С ЧУЖИХ СЛОВ
Людей, знавших Набокова еще в Петербурге, за границей оказалось почему-то предельно мало. В Париже до сих пор живет Ирина Г. -К., с которой я давно дружна. Брат ее Саба был однопартником Набокова по Тенишевскому училищу и находился с ним в очень дружеских отношениях. Ирина Г., на несколько лет моложе своего брата, помнит В. как раз в те ранние годы. Раз, вспоминает она, Набоков ее очень обидел. Написанные ею детские стихи Саба показал В., и В. на них написал: "Большие поэты обыкновенно пишут грамотно". И. Г. помнит веселость юноши Набокова, его шарм и его необыкновенную чувствительность. Так, как-то во время футбольного матча В. неудачным ударом ушиб ее брата и страшно волновался, забегал его проведывать, звонил по телефону и никак не мог себе простить невольно причиненную другу боль.
Сразу после революции семья нефтепромышленников К. отправилась на юг, семья Набоковых оставалась еще в Петрограде. Оттуда В. отправил своему другу Сабе шуточное стихотворное послание в Кисловодск. Письмо датировано 25.10.17.
Привожу тут краткую выдержку.
……. Все печально,
Алеет кровь на мостовых.
Людишки серые нахально
из норок выползли своих.
Они кричат на перекрестках
и страшен их блудливый бред.
Чернеет на ладонях жестких
неизгладимый рабства след...
Они хотят уничтоженья
страстей, мечтаний, красоты...
"Свобода" - вот их объясненье,
а что свободнее мечты?
Распространяться я не буду...
Конечно, все посланье написано по старой орфографии. Набоков бросает своему другу, тоже теннисисту, вызов на матч, сообщает, что в мае "я лежал в больнице, был у меня аппендицит" и "что сто рублей за мой автограф любой извозчик уж дает"...
В тридцатых годах семья К. обосновалась в Париже. По своим связям с Нобелями, тогда еще имевшими влияние на выборы Нобелевских лауреатов, отец Ирины и Сабы сыграл очень важную, если не решающую, роль в присуждении Бунину Нобелевской премии по литературе и вообще щедро помогал не только русским писателям и поэтам, но и простым эмигрантам.
После 12-летнего перерыва В. Набоков снова встретился, уже в Париже, со своими друзьями. Из Берлина в феврале 1932 года он пишет Сабе, "как хорошо и весело было встретиться опять - в каком-то термосе сохранилось все тепло прошлого", прибавляя, что это правда, "а не писательский рокот". Так как после Парижа в этом году он впервые был у нас в Бельгии, то отмечает и это событие... В. "провел в Бельгии три приятных, но утомительных дня" и хвастается, что с честью вышел из своих путешествий, "расторопно", - впрочем, потерял колодки и портсигар…
Сестре Сабы Ирине Набоков сперва задает загадку: "Мое первое - город в Бельгии, мое второе - последняя в гамме нота, мое третье - красивый француз, а мое целое - спа-си-бо". Ирина послала ему фотографию, он получил ее и считает, что, "скромно выражаясь, я вышел неважно". Рассказывает о перипетиях обратного путешествия. Болван кондуктор не хотел пропустить его чемоданы в купе - они были слишком тяжелы для одного человека, надо было их сдать в багаж, а так как один из них, большой, был без ключа, то он, чемодан, "от волненья и негодованья раскрылся, щелкнув зубами". Пришлось контролера подкупить, "а чемодан все продолжал содрогаться, и кричал галстук: прищемили!" - В. прибавляет: "Как видите, и я умею писать под Сирина".
В 1934 году еще одно письмо Сабе. Набоков, видимо, просил найти его брату Кириллу работу в Париже, но без разрешения на работу эмигрантам не давали визу. В. пишет, что его уговаривают приехать в Париж дать вечер, но он "тяжел на подъем". А ехать ему надо в связи с выходом его книг по-французски.
Привожу еще выдержку из письма Е. С. К. ее дочери - оно лишний раз свидетельствует о трагическом положении Набокова за пять месяцев до его отъезда в США.
