ЧИТАЯ НАБОКОВА
Вы-то хорошо знаете, что я
чистейшей искры выдумщик
и никого не сую в свои вещи...
Несмотря на это все повторяющееся в те годы утверждение, Набоков, не менее Толстого, пользуется действительностью. Реальность мира - это материал его творчества, из живых людей родятся его герои, главный из них, в разных арлекиньих одеждах - он сам. Да и что может быть для писателя, существа всегда интроспективного, интереснее его самого?
Мы имеем три автобиографии Набокова: "Конклюзив Эвиданс", "Спик Мемори" и "Другие берега", одну романизированную и во многих отношениях более откровенную, чем эти три, - "Дар". Наконец, есть и вымышленная, с примесью правды, может быть, даже исповедь - "Смотри, смотри, Арлекины!". Кроме того, во всех произведениях Набокова, кроме как в романе "Король, дама, валет", всегда имеются элементы автобиографические.
Вымысел - прием. Действительность - материал. С ловкостью фокусника бросает Набоков в цилиндр платки, мячи, кроликов, чтобы вытащить из него то, что на них непохоже. Он шифрует самого себя, дурача исследователей, которым приходится вытаскивать из-под щебня вымысла ту правду, что под ним скрыта. Если Пушкин "монолитен в своих противоречиях", то Набоков мозаичен в своем однообразии...
Я не знаю другого писателя, который в течение всей своей жизни продолжал бы писать о себе самом, обязательно включая в свои книги частицы своей биографии. Обычно в первом романе начинающий романист старается так от себя "отделаться" и затем переходит к созданию героев, от него совершенно отличных. Флобер физически переживал страданья умирающей Эммы Бовари, не передавая ей свои собственные переживания. Персонажи романистов сборны, выдуманы, обычно для одного только произведения. Наташа Ростова, Китти Щербацкая, Анна Каренина, княжна Марья никогда не вырвутся из страниц одного романа на страницы другого. Они неповторимые личности. Как и Мышкин, и Настасья Филипповна, и Евгений Онегин, и Хлестаков. У Набокова похожесть персонажей, повторность их поразительна. Не только одни и те же навязчивые символы, как зеркала, но даже почти одинаковые образы переходят из книги в книгу, даже и предметы всегда возвращаются.
"Живой, невероятно милый" мяч мальчика Годунова-Чердынцева не навсегда закатился под нянин комод ("Дар"), он же красно-синий закатится и под койку смертника Цинцинната ("Приглашение на казнь") и предстанет еще перед зрителями пьесы "Событие", когда через сцену катится сине-красный детский мяч.
Еще поразительнее пример ковра. Земное существование подобно великолепному ковру. Оно не что иное, как изнанка великолепной ткани, с постепенным ростом и оживлением невидимых ему образов на ее лицевой стороне. Это в "Даре", и в том же "Даре" эта метафора возвращается. Странность жизни "как будто на миг завернулась, и он увидел ее необыкновенную подкладку". В одном стихотворении Набокову хочется так сложить дивный ковер жизни, чтобы узор настоящего пришелся бы на прошлый "прежний узор". В "Пильграме" мысли Элеоноры показывали привлекательную лицевую сторону, а в "Приглашении на казнь" время складывается опять как ковер, складки которого можно собрать так, чтобы соприкоснулись два узора. У Лужина был гувернер, который умел показывать фокусы со стаканом и монетой, надо было, чтобы узоры монеты и скатерти совпадали, "совпадение узоров есть одно из чудес природы".
Тут хочется мне отметить удивительное совпадение узоров: Ренан сравнивал живые существа (?tres vivants) с ткачами, ткущими гобелены (шпалеры), которые создают оборотную сторону ковра, не видя узора его лицевой стороны.
Как ни зашифровывал себя Набоков, тем, кто был с ним знаком, легко найти его в его героях. Если сборный муж Нины ("Весна в Фиальте") кое-чем и похож на одного современника Набокова, он имеет много общего и с ним самим. "Насмешливый, высокомерный, всегда с цианистым каламбуром наготове", этот венгерский писатель "с выжидательным выражением египетских глаз" пишет по-французски, а не на своем родном языке, и, познав "природу вымысла", он более гордится званием сочинителя, чем званием писателя, как и Набоков в тридцатых годах.
