ПРИЛОЖЕНИЯ
МАСТЕР МОЛОДОЙ РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
ВЛАДИМИР НАБОКОВ-СИРИН
"La Cité Chrétienne"
Bruxelles, Juillet 1937
(Перевод с французского)
Ровно год тому назад я сидела с Иваном Буниным на террасе парижского кафе и мы говорили о молодой русской литературе.
Бунин высказывался очень скептически: "Молодые не знают своего ремесла", - сказал он. "А Набоков, Иван Алексеевич?" - спросила я не без лукавства. Бунин помолчал. "Этот-то уже принадлежит к истории русской литературы. Чудовище, но какой писатель!"
К бунинскому мнению прибавлю наугад выбранные из статей русских критиков цитаты: "Дар воплощения соединяется у него с безудержной стилистической фантазией" (Адамович). "Сирин преимущественно художник формы, литературного приема" (Ходасевич). "Сирин - самый законченный, самый большой и самый оригинальный из писателей эмиграции" (Струве)...
Этот тридцатисемилетний писатель порождает споры и противоречия, никто не оспаривает его громадный талант, но каждый оценивает его по-своему. Что же до самого Сирина, то он смеется над наложенными на него этикетками и, может быть, даже над своим успехом. Самое важное для него - это писание.
Читая Сирина, можно испытывать сомнения и замешательство, притяжение или отвращение от того, что им написано, но всегда остается впечатление в присутствии чего-то чудесного - писателя, тронутого гением, кто нам не должен давать отчета. Он идет своей дорогой. "Чудовище", утверждает Бунин, скажем, странный цветок, расцветший на старом стебле русской литературы, крепко связанный с ее сущностью и одновременно так резко от нее отличный, что некоторые иностранные критики не признают Сирина за русского писателя.
Думают ли они, что быть русским писателем - это следовать по стопам тех, кто шел перед нами, упрямо возобновлять старые эксперименты и игнорировать искания времени? Новая жизнь требует новых форм, и мне кажется, что именно Набокову-Сирину принадлежит честь и ответственность за новую струю в русской литературе.
Никто до него не творил в таких условиях, Сирин - первый русский, ставший писателем в эмиграции, он также первый из них, произведения которого не могут быть прочтены народом, для которого он пишет. Это, может быть, и объясняет тот странный мир, им созданный, выкованный, с его персонажами, у которых только видимость существования. Писатель-космополит. Его космополитизм еще более примечателен потому, что его творчество вне географических границ... Аллегорическое человечество, страны служат только декорацией.
Искусство Набокова-Сирина свободно. Никакое соображение, не относящееся к его творчеству, его не останавливает. Его феноменальная стилистическая (литературная) виртуозность, секреты ремесла, которые он нам открывает с высокомерным равнодушием, - могут иногда нас раздражать. Его игра может нам казаться напрасной и опасной, но победителей не судят, мы в нее втягиваемся вопреки нашим собственным понятиям о литературных приличиях - очарованные замысловатостью его почерка.
Сирин любит метафоры, но в смелом сверкании его фраз никакое слово не случайно, все дозировано, как хорошо составленный коктейль. Он злоупотребляет анимизмом. Если у героев его романов не хватает души, то предметы слишком очеловечены. Шкап похож на беременную женщину, нож вонзается в пухлое и белое тело книги... Он изменяет правилу Толстого, который переделывал слишком удачную фразу, чтобы придать ей больше естественности, и который не мог описывать даму, идущую по Невскому, если такой дамы не было.
"Будем прежде всего сочинителями", - написал мне когда-то Сирин, фокусник, любящий только чудеса, которые он сам творит.
Творческая сила у него поразительна, воображение его льется из бурного источника, Сирин мчится по своим произведениям, и они кажутся написанными одним дыханием, одним усилием, одним темпом. Все его романы неизменно хорошо построены, из хаотичного начала вырисовывается повествование, следующее определенным правилам, дисциплинированное холодной логикой. Каждая вещь на своем месте и, несмотря на обилие деталей, не лишенная ясности...
