Сакун С. В.: Гамбит Сирина (сборник статей)
Хронологическая структура романа В. Набокова "Защита Лужина"

ХРОНОЛОГИЧЕСКАЯ СТРУКТУРА РОМАНА В. НАБОКОВА “ЗАЩИТА ЛУЖИНА"

Статья в сокращенном виде была опубликована в Набоковском сборнике: Искусство как прием / Под ред. М. А. Дмитровской. - Калининград: Изд-во КГУ, 2001 г. стр. 72

Статья посвящена анализу календарно-временной последовательности событий в романе "Защита Лужина". Устанавливается, что действие романа в целом укладывается в период с конца августа 1909 года по середину марта-апреля 1929 года. Выявляется пасхально-апрельская разметка судьбы главного героя, которая в сочетании с прочтением жертвенно-аллегорической структуры романа в статье "Шахматный секрет романа "Защита Лужина"

Анализ календарно-временной последовательности происходящих в романе “Защита Лужина” событий мог бы показаться излишним на фоне более крупных проблем, поднимаемых в произведении, если бы не два фактора. Известно, какое большое значение придавал писатель подобным “мелочам”. В его лекциях по литературе отражено, что необходимым условием понимания таких романов, как “Анна Каренина” Л. Толстого или “Улисс” Дж. Джойса, В. Набоков считал знание схемы пассажирского железнодорожного вагона, особенности календаря событий или подробную карту Дублина. Кроме того, в существующих исследованиях произведений В. Набокова встречаются хронологические неточности, которые, как правило, влекут за собой ошибочные выводы более широкого плана.

Что касается временной конструкции романа “Защита Лужина”, нельзя не упомянуть подобную неточность при анализе этого вопроса в статье И. Слюсарёвой “Построение простоты”. Приведем соответствующий фрагмент полностью:

“Отец Лужина умер в Париже … ] Лужин приезжает к нему на могилу через несколько месяцев после похорон, причём указано, что в Париже уже холодно и слякотно, — то есть речь может идти об осени-зиме того же года. Со своей будущей женой Лужин встречается героя, но когда уже тепло, — так что, скорее всего, это поздняя весна шестнадцать лет спустя. То есть дата первого визита – 1913 год. Нетрудно высчитать, что Лужин, таким образом, 1899 года рождения. Но это год рождения самого Набокова! Не будет смелостью предположить, что подобное сопоставление не случайно. Зашифровавший в дате рождения героя собственную аналогичную дату, Набоков в рассказе о его жизни зашифровывает свою судьбу. И это следует считать смысловым центром романа ” (курсив наш. — С. С

Предпринимаемое нами исследование, направленное на восстановление хронологии описанных в романе событий, приведет к совершенно иным выводам. (Пока же отметим только, что отец Лужина умер не в Париже, а в Берлине. В. Набоков пишет, что замысел романа явился писателю Лужину “в отдельной комнате берлинской кофейни”[2], где он сидел и думал “о сыне, так редко приезжающем в Берлин” (137). А в Париже до смерти отца жил Лужин-шахматист. О смерти отца он узнал от некоего Хрушенко. “В Париж мне написал, — неохотно пояснил Лужин, — что вот, смерть и похороны…” (218); “Он не приехал из Парижа на похороны отца” (150)).

За отправную точку анализа примем сообщаемый В. Набоковым год, когда у писателя Лужина (а может, и у самого Набокова) возник “замысел этой книги”: “Начал он книгу в ” (137). Чуть дальше отмечено, что произошло это во вторник. Потом говорится: “Прошёл месяц, другой, началось лето” (141). Таким образом, замысел возник во вторник, в марте 1928 года.

Примечательно, что единственная упоминаемая в романе в другом месте дата – “27 ноября” (208) — приходится тоже на вторник и может соответствовать мартовскому вторнику в 1928 году, один их которых выпадал на 27 марта. (В скобках отметим возможную неслучайность исходной даты состоящей из двух цифр — 2 и 7, графически напоминающих профиль шахматного коня[3]) Вспомним так же об интимной значимости этой даты для самого В. Набокова – последний день общения с отцом. Примечательно так же, что на фотографии, где Владимир Набоков пишет в Ле-Булу свой третий роман над 4-мя томами на столе (словарь Даля) виден календарный листок 27 числа неразличимого месяца, относящийся, возможно, не столько к дате фотоснимка, сколько (наряду со словарем Даля) к рабочим материалам создаваемого романа[4]. Итак, с известной натяжкой можно предположить (вполне сознавая всю произвольность этого допущения (впрочем, на мой взгляд, в пределах чётко обозначенных самим автором всякий читатель имеет право на долю фантазии[5]), что старик Лужин начал книгу во вторник, 27 марта 1928 года. “А как-то в неверный летний день” (141) писатель Лужин попал под дождь, простудился, заболел и умер. Это произошло, по-видимому, в конце июня—начале июля, когда берлинское влажное лето[6] еще только вступало в свои права.