В одном из самых замечательных романов Набокова, "Даре", не менее, чем Чернышевский, увиденный глазами Набокова, интересен и Годунов-Чердынцев, его биограф. Умный критик Кончеев - в вымышленном диалоге - упрекает его в "излишнем доверии к слову", что за собой знал и автор "Дара". Федор Константинович и Владимир Владимирович во многом похожи. И у того, и у другого "петербургский стиль", "галльская закваска" и "неовольтерианство". Мартын ("Подвиг"), как и Набоков в молодости, имеет "ладность всего облика и движений". Он так же англизирован, как и Себастьян Найт с его желто-канареечным свитером - такой канареечный свитер носил в Кембридже Набоков - и с его спускающимися носками. Кстати, Себастьян тоже вырос в атмосфере интеллектуальности, в которой сочетались русский шарм с европейской культурой.
"Подвиг") "так ныло правое плечо, так горели ноги".
Смурова ("Соглядатай") и Набокова сближает не только то, что оба они дают уроки, но то, что между соглядатаем и наблюдателем разница не велика - она заключается в цели, в мотиве соглядатайства. Всегда зрячий Смуров, всегда зрячий Набоков, у обоих "воображение было так мощно"... У Смурова, как и у его создателя, можно насчитать, по крайней мере "три варианта" его личности, и при этом подлинник останется неизвестным. Так неказистый двойник облагорожен. Да и то сказать, ни писателя, ни его персонажа как будто и нет. Образ их надо искать в "тысячах зеркал, которые их отображают".
Наделен набоковскими чертами и Виктор, сын Лизы ("Пнин"). Необыкновенный этот мальчик тоже имел в детстве "приятную свободность манер", но, главное, уже в шесть лет "узнавал цвет теней, улавливал разницу тени от апельсина или тени сливы". В своих воспоминаниях Набоков пишет, что у него был "окрашенный слух". Подобно Артюру Рембо, он видел буквы в красках. В "Даре" буква С "сияет сапфиром", а буква Ы "столь грязная". К тому же и сын Лизы и Набоков засыпают с трудом...
Набоков как будто все знает о себе, а кое-что даже и предчувствует, или чувствует - то зачаточное, что разовьется в старости.
Есть у него от Шока ("Картофельный эльф"), который не может "пропустить случай, чтобы не сотворить обмана мелкого, ненужного, но изысканно-хитрого". Не отождествляет ли он себя и с Горном из "Камеры Обскуры", который, глядя, как слепой садится на свежепокрашенную скамейку, его об этом не предупреждает - питая свое творчество бессердечностью невмешательства.
"Пнин") есть общее с одной молодой женщиной, которую Набоков знал в Берлине, в самом Пнине, герое самого теплого и человечного из всех его американских романов, найдется общее с автором, утерявшим "ладность движений". Недаром у Пнина так художественно болят зубы - они часто болели и у молодого Набокова. Когда я говорю о предчувствиях о себе Набокова, я думаю о другой замечательной его книге "Защита Лужина". Во время ее написанья Набоков был деятелен, подвижен, по его термину "расторопен", т. е. был еще включен в общение с другими. Подобно Лужину, зачарованный игрой, в старости он перейдет грань и войдет в отстранение, выпадет из игры.
Удивительно все-таки, как Набоков, так внимательно относящийся к своему творчеству, с такой беспечностью относится к повтореньям, он не мог не знать, что именно самое удачное определение, самая оригинальная мысль или фраза должны быть единственны... Что-то понуждало его к такого рода возвращениям.
Мартын ("Подвиг") показывает Ирине, как сложить два пальца на хлебный шарик, чтобы осязать его как два шарика. То же делает и Круг в "Bend Sinister" для Давида.
Громадный фаберовский карандаш, который мать привозит мальчику в "Даре", возродится уже откровенно в воспоминаниях. Лиза ("Пнин") живет в гостинице рядом с двумя молодыми педерастами, как и Ганин в "Машеньке". Пнин подымает свой палец в воздухе по-русски вертикально, как бы указуя на небеса, а не угрожающе-горизонтально по-немецки. Об этом жесте прочтем мы и в "Даре" и в "Других берегах". Полубрат Себастьяна Найта повидает в Швейцарии бывшую его гувернантку, очень схожую с бывшей гувернанткой мемуариста "Conclusive Evidence".
его персонажа тетка работает в американском посольстве.
