"Оптический обман" в русском авангарде
(О "расширенном смотрении")[*]
В 1934 году, когда состоялся Первый Всесоюзный съезд советских писателей и его решением социалистический реализм будет навязан литературе на долгие годы, Хармс написал "в стол" миниатюру "Оптический обман":
Семен Семенович, надев очки, смотрит на сосну и видит: на сосне сидит мужик и показывает ему кулак.
Семен Семенович, сняв очки, смотрит на сосну и видит, что на сосне никто не сидит.
Семен Семенович, надев очки, смотрит на сосну и опять видит, что на сосне сидит мужик и показывает ему кулак.
Семен Семенович, сняв очки, опять видит, что на сосне никто не сидит.
Семен Семенович, опять надев очки, смотрит на сосну и опять видит, что на сосне сидит мужик и показывает ему кулак.
Семен Семенович не желает верить в это явление и считает это явление оптическим обманом[330].
При первом чтении этот маленький текст может показаться безобидным: он похож на большинство миниатюр Хармса, где действие постепенно исчерпывает себя повторением одного жеста, автоматизированного до абсурда, и тем самым исчерпывается сама причина существования текста. В нем также можно увидеть, как показывает А. Флакер, сцену, напоминающую ослепление интеллигента, носителя столь характерных для этого класса очков, перед лицом угрозы, которую представляет для него грубый мужик. Эта угроза так же неизменна, как и весь мир Хармса в целом, состоящий из вещей, которые видны, но которые можно также и не видеть. Это приводит Флакера к рассуждению о пародийности по отношению к литературным нормам: "Тот факт, что Хармс сохраняет форму <рассказа>, является лишь отправной точкой, позволяющей ему бросить вызов как форме рассказа, так и всей эпической прозе вообще", так как, если "эпическое произведение в прозе, рассказ или роман, базируется на изменениях в семантической области, тогда здесь бросается вызов всей эпичности". Почему? Потому что "мир Хармса <…> меняется лишь в той мере, в какой изменяется оптика в целом, в буквальном смысле этого термина"[331].
Тот факт, что видение меняется в зависимости от наличия или отсутствия очков, имеет важное значение: очки, если они символизируют интеллигента, отсылают в то же время к проблематике видения вообще и зрительного аппарата в частности, - проблематике, которая находится в центре внимания того самого русского авангарда, который именно в 1934 году окончательно сложил оружие перед натиском "новых" псевдоэстетических теорий.
Говорить, что русский авангард видел очень широко, - трюизм, даже если нет уверенности, что это выражение будет правильно понято. Ведь один и тот же термин "видеть" обозначает "обладать зрением" и "воспринимать окружающий мир". Можно утверждать, что в развиваемых им системах русский авангард в большинстве случаев понимал слово "видеть" во втором значении. Опираясь на принцип, согласно которому речь идет о восприятии мира в целостности, он разработал системы изображения, которые считали себя способными представить мир в его бесконечности. "Каждая форма есть мир", - писал Малевич[332], и квадрат являлся иллюстрацией этой ключевой фразы его системы. Мир как целостность "нового реализма" (подзаголовок книги, из которой приведена цитата), каким явился супрематизм (со всем его метафизическим субстратом), и в понимании "аналитического искусства" П. Н. Филонова.
Эта особенность авангарда сочеталась с другой, неотделимой от нее, а именно - с чрезвычайной говорливостью, которой он сопровождал свою художественную деятельность. Эта потребность постоянно объясняться породила совершенно специфическое явление: определенную раздвоенность между исключительно сложной философской системой и способом изображения, которое должно быть лишь ее иллюстрацией или иногда даже простым комментарием. Малевич в большей степени, чем кто-либо иной, служит этому примером. Можно сказать, что его система изложена им в основном в многочисленных трактатах, которые показывают, что его "видение" является прежде всего философским и лишь потом визуальным.