“он месяц тому назад потерял отца” (142). Таким образом, их встреча произошла в конце июля-начале августа 1928 года (а не 29 года, как утверждает И. Слюсарева). На второй день их знакомства (и на четвертый после встречи) Лужин на вопрос: “давно ли он играет в шахматы” (144) обстоятельнейшим образом отвечает: “восемнадцать лет, три месяца и четыре дня” (145). Произведя операцию вычитания, мы можем заключить, что за точку отсчёта Лужин принял какое-то событие, произошедшее в апреле-мае 1910 года. Что именно тогда произошло?

Чтобы ответить на этот вопрос, попробуем обозначенными автором путями заглянуть в детские годы Лужина. Приехав на немецкий курорт, Лужин вспоминает, что впервые он посетил этот курорт, когда ему “было четырнадцать лет” (134), а теперешний его приезд произошёл “шестнадцать лет спустя” (134). Следовательно, Лужину во время его знакомства с будущей невестой 30 лет, подтверждение чему находим далее в тексте несколько раз. ср.: “ему всего только пошёл четвёртый десяток” (135) и т. д. Таким образом, год рождения Лужина не 1899 ( как вычислила И. Слюсарёва), а вспять к апрельско-майскому событию 1910 года. На курортный турнир Лужин попадает после тяжёлой “октябрьской шахматной болезни” (134). Примечательно, как писатель спрятал один год жизни Лужина в описании этого периода. Весной Лужина, выздоравливающего после болезни, “похудевшего и выросшего, увезли за границу, сперва на берег Адриатического моря, где он лежал на солнце в саду, разыгрывая в уме партии, что запретить ему было невозможно, затем — в немецкий курорт” (135). И вот оказывается, что это “сперва” и “затем” охватывает период, а не одно лето, как может показаться на первый взгляд. Это проясняется в тексте следующей фразой: “призрак школы, о которой отец второй год не смел упомянуть, опять замаячил” (135). А так как перед болезнью, в октябре, “его упрашивали в продолжение недели” (133) ходить в школу, то первому году молчания о ней соответствует год, отмеченный пребыванием на берегу Адриатического моря, а второму — год летнего турнира на немецком курорте. Таким образом, ясно, что если турнир состоялся в — на 1910 год (Лужину 12 лет). Этой “триумфальной” шахматной осени 1910 года, когда его фотография была напечатана в газете и “он отказался ходить в школу” (133), предшествовало лето, наполненное решением шахматных задач, играми с отцом, с соседом доктором. И вот, наконец, мы добрались до той самой весны 1910 года, когда в жизни Лужина наступил “тот неизбежный день, когда весь мир вдруг потух, как будто повернули выключатель, и только одно, посреди мрака, было ярко освещено, новорождённое чудо, блестящий островок, на котором обречена была сосредоточиться вся его жизнь” (114). Произошло это “в апреле, на ” (114). Речь идёт о двух днях. Первый – это “посвящение” маленького Лужина в мир шахмат незнакомым скрипачом, состоявшееся в первую годовщину смерти деда Лужина, Лужина-музыканта. Второй – когда тётя объяснила маленькому Лужину правила игры в шахматы. Некоторые детали описания этого второго дня позволяют точно определить его дату. Во-первых, уже упоминалось, что день относится к числу пасхальных, праздничных дней. Во-вторых, “за завтраком был подан остаток сливочной пасхи” (117), что говорит о последних днях праздника. “рассказывала, что Латам за двадцать пять рублей прокатит её на своей “Антуанете”, которая, впрочем, пятый день не может подняться, между тем как Вуазен летает, как заводной, кругами, да притом так низко, что, когда он кренится над трибунами, видна даже вата в ушах у пилота” (117).