Мы можем приблизительно, конечно, сравнивать технические приемы Сирина с приемами Джойса, с лучшими Хаксли и даже с Жироду, с которым Сирина связывает несколько холодная умственность.
Если можно определить литературную технику Сирина, то внутренние тенденции его творчества многогранны и зачастую противоречивы. К каждой новой книге его надо "акклиматизироваться", запутывать нас - его, авторская, забава: когда он думает, что мы привыкли к его иронии и его скепсису, он позволяет себе нежную улыбку.
В его творчестве нет ничего устойчивого, на что мы могли бы опереться. Никогда "я" его писательства не открывает "я" Сирина-человека. Холодный судья, не испытывающий любви к существам, им созданным, Набоков-Сирин отделяет их жизнь от своей.
Если мы начнем отыскивать корни, которые связывают Сирина с большими русскими писателями, то мы найдем смесь откровенности с типично русской жестокостью по отношению к себе самому. Сирин выбрал новый путь, чтобы сообщить нам, что он не обманут благополучием нашего мира и никогда им обманут не будет... Если он отбрасывает (вопрос темперамента) публичные крики Достоевского - он близок к Гоголю. Способы разные, цель одна и та же: жалость, так обнаженно выраженная Достоевским, сатирический смех Гоголя, ужас рассказов По стараются нас оторвать от нашего прекраснодушия, от нашего погружения в быт... Сирин выбрал себе оружием ироническую горечь хорошего тона, полное отсутствие жалости, сумасшествие, бесовскую улыбку.
собака - в "Отчаянии".
После "Машеньки", "Короля, дамы, валета", романов довольно посредственных, Сирин в 1929 году издает первую значительную книгу. "Защита Лужина" - это мастерски, конечно, рассказанная история потерянности, блуждания, моральных страданий слабого Лужина, одержимого шахматным миром. Лужин не найдет иного выхода из этого мира, убивающего все, что есть в нем живого, - чем смерть, самоубийство.
И тут впервые мы встречаем соблазнителя: импрессарио Валентинова, еле заметного, запрятанного за кулисы действия, он появится в какой-то момент, чтобы играть роль, как будто и небольшую, но в сущности главенствующую, будет знаком соединения человека и его болезни, его зла. Какое лукавство, какая бесовская уверенность в словах, сказанных по телефону жене выздоравливающего Лужина: "Шепните ему одно: Валентинов тебя ждет", - говорит смеющийся голос... и голос "провалился в защелкнувшийся люк".
Валентинов - только эскиз, который вырисуется ярче позднее в "Рассказах 1930 года" в лице фокусника Шока: "Он не мог пропустить случай, чтобы не сотворить обмана... изысканно хитрого" - сам Шок был "мираж".
В каждой книге таинственный персонаж становится все менее безопасен и все более жесток. В "Камере обскуре", книге наиболее мрачной, которую Сирин написал до тех пор, Валентинов и Шок соединяются - превосходя его в жестокости - в Горне, для которого все было "комментарием к его искусству".
Бессознательный цинизм достигает своей кульминационной точки в отношении Горна к Кречмару. Отсутствие тепла, один из бесовских атрибутов имеется и у Горна. А ключ к сомнениям самого Сирина находится в его книгах...
Мы найдем его и в "Отчаянии". Это страх быть обманутым в чем-то наиважнейшем, начальная неверность всего существующего.
"... Представьте себе, что вы умерли и вот очнулись в раю, где с улыбками вас встречают дорогие покойники. Так вот, скажите на милость, какая у вас гарантия, что это покойники подлинные, что это действительно ваша покойная матушка, а не какой-нибудь мелкий демон-мистификатор..."
В этом мире подтасовок, где всякий предмет, всякий человек может представлять любого другого, их отражать, их искажая, родилась у Сирина обцессия тайны зеркал. Одно из них чудовищно раздувает, как жабу, отраженного человека или растягивает его, как макаронину... Другие зеркала в "Приглашении на казнь" обращены в модную игру "неток", обратных зеркал, которые раздробляют (декомпозируют) реальность, но составляют из бесформенных предметов видимость человека, а то и прелестные пейзажи, цветы и т. д.