Но было бы удивительным, если б после кубизма, который ставил своей задачей представление предмета во всей его целостности (стало быть, включая и его скрытую сторону), не нашлось художника, который постарался бы видеть и в первичном значении этого слова и вел поиск значительно более прагматический - на уровне расширения видения в самом буквальном значении этого термина. Именно этим и занимался старейший из футуристов, художник, поэт, музыкант и композитор М. В. Матюшин, теории которого (так же, впрочем, как и живопись) остаются малоизвестными до настоящего времени[333].
Имена Малевича, Филонова и Матюшина мы упомянули отнюдь не случайно. Эти три столпа авангарда опубликовали в одном и том же номере журнала "Жизнь искусства" в 1923 году, то есть в разгар эстетических и идеологических споров, три краткие декларации, которые, соответственно, суммировали их теории. В "Супрематическом зеркале" Малевич писал: "Науке, искусству нет границы, потому что то, что познается, безгранично, бесчисленно, а бесчисленность и безграничность равны нулю"[334]. В "Декларации "Мирового Расцвета"" Филонов утверждал свою теорию различия между "глазом видящим" и "глазом знающим", тогда как первый реагирует на цвет и форму, второй, посредством интуиции, старается схватить скрытый механизм восприятия[335].
Малевич остается философом, Филонов, очевидным образом, более визуален, но именно Матюшин, излагая существо деятельности своей группы "Зорвед" в декларации "Не искусство, а жизнь", обнаруживает интерес к работе над механизмами зрения[336]. Название группы, несомненно, отсылает к той же проблематике, что и у Филонова, так как речь идет о соединении двух корней: "зор" = зреть, видеть и "вед" = ведать, знать, - два вида деятельности, которые должны быть одновременными и взаимодополняющими. Следовательно, теория "расширенного смотрения", развиваемая им в этой декларации, предполагает теорию "расширенного познания", и тут Матюшин находится в одном ряду со своими единоверцами. Кстати, "расширенное смотрение" имеет очевидную связь, с одной стороны, с понятием, выдвинутым М. В. Лодыженским в его очень модной в это время теософской книге "Сверхсознание и пути его достижения" (1911), и, с другой стороны, с теориями четвертого измерения, также очень модными среди представителей авангарда, с книгами П. Д. Успенского (1911, 1913), Ч. Хинтона (1904) и др.[337] Матюшин уже с 1913 года упоминал о четвертом измерении в исследовании этого "нового пространства", о котором говорится в его не опубликованной при жизни статье 1922 года "Опыт художника новой меры"[338].
Но что отличает Матюшина как в этой статье, так и в вышеупомянутой декларации, так это интерес к физиологическому расширению зрения, целью которого является превзойти фрагментарность, свойственную нашему восприятию "текучей" по определению реальности. Матюшин объясняет, что вся история искусства шла в направлении "постепенного расширения угла зрения". Раньше, писал он в своем дневнике в 1915–1916 годах, "глаз не охватывал и не воспринимал ничего, кроме отдельных частей":
<Старые мастера> видели отдельную монаду без связи с целым, списывали подробно ее признаки, тоже без связи с ее собственным и окружающим движением жизни. Делали так, потому что их глаз еще не вмещал охвата большого угла разом[339].
Таким образом, цель Матюшина - превзойти фрагментарность восприятия посредством использования обобщающей техники. И, не замыкаясь в чисто философской теории видения, художник пробовал испытать возможности работы над самим зрительным аппаратом, предполагая, что сможет расширить поле зрения до 360°, то есть до такой степени, чтобы увидеть/познать полноту реальности, включая "задний план". Он назовет это явление "затылочным зрением", предлагая охватывать реальный мир не только посредством "центрального" зрения, но также, благодаря всей нервной системе, через затылок. Таким образом, угол зрения расширяется с 90 до 360°, тем самым увеличивая возможности художественного исследования. Эта физиологическая характеристика работы художника ясно выражена в декларации 1923 года:
"Зорвед" представляет собой физиологическую перемену прежнего способа наблюдения и влечет за собой совершенно иной способ отображения видимого.
"Зорвед" впервые вводит наблюдение и опыт доселе закрытого "заднего плана", все то пространство, остававшееся "вне" человеческой сферы, по недостатку опыта.