18.12.1939
В. заходил на днях. Выглядит ужасно. Саба ему аккуратно теперь выдает по 1000 фр. в месяц (до сих пор получил 4000), но, конечно, ему этого не хватает. Теперь он получил три урока по 20 фр. Итого в неделю 60 фр. К нему приходят ученики. В Америке ему обеспечена кафедра и есть вообще перспективы хорошо устроиться, но сейчас он не может ехать, так как ждет квоты".
Другая моя приятельница, кн. Нина Александровна Оболенская, знала В. в Берлине в 1922 - 1923 годах. Набоков тогда только что вернулся из Кембриджа, был очень светским молодым человеком, бывая не только в интеллектуальных кругах, но и в чисто светских. Его друзья смотрели на Набокова как на будущего великого писателя, все признавали его талант, ходили на его выступления. "Он читал по-особенному, очень живо и увлекательно". Как раз в то время он стал женихом - свадьба впоследствии расстроилась - Светланы, Светика З. Ей было тогда 16 - 17 лет, "она была высокая, хорошенькая девушка, с большими черными глазами, как-то по-особенному сияющими, с темными волосами и смугло-золотистой кожей. От нее исходили радость и теплота". Я позволяю себе упоминать об этой молодой любви Набокова, во-первых, потому что это было не то, что определяется словом роман, а, во-вторых, потому что Светлана - образ ее - отразился в некоторых женских героинях Набокова и к ней было обращено одно письмо с юга Франции, в 1923 году, копию которого она дала моей матери, по-видимому, желая сохранить память о почти детском своем увлечении. Кстати, из известных мне немногочисленных увлечений Набокова, кажется, только Светлана была брюнеткой.
С этой дамой, уже вдовой, я встретилась в Брюсселе почти сразу после войны и как-то невольно подумалось: "А что было бы, если бы"... А письмо ей, в 1923 году посланное Набоковым после разрыва, такое прелестное, живое, теплое, - хотя уже чем-то уж очень набоковское, то есть писательское и просящееся в антологию или, по крайней мере, в биографию. Судя по нему, В. работал тогда дровосеком на юге Франции, собирался поехать в Бискру, в Алжир... чтобы найти место, где "даже тени" Светланы не будет... (В своих интервью Набоков подчеркивал, что физическим трудом никогда не зарабатывал.)
Иным остался Набоков в памяти барона Андрея Витте - который встречал его в тридцатых годах в Лондоне у В. П. Волковой и у Саблеров. А. Витте на 7 лет моложе Набокова, и писатель показался ему порядочным снобом, "неприятно саркастическим" в спорах.
Поэт Анатолий Штейгер, много путешествовавший, собирался в Берлин, и, хотя к Сирину он, поклонник Адамовича, относился с пренебрежением, я посоветовала ему непременно встретиться там с Набоковым.
В длинном письме своем от июля 1935 года А. Штейгер мне написал: "Его (Сирина) можно встречать 10 лет каждый день и ничего не узнать о нем решительно. На меня он произвел впечатление почти трагического "неблагополучия", и я ничему от него не удивлюсь... но после наших встреч мой очень умеренный к нему интерес - необычайно вырос".
В январе 1937 года Фундаминский и Руднев привели Набокова к одной русской даме, живущей с дочерью в Париже. Эта первая встреча произвела на обеих большое впечатление, но почему-то дама эта записала в своем дневнике: "Какой страшный человек!"
Как-то по приезде в Париж в 1939 году, когда умерла мать В., зная, как он был к ней привязан, как страдал от невозможности ей помочь, я сказала при встрече с хорошо знавшим его (несколько профессионально) русским парижанином - не писателем: "Бедный Набоков! Вы знаете, у него мать умерла", на что, передернув плечами и удивленно на меня взглянув, мой собеседник заметил: "Ну, этот-то! Ему всё все равно".
Так и был до отъезда в Америку наш Набоков и Набоков других - двуликим Янусом.
Поселившись в Монтрё, Набоков, по-видимому, никого из старых своих друзей не видал. Посещали его там только его родственники и друзья его жены. Но, может быть, иногда и рад был бы он встретить и ранее знакомых ему русских почитателей...
В 1969 году, в поезде, идущем в Лондон, муж и я повстречались с русско-американским профессором "Эмеретюс" и его американской женой. Мы разговорились. Они побывали в Швейцарии. Там, в горах, увидали они знакомого им по фотографии знаменитого писателя, с сачком, охотящегося за бабочками. Преодолевая робость, они к нему приблизились и представились. В. был очень приветлив, улыбался. Охотно начал разговаривать. Но вскоре показалась В. Е. Она его позвала. Набоков заторопился, на ходу с ними попрощался и пошел на зов.