воскресенье 18 апреля по ст. ст. (1 мая н. ст.). Если мы обратимся к петербургским газетам конца апреля 1910 года и возьмём, например, газету “Речь” (одним из редакторов которой был В. Д. Набоков, отец писателя), то увидим, что на третьей странице пасхального номера сообщается, что “19 апреля Гумберт Латам приезжает в Петербург и в течение пасхальной недели ” (курсив наш. — СС)[7]. Разрешение на полёт в Кронштадт, однако, получено не было, а полёты на ипподроме были назначены на 21 апреля (4 мая). Но и здесь петербургскую публику ждало разочарование. 21 апреля “Антуанета” так и не взлетела[8]. А 25 апреля, в воскресенье, в Петербурге открылась неделя Авиации, в которой, среди прочих пяти пилотов, участвовала и баронесса де-ла-Рошъ на биплане Вуазена (та самая, наверное, чью вату в ушах разглядела тётя Лужина). Скрытое, неявное введение в контекст романа первой женщины-авиатора, упомянутой к тому же другой женщиной, отмеченной в романе явной авторской симпатией, тетей маленького Лужина, подчеркивает тему эмансипации главных героинь романа (тети и жены) и оттеняет линию их участия в судьбе Лужина. От соблазнившей шахматами тети, до пытающейся спасти от этого соблазна жены Лужина.

В целом же эта исторически-авиационная корреляция хронологии романных событий здесь столь подчеркнута Набоковым, что не принять её к рассмотрению при изучении хронологии и исторического фона романа невозможно[9]. К тому же это события в истории отечественной авиации было столь значимым, что в те последние пасхальные дни 1910 года не сходило с первых страниц российских газет и журналов. Мы упомянули выше о репортажах в газете «Речь» и в качестве дополнительных иллюстраций приведем здесь также вырезки из апрельских, 1910 г. номеров журнала «Огонек».

Таким образом, этот день, который “Лужин почему-то необыкновенно ясно запомнил” (117), был воскресеньем 25 апреля (8 мая) 1910 года — последним днем пасхальных каникул и пятым днем неудачных попыток “Антуанеты” Латама взлететь и первым днем недели Авиации. 

Сделаем здесь отступление и сопоставим некоторые детали биографии Лужина и Ганина из романа “Машенька”. Критиками подмечено, что обычным явлением набоковской прозы является блуждание персонажей, их теней, из романа в роман, где они из главных героев превращаются то в случайно встреченных знакомых (Алфёров и Машенька в “Защите Лужина”), то в мимоходом упоминаемых, давно умерших людей (Подтягин, Лужин в “Даре”), то в “закадровых” героев (Пнин в “Бледном пламени”). Еще одним таким персонажем, призрачно возникающим в романе “Защита Лужина”, можно, на наш взгляд, считать Ганина.

Лужин не был ровесником Набокова (тогда как Ганин действительно родился в один год со своим творцом), но в училище поступил в одинаковом с ним возрасте, в 11 лет. Только для Лужина это был 1909, а для Набокова — 1911 год. Один поступил в Балашовское училище, а другой в Тенешевское. Зато в один год и в одно училище, Балашовское, Лужин поступил с Ганиным. Это видно из следующих фактов. Действие в романе “Машенька” происходит в течение одной апрельской недели 1924 года. Год определяется двумя алфёровскими репликами: “Мы женились в Полтаве, ”[10], “четыре года, шутка ли сказать”(20). Ганину в это время 25 лет“Девять лет тому назад … лето, усадьба, тиф … Удивительно приятно выздоравливать после тифа"(41); “в этой комнате, где в шестнадцать лет выздоравливал Ганин, и зародилось то счастье…”(42). Таким образом, возраст Ганина — 25 лет ( 9+16), а родился он в 1899 году, как и сам В. Набоков. О том, что Ганин поступил в училище в 1909 году, свидетельствует тот факт, что в 1915 году он в возрасте шестнадцати лет пошёл в 7 класс. “Началась школа, — ”(69) О том, что это было именно Балашовское училище, Набоков сообщает в обоих романах намеренно перекликающимися описаниями. В “Машеньке” Ганин беседует с Подтягиным: “Балашовское училище в Петербурге знаете? … Ну вот. Помню тамошний двор. Мы в футбол лупили. Под аркой были сложены дрова. Мяч, бывало, собьёт полено”(48). Эти же дрова спасли Лужина, ср.: Лужин, “обходя игравших, пробирался налево, под арку, где были сложены дрова. Там подняв воротник, он сел на поленья. Так он просидел около двухсот пятидесяти больших перемен” (108). И бывший одноклассник Петрищев напоминает Лужину, что они учились “в Балашовском училище” (214).