Новые данные обнаружили влияние пространства, света, цвета и формы на мозговые центры через затылок. Ряд опытов и наблюдений, произведенных художниками "зорведа", ясно устанавливает чувствительность к пространству зрительных центров, находящихся в затылочной части мозга[340].
Что касается живописной практики, вытекающей из этой теории, - то есть абстракции, - она представляется, следовательно, как бы более "реальной", потому что менее "реалистической". Кстати, по этому поводу уместно напомнить, что, если Малевич развивал теорию "нового реализма", интуитивного реализма[341], Матюшин осуществлял то, что он называл теорией пространственного реализма, - название, которое носили его мастерские уже с 1919 по 1922 год в петроградской Академии художеств. Это свидетельствует о том, насколько осторожно надо подходить к термину "реализм".
Можно, конечно, говорить об этой декларации как просто об очередном громком и безапелляционном манифесте в истории русского авангарда. Однако удалось обнаружить научное происхождение этой теории. Некоторые из понятий, выдвигаемых Матюшиным, можно найти в работах немецких физиологов, и особенно у профессора И. фон Криза (1853–1928), которого Матюшин упоминает лишь однажды.
В 1923 году, когда "Зорвед" печатает свою декларацию, Криз опубликовал работу, где речь идет, среди прочего, о "субъективности зрительного аппарата"[342]. Эту теорию можно связать с работами 1860-х годов физиолога И. М. Сеченова (1829–1905); Сеченов рассматривал пространство в качестве идеи, познанной движением зрительных мускулов[343]. А если подняться выше, можно установить еще более удивительные связи: с профессором Г. фон Гельмгольцем (1821–1894), учителем Сеченова, автором работ об оптических проблемах в живописи[344], и в особенности объемистого учебника по "Физиологической оптике" (переизданного именно Кризом в начале 1910-х годов), с которым Матюшин тем или иным образом мог познакомиться. Гельмгольц в этой работе пространно говорит о "случайных образах", которые могут появиться в случае внутреннего возбуждения сетчатки[345], утверждая множественность зрительного механизма. Он вводит понятие "затылочной точки", которое, очень вероятно, может являться первопричиной использования этого слова Матюшиным:
Эта точка поля зрения, которая существенно отличается от всех остальных, поскольку является соответствующей точкой фиксации глаза в его первичном положении, будет называться точкой основного взгляда (точкой фиксации). Диаметрально противоположная точка, которая находится позади головы зрителя и которая образует противоположный край диаметров поля зрения, направленного к точке основного взгляда, и будет названа <…> затылочной точкой[346].
У Криза также можно найти мысль о "двойном зрении", и в этом случае Матюшин прямо указывает на преемственность:
Криз выдвинул теорию двойного зрения: центрального - прямого и дневного, и периферического - непрямого или сумеречного[347].
Исходя из идеи, что "мы пользуемся лишь частью наших зрительных возможностей", Матюшин настаивает на необходимости "двойного зрения" - "центрального" и "периферического". Одновременное использование обоих есть то, что он называет "расширенным смотрением". Художник настаивает на том, что лишь такое "расширенное смотрение" может схватить существующую между вещами связь. Лишь оно может дать возможность достичь той целостности, о которой говорилось выше. Напротив, смотрение под узким углом исключает всякую связь между действительностью в целом и рассматриваемым объектом, представляющимся в этом случае нагим и абсурдным (как мужик на сосне):
Для того чтобы получить понятие о связи вещей в их взаимоотношении к среде, необходимо привлечь к действию не только желтое пятно, но и периферические части сетчатки[348].
"пространственный реализм" Матюшина, то есть на абстракцию, потому что в этой системе она является результатом "деформации" вследствие "широкого зрения" и благодаря этому способна выражать действительность в ее реальном - текучем - виде, то есть вне условных связей, установленных смотрением под узким углом, зависящим от разума, по определению своему ограниченного.
