Кончееву свое окончание пушкинской “Русалки”. Сходный эпизод, но с заменой пушкинской темы на шекспировскую, Набоков использует в романе “Под знаком незаконнорожденных”, где, вскоре после смерти Ольги, Эмбер, близкий друг Круга, цитирует ему отрывок из своего перевода “Гамлета”. Бойд, Грейсон и Долинин отмечали тематическую связь “Русалки” с продолжением истории Годунова-Чердынцева и главой о художнике Синеусове: у обоих героев Набокова умирают горячо любимые жены, оба потрясены потерей; добавим, отчасти и виной перед умершей.
Незамеченной, однако, осталась одна важная подробность. Несчастье Синеусова усугубляется тем, что его жена умирает беременной, и он горько сознает свою вину перед неизлечимо больной женщиной: “И, держась снутри за тебя, за пуговку, наш ребенок за тобой последовал. Но, мой бедный господин, не делают женщине брюха, когда у нее горловая чахотка” (5, 114). Синеусов, конечно, не Синяя Борода, которого пожалел Гумберт Гумберт в “Лолите”, но метонимически-ироническое искажение прозвища женоубийцы употребляет в английском переводе Фальтер, когда называет Синеусова “Moustache-Bleue”, явно намекая на сказочного персонажа Шарля Перро. Выразителен вопрос Синеусова к доктору во сне: не бывает ли таких случаев, когда ребенок рождается в могиле; “доктор (он же не то Фальтер, не то Александр Васильевич) необыкновенно охотно отвечал, что да, как же, это бывает, и таких (то есть посмертно рожденных) зовут трупсиками” (5, 114—115). Хотя Набоков и мотивирует это сном, но сама возможность рождения за гробом создает ситуацию, напоминающую рождение русалочки от умершей беременной матери в пушкинской “Русалке”. Недаром художника Синеусова (как и Годунова-Чердынцева второй части “Дара”), подобно пушкинскому князю, тянет к воде. Оба они тоскуют на Лазурном берегу11: “... вот художник Синеусов, на днях потерявший жену. И вероятно, я бы так просидел вечно, ковыряя сухой морской брак, глядя на спотыкавшуюся пену, на фальшивую нежность длинных серийных облачков вдоль горизонта и на темно-лиловые тепловые подточины в студеной сине-зелени моря...” (5, 116). О жене Синеусова мы знаем немного, зато нам известна ее шутка, что больше всего в жизни она любит “стихи, полевые цветы и иностранные деньги”. 12 Эти слова смертельно больная героиня Набокова пишет на грифельной доске, подобно умирающему Державину, согласно наблюдению А. Арьева, и грифельная дощечка, появляющаяся при смене караула в начале главы “Solus Rex”, по-видимому, содержит в качестве пароля фразу “о стихах, полевых цветах и иностранных деньгах”. 13
“Solus Rex” и “Ultima Thule”. Поставленные вместе, названия глав “Одинокий король” (Solus Rex) и “Отдаленная Фула” (Ultima Thule) немедленно отсылают к легендарному королю Фулы. Именно его имеет в виду принц Адульф, когда, рассуждая о своих исторических предках, говорит: “первые языческие короли, — как их, Гильдрас, Офодрас и третий... я уж не помню, — словом, тот, который бросил кубок в море” (5, 92). Речь идет о короле Фулы, до гроба верном своей мертвой любви, о котором поет Гретхен в “Фаусте” (см.: 5, 663). Интересно, однако, что имя короля не названо, как не названо оно и у Гете и как не назван в главе “Ultima Thule” варяжский предок героя Синеус. 14 Таким образом, создается дополнительное распределение исторической генеалогии протагонистов романа — короля северного острова и художника Синеусова.