— не настоящая фамилия главного героя. “ — А у меня целых два паспорта, — сказал с улыбкой Ганин. – Один русский, настоящий, только очень старый, а другой польский, подложный. По нему-то и живу. … Меня, правда, зовут Лев, но фамилия вовсе не Ганин”(77). Поэтому вовсе не исключено, что Ганин под своей настоящей фамилией присутствует среди одноклассников Лужина. Из одноклассников Лужина в романе упоминаются Петрищев, Громов, Кребс, Арбузов, и инкогнито присутствующие тихоня, “сосед по парте, вкрадчивый изверг с пушком на щеках”(108) и “шут класса”(109). Наиболее соответствующим образу Ганина представляется лужинский одноклассник Громов (обратим внимание на некоторое созвучие фамилий Громов — Ганин), который с открытой задиристостью, во время коллективных насмешек над Лужиным из-за книг его отца, “крикнул: „Пусть Антоша нам вслух почитает!“” (109), и о котором взрослому Лужину сообщают, что он “теперь (в 1929 г. — С. С.) в Париже; кажется, хорошо устроился” (214). (Вспомним, что в 1924 году Ганин отправился из Берлина во Францию.) Впрочем, не исключена возможность, что Ганин остался среди неупомянутых одноклассников Лужина.

Вернёмся к Лужину, в весну 1910 года. Следует отметить одну календарную странность в описании весенних событий этого года. Со дня (25 апреля), когда Лужин научился играть в шахматы, до среды, в которую школьников распустили раньше обычного, прошло —122 страницах романа “эпопеи” лужинских шахматных прогулов и “вечный” календарь позволяют определить, что эта среда была 19-м мая. Однако Набоков пишет, что эта среда – “был один из тех чудесных дней, голубых, пыльных, в самом конце апреля, когда уже роспуск так близок, и такая одолевает лень”(122). Скорее всего, это одна из немногих авторских ошибок, тем более что близость каникул, пыль на улицах и чудесная погода — скорее признаки петербургского мая, чем апреля[11].

А теперь, зная дату события, которое Лужин, спустя 18 лет 3 месяца и 4 дня считал началом своей шахматной жизни, мы можем установить точную дату того дня, когда произошла встреча Лужина с его будущей невестой на немецком курорте. Без сомнения, Лужин, столь тщательно вычисливший свой шахматный стаж, учёл разницу между юлианским и григорианским календарями и отсчитывал его от 8 мая по н. ст. (соответствующего 25 апреля по ст. ст.). В результате мы выясняем, что их знакомство произошло в субботу- воскресенье 11—12 августа 1928 года (1910 г. 05 мес. 08 число + 18лет. 3мес. 4дня). А тремя днями раньше, в четверг 9 августа, когда она только увидела Лужина, отдыхавший там же фабрикант сообщает ей, что Лужин “приехал из Франции на турнир. Турнир будет в Берлине, через два месяца”(143), то есть в первой половине октября. Открыв на 116 странице “Историю шахматных состязаний” Н. И. Грекова[12], мы обнаружим, что в тот год в Берлине состоялось 3 шахматных турнира, последний из которых проходил с 10 по 29 октября, что говорит о замечательной точности сообщения фабриканта и самого Набокова.