В свете этой теории Матюшин пересматривает всю историю искусства как постепенное расширение смотрения, которое неизбежно приводит к беспредметности. Таким образом, реализм (то есть "настоящий" реализм, социалистический, который готовился одержать решительную победу именно в то время, когда Матюшин издал свой маленький трактат) понимался как регрессия, то есть возврат к фрагментарности мира, предлагаемой искусством, когда сетчатка художников спокойно предавалась лени в уюте единственного "центрального зрения".
Нашей целью не являются размышления о том, верны ли взгляды Матюшина, или насколько адекватно он понимал теории, которыми оперировал. Вполне возможно, что он познакомился с ними посредством какой-нибудь популяризации[349]. Главное не это - очевидно, что у поэтов и художников теории принимали вид, совершенно отличный от того, чем они были в первоисточниках. Важно здесь то, что этот аспект работы Матюшина лишний раз подчеркивает связь авангарда с соответствующими научными исследованиями. И к именам А. Эйнштейна, Э. Сиверса, В. М. Вундта, И. П. Павлова, Н. И. Лобачевского, Г. Минковского и других, с которыми литературовед постоянно сталкивается при изучении русского авангарда, нужно теперь прибавить имена Гельмгольца, Криза, Сеченова и наверняка еще других ученых, которые своими работами участвовали в попытках авангарда создать целостную и окончательную систему миропонимания.
Матюшин не ограничивается абстрактной констатацией сложного физиологического функционирования глаза. Он предлагает еще и метод: новое восприятие пространства, то самое "затылочное" восприятие, которое он пропагандирует, можно получить с помощью медитации, или неопределенного, "рассеянного взора", бросаемого поэтом на мир в поисках постижения вселенной как единого и неделимого целого. И этот механизм он описывает с точностью, уже не свойственной чистому теоретику:
Смотря таким образом, мой взор невольно начинает охватывать и расширять свое поле зрения. Я понял драгоценное свойство рассеянного взора мечтателей поэтов, художников.
Глубинное подсознание освобождает - раскрепощает взор; поле наблюдения становится свободным, широким, безразличным к манящим точкам цветности и формы[350].
"внутренней сосредоточенности" весь мир может войти в глаз художника.
Таким образом, за строгими научными теориями "желтого пятна", "затылочной точки" и "периферического зрения" скрывается мечтатель, который, "лежа меж деревьев и глядя долго в небо"[351], осуществляет контакт с бесконечностью, с той Целостностью, к которой, как понятно из предыдущей цитаты, стремился не только авангард.
Теории Матюшина, который работал тогда в Государственном институте художественной культуры (ГИНХУКе) под руководством Малевича, были хорошо известны в Ленинграде в период, когда Хармс начинал свою литературную деятельность, то есть в середине 1920-х годов[352]. Можно найти следы деклараций Матюшина о расширении угла зрения до 360°, например, у Туфанова, который в 1926 году, то есть в момент участия Хармса в объединениях заумных поэтов в рамках "Заумного Ордена" и затем "Левого Фланга", упоминает о сближении с "Зорведом" Матюшина[353]. Именно в этом контексте следует понимать его идею о "заумной классификации поэтов по кругу" в зависимости от функционирования их зрительного поля, которую Туфанов предлагает в заметке "Вечер заумников":
–40° исправляют мир, другие под углом 41–89° - воспроизводят. Третьи под углом 90–179° - украшают. Только заумники и экспрессионисты при восприятии под углом 180–360°, искажая или преображая, - революционны[354].
"Слово об искусстве" Туфанов уточняет, что те, кто "исправляют", имеют либо религиозные, либо педагогические цели (символисты, лефовцы, напостовцы, лапповцы); реалисты, натуралисты и акмеисты "воспроизводят"; в группу тех, кто "украшает", входят импрессионисты, футуристы и имажинисты. А революционны лишь те, кто расширяют угол зрения до 360° и кто, как его братья-художники, открыли абстракцию[355].
Таким образом, Хармс знал об интересе современников к проблематике видения, и, исходя из этого (вернемся к началу настоящей статьи), можно представить себе новую интерпретацию миниатюры "Оптический обман". Мы, конечно, отнюдь не хотим сказать, что Хармс думал о немецких физиологах, когда писал свой текст, но любопытно все-таки отметить это совпадение.