"Приглашение на казнь", которое, я надеюсь, скоро выйдет на французском языке, в моих глазах одно из наиболее значительных произведений нашего века. Петр Бицилли в своей статье "Возрождение аллегории" приравнивает его к "Мертвым душам".
Имея эпиграфом "Как сумасшедший считает себя богом, мы считаем себя смертными", "Приглашение на казнь" переносит нас в вымышленное человеческое общество - вечное, потому что оно вне времени, - и вводит нас в конфликт одного человека с этим обществом.
Человек, названный Цинциннатом, приговорен к смертной казни за странное преступление - его непрозрачность. Среди существ совсем прозрачных Цинциннат обладает секретом непрозрачности. Существа, которые его осуждают, могут быть определены словами Цинцинната своей матери: "Вы только пародия". Адвокат Роман, сторож Родион, директор тюрьмы Родриг - отметим созвучие, как в галлюцинации, этих имен - представляют собою игры, символы, знаки...
Странность общего тона повествования как бы оттенена тончайшей точностью деталей, и Сирин тут показывает всю свою виртуозность. Сцена, где адвокат возвращается в камеру смертника, разыскивая свою запонку, жива, как сама жизнь.
Или еще сцена прощания с семьей, которая входит к Цинциннату в сопровождении домашней утвари, мебели и даже стен его дома. Наконец, персонаж мосье Пьера, палача, который воплощает дух Валентинова, Шока, Горна, который передергивает в карты, показывает фокусы. Многословная речь его - образец пошлятины. Г-н Пьер мучает Цинцинната, морально преследует его своим вниманием, своей вежливостью. Он представляет Цинциннату, уже примиренному с неизбежностью, все самые низменные удовольствия, от которых он будет оторван: "... еще многое придется покинуть: праздничную музыку, любимые вещички, вроде фотоаппарата или трубки, дружеские беседы... курение..."
Прошу прощения за эти длинные цитаты, но мне хочется, чтобы читатель мог бы судить сам о ценности этой книги, которая должна выйти по-французски. Последнее письмо Цинцинната, для которого Сирин впервые очеловечивает свое искусство и как бы пригибает его под тяжестью страданий живого человека, тут следует все привести:
"Может быть, гражданин столетия грядущего, поторопившийся гость (хозяйка еще не встала), быть может... ярмарочный монстр в глазеющем, безнадежно-праздничном мире, - я прожил мучительную жизнь, и это мучение хочу изложить - но все боюсь, что не успею"; "... я кое-что знаю. Я кое-что знаю. Но оно так трудно выразимо!.."; "нет в мире ни одного человека, говорящего на моем языке, или короче: ни одного человека говорящего; или еще короче: ни одного человека..."
После обманных надежд на бегство и освобождение, после исполнения гротескных обычаев, как совместные визиты к отцам города палача и смертника или роскошный банкет, на котором они оба присутствуют, и фейерверк в честь казни, - Цинциннат вступает на эшафот: "Я еще ничего не делаю, - произнес мосье Пьер... и уже пробежала тень по доскам, когда... Цинциннат стал считать: один Цинциннат считал, а другой Цинциннат уже перестал слушать удалявшийся звон ненужного счета"... Затем Цинциннат встал и осмотрелся, зрители стали прозрачными, все рушилось, падало, как театральные декорации, обращаясь в труху, и Цинциннат "пошел... в ту сторону, где, судя по голосам, стояли существа, подобные ему".
"Приглашение на казнь" имеет множество интерпретаций, может быть разрезано на разных уровнях глубины. Аллегория, сатира, сопоставление воображаемого и реальности, страшная проблема жизни и вечности - во всяком случае большая книга большого писателя, которой надлежит занять место среди шедевров мировой литературы.
* * *
Получив этот номер "Сите кретьен", Набоков мне написал: "Я с интересом и умилением прочел твою статью о "Приглашении на казнь" - она, во-первых, прекрасно написана, а во-вторых, очень умна и проницательна".