Примечательно также то, что победителем на этом турнире стал Капабланка, уже уступивший к этому времени титул чемпиона мира Алёхину, второе же место занял русский шахматист И. А. Нимцович. Тот самый Нимцович, которому однажды на сеансе одновременной игры “Набоков проиграл, но совсем не позорно”[13]. А так же и то, что в этом турнире участвовали и Рубинштейн (по антисемитскому предположению матери невесты - настоящая фамилия Лужина), и Рети – общепризнанный прототип набоковского Турати. Слегка коснёмся здесь и темы предполагаемого прототипа Лужина. Уже после выхода романа на этот счет было высказано достаточно много предположений, к которым сам Набоков относился по-разному. На наш взгляд, трудности идентификации лужинского прототипа происходят оттого, что Лужин воплощает в себе коллективный портрет русских шахматистов-эмигрантов, удостоившихся звания гроссмейстер и серьёзно боровшихся за королевскую шахматную корону в этот период. Подсказка спрятана и в представлении Лужина как кандидата “среди пяти-шести других, на звание чемпиона мира” (151). Русских претендентов, гроссмейстеров, было пять: Алёхин А. А., Нимцович А. И., Тартаковер С. Г., ., Боголюбов Е. Д. Заметим, что инициалы 2-ого призёра берлинского шахматного октябрьского турнира соответствуют инициалам Лужина, а также то, что мать невесты Лужина полагает, что настоящая фамилия жениха ее дочери “какой нибудь Рубинштейн или Абрамсон”(151). Эта скрытая подсказка Набокова становится определяющей для исследования фигуры шахматиста Акибы Рубинштейна как прототипа Лужина в недавней работе И. Л. Лайнера[14]. Хотя, в музыкальном контексте романа, уместно вспомнить так же и о учителе П. И. Чайковского (чей след в романе будет рассмотрен далее) – Антоне (вспомним детское прозвище Лужина) Григорьевиче Рубинштейне, (1829-1894) русском пианисте, композиторе, дирижёре, педагоге и музыкально-общественный деятеле.

Таким образом, возвращаясь к хронологии романных событий, с некоторой долей произвольности мы можем предположить, что кризис, вызванный шахматным переутомлением, произошёл в последних числах октября, за несколько дней до окончания турнира. Потом был, примерно, недельный курс лечения в санатории, постепенное возвращение к жизни, подготовка к свадьбе. Кстати, день свадьбы позволяет определить следующая календарная “зарубка”, сделанная Лужиным (Набоковым) в дурацком письме, отправленном некоей “Луизе Альтман” (208). Это письмо наглядно иллюстрирует один из видов “конспиративного шифра” прозы В. Набокова, суть которого заключается в том, что смысловую, содержательно значимую фразу “прячут”, обрамляют со всех сторон второстепенные, незначительные детали, иногда совершенная чепуха (renyxa). Вот это письмо: “Вы требуетесь по обвинению в убийстве. . Убийство и поджог. Здравствуйте, милостивая государыня. Теперь, когда ты нужен, восклицательный знак, где ты? Тело найдено. Милостивая государыня!! Сегодня придёт полиция!!!” (208). То есть, сначала идет чепуха, затем хронологически значимое предложение, и далее снова чепуха, оттенённая безумно-провидческой интонацией. 27 ноября, причисленное к первым дням супружеской жизни Лужина, приходилось в 1928 году на вторник и, следовательно, можно предположить, что свадьба состоялась в субботу-воскресенье 24— 25 ноября. Итак, снова возникает суббота-воскресенье 24—25 числа как напоминание о лужинском “причащении таинствам” шахматной игры. В. Набоков замечательно обыгрывает это повторение, которое в полубезумном лужинском сознании сливает в навязчивом “deja vu” празднование пасхи и венчальный обряд, выписанный В. Набоковым как пародия коронации Лужина, и который некоторыми критиками трактуется как подтверждение шахматно-королевской аллегории Лужина. Заметим также и воскрешение событий того апрельского, субботнего вечера, когда скрипач, “повесив трубку […] вздохнул и открыл ящик (с шахматами — С. С.), однако он так повернулся, что из-за его чёрного плеча Лужин ничего не видел”” (116). Эта картина вновь возникает вкошмарном сне, приснившемся Лужину накануне свадьбы. “Во сне он увидел Турати, сидящего к нему спиной. Турати глубоко задумался, опираясь на руку, но из-за его широкой спины не видать было того, над чем он в раздумии поник. Лужин не хотел этого увидеть, боялся увидеть, но всё же осторожно стал заглядывать ” (201). Здесь, уже следует отметить развивающуюся христианско-пасхальную разметку лужинской судьбы. Хронологическая аппроксимация которой выводит нас к проблемам куда более серьёзным, чем отмеченные критической литературой темы творческого профессионализма, гения и мастера, мастера и толпы, творчества и безумия и прочие.

После свадьбы жена водит Лужина в кино, в музей, в театр, в зоологический сад, читают книги. “Так прошёл месяц, другой. Зима была в тот год белая, петербургская” (210). был большой благотворительный бал. Набоковское описание атмосферы бала соответствует Новогодним праздникам, устраивавшимся в Берлине в те годы для русских эмигрантов. Сравните его, например, с новогодними объявлениями в газете «Руль».