Творчество Хармса в значительной части представляет собой признание факта, что системы изображения, созданные авангардом, включая его собственную, являлись лишь обманом, поскольку мир, который можно видеть, всегда шире непосредственно увиденного: "Я говорил себе, что вижу мир. Но весь мир был недоступен моему взору, и я видел только части мира". Этими словами начинается произведение "Мыр" (1930)[356]. Оно является выражением неспособности индивидуума воспринимать мир как большое целое, внутри которого "я" могло бы гармонично раствориться. И тут также видеть - воспринимать видеть - видеть. В конце текста мир угрожает разрушением и исчезновением из-за этой невозможности расширения зрения: "Но только я понял, что я вижу мир, как я перестал его видеть. Я испугался, думая, что мир рухнул"[357]. На самом деле мир продолжает существовать, но субъект не способен его видеть. Он без очков, и это - оптический обман.
Таким образом, если вернуться к двойному определению вифилософским и вторым - оптическим.
У Хармса было философское ви благодаря которому он выработал собственную систему, как и Малевич: вслед за квадратом (чистой формой, выражающей Целостность) идет цисфинитум, символом которого является круг; вслед за нолем "Супрематического зеркала" идет "цисфинитный" ноль, который Хармс приближает из-за очевидных зрительных станет выражением бесконечности мира, но именно нулем, который он символизирует, следовательно - ничем. "Чистота близка к пустоте", - пишет Хармс в дневнике в 1933 году[359], очевидно, не ради игры слов. В тридцатые годы все его творчество ориентируется на эту пустоту, скрывающуюся за оптическими обманами, связанными с понятием "цисфинитум"[360].
Следует подчеркнуть, что результат этого восприятия действительности - ужас - тоже может быть отнесен на счет зрения, в чисто физиологическом смысле этого термина: поле зрения сужается, угол зрения становится до крайности острым, и мир воспринимается (и, следовательно, изображается) лишь фрагментарно. Это позволяет перечитать миниатюру Хармса другими "очками" и трактовать ее шире: как выражение проблематики связи человека с миром и вопроса о существовании, реальном или предполагаемом, того, что он видит в нем. Семен Семенович видит разные вещи в зависимости от того, надевает или нет очки, или, скорее: некоторые вещи существуют для него лишь тогда, когда он носит очки. Следовательно, очки становятся метафорой того инструмента измерения мира, который Хармс искал уже в 1929 году[361]. Но в 1934 году такой инструмент может измерить в мире только грубость его. Если в начале своей литературной деятельности Хармс видел широко, то его видение постепенно сужалось к отдельным деталям мира, которые, отрываясь от остального мира, становились устрашающими. Отсюда гротескное изображение мира клочками.
Итак, в "Оптическом обмане" поставлен вопрос о художественном изображении. Можно отметить, что, вне зависимости от используемого метода, оно всегда будет в какой-то степени оптическим обманом - мысль, которую, кстати, Гельмгольц принимает полностью в своем эссе "Оптика и живопись":
Первая цель художника - предложить нашим глазам с помощью раскрашенной картины поразительный образ предметов, которые он пытается изобразить. Речь идет, таким образом, о производстве своего рода <курсив наш. - Ж. -Ф. Ж.; полужирный - прим. верст.>, не такого, чтобы мы думали <…>, что находимся среди реальных предметов, но достаточно убедительного, однако, чтобы художественное изображение вызвало в нас такую же сильную и энергичную мысль об этих предметах, как если бы мы их действительно имели перед глазами[362].
Это так же относится к реализму, оперирующему "центральным зрением", как и к абстракционизму, даже когда он действует в границах "периферического зрения". Это поймет Хармс, когда, после веры в заумника с широким взглядом, он вынужден будет перейти к узкому взгляду, который сделает быт таким для него невыносимым. Так же как квадрат Малевича не станет никогда выражением бесконечности мира, круг Хармса никогда не станет в действительности выражением бесконечной прямой, как он утверждал вначале, и "я" никогда не станет большим Всем, но останется лишь маленькой частью его, более или менее приспособленной к нему. Вот что выражает крик, повторяемый несколько раз в конце упомянутого текста "Мыр": "Я мир. А мир не я"[363].