(Цитаты приведены в сокращенном виде.)
НАБОКОВ или РАНА ИЗГНАНИЯ
(перевод с французского)
"La Revue des'Deux Mondes"
15 августа 1959 г. Париж
Те, кто мог, как я, прочесть в оригиналах - русских и английских - все или почти все произведения Владимира Набокова, то есть около пятнадцати книг, несколько рассказов, пьесу и стихи его, испытывают сегодня некоторое замешательство перед успехом, пришедшим к этому писателю со скандалом "Лолиты". Набоков стоит большего, чем споры, вызванные вокруг этого, не самого лучшего, его романа. Вырванный из-за скабрезности его сюжета из числа предыдущих книг и, может быть, и тех, которые за ней последуют, роман "Лолита" угрожает Набокову легкомысленным причислением его к эротическим авторам...
"Лолита" принесла Набокову деньги, но она искажает подлинное лицо писателя, интересного во многих отношениях. Очень жалко, что "Защита Лужина", его шедевр, переведенный Денисом Рошем и появившийся в 1933 году, не был замечен во Франции, как и "Соглядатай", напечатанный с тех пор в Евр Либр, "Камера Обскура" в 1934 или "Отчаяние" в 1937. (Две последние книги, впрочем, в переводе не позволяют оценить блистательный стиль Набокова.) Другой его шедевр - "Приглашение на казнь" - был предложен (во Франции) нескольким издательствам и ни одним из них не принят. Вероятно, из-за коммерческого успеха "Лолиты" мы можем теперь надеяться, что прочтем, наконец, эту книгу по-французски, и думается, что многие, упивающиеся "Лолитой", будут разочарованы серьезностью и глубиною "Приглашения на казнь".
Владимир Набоков - явление исключительное и интересное во многих отношениях. Никто лучше его не выразил, может быть даже бессознательно, беспокойство художника, вырванного из своей природной среды. Его творчество беспочвенно - хотя ни в одной из своих книг он открыто не говорит о феномене изгнания, пусть не новом (патриарх изгнанников - Овидий), но принявшем небывалые размеры в наш век. Набоков выражает его не так сюжетом, как атмосферой и мельчайшими психологическими чертами, из которых выявляется внутренняя, подсознательная трагедия какой-то кошмарной свободы, духовной и физической; его персонажи мечутся, заранее обреченные на неудачу и на небытие.
С другой стороны, история литературы не знает другого примера писателя, достигшего мастерства, создавшего персональный стиль и своеобразный ритм на двух разных языках. Поляк Конрад писал только по-английски. Труайя, Роман Гари, Эммануил Бов и другие писатели русского происхождения (к которым принадлежу и я) - только по-французски, как и американец Жюльен Грин. И Райнер Мария Рильке, когда он хотел выражаться не на немецком языке, терял свое мастерство.
скажем, западный, - может быть поэтому, переведенный на французский язык, Набоков кажется менее оригинальным. Уже сорокалетним он начал писать по-английски, и, если его книги на этом языке до сих пор не достигли тиража "Лолиты", с самого начала он был восторженно встречен англо-саксонскими критиками, Эдмундом Уилсоном и Грэмом Грином, которые приветствовали в нем новатора английской и американской прозы.
Я знала Набокова в то время, когда он подписывался Сириным, вероятно, из-за того, что его отца, политического деятеля, тоже звали Владимиром. Ему было тогда тридцать с небольшим лет, он был худ и высок. Под большим лбом его насмешливые и внимательные глаза всегда как бы искали что-нибудь странное, что могло бы его позабавить, или вульгарное, пошлое, которое он немедленно прикалывал как бабочку к своей коллекции, впрочем, с меньшей любовью - одной лапидарной фразой. Даже и плохо одетый - по бедности - он не терял элегантности. Сегодня на обложке "Лолиты" лицо его похоже на лицо американского профессора, маститого и обеспеченного. Тонкие губы сжаты, взгляд разочарован. Мы далеки от тощего эмигрантского поэта, и так и кажется, что его международная слава имеет привкус горечи.