"Лолиты", то, хотя Набоков и утверждал, что идея нимфетки пришла ему в 1940 году, на самом деле уже в "Даре" обозначена будущая Лолита, да и в "Приглашении на казнь" двусмысленна Эмочка, "маленькая девочка с икрами балетной танцовщицы", так грациозно и обманно манящая Цинцинната недостижимой свободой.
Приблизительно через сорок лет после "Дара", лет через двадцать после "Лолиты" и пять после "Ады" появится в "Смотри, смотри, Арлекины!" еще одна девочка - на этот раз уже не падчерица, а родная дочь В. В. Отношения их двусмысленны, но невинны. Как и Лолита, Изабелла-Белл уйдет к самому обыкновенному молодому человеку. Он увезет ее в... СССР. Туда отправится, в надежде ее увидать, и В. В. На этом аналогия с Лолитой кончается. Что-то сумасшедшее было в погоне Гумберта Гумберта за Лолитой - тяжелое дыханье, мученье. Всего этого нет в "Арлекинах".
Но особенно меня поразило то, что промелькнуло в книгах доамериканского периода Набокова об эротического рода литературе, и еще больше, кто это высказывал. Например, Герман в "Отчаянии", "ощущая в себе поэтический, писательский дар" и к тому же "крупные деловые способности", подумывал, когда шоколадное его предприятие начало тонуть, почему бы ему не заняться другим - "например, изданием дорогих роскошных книг, посвященных всестороннему освещенью эроса". "Отчаяние" написано в 1933 году. В "Даре" - 1937 - о будущей Лолите думает самый пошлый персонаж этого романа, отчим Зины Мерц - Щеголев. Зайдя в комнату своего молодого жильца, сидящего перед исписанными листами бумаги, он поведал ему, что, будь у него время, он бы "такой роман накатал!" Как и всем подобным ему людям, сюжет казался Щеголеву особенно удачным, потому что был взят из жизни. А сюжет, его соблазняющий, был таков: человек, уже пожилой, но "в соку", знакомится с вдовой, у нее дочка "совсем еще девочка - знаете, когда ничего не оформилось". Вот девочка эта и побудила вдовца жениться на ее матери, и с тех пор отчим испытывает "соблазн, вечную пыточку, зуд, безумную надежду"... Сам же Годунов-Чердынцев в письме к матери пишет, с какой бы радостью он покинул "тяжкую, как головная боль, страну", где "роман о кровосмешенье... считается венцом литературы". Как могло случиться, что идея пошляка Щеголева была осуществлена Набоковым? Или то, что в "ненавистной" стране отвращало Годунова-Чердынцева, стало приемлемым для писателя в "Аде"?
"положительным", как Годунову-Чердынцеву или Найту.
А какое обилье писателей и биографов среди героев Набокова! Годунов-Чердынцев, писатель и поэт, пишет о Чернышевском, Себастьян Найт - писатель, о нем пишет "шут" Джон Гудман, Шэд - поэт, о нем пишет Чарльз Кинбот... Кажется, ни у одного писателя нет такой коллекции воображаемых литературных собратий.
"легкая, вдохновенная ложь".
Из реальностей детства писателя интересна тема дуэли. Петербургские старожилы говорили мне, что отец Набокова действительно стрелялся с кем-то, сказавшим, что, женившись на Рукавишниковой, он женился на деньгах. Впервые мы найдем переживанья мальчика, случайно узнавшего, что его отец будет стреляться, в сборнике "Соглядатай", в рассказе "Лебеда". Там, на Крестовском Острове, состоялась дуэль между Шишковым (этой фамилией Набоков подписал свои два стихотворения о России) и графом Туманским. Сын Шишкова, Путя, узнав, что отец его выжил, зарыдал в школе от облегчения. Себастьян Найт в своей книге "Пропавшая собственность" вспоминает о дуэли своего отца во время метели на берегу замерзлого ручья (Черной речки?). Там отец был убит. О дуэли своего отца Набоков напишет в "Conclusive Evidence", не указывая на ее причины, но уточнив, что, в сущности, обидчик отца был "недуэлеспособным". Клеветник матери Найта был "cad" - подлец.
"Истребление тиранов" и роман "Bend Sinister" остаются довольно абстрактными и бледнеют перед многочисленными свидетельствами о Гитлере или о Сталине не только очевидцев и жертв их злодеяний, но даже и перед подлинными "выдумщиками", как Оруэлл.