Но если вернуться к чисто визуальному аспекту проблемы, можно отдать себе отчет в том, что сказанное в "Оптическом обмане" связано с прозой Хармса тридцатых годов: сужение поля зрения является действительно одним из наиболее частых приемов писателя. Взгляд воспринимает действительность по кускам, изолируя каждую из частей мира, находящегося отныне в полном распаде. Эту мысль мы опять-таки находим у Матюшина:
Большое количество текстов Хармса в тридцатые годы является повествованиями, основывающимися на видении под узким углом: рассказчик видит одну вещь, потом видит другую, потом третью и т. д., но не знает, какая связь их соединяет. "Центральное зрение" завоевывает поле, а "периферическое зрение" понемногу устраняется и взгляд становится неподвижным. Это особенно наглядно во "Встрече":
Вот однажды один человек пошел на службу, да по дороге встретил другого человека, который купив польский батон, направлялся к себе восвояси.
Вот, собственно, и все[365].
Nachbilder, периферия исчезает до такой степени, что глаз видит лишь одну маленькую точку - точку встречи. Взгляд рассказчика остановился на этом месте встречи, и на все, что происходит вокруг, что произошло до и произойдет после, он не обращает внимания: мы не узнаем ничего другого о двух персонажах, так как они покинули поле зрения рассказчика. И не в том суть, что он не видит "заднего плана" через затылок - вся голова и глаза лишены способности двигаться. Он как бы умер, взгляд его остановился.
"узкое видение" делает мир чудовищным и агрессивным. Может быть, в том и заключается главная мысль "Оптического обмана". Семен Семенович предпочитает рассматривать как обман то, что очки открывают ему в мире. Он предпочитает "рассеянный взор" поэта на текучий мир. Но есть риск, что этот "широкий взгляд" окажется лишь простой близорукостью, не устраняющей конкретности кулака, который в любом случае проломит ему череп. И тогда об оптическом обмане уже не будет речи.
Зато оптическим обманом является, вероятно, любая система видения - восприятия мира как неделимой целостности. И обман этот опасен, поскольку, как история показывала, показывает и, к сожалению, будет показывать, мужиков на соснах слишком много.
Примечания
"Визуальности" в авангарде.
330. Хармс Д. Полн. собр. соч. Т. 2. С. 332–333.
331. Flaker A. Priča kao osporavanje // Poetika osporovanja. Zagreb, 1984. C. 271.
332. . От кубизма и футуризма к супрематизму: Новый художественный реализм. М., 1916. С. 28.
333. См.: Жаккар Ж. -Ф. Даниил Хармс и конец русского авангарда. С. 77 и след.; . Excitation de la rétine dans l’avant-garde russe // Cahiers de la Faculté des lettres. Genève, 1995. P. 11–16.
334. Малевич К. Супрематическое зеркало // Жизнь искусства. 1923. № 20. С. 15–16.
335. Филонов П"Мирового расцвета" // Там же.
336. Матюшин М. Не искусство, а жизнь // Там же.
337. Лодыженский М. Сверхсознание и пути его достижения. СПб., 1911; . Tertium Organum: Ключ к загадкам мира. СПб., 1911 (Переизд.: Пг., 1916); Его же. Четвертое измерение. СПб., 1913 (Переизд.: 1914); Hinton ChDouglas Ch. Views from the New World: A. Kruchenykh and K. Malevich. Theory of Painting // Russian Literature Triquarterly. 1975. № 12. P. 353–370.
338. Матюшин М. О книге Мецанже - Глеза Du cubisme // Союз молодежи. 1913. № 3. С. 25–34; Его же. Опыт художника новой меры / Публ. Н. Харджиева // К истории русского авангарда. Stockholm, 1976. С. 129–158. Об этом см.: . Matyushin’s Spatial System // The Structurist. 1975–1976. № 15–16 P. 64–71.