В 1936 году я, молодой литератор, сидела с моим почтенным другом Иваном Буниным в кафе на Елисейских Полях. Мы говорили о литературе. Те, кто читал литературные воспоминания русского Нобелевского лауреата, вышедшие в издательстве Кальман-Леви, знают, что благосклонностью к своим современникам он не отличался. Новое поколение тоже не вызывало в нем интереса. Я произнесла имя Набокова-Сирина:
Бунин встрепенулся: "Чудовище, но какой писатель!"
Классик Бунин, отдавая дань таланту младшего собрата, не мог перед экстравагантностью искусства молодого Сирина не считать его чудовищным. Для традиционалистов его "чудовищность" была двойной. Инстинктивно чувствуя гений своего родного языка и все его возможности, Набоков обращается с ним чрезвычайно своеобразно и рвет с традицией "естественности", довольно сильно укоренившейся у русских писателей. Ему нравится придавать легковесность величественной поступи русской прозы и одновременно украшать ее замысловатостью.
от первой своей книги "Машенька".
Любитель парадоксов, Набоков не прочь - это теперь не так уже оригинально - "удивить буржуа", высказывая свое презрение к Достоевскому, "писателю полицейских романов". Бальзак для него - "глыба гипса". Он любит Пушкина, хотя пушкинская уравновешенность, великодушие и возвышенность у Набокова отсутствуют. Он любит Гоголя, которому он посвятил одну свою книгу, чтобы доказать, между прочим, что христианство Гоголя было самому Гоголю чуждо, и таким образом приблизить остроумно, но произвольно автора "Мертвых душ" к своей философской позиции.
Критики эмиграции, в то время когда русская эмиграция была в полном интеллектуальном расцвете, не замедлили оценить Набокова. "Дар воплощения соединяется у него с безудержной стилистической фантазией", - писал Г. Адамович, "Сирин преимущественно художник формы, литературного приема", - отметил внимательный Ходасевич, "Сирин -... самый оригинальный из писателей эмиграции", - утверждал Г. Струве. И я думала тогда, как думаю и сейчас, что появление Набокова в русской литературе оставит на ней глубокий след.
Тема (в единственном числе) книг Набокова - так верно, что писатель всегда пишет одну и ту же книгу, - очень характерна для его личной судьбы.
Фабула может быть разной - и воображения Набокову не занимать стать, - но это всегда недоразумение, трагедия, несуществование.
предметы: шкап похож на беременную женщину, нож вонзается в белое, пышное тело книги.
Небесполезно, прежде чем изучать литературное творчество Набокова, знать его биографию и моральный климат, который определил его.
Набоков родился в богатой и культурной семье. Он был сыном либерального политического деятеля и имел какое-то особое счастливое детство и юность. Хочется сказать, что первые годы его были даже слишком счастливы: у него все было, включая зоркую, внимательную и почти почтительную нежность его родителей. Набоков жил в безоблачном мире. Ребенком у него были две страсти - они и остались: литература и лепидоптерия. Русская природа, воспитавшая творчество великих русских писателей, его окружала, и ее меланхолическая прелесть запечатлелась в нем навсегда. Лучезарный этот мир был разрушен дотла революцией, семья Набоковых сметена в эмиграцию. В Берлине его отец был убит пулей ультраправых террористов - пуля была предназначена не ему, а Милюкову: то есть опять-таки трагическое недоразумение.
Кроме этой драмы, жизнь молодого писателя была похожа на жизнь тысяч других молодых эмигрантов, и можно было даже считать его привилегированным, потому что он не участвовал в гражданской войне, в которой погибли или были искалечены многие его современники, и еще потому, что он смог попасть в Кембридж и там закончить свое образование, позволившее ему стать американским писателем.
Но тот факт, что Набоков был сравнительно привилегированным, не исцеляет общую травму изгнания. Каждый на испытания и катастрофы отвечает по-своему. Одни сдаются, другие сражаются и побеждают или погибают в борьбе, третьи находят в себе духовные силы, которые позволяют им игнорировать все, что извне их пригибает.