Позднее В. встречался с советскими и бывшими советскими писателями, т. е. представителями той самой пролетарской литературы, которую он так презирал. Рассказы об этих встречах я принимала не без скептицизма, но воображать эти аудиенции могла довольно легко. По-видимому, никто из посетителей не видал Набокова наедине, всегда в присутствии его жены. Могу себе представить, с каким чувством рассматривал В. представителей нового для него племени - вне зависимости от их талантов - бесконечно далеких от него людей, книги которых он не читал.
Верю, что он все же был рад в старости, что омертвелая, но все теплящаяся в нем надежда иметь читателей в России оправдалась и "в сущности совсем прозрачный" писатель Набоков стал известным в "стране немого рабства". На "великом просторе" появился читатель и "дикий" не остался "в неведении диком".
Мне труднее понять, чем может понравиться Набоков людям, которые, в сущности, - почти все из них - отрекаются от той России, которая вырастила Набокова, тому читателю, о котором он так зло отозвался в 1951 году как "о новом, о широкоплечем провинциале и рабе".
"Что вам в нем нравится?" и получил ответ: "У него стиль аристократический", что опять-таки очень бы обрадовало Набокова.
Вижу, воображаю такие аудиенции, В., превосходно игравшего в созданного им для таких случаев Набокова, иногда и "паясничавшего" с рюмкой водки в руках. Один из ценимых мною советских поэтов утверждал, что, когда В. говорил о том, как почитают его в России, и когда он слушал о России, "слезы струились по его лицу". Впрочем, это сейчас же опровергал близкий поэту человек. Не могу себе представить "залитое слезами лицо" В. - вижу в этом благородную проекцию, тонкость души того, кто увидел Набокова таким.
Вторично же никто из раз побывавших собратьев не приглашался - контакт установлен не был, да и на чем он бы мог установиться? Даже не на общности языка - общности такой быть не могло.
О несостоявшемся свидании Набокова с Солженицыным ходит много версий, одна из них типично набоковская. Только сам Солженицын может правдиво об этом рассказать. Но все же и Бунин, и Солженицын гораздо более великодушно говорили о Набокове, чем он об этих двух больших писателях.
Не, совсем точно, что я в последний раз видала В. Набокова на приеме у Галлимара в 1959 году. Мне довелось его увидеть еще раз - к моему сожалению - на экране французского телевидения, и мне трудно теперь, как я ни стараюсь, отделаться вот от этого последнего виденного мною облика, еще более от меня заслонившего другой и дорогой мне образ. У молодого Набокова не было ничего нарочитого, и даже "провокационные" его утверждения в прошлом были не подготовлены, а выдуманы в ту же минуту, когда он их говорил.
жест, ни одно слово, ни одна улыбка не были бесконтрольны. Фишка за фишкой творчество Набокова, казалось, поглощал какой-то компьютер.
Незадолго до этой передачи французские зрители видали на том же экране вдохновенное лицо Солженицына, сосредоточенное, пронизанное волевой и духовной энергией, где не было ни игры, ни подтасовки. Одна правда. Повидав передачу "Апострофы" с Набоковым, один французский критик заметил: "Мы увидали Сальватора Дали, переодетого швейцарским нотариусом!"
Более учтиво (правда, эта статья была помещена сразу после смерти писателя) Жерар Гильо в "Фигаро" так вспоминает эту телепередачу: "Перед нами предстал оледеневший человек, маскирующий свое беспокойство, скрывающий сердце под гордыней, а гордыню за "неприсутствием". Человек горящего холода и зачинатель дела, в котором сочетаются расчетливость и необъятность…"
С горечью пишу об этом и с болью, желая понять, найти причину и оправдание той игре, которая закончилась победой Валентинова над бедным Лужиным.
Пародия дошла до предела, и сам писатель стал пародией самого себя.
в ней останется. Он будет - все же, вероятнее всего, - как Пруст, писателем для писателей, а не как Пушкин - символом и дыханьем целого народа.
На нем заканчивается русский Серебряный Век.