Вовращаясь к ключевой фразе о “стихах, полевых цветах и иностранных деньгах”, заметим, что мотив денег встречается как в “Русалке”, так и в набоковском продолжении “Русалки”, в рукописном варианте которого русалочка часто поднимается на землю собирать цветы для своей матери, царицы. 15
Завершение “Русалки” было соблазном для многих русских поэтов. И все же почему именно “Русалка” привлекла внимание Федора Годунова-Чердынцева и его автора? Согласно Долинину, рассматривавшему роман “Solus Rex” как второй том незаконченного “Дара”, где Федор сочиняет и историю Синеусова, и мир короля, “вымышленные” потери его героев, как говорит Долинин, “отзываются потерей действительной, на которую герой отвечает символическим литературным актом: он дописывает незавершенную драму Пушкина о человеке, мучимом раскаянием”. 16 Все же убедительной остается также точка зрения Бойда, считавшего, что у Набокова были глубокие личные причины, вызвавшие его интерес к этому сюжету. Тут сказалось лишь недавно пережитое любовное увлечение, грозившее оторвать его от жены и ребенка. Именно поэтому, должно быть, Набоков в конце концов отказался от этой чересчур автобиографичной темы. 17 В тексте пушкинской “Русалки” как бы в свернутом виде содержатся основные мотивы и задуманного Набоковым продолжения “Дара”, и “Ultima Thule”, и “Solus Rex” — истории короля, которому суждено овдоветь. Тут и тоскующий на берегу, мучимый раскаянием герой, по-прежнему влюбленный в женщину, забеременевшую от него; и, как бы в дополнение к нему, герой, изменивший любимой женщине — Зине. Согласно черновым материалам, Набоков вначале собирался называть Годунова-Чердынцева “князем”. 18 На княжеское происхождение намекает и фамилия Синеусова. Наконец, не случайно появление в этих текстах странного медиатора, вестника из потустороннего мира — Фальтера. Как подчеркивали изучившие материалы ко второму тому “Дара”19, единственным связующим звеном между продолжением “Дара” и незавершенным романом “Solus Rex” является Фальтер, подозреваемый провидец, рассказу о котором отведена большая часть “Ultima Thule”.
Можно допустить, что в образе Фальтера — посредника между миром здешним и потусторонним, единственного способного связать художника Синеусова с покойной женой, трансформировались специфические признаки, свойственные одному из персонажей “Русалки”. Мельник, сошедший с ума, то есть перешедший за грань, выступает в роли вестника с того света, того, кто раскрывает князю тайну посмертного существования его возлюбленной. Практичный пушкинский мельник не отказывался от денежного вознаграждения. Фальтеру, в свою очередь, как выясняется, следуют деньги за визиты. В набоковском завершении “Русалки” мельник, если верить русалочке, действительно ведет двойное существование: он и человек, и “ворон” — традиционный в фольклоре медиатор между живыми и мертвыми. Наиболее яркое литературное воплощение этого образа в контексте нашей темы находим у Эдгара По.
В стихотворении “Ворон” лирический герой вопрошает влетевшего, вернее, “взошедшего” к нему ворона о своей умершей возлюбленной, подобно отчаявшемуся Синеусову, когда тот пытается вызнать тайну потустороннего у Фальтера. Сестру Фальтера в английском тексте зовут Элеонорой, как и героиню По (Lenore).
А. Искоза-Долинина на примере маленьких трагедий и “Повестей Белкина”, существует параллелизм развития сходных сюжетов. 20 Интересно и то, что сам Искоз не включил в свой список соответствий “Станционного смотрителя”. Это за него сделал Вл. Ходасевич в своей работе о пушкинской “Русалке”, доказав, что трагической “Русалке” соответствует ее прозаический и сниженный, “счастливый” вариант в “Станционном смотрителе”. 21 Нацеленный на “Русалку” набоковский “Solus Rex” тоже содержит такой эквивалент, причем поданный с элементами пародии на “Станционного смотрителя”. Наследный принц Адульф, он же принц Дуля, однажды проездом через глухое село, “заметив смазливую девчонку, предложил ее покатать и, несмотря на <...> ужас ее родителей, умчался с ней на коне, а старый дед долго бежал по дороге, пока не упал в канаву <...> спустя час девочка явилась, держа в одной руке сотенную бумажку, а в другой выпадыша, подобранного на обратном пути из пустынной рощи” (5, 103).