уменьшалась с каждым днем. Писать в эмиграции - это создавать в пустоте. Нет или почти нет издателей, нет или почти нет читателей. Молчание окружает писателя-эмигранта. Страна, для которой он пишет, - не существует. "Легендарная Россия моего детства", - скажет Набоков о родине, ставшей для него мифом. Но рабочий инструмент писателя - его материнский язык, а язык не только способ выражения, но и форма мысли, оттенки чувств.
отдаляется от него Россия. Скоро нельзя будет догадаться, к какой стране принадлежат персонажи, им созданные. Как их окружение, они становятся анонимными, вне эпохи, вне политических перемен. Его искусство делается все холоднее, все абстрактнее. И только в его стихах - муза не любит контроля - мы находим человеческое тепло, эмоции, озарение и грацию пейзажей, так же как и нежные призраки добрых семейных гениев его детства.
Так, в 1939 году, под псевдонимом Шишкова, как будто для того, чтобы лучше зашифровать его потаенный мир, выходят два стихотворения Набокова, которые я здесь привожу, как человеческий документ:
Тот, кто вольно отчизну покинул,
волен выть на вершинах о ней,
и теперь приближаться не смей.
Шишков-Набоков готов навсегда затаиться и без имени жить, чтобы не встречаться с родиной даже во сне, он отказывается от всяческих снов, он готов променять на чужой язык свой родной язык, единственное, что у него есть. Он умоляет Россию за это пожалеть его и не всматриваться в него "дорогими слепыми глазами".
В это время Набоков и его семья уже жили во Франции, так как в гитлеровской Германии им места не было. Бедность последовала за ним и во Францию, как и отчаяние. Позднее в Соединенных Штатах, когда Набоков напишет свои воспоминания, мы увидим, что так велика была его душевная пустыня на нашем континенте, что ни русские, ни французы, ни англичане не найдут в них теплого отклика. Он забудет даже друзей его черных лет.
В 1940 году Набоков отправляется в Америку и становится профессором русской литературы в одном из университетов. С тех пор денег на оплату счетов газа и электричества не будет ему не хватать. Но не без боли он переходит на английский.
"страны менял, как фальшивые деньги", и
- пописывал
не без блеска, на вовсе чужом языке
и припомни особенный привкус анисовый
тех потуг, те метанья в словесной тоске...
"менял страны, как фальшивые деньги", "торопясь и боясь оглянуться назад", хранит в себе тайну, о которой он нам не расскажет. Из-за того, что ему открылась "пустая мечта о читателе, теле и славе", он вырос вне тела, он живет без отклика.
Только в своих стихах Набоков нам сообщает о своей мучительной мутации. А так он появляется перед нами закованным в броню безлюбовного мира, который он сам создал. И только случайный взгляд, брошенный им на прошлое, заставляет его остановиться перед картиной рая его детства, и тогда он находит самые нежные слова, чтобы его отразить.
"Сознаюсь, я не верю в время". "Я люблю складывать мой волшебный ковер... так чтобы узоры его приходились один на другой".
Набоков печатается в "Нью-Йоркере", что равнозначно признанию. Книги его выходят, он получает премию. Широкий круг читателей все же его не знает до того дня, когда, обманутые шумихой, поднятой вокруг "Лолиты", множество людей открывают писателя Набокова, его не понимая. Ему семьдесят лет, у него фортуна, у него слава.
Набоков создал беспощадный мир, в котором "Лолита" не больше, чем одно звено. В этом мире ничего приятного, ничего достойного любви, кроме блещущего фантазией стиля, быстрого и сухого, как треск фейерверка. В нем нет доброты, в нем все кошмар и обман. Для тех, кто любит интеллектуальное спокойствие, лучше выпить отраву, чем читать Набокова. Из-за того, что он не смог победить свое собственное испытание никаким иным способом, как литературным выражением отчаяния, Набоков увлекает нас за собой в свои мучения.
"веселый безбожник... в этом мире, кишащем богами", Набоков хочет, чтобы мы участвовали в его веселом разгуле разрушения, что не что иное, как тактика, дымный занавес над его гневом...