339. Матюшин М. Дневник 1915–1916 / Публ. С. Core // А-Я. 1984. № 6. С. 49.
340. Матюшин М
341. Малевич К. От кубизма и футуризма к супрематизму.
342. Kries J. von. Allgemeine Sinnesphysiologie. Leipzig, 1923.
343. . Рефлексы головного мозга // Медицинский вестник. Дополнение. 1863 (переизд.: 1866).
344. Helmholtz Н. L’optique et la peinture // Brücke E., Helmholtz H. Principes scientifiques des beaux-arts. Paris, 1878.
345. Helmholtz Н
346. "Ein Punkt des Blickfeldes ist ausgezeichnet dadurch, daß er der Fixationspunkt des entsprechenden Auges in seiner Primärstellung ist; wir wollen ihn den Hauptblickpunkt (primaren Fixationspunkt) nennen. Den gerade gegenüberliegenden, hinter dem Kopfe des Beobachters gelegenen Punkt, welcher das andere Ende, des nach dem Hauptblickpunkt gerichteten Durchmessers des Blickfeldes bildet, nennen wir <…> den Occipitalpunkt" (Helmholtz H.
347. Матюшин М. Закономерность изменяемости цветовых сочетаний: Справочник по цвету / Предисл. М. Эндер. М.; Л., 1932. С. 12.
348. Матюшин М. Закономерность изменяемости цветовых сочетаний: Справочник по цвету / Предисл. М. Эндер. М.; Л., 1932. С. 13.
"О зрении человека" и "Новейшие успехи теории зрения" были опубликованы в переводе слушательниц Высших женских курсов. В этих докладах ученый уделяет внимание проблеме зрения и живописи. См.: Гельмгольц Г. Популярные речи / Под ред. О. Д. Хвольсона и С. Я. Терешина. Ч. 1. СПб.: Изд. К. Л. Риккера, 1897.
350. Матюшин М. Опыт художника новой меры. С. 183.
352. См.: Жаккар Ж. -Ф. Даниил Хармс и конец русского авангарда. Гл. 2.
353. См.: . Заумный Орден // Туфанов А. Ушкуйники / Сост. J. -Ph. Jaccard, Т. Никольская // Berkeley Slavic Specialties. Vol. 27. Berkeley, 1991. С. 176–177.
354. <Туфанов А.> Вечер заумников (1926 г.) // Отдел рукописей Российской национальной библиотеки (ОР РНБ). Ф. 1232. Ед. хр. 369 (не подписано; почерк и стиль указывают на авторство Туфанова). Опубл. без указания автора в кн.: Введенский А. –239 (переизд.: М., 1993).
355. Туфанов А. Ушкуйники. С. 181.
356. Хармс Д. Полн. собр. соч. Т. 2. С. 307.
358. См.: Жаккар Ж. -Ф. Даниил Хармс и конец русского авангарда. Гл. 2. См. также в настоящей книге статью "Возвышенное в творчестве Даниила Хармса".
359. Хармс Д. <Т. 5. Кн. 1>. С. 444.
360. См. статью "Возвышенное в творчестве Даниила Хармса".
361. См.: Хармс Д. Измерение вещей // Хармс Д. Полн. собр. соч. Т. 2. С. 295–298.
"Le but premier du peintre est d’offrir à nos yeux, à l’aide de son tableau colorié, une image frappante des objets qu’il a essayé de représenter. Il s’agit donc de produire une sorte d’illusion d’optique, non pas telle nous croyions <…> être en présence des objet réels, mais assez forte cependant pour que la représentation artistique provoque en nous une idée de ces objets aussi vive et aussi énergique que si nous les avions réellement sous les yeux" (Helmholtz H. L’optique et la peinture. P. 170).
363. . Полн. собр. соч. Т. 2. С. 309.
364. Матюшин М. Закономерность изменяемости цветовых сочетаний. С. 13.
365. Хармс Д