Теперь обратимся к первоначальному варианту набоковского сюжета в его связи с “Ultima Thule”. В рассказе “Возвращение Чорба” герой доведен до отчаяния внезапной смертью молодой и страстно любимой жены: “он [Чорб] только вяло улыбался, целый день сидел на гальке пляжа, пересыпая из ладони в ладонь цветные камушки...” (1, 170). Чорб пытается возродить ускользающий образ, собрать все, связанное с его женой, повторяя маршрут их свадебного путешествия. Вспомним, как пушкинского князя из “Русалки” все тянет к тем “грустным берегам”, где он был счастлив. В портрете жены Чорба мелькают черты, роднящие ее с водяной стихией: “глаза, широкие, бледновато-зеленые, цвета стеклянных осколков, выглаженных волнами” (1, 170). Чорб узнает гостиничный номер по олеографии, изображающей розовую купальщицу. Не только история Синеусова, но и трагедия Годунова-Чердынцева во второй части “Дара” содержит тематические автореминисценции этого раннего рассказа Набокова. Вот характерная деталь: Чорб уезжает из Ниццы внезапно, не дождавшись похорон жены (1, 170); так же должен был поступить Федор после смерти Зины22, и так поступит Круг в романе “Под знаком незаконорожденных”. В “Возвращении Чорба” впервые раздается тот душераздирающий крик, после которого Чорб, находящийся в гостинице, понимает, что “искус кончен”. Страшные, ни на что не похожие вопли навсегда отделили обыденного постояльца гостиницы Фальтера от обезумевшего провидца. И хотя никакого Фальтера в “Возвращении Чорба” нет, и крик Чорба играет скорее обратную роль, выводя его из полубезумного отчаяния23, но появление ночного, ударившегося об электрическую лампочку “мотылька” имеет в рассказе особый смысл. Этот мотылек служит одновременно напоминанием о смерти жены Чорба (от электрического разряда) и знаком ее потустороннего присутствия, подобно многочисленным другим набоковским бабочкам-вестницам. Значение слова “Falter” и есть “мотылек”, а мотыльки в закрытых помещениях, в гостиницах или мотелях, как заметил сам Набоков в “Лолите”, называются “мельниками”. 24 Таким образом, подспудно выстраивается ассоциация мистических медиаторов — мельник, мотылек, Фальтер.
В черновиках продолжения “Дара” Федора “всегда мучил оборванный хвост "Русалки“, это повисшее в воздухе, опереточное восклицание "Откуда ты, прекрасное дитя?“”. 25 “Возвращение Чорба” — рассказ, затрагивающий, как мы видим, одну из магистральных тем набоковского творчества — попытку соединения мира реального и потустороннего, сохранения мертвого в живом. Вместе с тем этот рассказ имеет подчеркнуто открытую, даже несколько фарсовую концовку. Лакей и проститутка прислушиваются к той странной тишине, воцарившейся за закрытой дверью в комнате, куда вошли еще ничего не знающие о смерти дочери родители. Расставшись со своим героем, Набоков поступил по примеру Пушкина, покинувшего Онегина в “минуту, злую для него”, жест, который он позднее — в смягченном виде — повторит в “Даре”. “С колен поднимется Евгений, — но удаляется поэт”. “The rest is silence”.
По сохранившимся материалам к продолжению “Дара” и по “Solus Rex” и “Ultima Thule” можно проследить, какие именно пушкинские произведения в этот период творческой работы Набокова стали для него наиболее интенсивным источником вдохновения. Это в первую очередь “Русалка” и ее антипод “Станционный смотритель”, затем “Моцарт и Сальери” и, наконец, на металитературном уровне, “Египетские ночи”. В незавершенных Пушкиным “Египетских ночах” присутствует мотив языкового барьера; итальянский язык импровизатора остался малодоступен его аудитории. Набоков заостряет этот мотив тем, что Синеусов вынужден изъясняться со своим заказчиком по-французски. Как отмечалось26, и Синеусов и Годунов-Чердынцев получают творческий толчок от чужого текста, причем Синеусову дает тему иностранец.
“Как! Чужая мысль чуть коснулась вашего слуха и уже стала вашею собственностию, как будто вы с нею носились, лелеяли, развивали ее беспрестанно” <...>. “Импровизатор отвечал: — Всякий талант неизъясним”, отказываясь расшифровать “эту тесную связь между собственным вдохновением и чуждой внешнею волею”. 27
На протяжении всего пути Набокова, даже и в американский период, эта тесная связь с пушкинской творческой волей служила ему неисчерпаемым импульсом вдохновения.
Примечания
Ирена Ронен — доктор философии, филолог и театровед, автор книги “Смысловой строй трагедии А. С. Пушкина "Борис Годунов“” (М., 1997), статей о Батюшкове, Пушкине, Гоголе, Лермонтове, Ходасевиче, Набокове, Тынянове и Эйзенштейне. Живет в Энн Арборе (США).
Ирена Ронен, 2008
“намеренно исказил свой первоначальный замысел, чтобы связать между собой два отдельных, разноплановых фрагмента” (см. комментарий к “Solus Rex” в кн.: Владимир Набоков. Собрание сочинений русского периода в 5 т. СПб. Т. 5. 2000. С. 659. Дальнейшие цитаты приводятся по этому изданию с указанием тома и страницы).