В романе "Отчаяние" мы читаем: "Представьте себе, что вы умерли и вот очнулись в раю, где с улыбкой вас встречают дорогие покойники... Какая у вас гарантия, что эти покойники подлинные, что это действительно ваша покойная матушка, а не какой-нибудь демон-мистификатор... и вечно, вечно, вечно душа будет пребывать в сомнении". Из этого мира подмен, где каждая вещь может заменить собой другую, где даже собака может стать фальшивой собакой, рождается у героев Набокова обцессия зеркал.
"Приглашение на казнь" - шедевр абсурда, но также аллегория - как все, что Набоков пишет. В этой книге мы найдем модную игру негативных зеркал "неток".
Набоков утверждает, что он агностик, и даже не без некоторой старомодной аффектации. Зато демон всегда присутствует на написанных им страницах. "Защита Лужина" (которая вместе с "Приглашением на казнь" - лучшие из его книг) уже говорит об одержимости. Слабый Лужин, потерянный в абстрактном мире шахматной доски (Набоков и сам играет хорошо в шахматы), не видит другого выхода, чтобы выйти из одержимости, как смерть, самоубийство. Он почти спасен своей женой, но Соблазнитель от него не отступает в лице импрессарио Валентинова: "Скажите ему только", - говорит по телефону голос - с каким бесовским лукавством и уверенностью, - "Валентинов тебя ждет" и голос исчезает, как будто захлопнулся люк... В другом рассказе фокусник Шок играет эту роль. "Он не мог пропустить случай, чтобы не сотворить обмана, мелкого, ненужного, но изысканно хитрого". Сам Шок был: "Мираж, ходячий фокус, обман всех пяти чувств".
"Камере обскуре" это Горн, который всегда искал пищу своему любопытству. Все было для Горна "комментарием к его искусству".
Когда знаешь творчество Набокова, задумываешься - не приносит ли эта черная литература, истинный смысл которой он скрывает от наивного читателя, самому писателю ту же радость, которую ощущал Горн "Камеры обскуры", видя слепого, садящегося на свежепокрашенную скамейку?
"Приглашение на казнь", книга, о которой во время ее появления критик Бицилли сказал, что она так же значительна, как "Мертвые души", переносит нас в воображаемое и вневременное общество. Человек, названный Цинциннатом, осужден за странное преступление - он непрозрачен. Среди совершенно прозрачных существ Цинциннат, как бы он тщательно это ни скрывал, ИНОЙ.
Те, которые его осуждают, могут быть определены словами героя, обращенными к его матери: "Вы пародия". Адвокат Роман, сторож Родион, директор тюрьмы Родриг - заметим эту галлюцинационную сюиту звукоподобия - символы.
Странность повествования еще подчеркнута точным описанием деталей. Как сцена, в которой адвокат осужденного возвращается в камеру, чтобы найти потерянную запонку. "Видно было, что его огорчала потеря дорогой вещицы. Это видно было. Потеря вещицы огорчала его. Вещица была дорогая". Или сцена прощания Цинцинната с семьей. Семья приходит на свидание с домашними предметами, мебелью и даже со стенами бывшего его дома (Джойс). Палач Пьер - увеличенная реплика Валентинова, Шока и Горна. Мосье Пьер жулит в карты и в шахматы, показывает фокусы, он говорлив: болтовня его - набор пошлостей. Мосье Пьер мучает Цинцинната морально, прежде чем отрубить ему голову. Он вызывает перед глазами смертника, уже примирившегося с неизбежным, все жизненные удовольствия - самые низменные - этот чудесный мир нам придется покинуть и все, что в нем находится: "праздничную музыку; любимые вещички, вроде фотоаппарата или трубки; дружеские беседы..." Но кто же Смертник? Может быть, "гражданин столетия грядущего, поторопившийся гость... Ярмарочный монстр в глазеющем, безнадежно-праздном мире, я прожил мучительную жизнь и это мучение хочу изложить".
"Я кое-что знаю. Я кое-что знаю. Но оно так трудно выразимо... но меня у меня никто не отнимет"...