В «Защите Лужина»:

«Оказалось, что бал происходит в залах одной из лучших берлинских гостиниц<…> На другом столе, около разноцветно освещенной елки, было лотерейное нагромождение: представительный самовар в красно-синих бликах со стороны елки, куклы в сарафанах, граммофон, ликеры (дар Смирновского) <…> Было очень много народу на этом балу, - был с трудом добытый иностранный посланник, и знаменитый русский певец, и две кинематографических актрисы»

А вот, например, в первом за 1928 год номере газеты «Руль» объявление о проводимом 13 января (в Новый Год по ст. стилю) благотворительном бале в отеле «Эспланад». Или, объявление в номере от 1 января 1929 года.

Затем Лужины собираются на могилу к отцу, но всё время откладывают. Им все время мешают непривычные для Берлина морозы. Несомненно, что здесь отражена исключительно холодная зима 1928—1929 года. В. Набоков пишет: “Мороз, кстати сказать, был необыкновенный. Закрылся каток, которому вообще не везло: в прошлую зиму всё оттепель да оттепель, и лужа вместо льда, а в нынешнем такой холод, что и школьникам не до коньков. В парках, на снегу, лежали маленькие крутогрудые птицы с поднятыми лапами. Безвольная ртуть под влиянием среды падала всё ниже и ниже. И даже полярные медведи в Зоологическом саду поёживались, находя, что дирекция переборщила” (218). Или вот как описывается та же берлинская зима 1928—29 года в рассказе В. Инбер “Шведские гардины” (1929 г.): “Школы закрылись, остались открытыми только некоторые из них, где сохранились дрова: туда приходили греться дети. Во многих домах лопнули котлы, замёрзли водопроводные трубы. Суп для бедных приходилось добывать с боя. На рынках зажигали переносные печи. Под багровым солнцем, на зеркальном снегу, берлинские рынки дымились, как варварские становища. У лошадей вырастали ледяные моржовые усы, гладкие автомобили, словно киты, выдыхали пар. Обмотанные мохнатые люди вставали на задние лапы: передними они ударяли себя по бёдрам, чтобы согреться”[15]. А то, что эти “арктические” описания не чудесное совпадение поэтических образов, подтверждает “Климатический справочник Западной Европы”, отмечающий, что среднемесячная температура января 1929 года составляла – 3,7 градуса по Цельсию, тогда как в предыдущие и последующие несколько лет она не опускалась ниже 0 градусов, а колебалась в пределах + 2,8 – + 4 градусов[16]. Таким образом, вне всяких сомнений, В. Набоков и В. Инбер описывают именно зиму 1928—29 гг.

В середине или конце февраля Лужину посетила гостья из Ленинграда, пробывшая у них почти целый месяц, “трехнедельное пребывание” (228). Незаметно наступила весна. Досаждавшая Лужиным гостья уехала, примерно, в первой половине марта. Дальнейшие события романа: посещение канцелярий с целью оформления документов, чтение газет, приём гостей до последней, роковой недели хронологизируются очень приблизительно. О времени, прошедшем с момента отъезда русской гостьи до воскресного приёма 11 гостей накануне последней недели, можно судить лишь по косвенным приметам. Очень произвольно предположим, что прошло около трёх недель, и прощальный приём был назначен на четверг 28 марта. Тогда отъезд планировался на 31 марта (воскр.) — 1 апреля (пон.). А это, как раз самая компромиссная дата между желанием дочери поскорее уехать и её обещанием матери уехать “не раньше апреля”(220). Впрочем, как бы то ни было, самоубийство Лужина произошло в конце марта начале апреля 1929 года^[17] и, следовательно, необходимо принять во внимание весенне-пасхальный цикл лужинского попадания в мир шахматной игры и выпадение из него. Цикл, по замыслу автора, фатальным образом бесконечно возобновляющийся. Лужин как шахматная фигура снова и снова попадает на разворачивающееся под ним шахматное поле.