2 O хронологии этих глав “Дара” см.: B. Boyd. Vladimir Nabokov. The Russian Years. Princeton, 1990. Р. 441.
3 А. Долинин. Истинная жизнь писателя Сирина: работы о Набокове. СПб., 2004. С. 285.
“Дара”, Набоков сосредоточил свой интерес на новом, тематически связанном с ним романе — “Solus Rex”. См.: B. Boyd. Op. cit. Р. 517.
5 Ibid.
“Дара” // В. В. Набоков: Pro et contra... С. 612; А. Долинин. Указ. соч. С. 278—293. О теме “Русалки” у Набокова см.: J. Grayson. Rusalka and the Person from Porlock // Symbolism and After: Essays on Russian Poetry in Honour of Georgette Donchin, ed. Arnold McMillin. London, 1992. Р. 162—185; D. Barton Johnson. “L’Inconnue de la Seine” and Nabokov’s Naiads // Comparative Literature 44 (1992). Р. 225—248.
7 А. Долинин. Указ. соч. С. 281.
8 А. Пушкин. Полное собрание сочинений в 16 т. Т. 7. М.—Л., 1948. С. 131.
9 Ф. Тютчев. Полное собрание стихотворений. Л., 1987. С. 222.
10 Н. Берковский. Ф. И. Тютчев // Ф. Тютчев. Указ. изд. С. 41—42. Лирическое и личное в образе русалки у Набокова, как показал С. А. Фомичев, вызвано юношескими воспоминаниями, с которыми слились воспоминания о покинутой родине (С. А. Фомичев. Набоков — соавтор Пушкина (Заключительная сцена “Русалки”)) // А. С. Пушкин и В. В. Набоков. Сборник докладов международной конференции 15—18 апреля 1999 г. СПб., 1999. С. 212—216.
13 А. Арьев. Отражение в аспидной доске (О рассказах “Solus Rex” и “Ultima Thule”) // Revue des йtudes slaves. T. LXXII, fasc. 3—4. Vladimir Nabokov dans le miroir du XXe siиcle, Paris, 2000. P. 353—370.
14 О фамилии Синеусова см., напр.: 5, 662.
15 Дж. Грейсон. Метаморфозы “Дара”... С. 597. Набоковская русалка, как и в русской фольклорной традиции, устойчиво ассоциируется с полевыми цветами. В “Других берегах”, вспоминая о своей первой любви, Набоков упоминает “кольцовские цветы”, отсылающие к кольцовской “Песни русалки” (С. Фомичев. Указ. соч. С. 214—215). В англоязычных романах Набокова этот мотив распространяется на шекспировскую русалку Офелию с ее полевыми цветами. Как пишет П. Мейер, “разные русалки сливаются в одну, словно в зеркале Сударга: шекспировская Офелия всплывает в пушкинских водах” (П. Мейер. Найдите, что спрятал матрос. М., 2007. С. 147).
17 B. Boyd. Op. cit. Р. 517.
18 Дж. Грейсон. Метамофозы “Дара”... С. 594. Грейсон, впрочем, отказывается усмотреть здесь перекличку с Князем Пушкина (с. 595). Противоположного мнения придерживается Фомичев (Указ. соч. С. 223).
19 J. Grayson. Rusalka and the Person from Porlock... Р. 170; А. Долинин. Указ. соч. С. 282.
—200. Искоз делает исключение для “Станционного смотрителя”, как открывающего новую полосу в творчестве Пушкина (с. 198).
—322.
22 Дж. Грейсон. Метаморфозы “Дара”... С. 610.
23 Чорб принимает живое за мертвое, продажную женщину — за умершую жену. Набоков здесь обыгрывает ситуацию из своего раннего рассказа “Месть”, где героиня ложится в кровать, как она полагает, с мужем, а на самом деле с подложенным из мести скелетом (1, 61).
“Загадка недописанного романа”, где автор говорит о мотивах пушкинской “Русалки” в “Лолите”: “в одной из ключевых сцен романа герой замечает “миллионы мотельных мотылей, называемых "мельниками“” (А. Долинин. Указ. соч. С. 293).
25 Там же. С. 283.
27 А. Пушкин. Полное собрание сочинений в 16 т. Т. 8. Ч. 1. М.—Л., 1948. С. 270.
Звезда 2008, 4