В детстве снился Цинциннату одухотворенный и благородный мир... А теперь, теперь "беда, ужас, безумие". Во всем мире больше нет ни одного человека, говорящего на языке Цинцинната, да и вообще в мире нет человека... После обманутой надежды на освобождение, после того как были исполнены гротескные обычаи страны, как визиты, которые смертник и палач делают отцам города, или торжественный банкет, на котором оба присутствуют как почетные гости, приходит час казни.
"Я еще ничего не делаю, - произнес мосье Пьер... и уже пробежала тень по доскам, когда громко и твердо Цинциннат стал считать: один Цинциннат считал, другой Цинциннат уже перестал слушать..."
"Зачем я тут? отчего так лежу? Цинциннат привстал и осмотрелся", всюду было смятение, присутствующие при казни стали "совсем прозрачны", разрушилась и площадь, все декорации жизни, и Цинциннат пошел среди развалин и урагана "туда, где, судя по голосам, стояли существа, подобные ему".
На минуту сардоническая улыбка стирается и дает место человеческому страданию - если не состраданию.
"Приглашение на казнь" - такое же морально возвышенное произведение, как "Мертвые души". Для Гоголя за уродливыми масками зла и пороков стоит имманентность Добра. Если бы Бог не находился в зрительном поле Гоголя, он не захотел бы высмеять грех. Набоков иллюстрирует с брио виртуоза мир отчаяния Кафки и украшает небытие цветистыми гирляндами своих литературных поисков.
"Приглашение на казнь" легко поддается самым разным толкованиям, может быть распластано на разные слои. Это аллегория, сатира, противопоставляющая воображаемое и реальность, но она не переходит определенную границу. И это, в своем жанре, произведенье, явно заслуживающее вхождения в мировую литературу.
Американское творчество Набокова во всем похоже на его русское. Они близнецы. Это двуглавая птица, в разных криках выражающая одно и то же. И фон и форма подобны, и в "Подлинной жизни Себастьяна Найта" мы найдем мотивы "Отчаяния".
Не забудем, что "Лолита" - острая сатира американского быта, и странно, что в США никто этого не заметил. Набоков с наслаждением описывает пошлость выражений и пошлость человеческих типов, как будто весь континент, который Гумберт и его пленница-тюремщик пересекают в своем безнадежном путешествии, не что иное, как громадная часть ничему не служащего бесполезного механизма. Заметим еще, что как в "Зази в метро" Куено, где только один иностранец правильно говорит по-французски, так и в "Лолите" иностранец Гумберт единственный, говорящий на "королевском" английском языке, на котором туземцы не выражаются.
Наконец, в иллюзионисте Набокове постараемся найти скрытый под аллегорией смысл. Может быть, Гумберт - художник, старающийся схватить, присвоить - хорошее старинное слово - примыслить - какую-то тайну, таящуюся в нем самом и которую он сам скорее угадывает, чем знает. Выраженная, загрязненная словами, ими преданная тайна уже сама на себя не походит. Тут напрашивается сравнение с романом "Старик и море" Хемингуэя. Лолита, как Цинциннат, - не персонажи из тела и крови. Не представляет ли она собой произведение искусства, которое его создатель, изнемогая от усилий, силится привести на сушу, таща его за своей лодкой? На берегу морское чудовище - всего-навсего бесформенная масса, изуродованная укусами других рыб - читателей и критиков, - изъеденная морской солью, жалкий, отвратительный трофей!
"Лолиты" автор мог бы написать: "Не обманитесь" или "Не попадитесь на крючок".
Не удивительно ли, что два русских писателя, Пастернак и Набоков, и по способу выражения и по своей устремленности во всем остро-противоположные, стали в один и тот же год бестселлерами в Соединенных Штатах!
Первый выражает на нарочито простом языке то, что в русском народе есть вечного, второй с западной утонченностью - кошмар человечества без руля и без ветрил...
Жак Круазе
(Зинаида Шаховская)
"не узнал" при нашей встрече в издательстве Галлимар.