Примечательно, что циклическая, круговая организация текста реализуется не только на макроуровне, в масштабе всего романа, но и на уровне отдельных глав. Хронологическая цикличность порой дополняется цикличностью пространственной. Так, например, уже первая глава и самые первые строки в книге захватывают и ведут читателя по кольцевым траекториям повествования. Это и скрытый событийно-пространственный круг всей первой главы. И обратная круговая замкнутость вступительных сцен в двух спальнях, родительской и детской. Иллюзорность первой главы вводит в заблуждение читателя относительно хронологически исходного момента начала романа. Читатель ошибочно полагает, что хронологически первой является сцены в спальне родителей. Тогда как действительное течение романных событий начинается только с переезда на станцию, на что указывает фраза «и теперь». «, по дороге на станцию, в пасмурный, напряженный день, Лужин старший, сидя рядом с женой в коляске, смотрел на сына»(102). Тогда как сцена в спальне и предшествующие, более широкие круги воспоминаний только лишь предваряют это начало романных событий. Заметим, что подобным же образом начинается и рассказ «Случайность» (о более тесной связи которого с романом мы поговорим позже), повествующий об истории самоубийства другого Лужина. «Теперь  по обеим сторонам длинного вагона лились, лились поля, холмы …». И если в этом «теперь» увидеть действительную точку начала романных событий, то пространственные перемещения персонажей в первой главе романа замыкаются в круг. Дорога на станцию, бегство маленького Лужина со станции обратно в усадьбу (и возвращение за ним его родителей) и, наконец, снова выезд на станцию.

Но кольцевую форму имеют не только проявленные выше пространственные перемещения героев в первой главе, но уже сами воспоминания о столь поразившем маленького Лужина сообщении, которые предшествуют его событийному началу, движутся по кругу. И, что характерно, круг этот начинается с конца. Сначала нам сообщается малопонятное пока известие, «Больше всего его поразило то, что с понедельника он будет Лужиным»(100). И только через обратное кружение воспоминаний о предшествующих этому августовскому вечеру обстоятельствах и событиях становится понятным его смысл. Кружение, которое, по всем правилам геометрии окружностей, в итоге смыкается со своим началом: «отец, старавшийся подбирать любопытнейшие, привлекательнейшие подробности, сказал, между прочим, что его, как взрослого, будут звать по фамилии, сын покраснел, заморгал, откинулся навзничь на подушку, открывая рот и мотая головой, … и вдруг, быстро привстав,- трепанный, теплый, с блестящими глазами, - спросил скороговоркой, будут ли и дома звать его Лужиным»(101-102). Далее можно вырваться из круга «постельных сцен» и продолжить чтение - «И теперь, по дороге на станцию…», а можно замкнуть круг, вернувшись к началу книги и завершить описываемую сцену - «Больше всего его поразило то, что с понедельника он будет Лужиным. Его отец - настоящий Лужин, пожилой Лужин, Лужин, писавший книги, - вышел от него, улыбаясь, потирая руки, уже смазанные на ночь прозрачным английским кремом, и своей вечерней замшевой походкой вернулся к себе в спальню»(100). То есть, как мы видим, уже две первые страницы книги, своеобразное вступление, (до предложения «И теперь…») и далее вся первая глава имеют законченные круговые композиции, отражающие и предуготовляющие, замкнутый, закольцованный, ориентирующий читателя на возобновляющееся пере-прочтение, характер всей книги.

роль фигуры шахматного коня в его шахматно-аллегорическом контексте.

Этот наиболее часто повторяющийся в романе структурно-хронологический прием повествования может быть обозначен как круговой, вперед-и-назад на исходное поле, Г образный ход шахматного коня. Характерная цикличность этого приема бросается в глаза уже в первой главе романа, когда повествование перебивается неожиданным броском в будущее и затем, уже через воспоминания главного героя, мы вновь возвращаемся к описываемым событиям.

Прием хронологического стремительного скачка вперед-вбок используется в романе множество раз в самых различных масштабах и вариациях: от будущего воспоминания лужинского одноклассника-тихони до основного хронологического хода конем, о котором В. Набоков с удовольствием упоминает в предисловии к английскому изданию романа, когда “на протяжении одного абзаца проносится шестнадцать лет, и Лужин внезапно превращается в зрелого мужчину и, перенесенный на немецкий курорт, оказывается сидящим за садовым столиком и указывает тростью на знакомое окно гостиницы”[18]. Затем читатель с Лужиным ретроспективным ходом назад в прошлое (воспоминаниями об отце и воспоминаниями отца) возвращается к исходной позиции, после чего уже по проторенному пути “мы снова переносимся на немецкий курорт в шестой главе и находим там Лужина, который все еще теребит лежащую на столе дамскую сумочку…” (54). Причем В. Набоков использует не только хронологически повествовательный прием “вперед в будущее — и назад на исходное поле”, но и ретроспективный ход назад, в прошлое — и затем возвращение в будущее. Этот прием можно приравнять к анализу, размышлению шахматиста над уже сделанным ходом. Так, намеренно “кабинетное” начало 4-й главы (ход уже сделан) прерывается скачком в прошлое к весенним играм с тетиным знакомым - стариком с цветами, после чего (тема внутреннего шахматного прозрения и постижения шахматной азбуки) мы снова возвращаемся в сырой, деда. В свете сказанного странным недоразумением представляется замечание И. Слюсаревой о том, что “сюжетно все события жизни Лужина изложены в точном соответствии с хронологией: начинается роман сценами детства, заканчивается гибелью героя. Автор ни разу не забегает вперед, не возвращается назад, нет никаких наплывов прошлого на будущее их совмещений, словом никакой структуры художественного времени, ” (курсив наш. — СС.)[19].