Короткий - девять страниц - рассказ "Облако, озеро, башня" (Русские записки. № 2. 1937) гораздо более тонко, а следовательно, и более глубоко, чем даже "Истребление тиранов", показывает зло тирании. Этот рассказ теперь мало кому из русских читателей знаком, вот вкратце его суть. Тихий герой Василий Иванович, кое-чем похожий на Пнина, "скромный, кроткий холостяк", выиграл на русском благотворительном балу билет на "увеселительную поездку". Поездка оказалась групповой - состоявшей из немцев и их вожака (фюрера). Как единственный русский, т. е. особенный, В. И. был немедленно и насильственно присоединен к большинству, и дальнейшее обернулось кошмаром. У В. И. был отнят томик Тютчева, который он собирался в дороге читать, ему запретили смотреть в окно, принудили участвовать в хоровом пении. Отняли от него и его провизию, булку, три яйца и любимый огурец (огурец был сразу же выкинут за окно), яйца и булку включили в общую закуску, причем В. И. дали порцию меньше, чем другим, - его паек был неказист. После отвратительной коммунальной ночи В. И. пришлось "цузаммен марширен", идти в ногу со своими спутниками по сельской дороге, не заглядываясь на окружающее. И вдруг, на привале, перед В. И. открылось "то самое счастье, о котором он, в полгрезе подумал". Синее озеро, отраженное в нем облако и на холме, в зелени, старинная черная башня. Тут, подумал В. И., мне нужно остаться - навсегда. Но едва он сообщил своим спутникам о своем решении и что дальше он не пойдет, обратно с ними не уедет, как вожак обозвал его "пьяной свиньей". У В. И. отняли его дорожный мешок: "Отдайте мне мой мешок. Я вправе остаться где желаю. Да ведь это какое-то приглашение на казнь!" Остаться было verboten - запрещено. "Если нужно, мы вас понесем", - сказал вожак. Когда В. И. усадили в вагон, его начали избивать: "Было превесело".
С такой экономией средств - ничего не объясняя, ничего не подчеркивая, - Набоков больше сказал об угнетении, чем в дидактическом "Bend Sinister".
"Аде", романе, по его собственным утверждениям, особенно им ценимом? На обложке удешевленного издания в Америке заботливый издатель начертал для соблазна покупателей: "Новый бестселлерный эротический шедевр автора "Лолиты"" (роман был впервые напечатан в 1969 году).
"Ады" предаются с раннего детства и до старости, с прорезывающими эротику звуковыми и смысловыми набоковскими каламбурами - доказательствами авторской эрудиции вообще и в области международной лингвистики в частности. Мненья американских и английских критиков резко расходятся. Кто из них хвалит "Аду" со страстью, иногда и с подобострастьем, кто бранит без страсти, но не без насмешливости. Мне показалось, что это самая скучная из набоковских книг, в ней нет набоковской легкости, она какая-то вымученная. Подобно знаменитому зданью, сооруженному своими руками во французской провинции Изера отставным почтальоном Шеваль на рубеже XX века. Громоздкое, барочное, хоть и современное, нагромождение камней (впрочем, теперь оно охраняемо государством не столько как чудо искусства, сколько из-за его странности), это воплощение фантазмов покойного почтальона.
"Ада" - вавилонское смешение языков. Набоков щеголяет перед бедными читателями, знающими только один какой-нибудь язык, своим перед ними превосходством и вкрапляет в американский роман слова и выраженья русские, французские и даже немецкие - уснащая все аллитерациями, каламбурами и литературными ребусами... (впервые, в "The real life of Sebastian Knight" - попадаются русские и французские слова в английском тексте).
Демьяна зовут Демоном - он отблеск лермонтовского демона - (упоминается и Врубель), одну сестру зовут Аква, другую Марина - целое же Аквамарина. Но и в "Аде" можно отыскать: Нирванат, Невада, Ваниада, Ван (Иван) и Ада главные персонажи книги. Ада - Ардор, ардер - жар. Это запутанная хроника потомков, конечно, княжеской четы. История заканчивается в двадцатых годах нашего столетия. Начинается же она с такой фразы: "Все счастливые семьи более или менее непохожи, все несчастные более или менее похожи". Читатель догадался, что так начинается "известный роман" "Анна Аркадьевич Каренин". Словами Набокова это может быть определено как "furnished space", или, по-русски, "меблированное пространство". И только в четвертой части книги можно найти размышления постаревшего писателя о смерти и времени.