Итак, действие романа в целом укладывается в период с конца августа 1909 года по конец марта—апреля 1929 года, хотя некоторые вещи ускользают за эти временные границы, как-то: книги о Шерлоке Холмсе и Филеасе Фогге, подаренные тётей ещё в 1908 году, или маленькая красная сафьяновая книжечка — карманные шахматы, провалившиеся за подкладку старого пиджака и обнаруженные уже после смерти главного героя.

Структура романного времени представляет собой, если прибегнуть к пространственно-геометрической аналогии, небольшой вступительный отрезок времени от поступления в школу до того весеннего дня, когда герой попадает в мир шахмат, Это период, когда ещё всё возможно, когда перед Лужиным ещё открыты альтернативные возможности и он может реализовать свою человеческую многогранность. Но 25 апреля 1910 года судьба Лужина выходит на круг (фигуры расставлены, игра начата) и он, не сумев преодолеть силу шахматного притяжения, становится вечным “спутником”, вынужденным бесконечно вращаться по шахматной орбите. Цикл высвеченной романом лужинской судьбы как бы замыкается взаимо-сцепленными, чередующимися описаниями событий на немецком курорте в 1912 и в 1928 годах, продолжая линию судьбы из детских лет в последний год его жизни, оставляя за текстом 16 шахматных лет. И весенняя смерть шахматной фигуры-Лужина лишь выводит его судьбу на новый шахматный виток. В этом смысле роман не имеет конца. Но особое внимание следует обратить на тот календарный пункт, ту точку, в которой происходит завершение и возобновление круга лужинской судьбы, его смерть и Воскресение. Ведь он совпадает со временем пасхальных событий. Тем самым, сообщая роману совершенно новое, до сих пор не отмеченное исследователями звучание темы христианского жертвоприношения-спасения-воскресения в судьбе Лужина. Тема пасхальной жертвы так же отчетливо просматривается и в шахматно композиционной структуре романа, суть которой состоит в психологическом "превращении" главного героя романа в фигуру черного шахматного коня, на жертве которым и основана изобретенная Лужиным защита. Таким образом, самоубийство главного героя, рассмотренное сквозь призму шахматно аллегорических акцентов в романе и с учетом содержания шахматной защиты Лужина, предстает перед нами как акт "жертвоприношения" (кавычки здесь обозначают сложно инвертированную природу этого акта). Анализу шахматно-аллегорического содержания романа и его композиции посвящена наша статья "Шахматный секрет романа В. Набокова "Защита Лужина"". Однако этим указанием на открывающиеся смысловые и тематические горизонты романа здесь пока и ограничимся, поскольку предмет и рамки этого хронологического отступления не позволяют пойти по обнаружившемуся следу до конца и рассмотреть наметившуюся аналогию с необходимой степенью глубины.

© Сакун С. В. 2001 г.

[1] Слюсарёва И. Построение простоты: Опыт прочтения романа В. Набокова "Защита Лужина" // Подъём. 1988. № 3. С. 136. или как вторит ей Б. Носик: «Сопоставив намеки, разбросанные в романе, Слюсарева высчитывает год рождения Лужина 1899. Это год рождения самого Набокова, и Слюсарева делает предположение, что в судьбе Лужина зашифрована судьба автора. Из всех обнаруженных ею намеков Слюсарева выводит «смысловой центр» романа: красота и жизнь не соединяются, потому что пути домой нет.» Носик Б. Мир и дар Владимира Набокова: Первая русская биография писателя. - М.: Пенаты, 1995. стр. 246-247.